Текст книги "Несколько дней из жизни следователя (сборник)"

Автор книги: Леонид Словин

Соавторы: Анатолий Безуглов,Ольга Чайковская,Борис Селеннов,Геннадий Полозов,Анатолий Косенко,Макс Хазин,Владимир Калиниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц)

– Почем лук? – поинтересовался.

– Это луковицы тюльпана, – обиженно ответил продавец.

– Тогда почем луковицы? – поправился человек в белой кепке.

– Это, – показал продавец на кучку, – 25. копеек, это—15.

– Фью, – присвистнул человек, – дороговато... А. почему такая разительная разница?

– Это луковицы первого разбора, это – второго.

– Ага, теперь ясно, так бы сразу и сказал. Тогда одну. – первого и одну – второго.

Рассчитавшись, странный человек в белой кепке ловко про-жонглировал купленными луковицами и спрятал их в карман.

В торговом зале цветочного магазина «Природа» тот же человек подозрительно внимательно знакомился с цветочной продукцией. Ходил вдоль прилавка, рассматривал ценники, что-то соображал, подсчитывал про себя. Подошел к прилавку с цветочным посадочным материалом: семена, луковицы. Покопался в луковицах, взял одну, вторую, пощупал, помял.

– Что за цветок? – спросил у продавщицы.

– Тюльпан, – капризно и неохотно ответила девушка.

– И сколько стоит?

– Гражданин, там же цена есть, смотреть надо.

– Ага, ясно. Заверните три штуки.

– Три? – продавщица хотела покрутить пальцем у виска, по не решилась.

– Три, три, – охотно подтвердил странный человек в белой кепке, – на балконе посажу.

Синие «Жигули» затормозили у калитки сельского подворья. Человек в белой кепке окликнул хозяина.

– Тюльпаны есть?

Хозяин смотрел непонимающе и подозрительно.

– Ну, тюльпаны, луковицы, – уточнил человек.

– Я все сдаю заготовителям, – с достоинством ответил хозяин.

– А я и есть заготовитель. Райпотребсоюза.

– Только что сдал, – в смятении объяснил хозяин.

– Жаль, жаль... А почем сдали?

– По десять копеек.

– Сортосмесь?

– Ее.

– Ага, ясно. Не покажете, что за смесь? Что-то осталось, наверное? Я, может, и больше бы дал.

Пошли к сараю. Хозяин показал кой-какие остатки.

– Н-нда, не густо, – сказал человек с сожалением. – Штучки три на пробу возьму? Держите, – он отсчитал 45 копеек и двинулся к машине.

Хозяин, в расстройстве от упущенной выгоды, проводил его долгим взглядом.

Дело № 23561.

Допрос Сапогова – фактического мужа Веры Ведниковой – ничего нового не прибавил, хотя Сапогов и был самым первым человеком, оказавшимся на месте происшествия.

Он рассказал, что 11 июля по поручению жены пошел навестить Лелю. Подходя к дому, обратил внимание на то, что форточки в ее квартире распахнуты, тогда как перед уходом из дому она всегда их закрывает. У двери подъезда позвонил, но Леля не открыла. Тогда имевшимся ключом он открыл дверь, поднялся на второй этаж к квартире Лели, позвонил еще раз, но тоже безуспешно. Долго возился с ключами, пытаясь открыть дверь, но оказалось, что она закрыта только на защелку.

То, что обнаружил Сапогов в квартире, Петрушину было известно и без того. Когда увидел Лелю мертвой, пояснил Сапогов, ему стало дурно, и он выскочил из квартиры. Дома все рассказал жене, и та позвонила в милицию.

Сапогов подтвердил осторожность Лели Ведниковой, ее боязнь посторонних людей, которая усилилась и стала особенно заметной в последнее время. В общем все шло к тому, что убийство совершено одним из тех, кто имел доступ в дом потерпевшей и пользовался ее доверием.

«Одним из тех» был и сам Сапогов. Человек как человек – кряжистый, упитанный, с крепкими задубелыми руками, привыкшими иметь дело с вещами явно тяжелее шариковой ручки. Работал водителем автобуса, не судим. Среднего роста, среднего возраста, во всем «по серединке», без отклонений и особых признаков. Лицо типичное, плохо запоминающееся. В толпе незаметен, «как все».

