Текст книги "Несколько дней из жизни следователя (сборник)"

Автор книги: Леонид Словин

Соавторы: Анатолий Безуглов,Ольга Чайковская,Борис Селеннов,Геннадий Полозов,Анатолий Косенко,Макс Хазин,Владимир Калиниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 25 страниц)

– Да.

– Зачем?

– Н-не знаю, так получилось, сам не пойму как. Сначала неожиданно, потом незаметно как-то. Сам не пойму...

– Я чувствовала, чувствовала, – жена запиналась, давилась слезами. – Ты очень изменился. Глаза беспокойными стали. Ты мучился, да? Это ужасно, ужасно! Ты был всегда такой слабый. Как я просмотрела! Как я не догадалась! Что же делать-то теперь?! Как же дальше? Ты не тратил эти деньги, нет?

– Нет, Сонечка, что ты! – ужаснулся Бурдин такому предположению.

– Конечно, ты не мог...

– Я не мог, Сонечка, Я их сдал, все до копейки, и свои сдал – все, что было. Я теперь больше... не буду.

– И правильно, Коля, правильно! – горячо поддержала жена.– Ты нашел в себе силы, ты поступил мужественно. Теперь надо пойти и все рассказать, все, все, слышишь?

– Да, да, надо пойти, – легко согласился Николай Семенович поначалу, а потом вздрогнул и растерялся: – А как же мы... будем? Ведь меня посадят и уже не выпустят. Я узнавал: там до пятнадцати лет и даже больше... Мы никогда не увидимся...

– Да что ты, Коленька! – ужаснулась жена.

– Да, да, Соня, это конец, – прошептал Бурдин.

– Как же быть? Ведь и так тоже нельзя, мы же не сможем., Ах ты господи! Ну почему пятнадцать лет! Ну почему обязательно! Ты же не злодей какой, не убийца. Ты хороший человек, но слабый. Ну кто тебе сказал, что обязательно пятнадцать? Гораздо меньше, гораздо меньше! – истово убеждала жена, стараясь убедить и успокоить саму себя. – Я вот что подумал еще, Коля. Как-то неправильно получилось с деньгами, ты оказался в ложном положении. Это стыдно, нестерпимо.

– Я не хотел, Сонечка, я думал просто сдать. А оказалось – «просто» ничего не бывает. Хочешь лучше, а получается... Как птица в силке.

– Это всегда так, Коля, когда лукавить начинаешь, обманывать, да еще если и не умеешь. Поэтому очиститься надо обязательно, а то еще хуже будет.

– А сын как же?

– Я Лёне все объясню.

– Но ведь этого не объяснишь. Не в командировку же уехал.

– Я объясню, объясню, – убеждала жена, – он поймет.

– Ой, нехорошо-то как! А Самойловы? Они уже не придут к нам. И ты совсем одна останешься.

– Як тебе приеду.

– Ты приезжай, приезжай. А то я умру там...

Утром Бурдин решительно настроился идти в прокуратуру и все рассказать – честно, без утайки. Спускаясь по лестнице, он открыл почтовый ящик и достал газеты. На пол плавно опустилась маленькая синеватого цвета бумажка. Бурдин поднял ее, лихорадочно пробежал глазами, и сердце его захлебнулось, он сел на ступеньки. Это была повестка в прокуратуру.

– Я по вызову, Бурдин моя фамилия.

– Проходите, садитесь, – едва оторвавшись от бумаг, пригласил Петрушин.

Бурдин осторожно, бочком присел на стул.

– Как правильно – Бурдин или Бурдин? – поинтересовался следователь, глядя в бумаги.

– Бурдин, на «и» ударение... Наверное, по поводу посадочного материала? – высказал предположение Бурдин, прервав затянувшееся молчание.

– Да-a, «посадочного материала» накопилось, – Петрушин побарабанил пальцами по толстой папке с документами. – Пора объясниться.

– Вы знаете, качество посадочного материала – это действительно наша ахиллесова пята. Претензии получаем от потребителей, и правильные претензии. Но у нас свои трудности. Инициатива, как говорится, наказуема. Материал мы заготовляем у населения, а он у них часто низкосортный. Вот и выходят недоразумения... иной раз. И в чем главная трудность: материал закупаем оптом, каждую луковицу не проверишь. Вот и получается... иной раз, – Бурдин говорил быстро, торопливо, боясь остановиться, боясь, что перебьют, и тогда все...

