Текст книги "Несколько дней из жизни следователя (сборник)"

Автор книги: Леонид Словин

Соавторы: Анатолий Безуглов,Ольга Чайковская,Борис Селеннов,Геннадий Полозов,Анатолий Косенко,Макс Хазин,Владимир Калиниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Возвращаясь с работы, Симонин уже в подъезде почувствовал что-то неладное, какую-то тревогу. Дверь его квартиры оказалась распахнутой. В квартире были четверо работников милиции и какие-то люди. Симонин растерялся, но быстро взял себя в руки.

– По какому праву?! – возгласил он с ложным пафосом.

Работники милиции оставили свои дела .и повернулись в недоумении к Симонину.

– Это мой муж,—объяснила им законная половина, а затем весьма невозмутимо сообщила. – Сережа, нас обокрали.

Симонин обежал глазами обстановку, расслабился и несколько виновато спросил:

– Что украли?

– Твою коллекцию, – ответила жена.

Симонин потрясенно застыл, затем рванулся к «стенке», распахнул дверцы ящика. Пусто. Ноги его ослабли. Симонин опустился на пол.

– Что, ценная коллекция? – участливо спросил капитан милиции.

Симонин не отреагировал, вместо него ответила жена:

– Очень ценная. Ефимка с этим... с признаками.

– Какие признаки, опишите, – деловито попросил капитан.

– Прекрати, Маша, – приходя в себя, процедил Симонин.

– Будем искать, – пообещал капитан не очень уверенно.– Вы нам опишите поподробнее монеты, признаки, чтобы легче было.

– Они все подписаны «Симонин», – опять встряла жена.

– Маша! – с досадой оборвал Симонин. – Пустое... Что упало, то пропало. Ничего особенного... Так, увлеченье, – произнес он с придыханием.

Жена удивленно поглядела на Симонина, вроде бы опять намеревалась встрять, но не решилась.

Дело № 23561.

Секретарша вручила Петрушину пакет, который он ждал с нетерпением.

«...Изучением следа, обнаруженного на внешней поверхности крышки ящика-сейфа при опылении восстановленным железом в смеси с сажей и откопированного на светлую дактилопленку, установлено: в следе отобразилась центральная часть завиткового папиллярного узора, внутренний рисунок которого имеет вид петли-спирали. Потоки папиллярных линий направлены по ходу часовой стрелки. В следе отобразилось достаточное количество мелких признаков, что позволяет признать его пригодным для установления личности...»

Переведя дух, Петрушин с опаской и надеждой принялся читать дальше.

«...Сравнительным исследованием установлены совпадения как по общим, так и по мелким признакам, которые в своей совокупности индивидуальны и дают основания для вывода о том, что след участка ладони на лицевой части крышки ящика-сейфа оставлен ульнарным участком кожного покрова ладони левой руки Сапогова».

Петрушин облегченно вздохнул и расслабился: «Это уже что-то, с этим надо считаться. Но главное впереди, на следующей странице акта».

«...В представленном фрагменте следа, обнаруженного на внутренней поверхности крышки ящика-сейфа, папиллярные линии проходят двумя потоками. В левом потоке они образуют сложный рисунок в виде петли, у которой ножки направлены влево. В правом потоке папиллярные линии проходят снизу вверх, вертикально. Оба потока образуют у основания фигуру в виде дельты...»

Изучать «потоки» и их «основания» у Петрушина не хватило терпения, и он, перевернув страницу, заглянул в конец.

«...В результате раздельного сравнительного исследования установлен ряд совпадающих признаков фрагмента следа, оставленного на внутренней поверхности крышки ящика-сейфа, с оттиском ладонной поверхности правой руки Сапогова. Однако совокупности этих признаков недостаточно для идентификации личности».