И все же Петрушин присматривался к Сапогову, выискивал в его облике что-то такое, что могло бы выделить его из толпы, нарушить впечатление усредненности. Хотя Петрушин был следователем со стажем и повидал немало, но он сохранил в себе наивную убежденность в том, что человек, посягнувший на жизнь себе подобного, должен обязательно чем-то выделяться, нести в себе что-то аномальное, в том числе и во внешних проявлениях. У преступников, разоблаченных им, он всегда находил это «что-то»– во взгляде, блеске или пасмурности глаз, в тембре голоса или интонации, в движении рук и пальцев. Но когда перед ним представали люди, еще не клейменные знаком преступника, вся его физиономистика летела к черту, засечь «особые признаки» не удавалось. И никогда не было, чтобы внутренний голос при первой же встрече безошибочно указал: «Это он». Не раз Петрушин сокрушался, что прозевал в нужное время столь очевидные теперь приметы, но, приобретая, казалось бы, опыт, он всякий раз обнаруживал полную неопытность в делах, подвластных шестому чувству.

Сапогов сидел спокойно, перед представителем власти не угодничал.

– Чем вы занимались в день происшествия? – как бы между прочим осведомился Петрушин, используя банальную безобидную хитрость.

–Это когда?—после некоторого замешательства переспросил Сапогов.

– Пятого июля.

– На работе был, – не задумываясь, ответил Сапогов.

– Это была суббота. Вы по субботам работаете?

– Если суббота, то нет, у меня пятидневка.

– И чем вы занимались?

– Это надо вспомнить. Сейчас... – Сапогов наморщил лоб.– Я ездил в пивбар у Тишинского рынка.

– Ну и как?

– Попил.

– С креветками?

– С креветками. Там всегда креветки дают.

– Это когда было?

– С утра ездил, часов в одиннадцать.

– А потом?

– А потом дома был.

– Весь день?

– Весь день.

Это вопросы уже к подозреваемому, а не к свидетелю. Если подозрения не имеют под собой достаточно твердой почвы, задавать их всегда рискованно. В любой момент можно ожидать вполне законного контрвопроса: «А на каком, собственно, основании?..» И тогда останется либо извиниться, либо парировать чем-нибудь жалким, типа «вопросы задаю я» – кому что подходит.

Вообще Петрушин попал в щекотливое положение. Знакомых этого дома может быть много – как их просеять с наименьшими издержками? Подозрения, даже в самой мягкой, косвенной форме, ни у кого энтузиазма не вызывают. Хорошо вот, что Сапогов правильно понял трудности следователя и не стал «качать права». А где гарантия в том, что и другие отнесутся с пониманием и добровольно укротят свое благородное негодование ради столь же благородной цели торжества справедливости?

В папке с делом документов все прибавлялось.

«Сообщаем, что, по данным маркировочной ленты, модель сорочки № 508 изготовлена 4.07.1977 г. и за период с 5.07.77 г. по 8.07.77 г. была отправлена в магазины «ЦУМ», «Руслан» и в Новокаширское отделение Каширского торга. И. о. директора фабрики «Москва» Прошлецов».

«Справка. Интересующие вас сорочки модели № 508 были в продаже 5 июля 1977 г. Зав. секцией «Сорочки» магазина «Руслан» Крупина».

«Справка. Сорочки модели № 508 были полностью проданы 5 июля с. г. в основном здании ЦУМа. Зав. отделом Лепина».

«Директору швейной фабрики «Москва». В связи с расследованием уголовного дела прошу по представленным данным маркировочной ленты выдать под расписку предъявителю сего одну рубашку и образцы тканей, из которых она шилась. Следователь Петрушин».

«Управляющему Московской швейной базой «Росторгодежда». В связи – с возникшей необходимостью прошу отпустить эталон-образец брюк мужских, модель № 75422, артикул 1156-16 сроком на 10 дней. Следователь Петрушин».