– Не о том говорим, Николай Семенович, – Петрушин пристально посмотрел на Бурдина.

– А о чем надо? – растерялся Бурдин.

– В руководимой вами организации совершались хищения. По предварительным данным, их общая сумма составила 326 тысяч рублей.

– Сколько?! – сдавленно прошептал Бурдин.

– 326 тысяч, – жестко повторил Петрушин.

– Боже, какой ужас! – Бурдин рванул галстук. – Я не знал, я этого не знал!

– Что, совсем не знали?

– Знал, конечно, знал, – торопливо подтвердил Бурдин,– но... не столько. Откуда это?

– Все оттуда, с посадочного материала. Я вынужден арестовать вас, Николай Семенович.

– Как, прямо... сейчас? Может, я бы сходил попрощаться? Всего час, всего один час...

– Нет, это невозможно, – отрезал Петрушин.

– Ну да, ну да...

Петрушину было откровенно жаль этого человека – униженного, обезоруженного, растерявшего последние остатки достоинства.

– ...С чего это началось? Ах, если бы знать, с чего это начинается, то и не начинал бы. – Бурдин в раздумье пожал плечами.– Всю жизнь гол как сокол, ничего не нажил. Вы посмотрите на мою квартиру – ничего нет там, ничегошеньки. Да и не стремился, поверьте. Работал учителем биологии. Работу любил. Олимпиады, инициативы... Заметили, назначили председателем общества. Да я и не хотел, отказывался. Но надо – значит, надо... И зачем я туда пошел?!

– Ну да, – посочувствовал Петрушин, – «общество» испортило. Сейчас бы работали себе учителем и были бы честным и порядочным человеком.

– Я вас понял. Честность не определяется должностью. Это здесь, глубже, – Бурдин постучал пальцем по груди. – Честный, пока нет возможности воровать. Многие так и умирают честными... А мне вот не довелось. Я познал себя. Сполна.

– Кстати, давайте уточним. У вас сколько сберкнижек?

– Три, было.

– Правильно, – подтвердил Петрушин, изучая соответствующую бумагу, – общая сумма вкладов—13 тысяч 635 рублей. Деньги со счетов ни разу не снимались, за исключением последнего. «патриотического поступка».

– Не-ет, ни разу, избави бог! – испугался Бурдин. – У нас ведь всю жизнь ни копейки на книжке не было. Да и самой книжки не было. Зачем? А тут, лет пять назад, собрались завести. Мебель старая, развалилась, решили скопить на новую. Скопили, больше тысячи. И вот тут, помню, червячок зашевелился внутри: надо снимать деньги, а жалко. Жалко, и все тут! С этой проклятой тысячей как-то надежнее было, увереннее. Возраст, что ли, такой подошел? Долго тянул, потом снял. И как без крыши над головой остался. А тут Симонин со своей идеей... Проходимца этого приволок...

– Это кто проходимец?—попросил уточнить следователь.

– Усков, кто же. И ведь заманчиво было: цветочный посадочный материал действительно нужен, а у нас его много, только организуй. Ну и организовали... Как же можно испохабить идею!..

Бурдин умолк, уставившись отсутствующим взглядом в окно.

– Вот меня всегда интересовало, – прервал молчание Петрушин,– как это делается в первый раз, в самый первый? Как переступают эту черту? Трудно, наверное, без подготовки: честный, честный – и вдруг сразу вор. Муки, потрясения, да? Или проще все?

– Посочувствовать хотите, – горько усмехнулся Бурдин.

– Ну если муки, почему не посочувствовать? Жалко ведь. Я тут одно дело о взятках вспомнил. Ответственный тоже товарищ был. Долго не решалось жулье к нему подступиться, потом все-таки решилось. И уж как готовились: купюры одну к одной подобрали, новенькие все, хрустящие. Папку красивую нашли, куда взятку вложить. Понимали люди, что трудно в первый раз. Решили таким вот эстетическим путем облегчить нравственные страдания. Ну а потом просто срам один: купюры мятые, разномастные– трояки, пятерки. И хоть бы в конверте, так нет – резинкой перетянут, и сойдет. А у вас?

– Примерно...

