Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

ОРГАНИЗОВАННАЯ ЛЮСЯ

Я люблю приходить в театр загодя, люблю до начала спектакля погулять по фойе – посмотреть на публику, полюбоваться мужественно-вдохновенными физиономиями артистов и прелестными выразительными лицами артисток на фотографиях, развешанных по стенам, люблю посидеть в буфете за бутылкой лимонада.

Так все было и на этот раз. Я приехал в театр на премьеру современной комедии из колхозной жизни за полчаса до начала спектакля. Мы с женой погуляли по фойе, посидели в буфете – от лимонада воздержались, заменив его горячим чаем, и проследовали в партер.

Комедия оказалась не бог весть какая, но веселая и жизненная по образам и характерам ее героев. Автор, увы, не «поставил новую веху», не «открыл новые горизонты», но зато было видно, что он хорошо знает и любит тех людей, о которых он рассказал в своей незамысловатой пьесе.

В зрительном зале много и хорошо смеялись, а громче и веселее всех – так во всяком случае показалось мне! – смеялась моя соседка слева.

Это была девушка лет девятнадцати, очень миленькая, с большими серыми наивными глазами на бледном личике потомственной горожанки. Одета она была просто, но со вкусом: гладкий черный джемпер и узкая, тоже черная юбка. Рядом с ней сидела пожилая женщина с таким же бледным, приятным, интеллигентным лицом – ее мама. Когда моя соседка смеялась слишком громко и заразительно, мама, делая большие глаза, укоризненно шептала ей:

– Люся, побойся бога!..

И Люся – тоже шепотом – отвечала ей:

– Но ведь смешно же, мама! Я не могу удержаться!

Во втором антракте мы разговорились и познакомились.

Люся оказалась студенткой одного из московских индустриальных институтов. В институт попала прямо со школьной скамьи. Тут в разговор вступила мама, и выяснилось, что Люсин папа профессор и крупный специалист как раз по тому разделу техники, каковому решила посвятить себя Люся. Но Люся сказала, что, вообще-то говоря, она мечтает об артистической карьере, но папа против. Почему? Папа считает, что в артистки должны идти те, у кого есть большой талант, а к Люсиным возможностям он относится скептически.

Нравится ли ей пьеса? Очень! Она смешная!

А что в ней смешного? С очаровательной непосредственностью Люся объяснила, что кажется ей лично смешным в пьесе. В ее рассуждениях было много наивного, но эта наивность искупалась свежестью и искренностью ее чувства.

– Она очень жизненная, эта комедия! – наставительно сказала Люся.

– Вы знаете колхозную жизнь? – спросил я.

– Я была в колхозе!

– Долго?

– Три дня. Наш курс посылали на картошку. Очень было интересно! Но на третий день мама прискакала туда на такси и привезла справку, что у меня гланды и мне надо делать операцию. И в общем, картошку убрали без меня, а гланды вырезали тоже не мне!

Люсина мама сделала «большие глаза» и сказала:

– Люся! Побойся бога!..

…Месяца четыре спустя я попал на конференцию зрителей, созванную одним учреждением из сферы искусства для обсуждения нескольких современных комедий, в том числе и той, которая так понравилась нам с Люсей.

В ожидании начала конференции ее участники чинно циркулировали по фойе. Все выглядело весьма благопристойно. Это благолепие несколько нарушала эффектная ненатуральная блондинка гренадерского роста с темным пушком на верхней губе. Ее темпераментная активность била ключом. Она металась по фойе из угла в угол так стремительно, словно ее толкала невидимая пружина. Здесь она пожимала руки одному, тут обнимала другую, там что-то нашептывала на ухо третьему. В ее черных навыкате глазах сверкала бешеная энергия, щеки рдели румянцем. Она была как божия гроза – да простит меня Пушкин.

Наверное, вы знаете ее, но не больше, чем знаю ее и я. Она постоянный посетитель театральных премьер и видный деятель кулуарной театральной политики. Она искренне убеждена, что именно здесь, в фойе и в буфете, она и ей подобные вершат настоящий суд и дают настоящую оценку. Общественно она существует там, где в силу тех или иных причин создается некий вакуум, некая пустота, каковую она и заполняет своими пышными, но очень уж проворными телесами.