Петрушин зря нервничал, время убийства Ведниковой оказалось возможным установить и по времени изготовления и продажи рубашек модели № 508. Поистине все в этом мире завязано в один узел, и прав поэт: сдунешь с ладони сережку ольховую – и чем это обернется, никто не скажет.

Еще подозреваемый не фигурировал даже в предположениях, а следователь Петрушин уже готовил тылы, как говорят юристы, доказательственную базу. Поскольку все одновременно делать невозможно, важно хорошо рассчитать, что за чем_; должно следовать, чтобы потом что-то из чего-то могло вытекать и следствия не шли впереди причин.

Намерения Петрушина были вполне определенны: заполучить образцы сорочки и брюк и попытаться обнаружить такие же у подозреваемого, а потом экспертным путем установить, что обрывок маркировочной ленты, найденный на месте происшествия, и то, что осталось от этой ленты на рубашке, составляли когда-то единое целое. Экспертиза невесть какая, не чудо НТР. Концы оборванной ленточки состыковываются, фотографируются и многократно увеличиваются. Теперь милости просим засвидетельствовать: каждая ниточка нашла свое продолжение, волосок сомкнулся с волоском, оборванные связи восстановлены, все опять стало единым целым. Конечно, шансов на такой исход может оказаться и немного, но кто их считал? Убийца вполне может уничтожить рубашку, но может и сохранить: жалко, все же вещь. Убийца – человек жадный, это определенно, иначе бы не пошел на такое.

Рассчитывать на глупость преступника следователь имеет такое же полное право, как и на его коварство. И даже более того, рассчитывать на глупость предпочтительнее, чем на всякие хитрости и каверзы, – доказано практикой. Убийцы в большинстве своем субъекты ущербные и по части нервов, и по части интеллекта. Наука криминология говорит, что лишь около 10 процентов из них совершают преступления по заранее рассчитанному умыслу. Остальные – из пещерной ярости, плохо контролируемой недоразвитым сознанием. Животного в них больше, чем человеческого.

Дело № 23385.

За приставным столиком кабинета Бурдина сидело два человека. Шел деловой разговор.

– ...Это очень нужное дело, очень. Мы окажем вам. всяческое содействие. Действительно, как-то зачахло наше движение «зеленых патрулей». А ведь это большая помощь, да и, воспитательное значение трудно переоценить, – Бурдин говорил убежденно, горячо, заинтересованно.

Но разговор неожиданно и грубо прервал телефонный звонок.

Повесив трубку, он какое-то время удрученно молчал. Затем, вздрогнув всем телом и как бы сбросив оцепенение, не глядя на собеседников, изрек деревянным, механическим голосом;

– Вовлечение широких слоев населения в общественную работу по охране, рациональному использованию природных богатств– задача большого значения. Воспитание у населения чувства любви и бережного отношения к природе... – голос его крепчал, набирал силу и уверенность.

Забит до отказа рабочий день Николая Семеновича Бурдина. Вот и сейчас, не успел решить дела с общественниками, а в приемной его уже ждут, и все неотложное, все срочное. Пришли заместитель его Симонин и главбух Софья Ивановна Скрябина.

– Опять претензии от потребителя, – сказала раздраженно Скрябина. – И ведь правильно жалуются, это же черте что, шарашка какая-то! Надо прикрывать лавочку.

– Вот это да! – энергично вмешался Симонин. – Как вы все просто решаете: прикрыть – и никаких забот. Софья Ивановна, миленькая, мы же бедны как церковные крысы. Посадочный материал– это единственный источник средств для нашей скромной организации. Это единственное, что нам помогает свести концы с концами. Это просто счастливая находка! Как же вы, бухгалтер, можете так рассуждать?

– Все это я уже слышала. И вновь повторяю: не можем обеспечить качества продукции, нечего и браться. Тем более что оптовые операции такого рода вообще не для нас.

– Софья Ивановна права, – вяло вступил Бурдин, – мы должны повысить качество...

