Текст книги "Несколько дней из жизни следователя (сборник)"

Автор книги: Леонид Словин

Соавторы: Анатолий Безуглов,Ольга Чайковская,Борис Селеннов,Геннадий Полозов,Анатолий Косенко,Макс Хазин,Владимир Калиниченко
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

– Последний раз был в доме Ланской-Грюнфельд во время ее похорон. Народу было очень много, большинство незнакомые. Запомнился один неприятный эпизод. Какой-то мужчина – как потом мне сказали, он был из домоуправления – ходил по дому в нетрезвом состоянии и присматривался к вещам. Когда уходил, прихватил статуэтку, бросился бежать вниз по лестнице, но его догнали...

Допросы, допросы, допросы, десять, тридцать, сто. Они убаюкивают бессодержательностью, и все чаще начинает казаться, что дело обречено на бесплодность. Восприятие тупеет, однообразие рождает скуку и усталость. Рутина, рутина. Шариковая ручка бегает по листу все быстрее, буквы становятся все крупное, размашистее, и вот уже почти ничего не разобрать. Кто это прочтет? Эй, Петрушин, встряхнись, выйди на воздух, погуляй. Не идет.

– «С моих слов записано верно и мной прочитано». Да-да, вот здесь, в конце. Так и пишите: «С моих слов...» – и распишитесь вот здесь. И еще на каждой странице. О чем расписываться? О том, что вы предупреждены об уголовной ответственности за дачу заведомо ложных показаний, а равно за отказ от дачи показаний. Формальность, знаете ли, но надо. Давайте отмечу повестку. Пригласите следующего...

Хорошо бы иметь на эти случаи помощника – подмастерья, ассистента, младшего юриста. Валяй, дерзай, раскрывайся, доказывай преданность профессии. Если через год не сбежишь, хорошим следователем станешь. Испытание рутиной – самое верное испытание, хотя и самое безжалостное.

– Алло, Петрушин? Это из прокуратуры республики. Дело по факту убийства Ведниковой у тебя в производстве? Имей в виду, мы его на контроль берем. Артистка, сам понимаешь. Тут звонили, просили ускорить.

– Я и не замедлял еще...

– В общем, высылай справку о ходе расследования. Пока.

Так, пошли справки и объяснения. Там, наверху, надзор, там все знают и все понимают, с полуслова, полусправки. Как надо работать, скажут вряд ли, зато точно скажут, как не надо. Если преступление вовремя не раскрыто, скажут точно: так работать нельзя. А это важно для последующей мобилизации усилий. Спорить, а тем более ссориться, не рекомендуется. Хотя бы потому, что «там» продлеваются сроки следствия, когда ты не укладываешься в отведенный двухмесячный период. Пока нет арестованного, срок продлят без особых хлопот, лишь бы усилия в работе были видны. А уж если арестовал, бери ноги в руки, тут твое время будет отсчитывать хронометр. Опытный следователь никогда до срока не арестует, даже если придется ходить по лезвию босыми пятками.

Звонок «сверху» подхлестнул Петрушина. Надо объясняться, а у него нет даже намека на что-то конкретное, осязаемое, что можно было бы представить «туда». Одни идеи и никакой материализации. Есть план, есть список лиц в алфавитном порядке на семи листах, который нужно реализовать, прежде чем строить предположения. Но список – это иллюзия, это твое личное, а требуется уже результат, хоть какой-то промежуточный результат.

В план расследования на первое место переместились «школьный товарищ» и представитель домоуправления, пытавшийся умыкнуть статуэтку в момент всеобщего траура. Инстинкт Петрушина сопротивлялся этим вариантам, но обстоятельства требовали выхода на реальную личность, и уже сейчас.

Петрушин развил активную деятельность. Печатаются поручения уголовному розыску, рассылаются отдельные поручения и повестки, свидетели выстраиваются живой очередью. За день собралось полтома бумаг, за неделю – два. Нашли и «школьного товарища», и похитителя антиквариата. Первый был, оказывается, в Москве проездом, когда заглянул к Ведниковой. Жил он в Туле. Странности своего поведения отрицал, как и похищение золотой брошки. Покойницу обзывал дурными словами за такие наговоры и дал ей в целом нелестную характеристику. Было установлено, и это главное, что через месяц после посещения дома Ведниковой он завербовался и уехал работать на северную метеостанцию, откуда в день убийства не отлучался.