Я не могу вспомнить ее имя и отчество. Нечто сложное. Вроде Семирамиды Изумрудовны.

Наконец, конференция началась. Семирамида, конечно, сидела в президиуме.

Выступления были разные – дельные и бессодержательные, интересные и скучные. И вдруг я вздрогнул: на трибуне появилась… Люся. Она оглядела зал весьма независимым взором, мило улыбнулась кому-то, открыла хорошенький ротик, и я… не поверил своим ушам! Боже мой, как ругала Люся ту самую комедию из колхозной жизни, которую мы вместе смотрели в театре всего лишь четыре месяца тому назад.

Оказалось, что комедия не смешная. Совершенно не смешная! Бедная Люся, которой так хотелось посмеяться в тот вечер, ушла домой из театра совершенно разочарованная. Ей было ужасно обидно, потому что… – тут Люся обаятельно улыбнулась в зал, – потому что билет она купила на свои кровные деньги – из стипендии. А какие у студентки деньги – сами понимаете! Пьеса не жизненная, совершенно не жизненная, ни одного живого типа! Разве в ней показан колхоз?! Нет, это совершенно не колхоз, уж она-то, Люся, знает, что такое колхоз!

Я едва сдержался, чтобы не крикнуть с места: «Люся, побойся бога!»

А Люся продолжала шпынять драматурга с той же очаровательной грацией. Ох уж эти драматурги! Как сказал Гоголь: «С кого они портреты пишут? Где разговоры эти слышат?..»

– Это сказал Фамусов, и у Грибоедова, а не у Гоголя! – поправил кто-то Люсю из зала.

– А какая разница! – отпарировала Люся. – Возможно, что это сказал не Гоголь, а Грибоедов, но что меняется? Все равно комедии, которая нам нужна, нет! Напишите же ее! – обратилась ЛюСя к президиуму, эффектным, умоляющим жестом протянув руки к сцене. – Мы, организованные зрители, будем вам так благодарны за это!

Она еще раз обаятельно улыбнулась в зал и под сдержанные аплодисменты сошла с трибуны.

Я сидел на своем месте потрясенный до глубины души. Откуда у нее, у Люси, это лицемерие, это грациозное бесстыдство?! Ох, прав, кажется, был Люсин папа, когда не пустил ее «в артистки». Ведь на трибуне она играла по всем законам дурного театрального штампа роль наивно-обаятельной, якобы современной девицы, и это было до ужаса бездарно!

Я едва дождался перерыва, чтобы встретиться и поговорить с Люсей. Она стояла в фойе и явно ждала кого-то. Увидев меня, она ничуть не смутилась. Когда я высказал ей свое отношение к ее выступлению на конференции, она с искренним удивлением пожала плечиками

– Но ведь тогда я так просто говорила о пьесе с вами, а сейчас я выступала как организованный зритель!

– Мне кажется, что зритель всегда должен говорить «просто так», Люся, независимо от того, в каком состоянии он находится – в организованном или в неорганизованном. И потом, Люся, милая, неужели вам ничего не понравилось в том спектакле?

– Но ведь мы же пришли на обсуждение! – сказала Люся.

– А разве обсуждение – это обязательно полное осуждение?

Люся посмотрела на меня еще более удивленно, но вдруг за моей спиной послышались торопливые шаги и, обернувшись, я увидел Семирамиду Изумрудовну. Она глядела на меня в упор с ненавистью и укором. Так крылатый посланец неба взирал на демона, охраняя бедную Тамару от его нескромных посягательств.

– Люсенька, вы чудно сегодня выступали! – не сказала – пропела Семирамида Изумрудовна. – Пойдемте, мне надо с вами поговорить о дальнейшем. – Она обняла Люсю за плечи и повела ее куда-то. Рядом с большой, широкой, как у палача, Семирамидиной спиной тоненькая Люсина фигурка выглядела жалко и беззащитно.

КАПРИЗ СЛАВЫ

Однажды утром к пенсионерке Марии Игнатьевне Трушиной, пожилой, грузной, интеллигентной вдове, постучался ее сосед по комнате, молодой, подающий надежды киноактер Яша Суренский.