– О чем мы говорим? – упорствовал Симонин. – Это что – галоши? Это же цветы, товарищи! Одному нравятся тюльпаны, другому – лютики, третьему – этот, как его... львиный зев. Ну и что? При чем тут качество? Да и потом, мы не выращиваем цветы, мы их закупаем. Что дают, то и берем. Неужели это непонятно?

– Тогда надо привести в соответствие цены, – не унималась Скрябина.

– Да, да, цены, – поддержал Бурдин.

– Так... Значит, предлагаете обанкротиться, – Симонин многозначительно посмотрел на Бурдина. Бурдин виновато опустил глаза. – Не понимаю... Ведь если мы снизим цены, то лишимся прибыли. Вы этого хотите, Николай Семенович?

Бурдин неопределенно пожал плечами.

– Тут неизвестно, чего больше – прибыли или неприятностей, – брюзжала Скрябина.

– Софья Ивановна, вас нервируют претензии? Хорошо, беру IX на себя, – попробовал пойти на компромисс Симонин.

– А может быть, все-таки насчет цен подумать? Нет ли какой-то возможности... – робко возвратился к проблеме Бурдин.

– Надо с заготовительными ценами разобраться, не много ли мы платим, – заявила Скрябина. – Этот коробейник, как его... лупит с нас, небось. Что-то он уж больно приохотился.

Бурдин заерзал на стуле, стал теребить футляр от очков, перекладывать бумаги с левого угла стола на правый.

– Ну, знаете, – занервничал и Симонин, – это уже похоже на... прокуратуру какую-то. Я думаю, такой тон нас не украшает.

– Да, действительно, – подтвердил Бурдин.

Дело № 23561.

Следователь Петрушин выложил на стол 14 адресных книжек Анны Ивановны Ланской-Грюнфельд и приступил к составлению своего собственного алфавитного списка друзей и знакомых этого дома. 495 фамилий. Вот бы выстроить их, этих людей, всех в ряд и пройтись вдоль шеренги с прищуренным взглядом. Неужели этот один так и остался бы неопознанным? Неужели он ничем не отличается от всех остальных? Петрушина одолевала все та же мысль.

Когда-то, лет сто назад, итальянский тюремный врач Чезаре Ломброзо, насмотревшись вдоволь на своих пациентов и удручившись скудным однообразием их физиономических признаков, выдвинул сенсационную идею о врожденном преступнике. Эта врожденность, заключил Ломброзо, отпечатывается прежде всего на внешнем облике. А чтобы не быть голословным, он приступил к антропологическим исследованиям. Результатом явились составленные им характеристики и признаки внешнего облика разных категорий «врожденных» преступников. Фигурировали и тяжелые челюсти, и тонкие губы, и отвислые уши, и угрожающе развитые надбровные дуги, и, само собой, узкий лоб. Теперь, похвалялся погрязший в трясине позитивизма натурфилософ, я могу узнать врожденного преступника даже по фотографии. Но когда ему предъявляли разные фотопортреты, он все больше указывал на членов парламента и иных представителей родовитой аристократии. Ломброзо, надо отдать ему должное, не тушевался и уверенно настаивал на истинности своих выводов. То, что этот человек – маркиз, надменно заявлял антрополог, еще не значит, что его будущее будет чистым и безупречным (благо, что и Ломброзо, и его оппонентам примеров было не занимать). И тем не менее подобные предсказания признавались неубедительными. Ломброзо пришлось отказаться от многих своих чересчур категоричных выводов и встать на более умеренные позиции. Но они оказались столь же шатки. Не знаю мотивов, которыми руководствовался итальянский врач при создании своей теории, но вполне допускаю, что нечто подобное могло родиться и из уважения к человечеству, от органического неприятия мысли, что и те и другие ничем не отличаются и ничего нельзя заведомо гарантировать.

