Текст книги "Тернистый путь"

Автор книги: Леонид Ленч

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 28 страниц)

РЫЖАЯ БОРОДА

РЫЖАЯ БОРОДА

Мотор чихнул, словно простуженная овца, и машина остановилась. Шофер Юра, подергав рычаги, рассеянно посмотрел на бензиноуказатель, жестом отчаяния сдвинул кепку на нос и, обернувшись к пассажиру, сказал:

– Полная катастрофа, Иван Платонович! Не дотянули до Никитовки: горючее подобрали вчистую. Вы сидите, а я пойду в село. Тут километра два, мигом обернусь.

– Нет уж, я пойду в село, а ты сиди, – сердито заметил Иван Платонович. – Говорили тебе: возьми бензину в Больших Ручьях. «Хватит по горло». Вот тебе и «по горло». Разиня!

Не отвечая, шофер с деланным равнодушием разглядывал снежную равнину, окаймленную с востока по горизонту тощим сосновым леском.

Кряхтя, Иван Платонович вылез из автомобиля, оправил слежавшийся полушубок и решительно двинулся по дороге в Никитовку.

Было морозно, но безветренно и поэтому нехолодно. Чувство досады быстро прошло. Секретарь райкома даже с удовольствием, совсем по-мальчишески подбивал ногой обледенелые черные ядра конского навоза, шагая по крепко укатанному снегу.

«Кто у них в Никитовке председателем колхоза? – вспоминал он. – Ага! Лещенко. Зовут, кажется, Федором. Борода у него рыжая. Когда разговаривает, в глаза не смотрит. Кажется, ничего мужик, только очень уж робкий и тихий. Кстати, надо будет его подбодрить, – подумал секретарь райкома. – Внушить надо ему большую уверенность в себе. Эта робость определенно мешает ему как руководителю».

Поднявшись на невысокую горку, Иван Платонович увидел вдали красные крыши Никитовки и дымки из труб, поднимавшиеся почти перпендикулярно к ясному небу. Маленькая пегая кобылка, запряженная в дровни, медленно спускалась с горы. В дровнях лежал пожилой колхозник в новой оранжевой овчинной шубе.

– Подвезите до Никитовки! – попросил Иван Платонович.

– Садись, – сказал возница басом и подвинулся, освобождая место для путника.

Сначала ехали молча, потом колхозник спросил:

– Из города?

– Из города, – неопределенно сказал Иван Платонович. – Ну, как вы тут живете, в Никитовке?

– Живем, хлеб жуем.

– Как ваш Лещенко поживает?

Колхозник стегнул лошадь кнутом по мохнатому крупу, от чего кобылка обиженно махнула хвостом, задев Ивана Платоновича по лицу, и ответил с угрюмой насмешкой:

– Тарахтит! Что ему делается?

– Робкий он у вас очень, – назидательно сказал секретарь райкома, – смелости у него не хватает и размаха!

– Ума у него не хватает, милый человек, а нахальства – этого хоть отбавляй.

Заметив удивление на лице Ивана Платоновича, возница прибавил:

– Скажем, к примеру, заявится Лещенко к нам на ферму, крику наделает, шуму, а пользы ни на грош. Только и наслушаешься от него: «японский помпадур», «богдыхан маринованный», «оглобля стоеросовая». Такой ругатель, озорник – сил нет!

– Почему же в район на него не жалуетесь?

– Писали! – махнул рукой колхозник. – Не помогло! Месяца три-четыре назад приезжал в Никитовку секретарь райкома, хотели с ним поговорить наши мужики, а он, секретарь, из машины не вышел, с Лещенко одним поговорил и… покатил себе дальше.

Иван Платонович вспомнил тогдашнюю свою поездку, робкую фигуру Лещенко и почувствовал легкое смущение.

«Вот они, плоды нашего кабинетно-автомобильного руководства, – самокритично подумал он. – Мотаемся по колхозам «от края и до края, с машины не слезая», а по существу ничего не знаем! Однако хорош гусь этот Лещенко! Вот черт рыжебородый! А я еще хотел проработать его за робость!»