На его настойчивый стук первым отозвался Степка, маленький песик с живыми черными глазками, общий баловень и любимец всей квартиры. Он громко и не по своим размерам басисто залаял, предупреждая: «Если вы с дурными намерениями, то я вас разорву на мелкие кусочки!»

Вдова отворила дверь и впустила Яшу в комнату. Узнав актера, Степка умолк и энергично заработал куцым хвостиком. Он частенько получал от него то кусочек сахару, то печеньице и питал к молодому таланту симпатию не совсем бескорыстную.

Увидев радостно-возбужденное Яшино лицо, опытная вдова сразу сообразила, что сосед пришел не затем, чтобы перехватить «до получки». Что-то с ним случилось большое, хорошее. Но что именно?

Сгорая от любопытства, она спросила:

– Что это вы, Яшенька, сияете как именинник?

– А у меня, Мария Игнатьевна, действительно именины! – напыщенно ответил киноактер. – Только именины сердца, как говорил Манилов у Гоголя. – Может быть, это говорил и сам Павел Иванович Чичиков, не помню. Но дело не в Чичикове! Одолжите мне, Мария Игнатьевна, пожалуйста, вашего Степку минут на двадцать, от силы на полчаса.

– Господи помилуй, зачем вам Степка понадобился?! Если для киносъемок, то не дам. Он – собака с повышенной моторностью. И вообще очень нервный. Его ваши режиссеры могут до сумасшествия довести!

– Успокойтесь, Мария Игнатьевна, не для киносъемки. Видите ли… меня сейчас придут фотографировать для одного журнала. И я хочу сняться со Степкой на руках.

– Почему именно со Степкой? – удивилась вдова.

– Ну не вас же мне держать на руках, Мария Игнатьевна, милая! – усмехнулся Яша.

Он сел на диван рядом со Степкой и небрежно погрузил свою ладонь в его белоснежную шелковистую шерстку.

– Я, Мария Игнатьевна, считаю, что наш брат молодой киноактер должен быть прежде всего организатором. Что такое успех? Это сначала организация, а потом уже талант и все прочее. Если у тебя нет организаторской жилки, то так и пропадешь в безвестности, как последняя собака. Но меня, Мария Игнатьевна, на козе не объедешь!.. Понимаете? То-то и оно!

– Да, но Степка-то мой при-чем тут?

– Мадам Слава, Мария Игнатьевна, это оч-чень капризная дама. И если уж я заставил ее обратить на меня – по-настоящему в первый раз, заметьте! свое благосклонное внимание, значит, я должен, так сказать, закрепить его как следует. Просто так сняться – скучно и неинтересно. Таких снимков сотни. Они мелькают, но не впечатляют, не остаются в памяти у благодарных современников… На Западе, Мария Игнатьевна, кинозвезды это хорошо учитывают. Взгляните на их снимки. Всегда найдете какую-нибудь впечатляющую деталь. Какого-нибудь там ребеночка, собачку, кошечку, попугайчика. Они утепляют снимок и обостряют его восприятие. Снимок не входит, а как бы вонзается в сознание читателя. Психология рекламы, Мария Игнатьевна, – великое дело. Я это хорошо понимаю, меня на козе не объедешь!.. Так я возьму Степку! На двадцать минут, с гарантией?

– Ну… берите!

– Ого, уже звонят. Пошли, Степан!

Киноактер подхватил покорного Степку поперек

тугого пуза и выбежал из комнаты.

…Цветной снимок в журнале получился просто великолепный. Яша Суренский со снисходительной улыбкой юного гения смотрит куда-то вдаль. А у него на коленях важно сидит шарообразный белый, как пена морская, Степка и тоже улыбается, нахально вывалив наружу длинный красный язык. На продувной Степкиной морде написано: «Я хоть и собака, но меня тоже на козе не объедешь!»