В список Петрушина попали только мужчины. Леди Макбеты– явление нынче редкое. Оказалось их не так уж и много – 87 человек, 53 из них жили в Москве. Этих людей предстояло «рассортировать» по возрасту. «Пенсионеров долой. Типовая версия дает ориентировочный возраст от 33 до 36 лет». Петрушин задумался, покусал кончик шариковой ручки, порядочно уже обкусанный, и решил на всякий случай расширить диапазон до 55 лет, так сказать, до границ физической активности. «Методика методикой, а дело расследовать мне, – подумал Петрушин.– Учесть судимость и антиобщественное поведение надо, тут ученые правы, хотя и без них давно известно, что плохими делами занимаются чаще всего те, кто и раньше хорошими делами мало занимался. А вот насчет местожительства – это уж дудки! Это мы высчитаем потом, когда раскроем преступление. Представляю, как обхохочутся надзирающие инстанции, ограничь я поиски радиусом в один километр... Оставить тех, у кого сорок восемь третий рост»,

Немногое осталось от типовой версии. Но Петрушин, похоже, и этим немногим решил пренебречь. В план расследования был включен пункт «проверить возможную причастность к преступлению кого-либо из службы быта: сантехники, ремонтники, электрики, газовщики и т. д. Нужно ли так расширять круг лиц? Перестраховка, типичная перестраховка, стремление учесть все возможные варианты, чтобы не дать повод для начальственных придирок. Перестраиваться надо, следователь Петрушин. В дверь стучится самая передовая наука, XXI век на пороге. Надо смело внедрять в практику все новое, прогрессивное. Ну да, конечно... Следователя никто не упрекнет в чрезмерном расширении диапазона расследования, разве что о сроках напомнят деликатно. Но если случится, что дело застопорилось, забуксовало, тут ему скажут многое: пошел на поводу одной версии, проявил ограниченность, упустил возможность собирания доказательств по другим направлениям и так далее. Следователь Петрушин это слышал тысячу раз и сделал для себя соответствующие выводы.

И снова документы:

«Докладываю, что произведенной мною проверкой установлено, что гр-ка Ведникова за услугами по ремонту квартиры в пункт «Ремонт квартир» не обращалась».

«Доношу, что в комбинате бытовых услуг «Заря» № 3 проверил книгу заявок с 1 января по 15 июля. Гр-ка Ведникова за указанный период ни по какому вопросу в комбинат не обращалась. В диспетчерской РСУ при ЖЭК № 4 проверил книгу заявок за тот же период. От Ведниковой заявок не поступало».

«Ставлю вас в известность, что в целях розыска преступника проверялась инспекция Госстраха на предмет выявления, проводила ли гр-ка Ведникова какие-либо виды страхования и кому она завещала страховые суммы в случае своей смерти. Установлено, что договоров страхования Ведникова не заключала».

Похоже, что Ведниковой удалось создать вполне автономную систему жизнеобеспечения. «Школьный товарищ» с глазами наводчика и пропавшая брошь из чистого золота научили ее быть осторожной. Наверно, именно тогда она приобрела молоток с шероховатой ручкой, который покоился на рояле после ее смерти, чтобы начать самостоятельное освоение домашних ремесел, освободиться окончательно от внешней зависимости.

Следователь Петрушин еще надеялся какое-то время на то, что убийство было делом рук случайного, постороннего человека. Ему хотелось на это надеяться. С близкими этому дому людьми хотелось разговаривать только как со свидетелями – сочувственно и с пониманием – и верить, что их слезы, возмущение, сожаление настоящие и за ними не надо искать подвоха и лицедейства. Человека угнетает подозрительность. Она меняет в его представлениях исходный порядок вещей, обращает зло в правило, а добро в исключение, делает мир зыбким и неуютным. Верить человеку легче, чем не верить, потому что вера не нуждается в доказательствах и изнуряющих душу отрицаниях. Но не всегда получается как легче, и хочешь не хочешь, а надо подчиняться обстоятельствам...

– Что это у вас с пальцами? – осторожно спросил следователь.

– Это я так... играю... дурная привычка, – смущенно ответил свидетель и спрятал руку под стол.

– Вы что, пианист?

– Нет, я... вокалист.

– Понятно, – удовлетворенно подытожил Петрушин.

Так начался разговор с Павлом Михнюком, одним из бывших учеников вокального класса Ланской-Грюнфельд.