Второй подозреваемый сначала все отрицал, в том числе и свое пребывание в доме Ланской-Грюнфельд в интересующее следствие время. Но затем, припертый к стенке опознаниями и очными ставками, сознался, что статуэтку трогал и даже брал в руки, но интерес его был сугубо эстетический и ничего он в мыслях не держал. Поскольку времени прошло много, а умысел ка хищение доказать не представлялось возможным, содеянное было оставлено без последствий. Петрушин установил, что любитель античности действительно работал в то время в домоуправлении сантехником, но в связи с заболеванием алкоголизмом был уволен, а потом направлен в лечебно-трудовой профилакторий, где и находился на излечении в момент происшествия.

Чтобы окончательно расчистить место для серьезной работы и освободиться от раздражающих внимание периферийных версий, Петрушин решил развязаться заодно и с «обиженными наследниками», как они фигурировали в его плане расследования. Их было двое: Григорий Всеволодович Ланской-Грюнфельд, божий одуванчик, и одинокая пятидесятилетняя племянница Анны Ивановны —Софья Петровна Козельская. Как оказалось, на мебель и ценности они не претендовали, хорошо сознавая недостаточность своих юридических и моральных прав. Но Григорий Всеволодович считал, что родовой архив покойницы должен перейти к нему как к последнему представителю этой фамилии, чтобы сохранилась связь времен. Софья Петровна хотела получить часть библиотеки (десять-пятнадцать раритетов) и несколько картин. Эти пожелания были высказаны в деликатной форме, приличествующей моменту, однако Вера Ивановна Ведникова почему-то восприняла их с крайним раздражением и настроила соответствующим образом Лелю. Григорий Всеволодович и Софья Петровна были вынуждены выразить свои заверения в весьма искреннем почтении, а свои пожелания по поводу наследства решили обсудить с Лелей в будущем, когда время затянет раны. Версия «обиженных наследников» не выдержала критики после первого же разговора с ними.

Четыре тома уголовного дела, посвященные отработке указанных версий, потом всегда лежали особняком – и на столе у прокурора при утверждении обвинительного заключения, и на судейском столе. Они выглядели новенькими, аккуратненькими кирпичиками на фоне взлохмаченных, затертых томов, и это было очень удобно, поскольку их сразу можно было обнаружить и отложить в сторону. Эти «кирпичики» не стали краеугольным камнем расследования. Ну что ж, так часто бывает. Где найдешь, где потеряешь, кто знает?

Отчитавшись перед надзирающим прокурором о проделанной работе и создав о себе неплохое впечатление, Петрушин еще раз желчно прошелся по бюрократам от следствия и приступил к «восстановлению логики расследования». Надо заметить, что следователи не всегда бывают правы, отвергая вмешательство вышестоящих инстанций. Без контроля, пусть даже и бюрократического, в таких делах не обойтись – это понятно. Но можно понять и следователя: не каждый способен примирить в себе стремление к творческой свободе с осознанием необходимости контроля во избежание злоупотребления этой свободой. Человек, поработавший на ниве следствия несколько лет, – личность самоуверенная. Требуется периодическое очищение ее от спеси в целях восстановления здоровой неудовлетворенности и осторожности в действиях.

Дело № 23385.

С большим старомодным портфелем на двух замках Усков сошел с подножки вагона, осмотрелся по сторонам и направился к зданию вокзала. Рядом – неразлучный Веник с кейсом. Товарищи по работе вышли на стоянку такси, взяли машину и отправились в город. Вот и то, что нужно: управление благоустройства. Усков уверенно, как к себе на работу, заявился в приемную начальника управления.

– Здравия желаю, – галантно поздоровался он с девушкой-секретаршей. – Категорически рад познакомиться с красивой, симпатичной девушкой, —и достал из портфеля плитку шоколада.– Экстра-люкс, специально для вас. Вез большой букет тюльпанов, но в вагоне стырили – очень красивый был. Так что в другой, раз, ладно? Начальство у себя?

– У себя, – растерянно сказала секретарша.

– Сделаем официальный визит, – объявил Усков и открыл дверь кабинета.

– ...Мы рады сотрудничать, – горячо убеждал Ускова начальник управления, – но вы же нас подводите. Мы платим деньги за высокодекоративные сорта, а получаем, извините, дерьмо!