Кобылка лениво трусила по дороге. Слушая невеселый скрип полозьев, секретарь райкома размышлял не без горечи:

«А еще недавно в обкоме хвастался, что знаю всех работников района в лицо. Впрочем, – поспешил он утешить себя, – я действительно знаю их в лицо. Взять хотя бы эту лещенковскую рыжую бороду. А другие секретари и того не знают».

Печальные думы секретаря прервал возница. Он вдруг зачмокал губами, задергал вожжами.

Из-за поворота вывернулась пара рослых коней, запряженных в щегольские санки. Конями ловко правил краснолицый человек в новой ушанке, лихо надетой набекрень.

– Лещенко прокатил! – сказал возница.

– Ошиблись вы, – твердо заявил Иван Платонович, когда санки проехали. – Какой же это Лещенко? У Лещенко борода рыжая, а этот бритый весь.

– Снял он бороду, – сказал возница и покрутил в воздухе концами вожжей. – Месяца два, как ходит с бритой мордой. Люди говорили: жениться надумал, а его, значит, краля имеет возражения против бородатых.

– Я пойду пешком. Спасибо, – буркнул Иван Платонович и соскочил с дровней.

Он был совсем расстроен.

ПЕРВАЯ УЛЫБКА

Кафе, в котором Нюрка служила официанткой, было единственным в городе, но почему-то называлось «Кафе № 5». В витрине его стоял стол, накрытый бумажной скатертью с фестончиками, а на столе сиротливо стыли стакан желудевого кофе, сковорода с яичницей, зажаренной неизвестно когда, и тарелка с булочкой, похожей на ручную гранату.

Отдельные граждане все же посещали «Кафе № 5». Сначала такой смельчак долго лягал дверь кафе в дубовый окаянный ее живот. Наконец дверь с лязгом, похожим на икоту, отворялась – и смельчак падал в зал.

В зале было холодно и свежо, как в предбаннике В пальто и калошах, потирая ушибленную при падении коленку, посетитель садился за столик, под пальму, на широких листьях которой неизвестным лингвистом были вырезаны неприличные слова, и озирался с невольным трепетом Тут он замечал Нюрку.

Официантка стояла в обычной своей позе, прислонившись спиной к печке, и смотрела на смельчака тяжелым, удавьим взглядом. Она искренно и глубоко ненавидела посетителей «Кафе № 5». Они мешали ей жить.

Рабочий день Нюрки складывался так: утром она сидела на кухне, слушая, как судомойка Петровна разгадывает сны, приснившиеся за отчетную ночь персоналу «Кафе № 5», в том числе и его директору – Степану Степановичу.

Главным клиентом Петровны был повар. Ему обычно снилась беспочвенная фантастика.

– Петровна, – говорил повар, – я сегодня говорящего судака во сне видел. Будто я его чищу, а он, собака, бельма на меня выкатил, рот раззявил и одно ругает, одно ругает!

– Как ругает-то? – спрашивала Петровна.

– Нехорошими словами. Известно – судак, что с него возьмешь! Не лососина.

– Не иначе тебя санитарный обштрафует, – глубокомысленно решала Петровна.

Затем Нюрка уходила в зал к кассирше Ангелине Сигизмундовне, пожилой даме, с бледной бородавкой на носу

Часа три они дружно бранили мужчин, которых кассирша всех поголовно считала грубыми эгоистами. Затем Нюрка обедала, а пообедав, дремала у печки. Незаметно подкрадывался вечер. Надо было спешить домой. Редкие посетители нарушали этот железный распорядок, поэтому Нюрка ненавидела их и всячески угнетала. В особенности мужчин. Надо сказать, что посетители платили ей той же монетой. Взглянув на Нюркин пухлый рот и сонные сердитые глаза, на грязный ее фартук и траурные ногти, люди сразу почему-то чувствовали глухое и неприятное раздражение.

Гражданин, сгоряча заскочивший в кафе, ожидал свою яичницу, как правило, не меньше часа. Готовая яичница остывала на краю плиты, а в это время Петровна гадала Нюрке на картах.

– Выходит тебе скорая свидания с пожилым королем крестей. Только он марьяжный, и дети у него. Бубновые.

– Нюрка, неси, – перебивал Петровну повар, зевая, – все равно замуж не возьмут, как ни гадай.