– Понятно.

– Судить будут открыто? – спросил Бурдин.

– Открыто. Какие у вас секреты?

– А закрыто... никак нельзя?

– Нет, никак.

– Стыд какой, ужасно!

– Ну, судя по сумме, дело будет длинным, привыкнете.

– К этому не привыкнешь.

– Но привыкли же к «сверхурочным».

– Нет, нет,—сокрушенно прошептал Бурдин.

Дело № 23561.

– Как с «ромбовидным предметом», советник? —с ходу поинтересовался Красин при очередном посещении кабинета Петрушина.– Не вспомнил? Понятно. Вот что, есть идея. Гипноз. Под гипнозом все вспомнишь. Я узнал об одном деле аналогичного характера. Свидетель забыл номер телефона, а это был телефон подозреваемого. Под гипнозом вспомнил. Все получилось в лучшем виде.

– Я консерватор, Красин, – вяло отреагировал Петрушин.– И потом, я боюсь насмешек начальства.

– Так оно не узнает, – заверил Красин.

– А если узнает?

– Послушай, у меня есть знакомый психотерапевт, Фрейда читает, психоанализом балуется на досуге. А уж гипнотизер!..

Глазищи – во! Только глянет – и спать, спать, спать. Хочешь – на дому, хочешь – прямо здесь, не отходя от кассы. И полная тайна исповеди...

– Давай говори, что у тебя, – перебил Петрушин, догадываясь, что Красин пришел не с пустыми руками.

– Нашел кольцо в виде лепестка с бриллиантом. В скупке обнаружил. Вернее, само-то кольцо давно продано, но служитель скупки узнал вещицу, как не узнать – штучная работа. Подняли документы. Оказалось, что сдал кольцо некто Заведерский, торговец лотерейными билетами, бывший интеллигент, выбитый из седла алкоголем. Так уж и быть, откроюсь. Узнал я об этом достаточно давно, но Заведерский куда-то исчезал, и мне не хотелось беспокоить тебя раньше времени, я же понимаю – дел по горло. Но сейчас он объявился. Говорит, что отдыхал в деревне, но есть подозрения, что ездил за анашой в Джамбульскую область. Ну это ладно, разберемся. По поводу вещички не запирался, рассказал сразу. Сдать попросил его Сапогов, на комиссионных началах. Знают друг друга давно и питают взаимное доверие.

– Когда сдано кольцо?

– Вот документы. Двадцать седьмого июля сего года.

– Значит, Сапогов... – после долгого молчания произнес Петрушин полувопросительно-полуутвердительно.

– Я тебе давно говорил, – скромно подтвердил капитан.– Есть, правда, один нюанс, прямо и не знаю, как ты к нему отнесешься... – замялся Красин.

– Что еще? – с опаской спросил Петрушин.

– Еще Заведерский сдал брошку с янтарным жуком. Но было это пятого января, то есть ровно за полгода до убийства. И говорит, что тоже получил от Сапогова.

Петрушин присвистнул, присвистнул в ответ и Красин.

– Уж не та ли это брошка, о которой говорила Ведникова? Значит, «школьный товарищ» реабилитирован. Надо проверить по сберкассам счета Сапогова – он ведь машину собирался купить.

– Надо арестовывать Сапогова и производить обыск, иначе я за себя не ручаюсь, – объявил Красин.

– Надо арестовывать, – решительно подтвердил Петрушин, а потом вдруг обмяк и жалостливо спросил:—А с Черемных как же?

– Да-а, Черемных... – неопределенно подтвердил Красин. – Может быть, арестуем Сапогова и все прояснится?

Сделали, как решили. Сапогова арестовали. Дома у него и Веры Ведниковой был произведен обыск. Пришлось перебрать все по тряпочке, по иголочке, по гвоздику, особенно в кладовке. Там и был обнаружен в уголке под инструментом узелочек из пакли, а в нем платиновое колье в виде трона с короной и орлами и золотые часы-луковица с надписью: «Трехсотлетие дома Романовых». Когда Вера Ведникова увидела эти вещи, она устроила обморок и обещала «оторвать паразиту голову», но «паразит» был уже вне пределов ее досягаемости. Больше ничего из драгоценностей не обнаружили.

Сапогов давать показания отказался. Ни рубашки, ни брюк, образцы которых Петрушин заблаговременно получил в пользование, найти не удалось.