Эти заключительные строки нельзя было читать без глубокого разочарования, и следователь испытал его. Он потерял верную улику. След, обнаруженный на внешней поверхности крышки, говорил лишь о том, что Сапогов прикасался к ящику, и не более того. Этот факт можно использовать в психологических целях, по сделать из него доказательство вряд ли возможно. Внешняя поверхность заветного ящика не являлась для Сапогова запретным местом – запретным были его внутренности. А здесь вышла осечка. Поскольку на самого Сапогова изливать досаду не имело смысла, а на кого-то излить надо было обязательно, Петрушин излил ее на эксперта-перестраховщика, который испортил ему улику. «Совокупности недостаточно»,– раздраженно повторял он про себя. – А кто определяет эту достаточность? Сколько нужно совпадений этих завитков и петель с раскоряченными в разные стороны ножками, чтобы было достаточно, – шесть, восемь, десять?»

Петрушин не сомневался в том, что след оставлен Сапоговым, Достаточно положить рядом фотоснимки, и их идентичность определится невооруженным взглядом. А если этого мало, можно наложить друг на дружку негативы и посмотреть на свет – линии совместятся, как защитная сетка на денежных купюрах. Да, это один след.

Но слава богу, что вопросы эти решает все же эксперт, а не следователь. Эксперту ровным счетом все равно, раскроет Петрушин это преступление или нет, – он за следствие не отвечает. Это один из немногих случаев, когда ведомственность, межучрежденческие барьеры и рогатки приносят обществу пользу. Эксперт должен отвечать и отвечает только за качество своей экспертизы. И пусть не один Петрушин, но и сам Сапогов клятвенно заверяет, что след принадлежит ему и никому другому, эксперт повторит свое заключение: «Совокупности признаков недостаточно».

Показав эксперту кукиш в кармане и сняв таким простым, проверенным способом раздражение, Петрушин стал прикидывать, можно ли использовать как-либо и этот ущербный отпечаток.

«Вызвать на допрос Сапогова и показать ему экспертизу следа на внешней поверхности крышки. Будет заметная растерянность, нервное дрожание нижней губы, вероятен синдром кататонического ступора. Затем, после мучительной паузы, возможны два варианта. Вариант номер один: тело Сапогова обмякает, лоб покрывается испариной, он просит воды, а затем охрипшим от пережитого голосом объявляет о своем чистосердечном раскаянии в содеянном и выражает желание тут же показать, где зарыты награбленные сокровища. Вариант номер два: Сапогов обмякает, лоб покрывается испариной. Неуверенным хриплым от пережитого голосом он делает заявление: «Ничего не знаю и знать не хочу. Отпечаток мой, но я оставил его тогда, когда по просьбе свояченицы Лели передвигал ящик, чтобы вымести из угла мусор и снять паутину». Хорошо, предположим. Я соглашаюсь и медленно достаю две другие фотокарточки. «Взгляните сюда, Сапогов, – говорю я. – Вот это – дактилоскопический отпечаток вашей ладони, зафиксированный несколько лет назад во время вынужденной процедуры ареста за особо злостное хулиганство, сопряженное с попыткой применения оружия. А это – отпечаток (я не буду говорить «ваш», пусть он сам это скажет), обнаруженный на внутренней поверхности крышки. Понимаете – внутренней... Посмотрите внимательно, здесь отмечены красными цифрами совпадающие признаки». Сможет ли Сапогов после первого стресса и наступившего вслед за ним расслабления пережить повторное потрясение, еще более кошмарное? Вряд ли. Дело будет кончено за полчаса».

Но, увлекшись, Петрушин выпустил из памяти две оставшиеся версии. «А вдруг этот непригодный для идентификации отпечаток действительно не Сапогова, вдруг это случайное, маловероятное совпадение?»

«...Повреждение имеет ромбовидную форму. Установить вес ранящего предмета не представляется возможным, однако, исходя из характера повреждения, можно полагать, что вес предмета был относительно небольшим, предмет не был массивным».

Петрушин многократно возвращался к этим строкам судебно-медицинского заключения, вчитывался, вгрызался в них со всей дотошностью, на какую был способен изощренный следственный ум, анализировал каждое слово, будто надеялся, расшифровав их скрытый смысл, получить зримый образ орудия преступления. Но скрытого смысла не было, эксперт сказал все, что мог сказать.