Снимок произвел должное впечатление. Яшу поздравляли, Яшу обнимали, Яше звонили по телефону Казалось, долгожданный успех был налицо. И только одно огорчало и даже бесило тщеславного Яшу Суренского поздравлявшие, обнимавшие и звонившие почему-то больше говорили о Степке, чем о нем. Комплименты расточались главным образом в Степкин адрес. Яше приходилось буквально выворачиваться наизнанку, чтобы при встрече с поздравителями направлять разговор в нужную ему сторону.

– Видел твой снимочек. Удивительно физиономия симпатичная… у твоей собачки.

– А подпись под снимком читал? Хвалят меня, знаешь ли!

– Да, да! Читал! Сколько лет?

– Мне? Двадцать три.

– Нет, собачке.

– Собачке три года. Очень строгий критик, между прочим, подпись написал.

– Как зовут?

– Критика?

– Нет, собачку.

– Собачку зовут Степкой. В общем… вот… отмечен!

– А на снимке отметин не видно. Он весь такой беленький, пушистый, как игрушечный. Кланяйся ему!

…Как-то вечером Мария Игнатьевна, Степкина хозяйка, позвала Яшу Суренского к коммунальному телефону. Актер снял трубку и услышал низкое контральто, почти бас.

– Вы киноактер Суренский?

– Да! Кто это говорит?

– Говорит… Софья Павловна Петрушинская. Я только что увидела ваш снимок в журнале. Товарищ Суренский, это судьба. Приезжайте сейчас же ко мне, я вас умоляю!..

– Простите… зачем?

– Я уверена… сердце мне подсказывает, что мы… будем взаимно счастливы. Запишите адрес!

Через полчаса побритый, надушенный, в новеньком костюме и свежем галстуке Яша Суренский уже катил в такси на край города. Сердце его сильно билось, в голове порхали самые соблазнительные мысли.

Большой старый дом с колоннами. Одним духом киноактер взлетел на третий этаж. Позвонил два раза, как было условлено.

Дверь отворилась, и перед Яшей предстала… ужасная помесь старой графини из «Пиковой дамы» с гоголевской Коробочкой. На руках у этого жалкого созданья сидела маленькая несчастная белая собачонка с тухлыми глазами.

– Не убивайте меня! – страстным контральто сказало созданье. – Скажите, что я не ошиблась в своем предчувствии. Он мальчик?

– Кто… он?

– Ваш песик – мальчик, жених?

– Да, он кобе… то есть это… мальчик, так сказать.

– Боже мой, какое счастье! Ведь я пять лет не могу найти достойного жениха для моей девочки. Давайте породнимся, товарищ Суренский. Посмотрите на нее. Ведь правда – прелесть!

Она поднесла невесту с тухлыми глазами к самому Яшиному носу. Ошеломленный киноактер посмотрел на ко всему равнодушную белую собачонку – по всем признакам она была одних лет со своей хозяйкой – и взорвался.

– Послушайте, это… безобразие, в конце концов! Я тринадцать рублей на такси истратил.

Опомнился он уже на улице. Шел мокрый снег. До ближайшей остановки троллейбуса пришлось тащиться пешком три квартала.

НЕЙЛОНОВАЯ КОФТОЧКА

Николай Рогожин, студент одного технического института, очень серьезный юноша, считал, что главное определяющее начало современной жизни – это точные науки и техника, а искусство, и в частности музыка, – удел недалеких любителей. И надо же было так случиться, что он влюбился в ученицу музыкальной школы по классу рояля Зинаиду Новосельцеву.

Он познакомился с ней на общестуденческом вечере «вопросов и ответов». Зина показалась Коле Рогожину невероятной, чудной красавицей – новой Клеопатрой в плиссированной юбке колоколом и в туфельках на «гвоздиках». Конечно, это было преувеличением. Состязание с древнеегипетской красавицей Зина Новосельцева, наверное, проиграла бы. Однако надо признать, что Зина действительно была очень хорошенькой девушкой. И если уж находить точное сравнение, то можно сказать, что Зина Новосельцева была похожа на грациозную кошечку. У нее даже глаза были зеленые, с голубоватым отливом, а маленький носик с утолщенной переносицей забавно морщился, когда она сердилась или улыбалась. Коле Рогожину казалось, что она вот-вот фыркнет или замурлыкает.