Когда уже показалось, что развязка близка и вот-вот все образуется, Красин пришел к Петрушину со странной новостью.

– Ты тут насчет Михнюка просил, – виноватым тоном начал капитан. – Я покопался в свободное время, и, ты знаешь, что-то он мне тоже разонравился. В день убийства Ведниковой Михнюк значился в отъезде – был в Гурзуфе на отдыхе. А один малый – он живет этажом выше квартиры Ведниковой Лели – говорит, что вроде бы его видел, и именно пятого июля.

– Где видел? – насторожился Петрушин.

– У дома, естественно. Ты поговори с ним. Тракин Иван Сергеевич его зовут.

– С Тракиным я поговорю. А нам с тобой надо собираться в Запорожье, пора зачищать концы.

Ученик 9-го класса Иван Тракин, низкорослый по современным меркам, но крепкий в плечах подросток, после разговора с оперативником проявил живой интерес к сотрудничеству со следственными органами.

– Значит, так, – с удовольствием начал он. – Я нес в химчистку палас. Открываю дверь, смотрю – метрах в десяти от меня идет этот, ну который часто ходил к этой, к артистке, на втором этаже...

Тракин застыл, в растерянности от того, что сказать больше нечего, – информация оказалась исчерпанной.

– Подожди, давай по порядку, – пришел на помощь следователь. – Когда это было?

– Это было в субботу.

– Почему в субботу?

– В воскресенье мы уезжали в ЛТО, ну этот... лагерь труда и отдыха. Мама сказала, что если я не отнесу палас, никуда не поеду. Это она потому, что я еще раньше обещал отнести. Дотянул, говорит, до последнего, теперь неси, иначе не отпущу.

– Какого числа это было?

– В ЛТО я уезжал шестого. Значит, это было пятого июли,

– А в какое время, не припомнишь?

– Я торопился, боялся опоздать. Значит, это было или перед обеденным перерывом, или перед закрытием химчистки.

– Ну и успел?

– Успел, впритык прямо.

– А сколько на дорогу ушло?

– Да примерно минут тридцать. Тут вообще-то недалеко, я пешком, с передышками.

– И где ты увидел этого человека? Кстати, фамилию его не знаешь?

– Откуда? Я видел, что он часто приходил к артистке. И после ее смерти приходил. А фамилию я у него не спрашивал.

– Понятно. Ну а как ты его увидел?

– Открываю дверь подъезда, а он впереди идет, метрах в десяти.

– К дому или от дома?

– От дома.

– Значит, ты его видел со спины?

– Да.

– А как же узнал?

– А я и не говорю, что узнал. Похоже... Он голову немного вбок повернул, ну мне и показалось, что это он. Очень похож.

– Как он был одет?

– Этого не помню. В рубашке, кажется, и в брюках.

– Понятно, что в брюках. Цвет не запомнил?

– Нет.

– Он что-нибудь нес в руках?

– По-моему, нет.

«Надо провести опознание Михнюка по фотографиям», – отметил про себя Петрушин.

Три версии, и ни одна не хотела уступать другой в праве на истинность. Три человека, ничем не связанные друг с другом, оказались связанные каждый по отдельности с одним и тем же местом и временем действия. Три разрозненные версии превратились в сознании Петрушина в некую единую версию – триаду, странную, ирреальную, не поддающуюся разумному толкованию. Вначале это нервировало, раздражало, настоятельно требовало определенности. Потом мозг устал и сам себя предусмотрительно заблокировал от стремления постичь непостижимое. Петрушин сбросил напряжение, успокоился и стал воспринимать свою нелепую версию-триаду как объективную данность, ничего не предрешая и ничего не стараясь постичь раньше, чем придет для этого время. И даже, когда он арестовал Сапогова, ни один из членов «триады» не потерял полноправия, все они фигурировали в расчетах Петрушина, как если бы одно и то же преступление каждый совершил самостоятельно, независимо друг от друга. Ясно, что такое состояние возникло от дефицита реального знаний, от пустот и пробелов, которые невозможно заполнить одновременно, и в то же время от необходимости проверять все три версии сразу, вперемешку, в очередности, диктуемой не логикой, а условиями каждого нового дня. Уже потом, в конце, следователь скомпонует наработанный материал в том логическом порядке, который удобен для восприятия сознанием и поможет легче уяснить полученные выводы. И тогда три сегодняшние версии расположатся каждая в отведенном для нее месте, в отдельной упаковке. И кто-нибудь, разложив следственные тома по кучкам-версиям для наглядности, воскликнет: сколько же лишней работы сделано! А ведь так все было ясно с самого начала!