– Ну почему же? – лояльно возразил Усков.– Вы получаете тюльпаны – красивый, облагораживающий цветок...

– Ну вот, снова-здорово. Да ведь цветок цветку – рознь, неужели не понятно? Мы же не в огороде у себя сажаем, а в парках, скверах. А значит, все должно быть гармонично, соответствовать требованиям эстетики: красный к красному, желтый к

желтому. А у вас все луковицы вперемешку: разные сорта, разная длина стебля, разный период всхожести. Какая-то дохлая самодеятельность! Разбили газон перед исполкомом, теперь стыдно смотреть на ваши цветы. Могу показать.

– На цветы, Анатолий Емельянович, смотреть никогда не стыдно, – укоризненно заметил Усков с обидой в голосе. – Цветок, он всегда цветок, он жизнь украшает и любоваться на себя заставляет. Очень вы, Анатолий Емельянович, капризный. Даже тюльпан, уж какой цветок, и то особый подавай! А если не особый, так лучше вообще без цветов, так что ли? Не-ет, народу цветы нужны, как же без них. Не дожили мы еще, Анатолий Емельянович, до того времени, чтобы цветами брезговать. Это, может быть, когда-нибудь, после нас...

– Да поймите же вы, в конце концов! Я вам про Фому, а вы мне про Ерему. Речь о деньгах идет, об оплате, понимаете? Вы с нас сдрючиваете по высшему прейскуранту, а поставляете сортосмесь.

– Но это же потом становится ясно, что сортосмесь, когда вырастет. А луковицу как разберешь – цибуля и цибуля, хоть ешь ее, хоть под микроскопом... Ну, в общем, ясно: надо работать над повышением качества. Будем работать, это наша святая задача. Будем повышать, заверяем. Вот гарантийное письмо.

Усков достал из портфеля конверт и положил на стол.

– Ну, бывайте, – он быстро раскланялся и удалился.

Начальник управления бросил взгляд на конверт, потянулся, взял, не спеша вскрыл. В конверте лежала стопка купюр. Начальник застыл в изумлении, затем с деньгами в руках выбегал на середину кабинета и в растерянности остановился. Неожиданно вошла секретарша. Начальник резко забросил руку с деньгами за спину.

– Анатолий Емельянович, к вам Гаврилюк, – доложила секретарша.

– Нет, я не могу сейчас... – звонко и взволнованно ответил Анатолий Емельянович.

Секретарша пожала плечами и удалилась.

– Клава! – тут же позвал он властно. – Клава!—быстро и решительно подошел к столу, нажал кнопку звонка.

Вновь вошла секретарша. И вновь Анатолий Емельянович резко закинул руку с деньгами за спину. Он не хотел, все получилось как-то само собой.

– Слушаю вас,– покорно сказала секретарша.

Анатолий Емельянович молчал, не зная что сказать.

– Усков ушел? – спросил наконец он, прочистив горло.

– Это кто?

– Ладно, идите.

Дело № 23561.

«Директору музея «Оружейная палата» Московского Кремля. В связи с возникшей необходимостью прошу выделить для участия в следственных действиях художника-ювелира. Желателен специалист по ювелирному творчеству XIX– начала XX веков. Следователь Петрушин».

Это была поистине ювелирная работа. Петрушин задался целью реконструировать в форме и цвете фамильные драгоценности Анны Ивановны. Собственно, это не было сверхзадачей. Петрушину наступал на пятки уголовный розыск. С каждым днем все настойчивее он требовал перечень похищенных вещей и их индивидуальные признаки. Наконец в кабинет следователя явился капитан Красин и нервно объявил, что он не может ждать, пока Петрушин переберет всех блаженных и преподобных наследников славной фамилии. С него, Красина, начальство требует оперативности, а не количества протоколов, подшитых в уголовное дело и пронумерованных в правом верхнем углу. Поэтому, если у Петрушина есть дела более срочные, пусть он рискнет доверить разработку этого вопроса ему, Красину, милиционеру с высшим юридическим образованием и 17-летним стажем работы, и перестанет тянуть кота за хвост, потому что в конце концов им обоим будет плохо. Петрушин раздраженно попросил не учить его жить, но пообещал заняться инвентаризацией похищенного имущества в самое ближайшее время.