Орудие было необходимо. Сейчас, когда возникла неотвратимая потребность проверки трех версий одновременно, Петрушину казалось, что знай он орудие преступления – все бы образовалось само собой. «Ромбовидный предмет, ромбовидный предмет, ромбовидный предмет», – по многу раз повторял следователь, стараясь представить себе, что же за предмет скрывается за такой странной формой. Порой ему даже что-то виделось, и он закрывал глаза, чтобы сосредоточиться и поймать это «что-то» в цвете и форме. Его не покидало ощущение, что вещь эта ему знакома, он может и должен вспомнить ее, если проникнет в закоулки памяти. Это превращалось в навязчивое состояние. И на работе, и на улице, и дома он искал взглядом «ромбовидный предмет». Наконец, не выдержав, взял понятых и вновь отправился на место происшествия – в опечатанную квартиру Ведниковой. Рылся на кухне в посуде, перетряхнул кладовку, обыскал все углы, вымел из-под ванны. Ничего. Петрушин стал исчерчивать бумагу ромбами, изрисовывать ее всякими трехмерными комбинациями, но ничего реального, узнаваемого из этого не возникало. Что же за монстр такой в мире вещей объявился? – размышлял Петрушин.– Стоп!—вдруг осенило его. – Сапогов – водитель автобуса, значит это может быть деталью либо чем-то еще из автомобильной оснастки». Он отправился в автопарк, беседовал со слесарями, общупал все собственными руками – ничего путного опять не вышло. Для вокалиста Михнюка и культурного работника Черемных Петрушин тем более ничего не смог придумать в смысле их профессиональной оснастки твердыми ромбовидными предметами.

Капитан Красин и коллеги Петрушина оказались бессильными назвать хотя бы один предмет с такой возмутительно безобразной формой. Красин, не привыкший терять реноме в любых ситуациях, в конце концов заключил: «Это ошибка эксперта. Бывает. Определить точную конфигурацию ранения на голове очень непросто. Эксперт переоценил свои возможности». Но эксперт с презрением отверг эти домыслы и просил передать Красину, чтобы он не морочил людям голову и не совал нос в чужую компетенцию. Эксперт-медик оказался человеком предусмотрительным.

– У меня сохранился образец кожной ткани из области раны, – сказал он Петрушину. – Может быть, попытаться провести экспертизу на предмет определения наличия микрочастиц наложения и их химической природы?

Петрушин ухватился за эту идею. Экспертиза была проведена. Она обнаружила на кожной ткани следы меди. Ромбовидный предмет был медным, однако следствию это пока ничего не прибавило. Петрушин решил плюнуть на этот дурной ромб, так как свет клином на нем не сошелся и помимо геометрии есть другие науки, которые готовы протянуть ему руку помощи.

Перед следователем сидел благообразный ухоженный старичок в застиранной сорочке и галстуке-бабочке.

– Так с чего начнем?—спросил он, как бы предвкушая удовольствие.– С Ланской-Грюнфельд или с Михнюка.

– Как вам будет угодно, – любезно ответил Петрушин.

– Ну хорошо, начну с себя. Я, как вы знаете, вел вокал в Рязанском музыкальном училище. Сейчас на пенсии, но дело не бросил. Искусство – это праздник, который всегда с тобой, правильно сказано. Я сейчас, знаете ли, охочусь за голосами. Думаете, избирателей? Нет, за голосами певческими. Хожу по кружкам самодеятельности, по концертам и охочусь. Найду голос – и радость, и праздник. Потом хлопотать начинаю: как устроить, как не упустить дарование, дать дорогу. Это редкость, большая редкость– хороший голос. Вернее сказать, хороших голосов много, но ведь к хороший слух к нему нужен, а вот вместе – это уже редкость. Так порой бывает обидно: голос божественный, а слуха никакого. А еще обиднее, когда есть слух, но несовершенный. Бьешься, бьешься, чтобы сделать его музыкальным, а он все между нот, все вокруг да около.

Петрушин приготовился слушать долго. Старик заметил это и заторопился:

– Что это я сам вокруг да около. Все, все, перехожу к делу. Ланскую-Грюнфельд я знал с довоенных лет по совместным концертам. Да-да, я когда-то еще и пел... Последний раз виделись перед войной, больше не довелось. А Пашу Михнюка знаю как самого себя – это же бывший мой ученик. Правда, лет пять уже не встречались. Как уехал в Москву, забыл старика Наумова.