Дело № 23385.

«Жигули-универсал», нагруженный коробками, подъехал к задам магазина «Природа». Усков с Веником сноровисто выгрузили очередную партию продукции, сложили коробки у дверей подсобки. Усков скрылся в магазине, а Веник остался сторожить. Совсем скоро Усков вернулся с видом несолоно хлебавшего.

– Сдается, Веник, нам дали расчет, – сообщил он.

Веник вопросительно посмотрел на него, ожидая разъяснений.

– Сказали, что принимать больше не будут.

– Почему? – был задан естественный вопрос.

– Почему – не говорят. Наверное, не нужны больше наши цветы, видать, все клумбы засадили...

– А это куда? – Веник показал на коробки. – Жалко.

– Жалко, Веник, жалко, – задумчиво подтвердил Усков. Но неожиданно к нему пришла решимость: – А ну давай помогай,– приказал он, поднимая коробку с луковицами.

Вдвоем они мигом перенесли коробки обратно в машину и резко тронулись.

На обочине загородной дороги стояли «Жигули-универсал», оклеенные винными и сигаретными этикетками иностранного производства. Вплотную к дороге подступало свежевспаханное поле, а в поле трудились Усков с Веником: Усков сажал луковицы, засыпая лунки руками, а Веник рыл лунки—все новые я новые. Работа спорилась, даже вспотели, Усков с трудом, разогнулся, растер натруженную поясницу, посмотрел из-под ладони на солнце.

– Что, Веник, идет дело! – воскликнул удовлетворенно,– Это тебе не деньги считать, коммерсант. След на земле оставляем, так-то...

Дело № 23561.

В Запорожье Петрушин с Красиным прежде всего удостоверились, что официальной командировки в Москву Черемных не имел. И тогда настала очередь его допроса.

– Гражданин Черемных, вам разъясняются права подозреваемого, предусмотренные статьей 52 УПК РСФСР, – следователь Петрушин в таких случаях был строг и предельно официален. Акция ответственная, любые недоразумения должны быть по возможности исключены. Черемных обязан почувствовать, что имеет дело не просто с человеком, работающим следователем, а с лицом, представляющим или даже олицетворяющим Закон, его строгую, неотвратимую суть. – Прошу ответить на следующие вопросы. Где вы были пятого июля 1977 года и чем занимались?

– Я не помню.

– Поставлю вопрос более определенно: отлучались ли вы я этот день из Запорожья?

– Я хочу прежде всего знать, в чем меня подозревают. Я ничего не совершил.

– Законом не предусмотрена такая обязанность следователя на данном этапе. Вам будет сообщено об этом в нужное время.

– Я ничего не сделал, – растерянно повторил Черемных.

– В таком случае вам тем более нечего скрывать.

– Пятого июля? – наморщил лоб Черемных. – Кажется, я был дома. А я имею право не отвечать на этот вопрос?

– Полное, – подтвердил Петрушин.

Черемных помялся, поерзал.

– Я был на рыбалке, – соврал он неуклюже и вызывающе.

– Вы были в Москве, Черемных. Улетели из Запорожья пятого июля рейсом № 15-69 в 7 часов 15 минут. Это очевидно, и не это мы хотели узнать от вас. Нас интересует вопрос: были ли вы пятого июля в районе Медведково, на улице Полярной, у дома номер шесть?

Маленькая безобидная хитрость. Вреда не причиняет, а пользу иногда приносит. Наслаждаться ложью Черемных у Петрушина не было ни времени, ни настроения, а поэтому надо было побыстрее выйти на главные вопросы.

– Я никогда не был в районе Медведково,—уверенно, даже с некоторым пафосом, но и с видимым облегчением заявил Черемных.

– Тогда постарайтесь указать максимально точно, где вы были в этот день.

– По приезде я был в районе Петровки.

– Поточнее можно? – перебил Петрушин.

– Средний Каретный переулок.