Вопрос этот можно было бы без особых издержек передать оперативникам, но Петрушин боялся, что в свойственной им спешке они не сделают всего как нужно. А здесь было над чем поработать, и этим куском Петрушин не захотел делиться.

Сначала следователь пригласил их, учениц Ланской-Грюнфельд, порознь. Они вспоминали все, что в состоянии были вспомнить об украшениях Анны Ивановны, и изображали их как могли простым карандашом. Когда индивидуальное художество было закончено, Петрушин устроил совместное обсуждение. Каждый рисунок подвергался коллективному анализу, уточнялись и отбирались варианты, наиболее удовлетворяющие всех участников. Затем настала очередь художника. Под общим наблюдением он создавал стремительными штрихами импровизации на заданные темы, а участники корректировали их возгласами восторга или протеста. Появились контурные наброски, затем рисунки в масштабе и пропорциях, и, наконец, расцвеченные гуашью кольца, серьги, кулоны, браслеты заиграли праздничным блеском благородного металла и холодным свечением бриллиантов. Когда рисунки были распечатаны на цветных фотоснимках, Петрушин позвал капитана Красина. Притворно постным голосом следователь огласил список похищенного, иллюстрируя фотографиями:

брошь неправильной формы в виде сетки, в каждом пересечении по жемчужине,

кольцо в виде лепестка с бриллиантом, золотая цепь с крупными плоскими звеньями, серьги в виде цветка с розовым бриллиантом, брошь в виде жука из янтаря, серьги круглые с подвесками из бриллиантов, серьги с сапфиром, кольцо платиновое с изумрудом и монограммой на нем в виде латинской буквы «N» —надо полагать «Наполеон», серьги в виде звездочек, золотой знак в виде лиры, перстень, еще перстень, еще перстень – этого много.

Далее. Часы-луковица золотые с надписью «Трехсотлетие дома Романовых», икона в золотой ризе-футляре, выложенной жемчугом, платиновое колье в виде трона с короной и орлами. Орлы и корона инкрустированы бриллиантами.

– Ну, достаточно, пожалуй, остальные сам разглядишь, – заключил Петрушин, передавая Красину кипу фотографий.

– Откуда это? – недоуменно спросил Красин, разглядывая фотографии.

– Из Оружейной палаты, брат. Фирма веников не вяжет, а если вяжет, то только фирменные.

– Неплохая работа, – признался капитан.

– Хорошая работа, – поправил Петрушин. – По-моему, некоторые из этих симпатичных штучек подлежали экспроприации еще в одна тысяча девятьсот семнадцатом году. Вот видишь, чему нас учат уроки классовой борьбы: недосмотрели в нужное время, а сегодня пожинаем. Эти вещи пронесли сквозь череду годов печать тлена и разложения. Заключенные в них бациллы порока сохранили способность и сегодня заражать наших сограждан, в особенности с ослабленным иммунитетом. Перед тобой, капитан Красин, материализованные пережитки капитализма. Будь бдителен, ибо люди продолжают гибнуть за металл. Он опасен, этот металл, своей ядовитой красотой даже на фотографиях.

– Это ты что, за прокурора выступаешь или за адвоката? – перебил Красин.

– За адвоката, капитан, за адвоката. Ему здесь будет что сказать. «Все, что случилось, товарищи судьи, – это фатальная неизбежность. И не надо искать виновного, его нет, ибо мы столкнулись с действием непреодолимой силы – понятия, хорошо известного в теории, но чрезвычайно редко, к сожалению, принимаемого во внимание практикой. Давайте же сегодня признаем это понятие де-факто, признаем честно и мужественно, без оглядки на инстанции. Пусть только теория права будет нашей путеводной звездой. Тогда мы еще раз со всей убедительностью подтвердим, что нет ничего практичнее хорошей теории». У меня такое чувство, что жертва непреодолимых пережитков будет оправдана. Тебе это не кажется?

– Ты говорил хорошо, поэтому, возможно, так и будет. Послушай, а может, и искать не стоит? Мы сдадим сокровища в Оружейную палату и тем самым довершим дело наших славных предшественников.

– А ты, капитан, не переживай, я уже его вычислил, тебе остается только узнать фамилию.

– Я ее уже знаю, – спокойно ответил капитан.

– Нет, серьезно?