Он что-нибудь натворил? – испуганно встрепенулся Наумов.– Это ему не повредит?

– Нет-нет, ничего, – уклончиво успокоил Петрушин.

– По характеру Паша очень волевой человек: если чего захочет, добьется любыми путями.

– Как это любыми?

– Я что-то не так сказал? Извините... Паша очень умный, внимательный, уважительный. Анна Ивановна его буквально боготворила. Это же я его устроил к Ланской. Когда я понял, что там ему будет лучше, я написал ей и попросил, чтобы она приняла Пашу в свой класс. Анна Ивановна его прослушала и взяла, конечно, – у него же изумительный голос! Через некоторое время она прислала мне письмо, благодарила за ученика (еще бы!), писала, что Паша становится артистом. Женился он, по-моему, по расчету. Ему очень хотелось в Москву. Ну что еще сказать?.. Не пьет, не курит. Парень, кажется, не жадный, но деньги транжирить не любит. Что еще?.. Хитроватый, самолюбивый. А это ему не повредит? Он очень уважительный, очень! Вежливый, выдержанный. Он добьется своего, у него для этого все есть.

Свидетель Сытин оказался более определенным.

– Михнюк? Это девяносто процентов наглости и десять – таланта. Таково кредо его семьи, так учил его папа. Я знал его по Рязанскому музучилищу. Карьерист откровенный. Люди ему нужны только для того, чтобы подняться наверх. Как только человек перестает приносить ему пользу, Михнюк порывает с ним немедленно всякую связь. Со мной, например, он поддерживал отношения до тех пор, пока я аккомпанировал ему на фортепиано. Потом – все, как отрезало. С Наумовым та же история. Пока старик учил, помогал – а помогал он ему крепко – был нужен. Как стал ненужным, сразу же забыл. Опасный человек. Во всем неискренность, фальшь. Как-то встретились мы с ним в Рязани. Бахвалился: «Тут мне одна пташка кооператив строит...» Противно. Его надо знать, это оборотень. То – сама вежливость, предупредительность, весь сочится елеем, может на коленках поползать– это когда надо для дела. Не надо – и затоптать может. Да ладно, хватит... В общем я не знаю, почему вы им интересуетесь, но не удивлюсь, если Паша плохо кончит. Только, к сожалению, это редко бывает с такими людьми. Они умеют хорошо приспосабливаться к условиям среды обитания. Тип самый жизнеспособный, по Дарвину.

– А убить может? – жестко спросил Петрушин не для протокола.

– Убить? Ну вы даете! – испугался Сытин. – Это я не знаю... Это каким же надо быть... Да нет, Паша не может.

– А вот вы говорите, что затоптать может.

– Да нет, это я фигурально. Так-то он трусоватый парень, Драками не увлекался. Его, бывало, били, он – никогда.

– У вас с ним, насколько я понял, отношения неприязненные?

– Очень неприязненные, не люблю его. Может быть, и наговорил чего лишнего. Так что прошу это учесть.