– С какой целью вы там были?

– Я приезжал к... знакомому, – слегка сбился Черемных.

– Он это может подтвердить?

– Мне бы не хотелось... его впутывать. Давайте разберемся сами, в конце концов! Ведь это же очевидное недоразумение, зачем же беспокоить людей?

Петрушин понял: это не он.

– Фамилию вашего знакомого мы знаем – Ведникова Елена Ивановна, – спокойно объявил Петрушин.

– Ничего не понимаю... – растерялся Черемных. – Чего же вам от меня надо?

– Уточнить несколько моментов. Первое: когда вы прибыли к Ведниковой ,и когда ушли от нее?

– Я у нее не был, – пролепетал Черемных.

– Вы у нее были.

– Я у нее не был, не был, не был! – капризно повторил он.

– Черемных, вы оставили в доме Ведниковой свою расческу...

– Ничего я не оставлял! Чего вы от меня хотите?

– Если вы отрицаете, мы проведем опознание.

– Чего опознание?

– Расчески.

– Зачем?

– Чтобы установить окончательно, кому она принадлежала. Придется, видимо, привлечь к этому делу и вашу жену.

– Зачем? Что случилось? Я ничего не понимаю? При чем тут моя жена! Ну хорошо, я был у нее, и расческа моя. Только не надо ничего опознавать, ради бога! – взмолился Черемных.

– Итак, в котором часу вы пришли к Ведниковой?

– Я не был у нее в этот день, я был раньше. Да, я прилетел и решил навестить Ведникову, но ее дома не оказалось.

– В котором часу это было?

– Примерно в обед, часа в два. Прямо с аэропорта я решил заглянуть, но ее дома не оказалось, и я ушел по своим делам.

– Если прямо с аэропорта, то вы были у дома Ведниковой где-то в десять-одиннадцать часов утра.

– Нет, около двух. Самолет задержался с вылетом, и я прилетел в Москву примерно в половине первого.

Петрушин прервал допрос и попросил Черемных побыть в коридоре.

– Ты уточнял фактическое время вылета и прибытия? – спросил он у Красина.

– Уточнял. И то и другое значится по расписанию.

– Странно. Черемных не врет. Тут что-то не то. Проверь еще раз.

– Сделаю. А ты закругляйся с этим альфонсом, да в Москву бегом – дела ждут.

Петрушин вновь позвал Черемных.

– А теперь рассказывайте все по порядку. Елена Ивановна Ведникова убита и ограблена. Это случилось пятого июля,– жестко проинформировал Петрушин.

– Убита? – трагическим шепотом переспросил Черемных.– А я тут при чем?

Вопрос оказался неожиданным даже для Петрушина.

– Она ждала вас в этот день, вас, понимаете? Она очень вас ждала.

– Ну и что? – отреагировал он в том же тоне.

– Черемных, выпейте воды и посидите, успокойтесь.

Черемных последовал совету следователя, а Петрушин стоял у окна и наблюдал за жизнью на улице. В нем закипало раздражение, надо было как-то отвлечься. Наконец оба они привели себя в относительный порядок и вновь уселись по обе стороны стола.

– Хорошо, я расскажу, только обещайте, что все останется между нами. Вы обещаете? – Черемных умоляюще заглядывал в глаза Петрушину.

– Я вам ничего не обещаю, подозреваемый, но вашу просьбу приму к сведению.

– Познакомились мы в Рузе, на отдыхе. У Лели была очень милая обаятельная мать – Анна Ивановна. Старушка интересная, общительная, мы быстро нашли общий язык. Она много рассказывала о жизни эстрады, вспоминала корифеев, любопытные факты и эпизоды. Перед отъездом Анна Ивановна дала адрес, пригласила в гости. Своего адреса я не мог оставить: жена, знаете ли, не так поймет... Знакомство запало в память, такие люди притягивают. Я посылал ей поздравления, однажды выслал посылку с яблоками. Ну, это мелочь... И вдруг читаю в «Советской культуре» сообщение о смерти Анны Ивановны. Я был, признаюсь, очень взволнован. Когда я оказался в Москве, позвонил Леле, посочувствовал. Она пригласила меня домой. Потом мы изредка перезванивались. Бывая в Москве, я захаживал на чашку чая. Вот и все, пожалуй. Никаких таких особых отношений у нас не было. Леля, правда, была радушна, но и только. Мы говорили об Анне Ивановне, слушали пластинки с ее записями.