– Обождет, не сдохнет! Петровна, миленькая, а энтот симпатичный валетик что означает?

Из зала доносился глухой стон. Только тогда Нюрка тащила иссохшую яичницу и у столика завязывалась обычная перепалка.

– Черт знает что! Целый час нужно ждать яичницу! За это время большой инкубатор можно зажарить.

– Вас десять, а я одна, – парировала удар Нюрка, хотя в зале с натяжкой можно было насчитать лишь три одушевленных предмета: посетитель, кассирша Ангелина Сигизмундовна и ее кот Будда.

Дома Нюрка с удовольствием рассказывала соседям несложные новости из жизни «Кафе № 5»

– Сегодня один, в очках, не утерпел, сам пошел за кофием. Как посклизнется – куды очки, куды кофий! Смеху было!..

Ничего нет вечного под луной. Однажды в «Кафе № 5» пришли маляры и плотники и через пятидневку холодный сырой зал, отделанный фанерой под дуб, чудесно изменился. На буфетной стойке появились аппетитные торты и вазы с фруктами и конфетами. Вместе с неприличной пальмой куда-то исчез бывший директор Степан Степанович. На Нюрку надели голубую шелковую кофточку, бежевую юбку и сделали ей маникюр.

– Вот что, девушка, – сказал ей новый директор, седой, с веселыми глазами, – вежливой надо быть, улыбаться надо, когда разговариваешь с посетителями. У нас кафе, а не похоронная контора. Понятно?

– Все мужчины – грубые эгоисты, – сурово сказала Нюрка словами Ангелины Сигизмундовны. – Не стану я им улыбаться, хоть вы меня на кусочки режьте.

– Какие там эгоисты! – засмеялся директор. – Попадаются и альтруисты! С завтрашнего дня начинаем работать по-новому. Учтите это.

Ночью Нюрка спала плохо. Снились мужчины, сплошь грубые эгоисты, седой директор и будто порвалась новая бежевая юбка. На душе было тревожно.

Кафе открылось ровно в шесть часов вечера. Поговорить о роковом сне с Петровной не удалось, потому что оркестр в зале сразу заиграл веселый фокстрот, гостеприимно хлопнула починенная дверь и появились первые посетители.

За Нюркин стол сел молодой парень с симпатичным белокурым чубом на лбу. В форме летчика. Наверно, грубый эгоист.

«Еще я такому улыбаться буду!» – с тоской подумала Нюрка.

Белокурый эгоист заказал какао с пирожным и добавил:

– Особенно не торопитесь подавать. Я пока покурю, музыку послушаю. Очень уж у вас хорошо стало.

Улыбаясь, он в упор посмотрел на Нюркину голубую кофточку, на пылающие ее щеки и растерянные глаза и сказал:

– И даже официантки приветливее стали! А раньше здесь одна такая выдра была, такая злючка! Не девушка, а скала «Пронеси, господи». Ее уволили, что ли?

Нюрка вспыхнула, хотела было срезать нахала и вдруг неожиданно для самой себя сказала:

– Уволили!

И улыбнулась.

ЗНАМЕНИТЫЙ КАБИНОСОВ

О приезде знаменитого Кабиносова в доме отдыха стало известно с утра. Для него приготовили лучшую – седьмую – комнату, переселив оттуда толстого актера Гуряева. Гуряев ходил к директору обижаться, говорил, что не сегодня завтра получит заслуженного, но это не помогло. Директор был неумолим, и переселение состоялось.

За ужином знаменитый Кабиносов сидел на председательском месте за столом, щурил острые светлые глаза, рассматривал женщин и, небрежно тыкая вилкой в блюдо с заливным поросенком, говорил очень громко, словно на лекции:

– Кормят неплохо!.. Мне, собственно, посоветовал ехать сюда Геннадий Иванович… Что?.. Да, да, тот самый. Геннадий Иванович говорил, что мне здесь будет уютно.

Он явно щеголял тем, что называет запросто по имени и отчеству такого большого человека.

Встал он после ужина первым и сейчас же ушел к себе наверх – чернобородый, представительно лысый, в отличном заграничном костюме «с искоркой».