– Почти.

– Тогда говори.

– Пока воздержусь. У тебя еще двухмесячный срок не вышел.

Странные взаимоотношения. Следователю иногда кажется, что коллега-оперативник его попросту дурит. Что он там делает, чем занимается? У следователя каждый шаг зарегистрирован и в опись включен. А этот? Пошушукался с кем-то, посуетился втихую—и на, получай результат. Оперативник трудно и честно добыл «лицо» и, ликуя, как дитя, преподносит его на блюдечке следователю. А тот неблагодарно ворчит: «Ну, это мы еще посмотрим, это еще надо доказать». А доказав, убедившись, редко вспомнит, с чего начинал. Соперничающие и взаимодополняющие психологии – психология анализа и психология действия. Трудяга-следователь, ломовая лошадь правосудия, в глазах оперативника– кабинетный сидень, досужий бумаготворец. Вечно заведенный волчком оперативник в глазах следователя – тип с проблематичными возможностями и сомнительной продуктивностью. Следователю сдается, что коллега в спешке выдает ему слишком «сырой», некондиционный материал, а коллега, полагающийся на безошибочное чутье, сетует на завышенные запросы следователя, вызванные бюрократизмом и перестраховкой. Идиллическое, бесконфликтное сотрудничество этих людей – детективная сказочка. Да и система оценки их работы, наверное, небезупречна. И оперативник оценивается по раскрываемости, и следователь. У того своя отчетность, у этого своя. Оперативник утверждает, что именно он раскрыл преступление, а у следователя имеются резоны записать раскрытие на свой счет. Так засчитывают один сбитый самолет за два, когда возникают недоразумения между зенитными батареями. Но друг без друга следователь и оперативник не могут, не получится.

– Лелю Ведникову я знаю давно. Мы вместе работали в институте физического воспитания, она была лаборантом. Леля очень порядочный, добрый человек, честности безукоризненной. Многие годы она была бессменным казначеем кассы взаимопомощи.

«И здесь «хранительница», – отметил про себя Петрушин.

– Леля выделялась большой любовью к труду, ее никогда не видели сидящей без дела, что в условиях НИИ, согласитесь, явление нечастое. Характер? Несколько застенчива, неуравновешенна. Особенно смущалась, когда ей надо было выступать на людях, – теряла связность речи, краснела, делала какие-то ненужные, мелкие движения... Может быть, я не о том говорю?

– Нет-нет, продолжайте, – закивал Петрушин.

– Вы знаете, у меня сложилось впечатление, что Леля обладала средним интеллектом. Если усилить, можно с натяжкой назвать ее несколько ограниченной. Работу выполняла достаточно быстро, но любила однообразную, счетную работу. Поручишь ей что-нибудь Другое – тут же теряется, переключается с большим трудом. В последнее время заметно участились случаи ошибок от рассеянности. В конце июня я посоветовала ей уйти в отпуск, и она с радостью согласилась. 3 июля она, находясь в отпуске, пришла собирать деньги в кассу взаимопомощи, была в обычном расположении духа. Я ей предложила отгул за этот день, но она отказалась – это, говорит, общественное. Тогда же она взяла под расписку 50 рублей из кассы взаимопомощи – мол, в отпуске, пригодится.

– Как вела себя Ведникова в последний период? Может быть, замечалась какая-нибудь необычность, странность в поведении?

– Что сказать?.. В последние годы ее жизнь складывалась трудно. Она тяжело болела, не работала месяцев шесть, лежала в больнице. Когда несколько оправилась, умерла ее мать – опять удар. Леля очень тяжело переживала эту утрату, говорила, что ко всему равнодушна, ничего не хочется делать, все постыло. Болела опять долго. Потом отошла, стала активнее, оживленнее. Скажу больше: Леля заметно преобразилась: больше следила за собой, лучше одевалась, сшила несколько новых платьев (она обычно в стареньком ходила), даже губы стала подкрашивать. Это сразу же бросилось в глаза. Наши приставали: что да как, уж не кавалер ли появился? Леля уходила от расспросов, но как-то обронила: «Кажется, и мне улыбнулось солнышко» или «согрело солнышко» – точно не помню. Мы так поняли, что тут замешан мужчина.

– А когда это произошло?

– Да примерно за полгода до смерти.