– С гражданкой Бельдейко вы тоже пластинки слушали?

– Боже, вы все знаете, – растерянно пролепетал Черемных.– Я сам себя казню, поверьте! Да, мы понравились друг другу...

– Вы о ком, о Бельдейко? – перебил Петрушин.

– Да нет же, при чем тут эта хищница? Бельдейко – роковая случайность. Это глупость, которую я никогда себе не прощу. С Лелей было совсем по-другому. Леля чистая женщина, у нас все было чисто. Однажды она пригласила меня остаться переночевать– время было позднее, но я не остался, пошел пешком через полгорода. А вы говорите... С Лелей было просто хорошо и спокойно. И больше ничего. Ведь может же быть просто хорошо и спокойно? И совсем не обязательно в этом копаться и что-то искать. Боже, как чудовищно все вышло!

– И тем не менее, – заметил Петрушин, – придется произвести у вас обыск.

– Только не это! – вновь взмолился Черемных. – Надо сперва разобраться, ей богу, что же так сразу, ведь это гражданская смерть.

– А как же без обыска мы будем разбираться, верить вам на слово?

– Верьте мне, верьте, я невинный? – горячо взмолился Черемных.

– Ну хорошо, – после некоторого раздумья согласился Петрушин.– Обыск пока отложим, вы свободны.

«Неужели и таких любят?» – с удивлением подумал Петрушин.

Красин вернулся скоро. Черемных оказался прав. Самолет летел из Запорожья с задержкой на четыре часа. В аэропорту как и во многих других учреждениях, шла борьба за показатели. Задержку сочли пустяковой, и рейс прошел по документам как состоявшийся точно по расписанию.

Петрушин и Красин возвратились в Москву «облегченными» на треть. Две оставшиеся версии представлялись теперь не столь недоступными здравому разумению. Что касается Красина, то он облегчил себя сразу на две трети, поскольку относительно Сапогова у него не было сомнений. Петрушин продолжал сохранять заторможенное состояние созерцательности.

Вспомнив наблюдательного и трудолюбивого школьника Ваню Тракина, Петрушин решил сходить в химчистку, куда тот относил палас в злосчастный день 5 июля. Нашел квитанцию на имя Тракина. По журналу учета заказов установил, что палас он сдал где-то в середине рабочего дня, а значит, действительно до перерыва, а не перед концом работы. Следовательно, Михнюка Тракин мог видеть приблизительно в 13—13³⁰. Все это было бы хорошо и даже отлично, если бы мальчик уверенно узнал Михнюка. Такое доказательство стоило бы многого. «Очень похож»– это же почти узнал. Еще самую малость «поработать» с парнем, и он бы узнал окончательно. «Ваня, у нас есть данные, что именно этот человек и есть преступник и именно он был у дома в то самое время, когда ты его видел». И Ваня уверенно скажет: «Да, конечно, это был он». Как соблазнительно! Какое доказательство! И всего-то чуть-чуть недотягивает. Но этих «чуть-чуть» как раз и должен больше всего опасаться следователь. Малейшая натяжка может стоить большой ошибки. Лучше недотянуть, лучше оставить неопределенность и сохранить возможность для маневра, чем связать себя по рукам и ногам фальшивой «определенностью».

Неопределенность, если ее подкрепить, продублировать, уточнить другими материалами, может стать неплохим доказательством. Из этого во многом и состоит уголовное дело – из многократного повторения одного и того же, увиденного под разными углами зрения или с разных точек. Набирая запас прочности по каждому доказательству, каждой улике, следователь отнюдь не считает, что зря тратит время. Запас, как говорится, карман не тянет.

Дело № 23385.

– Вы ведь были судимы? – спросил Петрушин.

– Совершенно верно, – убежденно ответил Усков, – только судили меня неправильно. Я и тогда не соглашался, и сейчас просто категорически не согласен. Мы строили дорогу на Полтавщине...

– Кто это «мы»? – перебил Петрушин.

– Бригада наша, по частному подряду работали.

– Шабашники, что ли?