– Анна Ивановна была прекрасной певицей, мастер, каких мало. А уж человек... Готова была всю землю обнять. Она часто помогала начинающим певцам, мучилась с ними долго и бескорыстно. Это был добрый гений для всех нас. Многие мечтали быть вхожими в этот дом, но не всем выпадало...

– Павел Трофимович, – деликатно перебил следователь,– Анна Ивановна умерла благополучно, собственной смертью. Это Ведникова убита, о ней речь.

– Да-да, извините, отвлекся. Об обстоятельствах смерти Лели я ничего не знаю... Я не был там полгода. Это ужасно, но я не представляю, кто такое мог сделать.

– Значит, примерно полгода вы никак не общались с Ведниковой?

– Совершенно верно.

– Ну а что вы можете сказать о самой Ведниковой? Вы ее хорошо знали?

– Хорошо ее знать – дело нехитрое, – усмехнулся Михнюк. – Эта женщина была без сложностей. Леля—добрый, мягкий человек, но на фоне Анны Ивановны, извините. Это большой контраст. Всю жизнь они жили вместе, вдвоем, и поэтому невольно сопоставляешь. Леля не была частью Анны Ивановны, она была принадлежностью ее квартиры. Странные какие-то отношения: дочь – не дочь, непонятно. Анна Ивановна – сама духовность, сама музыка. А Леля при всем при этом, тихо, в уголке. Знаете, у нее был неплохой голос, мягкое, уютное меццо, а она даже не попробовала что-нибудь с ним сделать. Жила рядом с такой волшебницей и не попробовала! Я ездил к Анне Ивановне каждую субботу из Рязани. Из Рязани! Это уже потом перебрался в Москву...

– А каким образом?

– Я женился. Да... Так вот, они были совсем разные – и по происхождению, и по духовности, и по интеллекту. Больших антиподов, кажется, и не найти. Леля ни к чему не стремилась, жизнь ее была вечной дремой. Ей было хорошо и ничего не требовалось. Даже состоятельностью Анны Ивановны она не могла воспользоваться, просто не хотела, не было надобности. Она не имела никаких потребностей. Хранительница бесполезного, бабушка в шлепанцах при музейных сервизах. Анна Ивановна была чудесным человеком, но Лелю она взрастила для собственной старости. По-моему, она и не старалась устранить или хотя бы смягчить кричащую разницу между ними. Анна Ивановна растила Лелю, ничего не передав ей от себя. Столько людей стали учениками Анны Ивановны. Леля не стала. Вы видели сестру Лели? Так вот Леля – ее копия, причем не только внешне. Они близнецы во всем, хотя жили в совершенно разных условиях. Может быть, Анна Ивановна и пыталась что-то сделать, не знаю. Может, просто не получилось, не удалось сломать закодированность ее личности.

– У Ведниковой были знакомые мужчины?

– А почему вы об этом спрашиваете у меня?

– Ну, вдруг вам что-то известно. Сейчас важна любая деталь.

– По-моему, она не способна на это. Я уже сказал, у нее не было потребностей. Разговоры заводились, но это так... – с Лелей тоже надо было о чем-то говорить, вот и говорили. Это была любимая тема, нравилась она и Леле. Она даже пыталась кокетничать. Но лейтмотив был у нее всегда один: все хотят жениться не на ней, а на квартире. Господи, какие «все»! Сроду никого не было. Правда, когда-то давно, когда я жил еще в Рязани, такие шутки и со мной играли – вот, мол, подходящий жених. Намекали на мое желание перебраться в Москву. Но я, естественно, не придавал этому значения.

– А как с уроками Анны Ивановны – помогли они вам?

– Конечно. Я окончил Гнесинское, у меня лирический тенор, тщу себя надеждой, что приличный, работаю... Правда, на эстраде сегодня бельканто не идет. Все визги, фальцет, хрипы. Какое-то помешательство всеобщее, гримасы с офортов Босха. Заведи этих ребят в задрапированную комнату, отключи электричество, поставь к роялю – и я посмотрю, что они запоют. Ничего, мое время настанет, я подожду. Пока гастролирую, география, как говорится, широкая... Конечно, хотелось бы и в опере попробоваться, но это пока не для меня, не пускают. Там кроме голоса еще кое-что нужно, и не только от творчества. Ну да ладно, не будем.