– И что же, так она и не поделилась ни с кем?

– Леля была очень замкнутым человеком. Даже то, что она сказала, это уже для нее много. О своей личной жизни– она никогда не говорила.

– Какие-нибудь украшения вы на ней видели?

– Что вы! Да и откуда?

– Она ничего не рассказывала о своей матери?

– Нет, мы только знали, что она умерла. Когда это случилось, собрали немного денег на похороны. Деньги Леля взяла, но от нашей помощи отказалась, никого из наших на похоронах не было. Да и вообще мы у нее не бывали.

Что-то наметилось. Петрушин боялся спугнуть это «что-то». Неужели французское «ищите женщину» распространяется и на мужчину? Позвал еще раз Веру Ивановну Ведникову.

– Нет, ничего не говорила, – ответила та на вопрос о мужчине.

– Она с вами была откровенна?

– Я всегда считала, что у нее нет никаких секретов. У нее вообще не было ничего своего, все чужое. А чужое мне неинтересно.

Вера Ведникова была настроена зло и отчужденно. Может быть, от того, что она не удостоилась быть поверенной в сердечной тайне родной сестры? А может быть, старая обида или неразрешенный спор?..

– Уж не Пашка ли Михнюк? – усмехнулась Ведникова.– Этот – жених хоть куда...

– Вы говорили о подруге детства Лели. Напомните, как ее зовут.

– Когтева, Любовь Когтева. Она все знает, все секреты. Телефон могу дать. И еще товарища разыщите, который брошку упер, он тоже в курсе. Много их, друзей-товарищей, объявляется, когда почуют запах вкусненького.

– «Товарища» я нашел, он отрицает кражу брошки.

– Как же, признается, дурак что ли? Отпустили?

– Отпустил.

– Вы всех отпускаете, кто это... отрицает? А Михнюк кому будет долг отдавать, вы случайно не скажете?

– Какой долг?

– А тот, что у Лели брал, – сорок рублей. Мелочь? А хоть бы и так. Только почему это Пашенька должен на дармовщинку пользоваться?

– Постойте, постойте, когда Михнюк брал эти деньги?

– Да еще месяца за три до смерти. Обещал через неделю отдать, да вот дотянул.

– Вам об этом Леля сказала?

– А то кто ж.

– И что же конкретно она говорила?

– То и говорила – взял и не отдает. Теперь, сказала, никому не дам.

– Когда состоялся этот разговор?

– Она мне несколько раз говорила. Последний недели за две до смерти.

Петрушин срочно встретился с Михнюком.

– Павел Трофимович, есть данные, что вы брали у Ведниковой деньги в долг.

– Глупости! – возмутился Михнюк. – Я – у Ведниковой? Этого еще не хватало!

– А может быть, подумаете? Какой резон Вере Ивановна Ведниковой на вас наговаривать?

– Я ничего не брал, – отчеканил Михнюк и «заиграл» пальцами.

«Странная амбиция, – подумал Петрушин. – И это из-за сорока-то рублей! А может быть, Михнюк почему-либо не хочет говорить о более поздних фактах общения с Ведниковой – ведь он утверждал, что видел ее в последний раз за полгода до смерти, а здесь уже речь идет о трех месяцах? Вере Ведниковой трудно не верить. Хотя... Михнюка она, кажется, не жалует. Впрочем, кого она жалует, со всеми по-черному... Скряга, видно, та еще. Вспомнила. Небось рассчитывала получить эти деньги сама. Как же, единственная наследница».

Петрушин пытался оценить показания свидетелей, как велит закон, по своему внутреннему убеждению, основанному на всестороннем, полном и объективном рассмотрении всех обстоятельств дела в их совокупности. Кому верить – Михнюку или Ведниковой? Внутреннее убеждение говорило: Ведниковой. Но оно «не основано» и вряд ли будет «основано».

«В случае, если противоречия устранить не представляется возможным, – всплыло в памяти другое правило, – следователь вправе принять одни показания и отвергнуть другие, приведя убедительные мотивы этого». Но и мотивов нет. По-видимому, вряд ли удастся Вере Ведниковой получить свое скромное наследство.

Дело № 23385.