– Когда Паша Михнюк пришел к нам в кружок,сообщила свидетельница Храмова, – все мы очень обрадовались: «Девочки, теперь хоть мужской дух почувствуем!» Паша был у нас единственным мужчиной. Но вскоре он нас разочаровал: вечно какой-то масляный, сюсюкающий. Ужасно любит целоваться, это просто стихийное бедствие. От его поцелуев мы не знали, куда деваться. Стали уже загодя предупреждать: «Паша, не подходи». Не помогало. Чуть зазеваешься—он уже тут как тут. Целовал что попадется: то ручку схватит, то в щечку чмокнет. Может стул поцеловать, шкаф, дверь. Да он, по-моему, всю мебель перецеловал, нежные чувства питал, можно сказать, ко всему – и органическому, и минеральному. Паша не пил, не курил и одеколонился– с ума сойти! Наши надежды на «мужской дух» трагически разбились. Когда мы решительно отвергли его поцелуи, он всю свою радость жизни стал изливать на Анну Ивановну и Лелю. Им нравилось. Анна Ивановна, та была просто без ума от Паши, и Леле он нравился: милый, любезный дружок. В общем, не было у нас мужика и это не мужик. Мы его звали «нашей подружкой». Ну а как еще? Он был безобидным и глупым. А уж услужливый! В лепешку расшибется! Пол пропылесосит, пыль смахнет (заодно перецелует все портреты), за молоком сбегает. Анну Ивановну посвящал во все свои сокровенные тайны. Они часто уходили в другую комнату, шушукались. Первое время Паша ухаживал за Лелей, той это нравилось, и Анна Ивановна говорила, по-моему достаточно серьезно, что Паша с Лелей– хорошая пара. А потом вдруг Паша сделал предложение Оле Лепешкиной. Оля была вне себя: это же видно невооруженным глазом, что Паше нужна московская прописка. Да и вообще, выйти замуж за такого милочку? Брр... Впрочем, Паша простой, общительный, веселый парень. Кому-то и он может понравиться... Через год он действительно женился – ка Свете Тарасовой, которая иногда бывала у Анны Ивановны. Девочка умная, волевая, но со скромными внешними данными. Красавец Паша, почти народный артист – и Света. Ну ладно, это их дело. Живут, кажется, неплохо, но он ее обманывает, это я знаю.

– Откуда?

– Не скажу, секрет.

– Были ли у Михнюка с Анной Ивановной какие-либо отношения материального характера?

– Что вы имеете в виду?

– Ну, может быть, деньги брал взаймы.

– У Анны Ивановны брал, у Лели – не знаю.

– А никаких недоразумений не возникало в связи с этим?

– Я не в курсе. Знаю, что однажды Паша был на гастролях с группой композитора Полетаева и там вышла неприятность. Пашу назначили бригадиром группы и материально ответственным лицом. Воспользовавшись тем, что Полетаев очень плохо видит, Паша взял у него печать и обманным путем получил аванс– 100 рублей, по-моему. Когда Полетаев узнал, хотел даже заявить в органы, но Паша упросил не делать этого. Скандал замяли. В последнее время Паша стал поговаривать, что пение не приносит ему желаемого и он подумывает сменить амплуа, заняться какой-нибудь административной работой. Думаю, это как раз для него, здесь он может развернуться. Я ему посоветовала не бросать пение: поющий администратор и в вокале добьется признания. К моему совету он отнесся вполне серьезно.

– Послушай, Красин, – сказал при очередной встрече с оперативником Петрушин, – я не могу гнаться сразу за тремя зайцами, меня это угнетает. Надо что-то делать.

– Выбрось Михнюка – останутся двое, – посоветовал Красин.

– Двое – это тоже много. А Михнюка я не могу выбросить, он мне интересен и антипатичен. Капитан, найди что-нибудь на Михнюка, – покорно, без гордыни попросил Петрушин.

– Что значит «найди»?—деланно возмутился Красин.– Ты на что намекаешь?! Я девушка честная и этим делом не занимаюсь.

– Я что-то чувствую за Михнюком, – уныло продолжал Петрушин.

– А за Сапоговым с Черемных ты, часом, ничего не чувствуешь? У меня, например, зарождаются смутные предположения, что они тоже могут иметь некоторое касательство к данной истории.

– С этими проще, понятнее...

– Что понятнее, что понятнее! – взорвался Красин. – Надо брать Сапогова и не размазывать по бланкам протоколов интеллигентские слюни. Хватит в конце концов играть в жмурки!

– А Черемных? – спросил Петрушин.

– И его тоже.

– Как, сразу двоих? Ты считаешь, что они соучастники?

– Там разберемся. Надо брать и делать обыски. Одного посадим, перед другим извинимся, и дело кончено. Нынешнее состояние нетерпимо. Мы сейчас в положении буридановых ослов: стоим посреди трех стогов сена и подыхаем с голоду от неспособности выбрать и действовать. А если завтра кто-нибудь из этих ребят – снова ромбовидным предметом по темени? Перед кем и как ты будешь извиняться? Этика-эстетика? Нравственное чувство? Меня мама так учила? Я хотел быть хорошим? Чтоб я еще раз с тобой в паре работал – дудки! Пусть переводят в паспортный стол, буду прописки оформлять.