– Ну да ладно, – согласился Петрушин.

Свидетельство Михнюка показалось Петрушину содержательным, хотя и не дало конкретного материала для работы. Но характеристика– это тоже материал. Сиюминутную пользу из нее не всегда добудешь, конечно, зато получаешь общий план и возможность в будущем упорядоченно заполнить его частностями и деталями.

Петрушин испытывал не совсем типичное для следователя пристрастие к характеристикам. Он очень любил собирать их и тратил на это уйму времени. Понятно, что без характеристики суд дело не примет, потому что наказание назначается «с учетом личности», но Петрушин всегда выходил за границы достаточности этого материала. Там, где суд вполне мог бы удовлетвориться сведениями о выполнении производственных норм и общественных нагрузок, Петрушин развивал неадекватную активность в поисках психологических истоков противоправного поведения. Где, на каком рубеже добрый и ласковый поначалу мальчик свернул незаметно на «кривую дорожку», а потом и встал «на наклонную плоскость»? И вот к одному тощенькому тому уголовного дела присовокупляется второй пухлый том характеристик и характерологических свидетельств. В Петрушине умер педагог.

– Дорогой мой, когда же это читать? – мягко корит его прокурор.– У судов много работы, одних алиментных и бракоразводных дел хватит, чтобы дезорганизовать судебную систему. А ты тонкие движения души исследуешь месяцами.

Но Петрушина этими доводами не возьмешь. Он хорошо знает требование о всестороннем исследовании личности, и если это требование кому-то мешает, то это его проблема.

Я считаю, что Петрушин—модель следователя будущего, он опередил время, и потому не все его понимают. В будущем, как мне оно представляется, главным вопросом всего судопроизводства будет вопрос о мере наказания. Мудрые отцы справедливости будут собираться в почетном месте и, сдвинув седые головы, долго думать и совещаться, как, какими средствами исправить человека с наименьшими издержками для него самого и для нас с вами. Свое слово будут говорить и юристы, и педагоги, и психологи, и другие умные люди, представители наук и профессий, ныне еще неведомых. Войдет в совещательный круг и следователь Петрушин со своей пухлой папкой под мышкой – плодом долгих и кропотливых изысканий. И принят он будет как равный среди равных. А папка его пойдет по кругу, и все листочки будут изучаться неторопливо и по отдельности.

Дело № 23385.

В безлюдном сквере на лавочке Усков передал Симонину что-то завернутое в потрепанную газету. Симонин с едва заметной брезгливостью положил это в карман.

– Можно не пересчитывать?

– Обижаете, Сергей Анатольевич, мы же порядочные люди! Все как в аптеке, – заверил Усков.

– Ну-ну... Да, вот какое дело – хотел посоветоваться. Потребитель опять бунтует, на качество жалуется, на цены. Что там за качество такое, гниль, что ли?

– Избави бог, Сергей Анатольевич! Цибули гарантированной всхожести. Сам смотрю, каждый корнеплод прощупываю.

– Так надо как-то объяснить, успокоить...

– Объясним, о чем разговор, – пообещал Усков.

– Да-да, объясни там, кому надо. А то председатель нервничает, главбух наша насторожилась.

– Бухгалтерия, понятное дело, – успокоил Усков. – А может быть, и ее на «сверхурочные» перевести?

– Нет, не выйдет, она родилась бухгалтером, выдра. У нее это дело в генетике заложено.

– Генетика, фонетика – это все тайны, а «сверхурочные» – вещь материальная...

– Нет, Петр Прокопьевич, не будем... Да, вот еще что: вы с Бурдиным поделикатнее. Человек он ранимый, переживающий, возьмет и закроет нашу, инициативу. Он не должен знать о размерах всего этого. Так что поскромнее с ним, поумереннее... и в «сверхурочных» тоже.

– Сергей Анатольевич, а может, действительно снизим цены... несколько? Куда нам... Я на Полтавщине спокойно обходился меньшим. Главное, чтоб все по-порядочному.