– А чем он знаменит, этот Кабиносов? – спросил у сидящих за столом Гуряев.

Всезнающая Зоя Львовна удивленно подняла мистические брови:

– Неужели не знаете? У него же собственная лаборатория.

– Представьте, не знаю. Про Павлова читал. Сперанского знаю. А вот Кабиносов… Что же он делает в своей лаборатории?

– Я не знаю точно, что он делает, – сказала Зоя Львовна. – Кажется, с кошками что-то делает Об этом писали.

– То есть как с кошками?

– Он наблюдает эти… одним словом, процессы. В общем, все это безумно интересно.

– Вы меня извините, – сказал настойчивый Гуряев, – но я хочу выяснить. Он, значит, биолог?

– По-моему, он ветеринар, – заметил архитектор Некушаев. – Определенно, ветеринар.

– А я думаю, что он зоолог, – вмешался в разговор художник Комаринов.

– Кажется, он врач-психиатр, – заявила Зоя Львовна, – кошки для него – только материал. Мне объясняли, что он на кошках изучает, кажется, психологию человека. У него своя теория. Вы понимаете? У других, например, конек – лошадь, обезьяна. А его конек – кошка.

Спор угас.

– Мне все это кажется странным, – подвел итог рассудительный Гуряев. – Впрочем, возможно, что знаменитый Кабиносов действительно срывает покровы с тайны тайн природы. Знаете что, давайте попросим Кабиносова прочитать нам небольшую лекцию о своих работах.

Все согласились, что это будет очень хорошо и интересно. Гуряев принял на себя организационные хлопоты.

Утром он поговорил с Кабиносовым. Знаменитость поморщилась, поломалась, но потом согласилась. Лекция должна была состояться после ужина в голубой гостиной.

К ужину Кабиносов не вышел.

– Готовится к лекции, – решили отдыхающие.

Поужинав, перешли в голубую гостиную и стали

ждать знаменитого лектора.

Прошло сорок минут. Кабиносова не было.

Прошел час. Кабиносов не появлялся.

Гуряев не выдержал и пошел наверх в роскошную седьмую комнату.

– Товарищ Кабиносов, – сказал он, деликатно постучавшись. – Мы вас ждем с нетерпением.

В ответ послышалось неопределенное мычание.

Гуряев открыл дверь и вошел в комнату.

Знаменитость сидела на полу и лихорадочно упаковывала чемоданы. Великолепная, словно гофрированная борода Кабиносова была растрепана, лысина ярко розовела, напоминая интимный абажур. У научного деятеля был очень расстроенный вид.

– Что с вами, товарищ Кабиносов? – испуганно спросил Гуряев.

– У меня большое личное несчастье, – горестно сказал Кабиносов, запихивая голубые кальсоны в разъятое чемоданное брюхо.

– Что-нибудь с женой? С детьми?

– А! При чем тут жена!

– Может быть… с кисками вашими?

– Да, уж скорее с кисками… Геннадия Ивановича сняли! Как раз накануне рассмотрения сметы по моему институту. Извинитесь там, голубчик, за меня, я сейчас уезжаю.

Лекцию о тайне тайн пришлось заменить западными танцами.

Через декаду, просматривая после завтрака свежие газеты, Гуряев вдруг постучал вилкой о тарелку и сказал:

– Тише, товарищи. Слушайте. Он, оказывается, не биолог, наш знаменитый Кабиносов.

– Я же говорил, что он ветеринар, – торжествуя, заметил Некушаев.

– Нет, не ветеринар!

– Значит, зоолог, – сказал художник Комаринов.

– И не зоолог!

– Я была права: он врач-психиатр, – обрадовалась Зоя Львовна.

– Нет, он не психиатр!

– Боже мой, кто же он?

– Жулик он, вот кто, – с удовольствием сказал Гуряев, – стопроцентный научный арап. И кошки эти его сплошное очковтирательство. Вот здесь все написано. Видите ли, он держался только благодаря своему Геннадию Ивановичу, а этот Геннадий Иванович, оказывается, довольно темная личность. И подумать только, что из-за него меня переселили в пятую комнату!

Все молчали.

Потом Некушаев сказал:

– Меня удивляет вот что: как мог он так долго функционировать, этот Фауст кошачий?