– Капитан, дай мне что-нибудь на Михнюка, – опять виновато промолвил Петрушин.

Красин замер с открытым ртом. Помолчали. Покурили.

– Есть идея, советник, – заговорщически сообщил Красин. – Ты, я знаю, пионер в области одорологии. Вынимай из сейфа рукавицы, пора. Мы этих троих «обнюхаем» буквально за минуту и никому ничего не скажем. Я все беру на себя. Для оперативных целей одорологию никто не запрещал.

– Кончай фантазии, – кисло отреагировал Петрушин. – Я стар для таких авантюр, я о душе уже подумываю. Известный тебе турецкоподданный завещал чтить уголовный кодекс, а я завещаю чтить уголовно-процессуальный: так спокойнее, бессонница не мучит. Да и, не скрою, пенсию хочу получить, а до нее надо дослужиться.

– Какой-то ты стал вялый, Вова, вялый, рассудительный и неинтересный. Ты стал бояться рисковать, ты покрываешься академической плесенью.

– Мудреем, – вздохнул Петрушин. – Я, знаешь ли, понял, что заканчивать дела можно и без особого риска, а месяцем раньше, месяцем позже – в этом ли суть? Героем, кстати, я никогда и не был. Я по натуре добрый, мягкий и домашний человек– так мне говорит мама. В молодости это проявлялось не очень заметно, а сейчас, с годами, мне все больше неприятно, когда люди обо мне плохо думают, пусть даже и плохие люди. Правильно, я хочу быть хорошим. Я не разделяю заповедь о непротивлении, но и «противление» до оголтелости – это тоже не заповедь.

Дело № 23385.

Бурдин с портфелем решительно шагал по улице, решимость читалась и в глазах его. Зашел в сберкассу, взял бланк ордера, но неожиданно заметил Ускова. Тот сидел спиной к Бурдину и старательно заполнял ордер. Николай Семенович замер с бланком в руке, решимость сменилась смятением. Осторожно развернувшись, он почти на цыпочках вышел на улицу и поспешно удалился. Завернув в ближайший переулок, Бурдин сбавил шаг, а потом и вовсе остановился. Переждав минут пятнадцать, он вновь направился к той же сберкассе. Ускова уже не было.

Бурдин принялся внимательно изучать вывешенные на стенах объявления. Он явно что-то искал. Вот, кажется, нашел. Заполнил бланк и стал к окошечку контролера. Молодая блондинка по ту сторону окошка, бегло просмотрев ордер, округлила от удивления глаза. Потом, придя в себя, выглянула в окошко, внимательно рассмотрела клиента и быстро удалилась. Бурдин нервничал. Вскоре девушка-контролер возвратилась.

– Вот здесь, – указала она на бланке, – напишите свою фамилию, имя и отчество.

– А без этого нельзя? – справился Бурдин.

– Никак нельзя.

Бурдин достал ручку, постоял в сомнении, а затем, решившись, вписал фамилию и передал ордер в окошечко.

– В кассу, пожалуйста, – пригласила контролер.

Бурдин подошел к окошечку кассира, открыл портфель и вытряхнул на стойку кучу денег. Стоявшая сзади старушка застыла в изумлении. Бурдин достал портмоне и добавил к сданному еще несколько купюр. Покончив с этим, он медленно развернулся и, сутулясь, вышел на улицу.

А через два дня секретарша доложила Бурдину, что в приемной его дожидается корреспондент.

– Николай Семенович, – бойко начал он, – нам сообщили, что вы перевели в Фонд мира крупную сумму своих сбережений. Мы бы хотели подготовить материал...

– Зачем? Не надо! Не выдумывайте! – испуганно запротестовал Бурдин осипшим от волнения голосом. – Ну сдал и сдал...

– Николай Семенович, – деликатно прервал корреспондент,– я понимаю – скромность... Но ведь нужен, нужен такой материал, не мне вам объяснять.