– Потом, по обстановке, – спешно закруглял разговор Симонин.– Цены – это дело комиссионное. Будем ориентироваться на конъюнктуру рынка. Может, и снизим, но не сейчас. Ну, будьте здоровы, – Симонин брезгливо протянул руку компаньону.

Дело № 23561.

Читая и перечитывая протокол допроса Михнюка, Петрушин вспомнил его пальцы, отбивающие стремительное аллегро на невидимых клавишах. Что это? Волнение, невроз или и вправду дурная привычка? Волноваться вроде бы нет причин. Хрупкая нервная организация? Экзальтация? Что-то есть: поза, чувственность, злоупотребление восклицаниями и вопрошаниями, риторика. А может быть, все-таки страх? Может быть, та самая паника, которая заставляет накрывать выключенный телефон еще и двумя подушками?

Такие вопросы можно задавать долго, но ответов на них не получишь. Даже печально известный «детектор лжи» дискредитировал себя из-за невозможности объективно интерпретировать скачущие на его осциллографе импульсы. Врет человек или волнуется– как отличить? Люди не всегда волнуются, когда врут, и, не всегда врут, когда волнуются. Право исповедует негласный принцип: поведение обвиняемого на следствии и в суде не может быть использовано как доказательство – обвинительное, оправдательное – все равно.

В качестве доказательства не может, но в качестве знака «внимание!» – почему бы и нет? Если следователь не будет учитывать поведение обвиняемого, он многое потеряет в тактике, потому что тактика – это психология. Да и кто может запретить следователю следить за реакциями по ту сторону стола и делать для себя выводы? Только не нужны эти вульгарные настольные лампы, высвечивающие направленным лучом закоулки темной души нераскаявшегося злодея. Это прием эпохи электрификации. Сейчас другой век. Да и закон разрешает допрашивать только в дневное время суток, кроме случаев, не терпящих отлагательства.

...Допросы, допросы, допросы. Сейчас Петрушину нужна информация. Любая. Где-то что-то должно выскочить. А пока допросы, допросы, допросы и никаких выводов. Вымученные выводы не нужны, в них мало проку, а дельные придут сами, когда объем информации достигнет критической точки, диалектического порога, за которым вода превращается в пар, куколка в бабочку, а материалы следствия в обвинительное заключение.

– С Анной Ивановной я познакомился через Полякову Иоанну Александровну, с которой вместе работал продолжительное время. Знакомство с Анной Ивановной произошло около восьми лет назад на курорте в Пярну. Лет семь назад был у нее в гостях с женой. Больше никогда ее не видел. Мы обменивались только почтовыми поздравлениями к праздничным дням...

– Ланскую-Грюнфельд я немного знал по работе в ЦДРИ. В гостях у нее ни разу не был. Однажды послал ей поздравительную открытку ко Дню 8-го марта. С тех пор получал поздравления ко всем праздникам, хотя сам не удосуживался...

– Знаю Анну Ивановну с 1957 года, был ее учеником. С Лелей Ведниковой познакомился у них дома. Леля была молчаливой девушкой, очень оберегала Анну Ивановну, ревностно следила за порядком в доме. Если мы делали что-то не так, в глазах Лели читали выговор. Скажу откровенно, побаивались мы ее. В последние 10 лет дома у них не был, изредка звонил, посылал открытки. Анна Ивановна отвечала взаимностью, но очных отношений не было...

– С Ланской-Грюнфельд встречался лишь до войны, однако с днем рождения мы всегда друг друга поздравляли. Ведникову не знаю.

– В доме Анны Ивановны был один раз – за год до ее смерти. Я собирал материалы для книги, которую сейчас пишу. Отец ее был до революции хранителем сокровищ Оружейной палата; его личность меня и интересовала. С родственниками Анны Ивановны знаком не был...

– У Ланской-Грюнфельд был в доме несколько раз в конце 60-х годов. У меня сложилось впечатление, что это состоятельная женщина. Видел картины мастеров, запомнилась икона Васнецова. Старый фарфор, хрусталь. Анна Ивановна носила драгоценности, но что именно, я не помню...