– Это грубо, но допустим. От зари до зари ломались. Ну зарабатывали, конечно. По тыще выходило. Так это же какая работа! До сих пор живот болит. Ну, а председатель колхоза от этой дороги что-то себе сэкономил. Но вышла судебная ошибка, адвокат так и сказал. Я вообще-то не в претензии, все мы люди, все ошибаемся...

– Усков, почему вы не хотите работать как все люди? Зачем вам приключения?

– Э-хе-хе, – вздохнул Усков. – Кем я могу работать с неполным средним образованием в размере шести классов – копай глубже, кидай дальше? А у меня голова работы просит, голова, понимаете? Умственного я труда человек с самого своего рождения. Был у меня в бригаде на Полтавщине один инженер. Неплохо работал, только жалко мне его было, не уважал я этого инженера. «Мне бы твой документ, – думаю, – я бы таких дел наворочал! А ты гудрон месишь, только что название—инженер. Несправедливо, я вам скажу, дипломы распределяют. Нам бы поменяться с ним дипломами, тогда бы все было правильно.

– Значит, построили дорогу, потом решили цветами заняться, землю украсить?

– Ага, украсить. На общественных началах. По договору с обществом охраны природы заготовляли посадочный материал– луковицы тюльпана и сдавали в общество, а они рассылали.

– Это что же, задаром украшали?

– Да нет. Мы ж как проклятые мотались, от зари до зари. Имели, конечно.

– А почему вы все в прошедшем времени?

– Чувствую, что больше не разрешите.

– Правильно, не разрешим. Ну так сколько же «имели»?

– Нормальная зарплата. Со сверхурочными...

– А точнее?

– Я не понимаю, ей богу! Опять что-нибудь не так? Мы же не тунеядцы какие, ей богу, ведь от зари до зари...

– По какой цене вы закупали луковицы?

– По всякому было. Кто как продаст. Пятнадцать-двадцать копеек...

– А сдавали?

– Почти так же, ну чуть-чуть дороже, чтобы труды окупить.

– Усков, давайте не будем темнить. Вы закупали луковицы по десять копеек за штуку, а сдавали в общество по двадцать копеек. Разницу делили с Бурдиным и Симониным. Ваши закупочные квитанции – подложные. Вот показания ваших клиентов-поставщиков.

– А... ну, а ну, – Усков заинтересованно углубился в чтение протоколов. – Действительно, чего же скрывать, согласен. Коммерческое посредничество, статья 153 УК РСФСР, до трех лет лишения свободы или ссылка.

– Да нет, вы ошибаетесь, – поправил Петрушин, – хищение.

– Гражданин следователь, это вы ошибаетесь! Я не должностное лицо, а частное.

– Для частника предусмотрен особый случай – соучастие. Соучастие в хищении в особо крупном размере. Статья 93-прим УК.

– Вышка?! – с ужасом прошептал Усков.

– Это дело суда.

– Как же так, – бормотал Усков, – не может быть, мне же говорили, я же узнавал... Максимум, говорили, коммерческое посредничество...

– В таких делах легко ошибиться, – посочувствовал Петрушин.

– Это что же, мотался, рвал жилы – и все хищение? А за работу мою ничего не полагается? Сколько моим луком-цветами городов усеяно, и все хищение? Много денег получал?.. Так они же сами шли, из ничего, можно сказать. Я их ниоткуда не воровал, мне столько и не надо было, они вон все целые почти. Мне дело нужно было, чтобы кипело, чтоб от зари до зари, чтоб сам все – головой, руками... Почему же так легко все было, если это воровство? Надо, чтоб трудно было, я бы и не стал. Просто обидно даже: так хорошо работалось... И пользу видел. А что цветы не того сорта, так все равно ведь цветы. А так бы совсем без цветов. Лучше, что ли, совсем без цветов?

По большому городу ехал грузовик. Было чудесное раннее утро. Лучи солнца играли, дробились, искрились на мокром, умытом асфальте. В кабине рядом с водителем сидел грустный-прегрустный Веник с потасканным чемоданчиком на коленях. Выехали за город, помчались полями. Вот Веник беспокойно заерзал, высунул голову в открытое окно кабины, внимательно всматриваясь в окружающее пространство. Прозжали поле, где он с Усковым сажал цветы. Чахлые редкие всходы. Сломанные ветром головки тюльпанов пожухли, побурели, не успев распуститься.