На том вечере «вопросов и ответов» Коля не отходил от Зины. Он протанцевал с ней подряд три вальса и один западный танец, задал ей, танцуя, великое множество серьезных вопросов, дабы выяснить Зинины взгляды на жизнь, ее вкусы и привязанности, не получил на эти вопросы равнозначного количества вразумительных ответов, проводил после вечера домой и вернулся в институтское общежитие очарованный, ошеломленный, изнемогающий от смятенности чувств и переполнявшей его душу нежности.

Они стали встречаться. Не очень часто – раз в неделю. Его чувство росло от встречи к встрече. Товарищи заметили, что непримиримый Коля Рогожин явно сдает свои идейные позиции в вопросе об отношении к искусству, и в частности к музыке. Однажды он даже сказал, что «Бетховен довольно приличный композитор». Вася Табачников, подмигнув другим Колиным дружкам по общежитию, с невинным лицом спросил его:

– Допустим, у тебя есть два часа на отдых, куда ты лично пойдешь – на каток или на концерт слушать Бетховена?

Коля Рогожин покраснел и ответил:

– Возможно, что пойду слушать Бетховена. Это, в конце концов, зависит…

– Мы знаем, от кого это зависит! – перебил его Вася Табачников, и все засмеялись.

Коля Рогожин покраснел еще больше и сказал, что «вопрос поставлен схоластически и все зависит от настроения». В другой раз ребята читали вслух стихи и кто-то продекламировал из Блока:

 
Валентина! Звезда! Мечтание!
Как поют твои соловьи!.
 

Коля Рогожин, который раньше, презрительно кривясь, сказал бы, что «эту рифмованную чушь незачем слушать серьезному, и к тому же до дьявола перегруженному человеку», вдруг произнес задумчиво:

– Красивые звуки! Звезда! Мечтание! Только почему Валентина?

Его спросили:

– А почему не Валентина?

– Мало ли есть других, более звучных женских имен! – сказал Коля Рогожин.

Зине тоже нравился Коля. Когда после концерта или киносеанса он провожал ее домой, они подолгу стояли ночью у ворот под аркой подле дома, где жила Зина, и самозабвенно целовались, смущая пожилых высоконравственных дворничих, которые кричали на них: «А ну брысь отсюда!» – и – в шутку! – грозили молодым людям прозаическими орудиями своего труда – метлой или лопатой.

Вскоре Коля Рогожин стал думать о Зине как о своей будущей жене. Но он, как человек серьезный, понимал, что брак – дело нешуточное, и его терзали жестокие сомнения. Ведь его, Колю Рогожина, когда он окончит институт и получит диплом, обязательно пошлют куда-нибудь в Сибирь или на Дальний Восток на отдаленную стройку. Захочет ли Зина последовать за ним? Ах, если бы она была «свой брат техник». Но ведь она человек искусства, то есть, по мнению Коли Рогожина, избалованное и довольно-таки легкомысленное создание. Посещают ли эту прелестную головку хоть какие-нибудь более или менее серьезные мысли? Способна ли она вообще на серьезные чувства и мало-мальски серьезные поступки, свойственные, как полагал Коля Рогожин, в основном лишь «непосредственным создателям материального базиса общества»?

Коля искал в своей душе ответа на эти проклятые вопросы и, не находя их, терзался и мучился от сомнений.

Однажды он сидел с Зиной на концерте. Рассеянно слушал студент оркестр, исполняющий Прокофьева, поглядывал изредка на милый профиль своей спутницы. Она была особенно хороша сегодня в новой белоснежной нейлоновой кофточке.

«В антракте я скажу ей все», – решил Коля Рогожин.

И вот наступил антракт. Они вышли на лестницу покурить. Здесь было холодно – от окон с незаклеенными стеклами сильно дуло. Зинин носик с прелестной кошачьей толщиной на переносице чуть покраснел. Она зябко поводила плечами. Коля Рогожин быстро снял с себя пиджак и рыцарски набросил его на тонкий Зинин стан. Она благодарно улыбнулась ему и сказала:

– Во втором отделении они будут играть «Аппассионату» Бетховена. Ты любишь «Аппассионату», Коля?