– Зачем трубить, зачем обязательно трубить? – с мольбой в голосе возражал Бурдин. – Неужели мы не можем без этого!?

– Сегодня мы уже дали небольшую информацию...

– Где, что дали?

– В «Вечерке». Так что факт уже стал достоянием, как говорится. Теперь-то чего скрывать. Знаете что? Не буду вас пытать, напишу все сам, только согласую некоторые моменты. Вы участник войны?

– Да.

– Видели ужасы, кровь, разрушения?

– Да.

– Это не должно повториться...

– Да.

– Все понятно, не волнуйтесь, простите, ради бога, больше не буду.

– Не надо этого, прошу вас, – еще раз безнадежно и устало попросил Бурдин.

– Все, ухожу, ухожу. До свидания.

– Господи, да что же это такое! – прошептал Бурдин в отчаянии.

В кабинет ворвался Симонин с газетой.

– «Патриотический поступок», – процитировал он язвительно и бросил газету на стол Бурдина. – Неплохая афиша для проворовавшегося председателя. Как это понять, Николай Семенович?

– Замолчите и подите вон! – истерически взорвался Бурдин.– Я не обязан отчитываться перед вами в своих поступках!

Симонин сменил тон:

– Успокойтесь, давайте объяснимся. Как это понимать все же, Николай Семенович?

– Так! Я оставляю за собой право распорядиться своей ворованной долей по своему усмотрению. Понятно?

– Но вы же подставляете не только себя...

– Мне плевать на себя и тем более на вас!

– Это несерьезно.

– Это серьезно, – неожиданно спокойно сказал Бурдин. – Я больше не могу, не в состоянии. Когда-то это должно было кончится, вот и пусть кончится сегодня.

– Ничего не понимаю, – Симонин нервно пожал плечами.

– Мне не нужны деньги, не нужны, не нужны, вот и все.

– Готовите себе реабилитацию, понятно. Ну что ж, неплохо придумано. Трогательно, весьма, весьма. Бескорыстный жулик – хорошо, но уже было... Да поймите же вы наконец, что прокуратуре наплевать, как вы распорядитесь ворованными деньгами. Вы можете их пропить, можете зарыть, можете обратить на что-то весьма полезное —на борьбу с грызунами, например. Это ваше дело. Только ведь квалификация преступления от этого не изменится. Все останется по-прежнему, за исключением того, что вы лишаетесь возможности добровольно погасить ущерб от вашей преступной деятельности. Нечем! А ведь это очень, очень принимается во внимание. Ваша акция с прессой – это, извините, цинизм, от которого даже мне противно. До такого фарисейства я бы не додумался, честно говорю. Есть такие пределы, за которыми окончательно перестаешь себя уважать. Вы их преступили...

– Подите прочь, – сказал Бурдин устало и опустошенно.

Дело № 23561.

«...За время учебы в школе показал вполне удовлетворительные знания и прекрасную дисциплину. Отличался честностью, вежливостью и трудолюбием. Принимал активное участие во всех мероприятиях, проводимых школой и городом. Был очень внимательным к товарищам».

«...В музыкальном училище зарекомендовал себя как добросовестный учащийся. Отличался работоспособностью, настойчивостью. Учился на «хорошо» и «отлично». Проявил организаторские способности, работал руководителем самодеятельного хора в ателье, откуда имел благодарность».

«...За время службы показал себя грамотным, дисциплинированным, трудолюбивым воином. В совершенстве овладел военной специальностью. Активно участвовал в солдатской художественной самодеятельности, создавал световые газеты. Пользовался авторитетом среди командиров и товарищей по службе. В работе проявлял хорошие организаторские способности и разумную инициативу».

Петрушин приступил к собиранию характеристик, хорошо, впрочем, сознавая, что– из ста характеристик не сделаешь и одного доказательства, как из ста котов не сделаешь одного тигра.

...По характеру добрый. Старался помогать товарищам, когда им было плохо.

На деньги скуп, попусту не тратится, мечтает купить машину.