– Очень просто, – заметил Гуряев, – ветеринары ждали, что его разоблачат зоологи. А зоологи надеялись на ветеринаров. Что вы на все это скажете, Зоя Львовна?

– Вы же знаете, что я всегда считала его страшно подозрительным, – сказала Зоя Львовна.

СОСНЫ ШУМЯТ

Лето в этом году было похоже на засидевшегося гостя. Уже поговорили обо всем, допили водку, доели осетрину в томате и надоели друг другу смертельно. Уже хозяйка несколько раз откровенно зевнула, и хозяин не очень кстати сказал, что знаменитый абхазский старик, проживший 153 года, всегда спать ложился в десять часов. А гость все сидит, все смотрит свинцовым взглядом на пустой графинчик и, видимо, вовсе не собирается следовать хорошему примеру славного абхазского Мафусаила.

Так было и с летом. Пересидев все сроки, оно и в сентябре продолжало палить дачные крыши томным июльским жаром. А когда к нему привыкли, – вдруг поднялось и ушло.

И сразу стало немножко грустно. Дунул холодный ветер, понес по широким улицам поселка первые желтые листья. Ворчливо и громко стали шуметь дачные сосны.

Дачники тоже уехали как-то все сразу – одной моторизованной колонной. До будущего лета смолк на уютных спортивных площадках собачий лай волейболистов: аут! аут! По вечерам не голосили патефоны на верандах и в поселке стало пустынно и тихо.

Борзихины – Григорий Иванович и Мария Николаевна, муж и жена, – не уехали вместе со всеми из благословенной Клязьмы; они оставались на даче, потому что московское домоуправление подвергло их городскую квартиру затяжному ремонту.

Поздним вечером Борзихины – оба в пальто с поднятыми воротниками – сидели у себя на веранде и ужинали. Вместе с ними ужинал Кока Ленский, начинающий фоторепортер, молодой человек с решительным подбородком, непобедимый волейболист. Он был привезен из Москвы Борзихиным по настоянию Марии Николаевны, чтобы было не так страшно ночевать одним на опустевшей даче.

– Вот так и дрейфуем здесь, как папанинцы, – сказал Борзихин, наливая фоторепортеру водки. – Во всем квартале мы, кажется, одни остались. Выпейте еще рюмочку, Кока.

Кока лихо выпил водку и закусил холодной котлетой.

– Как жутко шумят сосны! – сказала Мария Николаевна и зябко передернула плечами.

– Осень! – определил наблюдательный фоторепортер. – Осенью сосны всегда шумят по-осеннему, а летом – по-летнему.

– А зимой – по-зимнему? – серьезно спросил Борзихин.

– Зимой – по-зимнему.

– А весной – по-весеннему?

– А весной – по-весеннему.

– Жутко, жутко здесь сейчас, – повторила Мария Николаевна и вдруг тонко взвизгнула.

– Ай, кто это?

Борзихин уронил на пол вилку и тихо выругался:

– Черт, что там такое?

– Фу, как я испугалась! – сказала Мария Николаевна и, слабо улыбаясь, положила руку на сердце. – Протянула сейчас ноги – и вдруг уперлась под столом во что-то живое и теплое. У меня все так и оборвалось!

С этими соснами я совсем забыла про Боба. Боб, иди сюда, негодник.

Из-под стола нехотя вылез ирландский сеттер Боб и, зевнув, положил рыжую голову на колени хозяйки. Мария Николаевна сердито шлепнула Боба по курчавому заду:

– Вот тебе! Чтобы не пугал! Марш в угол!

Обиженный Боб вздохнул и, уйдя в угол, стал громко чесаться.

– Одного моего приятеля тоже напугала собака, – сказал Кока, – так он вдруг стал икать. Икал три дня. Чуть не умер!

– Что вы говорите? – удивилась Мария Николаевна и икнула.

Борзихин громко засмеялся. От этого неделикатного смеха икота у Марии Николаевны прошла.

– А жуликам и бандитам здесь действительно раздолье! – сказал Борзихин. – Темно, милиции не слышно и не видно. Выбирай любую дачу и действуй с богом!