– Откровенно говоря, я еще не определил своего отношения к ней! – как всегда серьезно, ответил Коля Рогожин. – И вообще подзабыл, как она там звучит.

– Как можно забыть «Аппассионату»! Я ее невероятно люблю! Просто чудовищно!

– А ты сама ее играешь?

– Нет! Но это моя мечта – когда-нибудь сыграть «Аппассионату»!

– Зина! – вдруг сказал Коля Рогожин дрогнувшим голосом. – Ты ее сыграешь! Ты ее обязательно сыграешь. Но только знаешь где?

И он сказал ей все. Он нарисовал перед ней картину ее первого концерта в клубе индустриального поселка, затерянного среди снегов, в глухой тайге, где еще недавно, кроме медвежьего рева и волчьего воя, никто не знал другой музыки. И вот на сцену нового клуба, за окнами которого яростно клубится сибирская древняя метель, выходит она, Зина Новосельцева. На ней белая нейлоновая кофточка или какое-нибудь там роскошное концертное платье. Она садится за рояль и играет «Аппассионату» Бетховена. И слушают ее не пресыщенные снобы, которых ничем не поразишь, а настоящие слушатели, каковыми являются лишь «непосредственные создатели материальной базы общества».

Он говорил все это как агитатор, как поэт, как влюбленный. Зина слушала его опустив голову. Ее длинные темные ресницы чуть вздрагивали. Коля Рогожин поглядел по сторонам – на площадке никого не было. Он протянул к Зине руки, обнял ее, но тут Колин пиджак соскользнул с Зининых плеч, и… Коля замер от ужаса! Он увидел, что белоснежная Зинина нейлоновая кофточка, так же как и подкладка его пиджака, сплошь покрыта отвратительными фиолетовыми пятнами. В тот же миг Зина тоже обнаружила катастрофу. Она сморщила свой кошачий носик и жалобно промяукала:

– Боже мой, что это?!

– Это… моя авторучка! – растерянно сказал Коля Рогожин, и так как он привык выражаться точно, то добавил – Она потекла! И… вот… немножко наследила!

– «Немножко»! – со стоном повторила бедная Зина. – Зачем ты это сделал?!

– Зиночка, ей-богу, это не я, это авторучка. Ты не расстраивайся! Я отдам твою кофточку ребятам с химфака. Знаешь, какие это специалисты? Они, брат, родимые пятна капитализма могут вывести с совести человека, не то что чернильные с кофточки!

Но Зиночка не приняла шутку и заплакала крупными, детскими слезами.

– Не плачь, кошечка, неудобно! – тихо сказал Коля. – И пойдем домой, раз уж так получилось!

При этих словах глаза Зины, мокрые от слез, загорелись откровенной злостью.

«Ого! – подумал Коля Рогожин. – Кажется, моя кошечка превращается в тигрицу!»

А Зина уже бежала вниз по лестнице. Коля направился было за ней, но остановился, махнул рукой и пошел в зал.

Он сел на свое место и по выработанной привычке стал мрачно анализировать, что произошло.

«Иногда человеческая душа может раскрыться в мелком, даже в самом ничтожном поступке, – размышлял Коля Рогожин. – И вот ее душа раскрылась. Крохотная нейлоновая душа мещанки!»

И вдруг Коля Рогожин услышал, вернее, почувствовал какое-то странное движение в зале. Он повернул голову. По проходу между рядами прямо к нему быстро шла Зина в своем ужасном подобии леопардовой шкуры. Ее провожали смешки и удивленные взгляды, но она, с красными пятнами на бледных щеках и с фиолетовыми на белой кофточке, закусив полную нижнюю губку, шла слушать «Аппассионату». И ей было все равно!

Зина рухнула в кресло рядом с Колей, и в ту же секунду зал взорвался аплодисментами: на эстраду вышел знаменитый пианист. Он расправил длинные фалды фрака, сел и осторожно, словно боясь обжечься, протянул руки к клавишам.

Коля искоса взглянул на Зину. Она сидела прямая как струна, вся превратившись в слух. Когда он положил свою большую ладонь на ее маленькую крепкую кисть, она не отняла ее.