Скромен, тактичен, вежлив. Хотел попасть в Москву, в артистические круги.. Искал себе невесту в Москве.

Человек положительный, не пьет, не курит.

Работником был не очень добросовестным, говорил, что работает временно и его ждет профессиональная сцена.

Самолюбив, общителен.

Любит деньги, очень практичный человек.

Спокоен, выдержан, немного самолюбив.

Уравновешенный, деловой, в отношениях очень симпатичный.

Человек сложный: вспыльчив чрезвычайно, подчеркнуто вежлив, предупредителен, что иногда раздражало – чувствовалась неискренность. Энергичен, пробивной, обидчив.

Исполнительный, деятельный, но жадный.

Сибарит, работать не любит.

Человек нервный.

Проявил себя как хороший организатор, вежлив, тактичен.

Мне показался он добрым, но легкомысленным и слабовольным.

Недобросовестно относился к своим обязанностям, проявил качества приспособленца и риториста. Стараясь занять место руководителя клуба, выступал с неоправданными, порочащими высказываниями. Симпатией не пользовался.

Зарплатой в 104 рубля был недоволен. Много начинал, но мало доводил до конца. Был хорошим семьянином. С женщинами вел себя скромно.

Жестокости никогда в нем не замечала, всегда ласковый, всегда ровный.

Он был ласковый, добрый, отзывчивый, имел мягкий характер, старался услужить людям.

Кто же такой Михнюк? Чем больше Петрушин набирал материала, тем чаще приходилось ему задаваться этим вопросом. Добрый – жадный, выдержанный – вспыльчивый, уравновешенный – нервный, слабовольный – пробивной, трудолюбивый – сибарит. И все в одном лице. И зверь и ангел. А может быть, действительно достаточно такого: «Учился на «хорошо» и «отлично», принимал активное участие...» Это все можно подсчитать и высчитать, а «добрый – злой» – в каких баллах это измеришь?

«А что, собственно, мне надо от Михнюка, почему я к нему привязался? По-моему, я сам себе ищу сложностей. Я напал на личность с выраженной полярностью, и мне это просто интересно. Собираю материал на Михнюка, а заглядываю в собственную душу, взвешиваю на неверных весах, чего в ней больше, и тайно пытаюсь обмануть самого себя» – так думал Петрушин.

Требуется злодей, отъявленный негодяй, способный убить человека. И если его качества не проявляются во внешнем облике, то должна же проявиться его душа, черная, как сажа? Должна дали не должна? Петрушин не мог ответить на этот вопрос. Он манипулировал оценочными понятиями, выписанными из характеристик, ставил их в различной последовательности и в различных сочетаниях, стараясь выявить возможную закономерность. Но слова оставались словами. Их действительный смысл, если он и был, не открывался.

Петрушин любил проверять свои суждения путем доведения их до абсурда. Это полезно напоминало об относительности истин, с которыми он имел дело, и помогало быть осторожным в оценках и выводах. «А теперь другой вариант, – рассуждал он.– Чтобы понять Михнюка, я должен как минимум сходить с ним в разведку. Но тогда я перестану быть следователем и стану свидетелем, столь же ненадежным, как и те, с кем имею дело я. Бесконечная череда, ведущая в никуда. А может быть, достаточно просто посмотреть в глаза, последить за «играющими» пальцами, послушать модуляции голоса? Кто знает...»

Дело № 23385.

Ужинали молча. Бурдин покашливал время от времени, поглядывал исподтишка на жену. Жена, хотя внутренне напряглась, нервничала, старалась этого не показать. Во всем чувствовалась невысказанность, взаимное ожидание объяснений, но никто не решался начать первым.

Ужин закончился. Супруги остались за столом. Молчание стало невыносимым. Жена сосредоточилась, набираясь решимости.

– Коля, откуда у тебя деньги? – спросила она дрожащим голосом, но как можно спокойнее.

– Какие деньги? – трусливо переспросил Бурдин, будто надеясь, что все еще образуется.

– Которые ты сдал в Фонд мира.

– Сонечка, прости меня, я запутался. Это... это не мои деньги, это... дурные деньги.

– Ты... взял их на работе?