– Перестань, Гриша, – робко попросила Мария Николаевна.

– Чего ты боишься? С тобой же двое мужчин. Один Кока чего стоит!

– Минуточку, – вдруг сказал Кока. – Тише! Как будто кто-то кричит.

Дачники переглянулись и стали прислушиваться. Сквозь шум ветра и сосен издали до них донеслись сердитый мужской голос и умоляющий женский. Слов разобрать было нельзя.

– Наверное, Львовы опять поругались, – сказал Борзихин.

– Львовы уже третий день ругаются в Москве. Они уехали вместе с Кустиковыми.

– Тс-с-с! – повторил Кока. – Слышите? Она заплакала!

Борзихины насторожились и вдруг совершенно явственно услышали, как женский голос сказал с отчаянием:

– Боже! Ну не убьешь же ты меня сейчас!

– На нее напали! – зашептала Мария Николаевна. – Надо бежать на помощь! Кока, бегите туда скорей!

– Почему я должен туда один бежать? – сказал Кока тоже шепотом.

– Бегите скорей! Ведь вы же мужчина!

– Григорий Николаевич – тоже мужчина!

– Какой он там мужчина! Возьмите Боба и бегите Нате вам нож.

Кока схватил консервный нож, взял за ошейник Боба и храбро нырнул в темноту. Впрочем, через минуту он снова появился на веранде.

– Я послал Боба, – сказал он по-прежнему шепотом, – пусть он полает за калиткой. Может быть, он его напугает. Давайте еще послушаем

Снова стали прислушиваться. Боб почему-то не лаял. Дико шумели сосны, и опять сквозь этот неприятный шум донесся до Борзихиных клокочущий хриплый мужской голос, такой страшный, что глаза у Марии Николаевны стали круглыми, как пуговицы на пиджаке у Григория Николаевича. Что говорил страшный мужской голос, было не слышно: ветер доносил лишь от дельные слова: «убийством», «жертвой», «месть страшную мою».

– Он задушит ее! – простонала Мария Николаевна. – Мужчины, бегите же туда! Гришка, не смей никуда ходить! А то я буду кричать!

– Пойдемте, Кока, – решительно поднимаясь, сказал Борзихин. – Куда вы дели нож?

– Я потерял его, когда выпускал Боба.

– Возьмите хоть вилку.

Шум сосен на мгновение стих, и далекий отчаянный женский голос с той же явственностью произнес:

– О, убей хоть завтра, но эту ночь дай мне прожить!

– Обождем, Григорий Николаевич, – сказал Кока, стуча зубами, – может быть, она… того… действительно уговорит его… отложить до завтра?

– Не думаю. Этот субъект, видно, не из таковских Он ждать не будет. Мы сделаем так: я поползу по земле и схвачу его за ноги. А вы идите и прямо хватайте за руки.

– Лучше я поползу, а вы идите.

Снова зашумели сосны, снова неразборчиво заклокотал свирепый мужской голос. Это было так невыносимо, что Мария Николаевна, не помня себя, одна выскочила за калитку Мужчины бросились за ней.

Они следовали гуськом, друг за другом, по темной страшной улице: впереди Боб с беспечно поднятым хвостом, за ним Мария Николаевна, потом Борзихин. Сзади полз храбрый Кока.

Борзихины пробежали квартал и остановились, задохнувшись. Было тихо. Лишь сосны по-прежнему шумели под осенним ветром.

– Конечно! – с плачем сказала Мария Николаевна. – Он ее задушил!

И вдруг знакомый по лету, до одури противный голос произнес прямо над их головами:

«Вы только что прослушали финальную сцену из трагедии Вильямса Шекспира «Отелло» в исполнении артистов Радиотеатра Кусайкина и Китайкиной. Сейчас прослушайте вечернюю передачу для домашних хозяек «Новое в штопке чулок».

Борзихины еще смеялись, когда к ним подполз Кока Ленский.

А через десять минут, стряхивая грязь с безнадежно испорченных брюк, фоторепортер говорил:

– А я, пожалуй, не останусь у вас ночевать. Я лучше сейчас поеду в Москву. Нет, нет, не упрашивайте меня!

Борзихины переглянулись и упрашивать его не стали.