Двухкомнатная стандартная квартира. Дорогой мебельный гарнитур, массивные обтянутые атласом стулья и кресла, которым в квартире явно тесно. Старые картины, скорее всего, подлинники, дорогой фарфор за стеклом в «стенке», масса дорогих безделушек. Все заставлено, и, кажется, нет уже никакой возможности втиснуть что-нибудь еще в квартиру Симонина.

Жена Симонина – полная флегматичная блондинка лет сорока, устроившись в глубоком кресле у телевизора, что-то вязала на спицах.

– Манюньчик, ку-ку, – игриво поздоровался, как заведено в этом доме, вернувшийся с работы Симонин.

– Ку-ку, – равнодушно ответила жена, не отрываясь от вязания.

– А что у меня есть, – заигрывающе просюсюкал Симонин,

– Что же у тебя есть? – в тон ему ответила жена.

– У меня копеечка есть.

– Ты моя прелесть! – отозвалась жена, считая петли.

Симонин полез в карман брюк, достал носовой платок, благоговейно развернул его и показал жене монетку.

– Эта копеечка, Манюньчик, называется «рублевый ефимок Алексея Михайловича».

– Кто такой Алексей Михайлович? – спросила жена без всякого интереса.

– Эго царь наш бывший. Монетку отчеканил в одна тысяча шестьсот пятьдесят четвертом году, «ефимок с признаками».

– И что же там за признаки?

– Вот смотри: мужик в шубе и на лошадке, – показал монетку Симонин.

Жена мельком взглянула и вновь принялась за вязание.

– А у шубы-то, Манюньчик, одного рукава нет, забыл резчик рукав вырезать, схалтурил. И халтура эта сделала ефимок особо ценной монеткой. Представляешь?

– Ага, – отозвалась жена.

– Это и есть «признак». Этой копеечке цены нет, Манюньчик.

– Золото?

– Серебро. Но дело не в этом. Таких монеток уже почти не осталось на белом свете. А у меня, видишь, есть.

– Сережа, ты... сколько получаешь? – неожиданно поинтересовалась жена.

– В каком смысле? – опешил Симонин.

– В месяц.

– Манюньчик, я все тебе отдаю до копеечки, всю получку.

– У нас не конфискуют все это? – скучно спросила она.

– Господи, ну что за глупости ты говоришь! Как тебе не стыдно?

– А эти «копеечки», они дорогие?

– Они очень редкие и... красивые. Ах, Манюньчик, если бы ты знала, какие они красивые! – Симонин достал из ящика «стенки» картонную коробку с коллекционными монетами, сел в кресло, поставил коробку на пол перед собой и принялся трепетно разглядывать коллекцию.

– «Гангутский полуторарублевик», Манюнь. Смотри: Петр Первый —гро-озный, глаза выпучил. Хор-рош! Да-а, вот она, вечность. Мы умрем, а они останутся, они тысячу лет будут жить. Чудесно!

– Тебе-то что от этого? – ухмыльнулась жена.

– А я, Манюньчик, тоже останусь с ними жить. Хочешь, скажу, что придумал? Ну-ка вот, смотри, что на ребрешке написано.

Жена оторвалась от вязания, чтобы угодить Симонину.

– Не вижу, мелко.

– Тут написано: «С. А. Симонин». Знаешь, как этот полуторарублевик будут после меня называть? «Гангутский полуторарублевик Симонина». И в каталогах так будет писаться. Все государству оставлю, музею. За такое дело, Манюньчик, и душу дьяволу не жалко продать. Это же национальное достояние! Его надо собрать, собрать по крохам, с миру по нитке. А кому собирать? Некому, Маша, некому. А мне вот, видишь, больше всех надо... Так хочется, Маша, оставить себя хоть в чем-нибудь. Ведь страшно подумать, что останется только прах и тлен и бесконечное космическое забвение... Вот те же тюльпаны взять: красиво, кажется, а что остается? Месяц сроку – и на свалку. Суета. В детях бы остаться, да не дал бог... А ведь смысл жизни – в ее продолжении после смерти, хотя бы в виде памяти.

Жена прекратила вязание и застыла, уставившись куда-то в угол комнаты.

– Эс А Симонин, – произнесла врастяжку. – Ты бы и меня пристроил, что ли: «Симонин с супругой», – предложила она то ли серьезно, то ли с сарказмом – не поймешь.

Дело № 23561.

Складывая бумаги в сейф, Петрушин зацепил взглядом кожаные перчатки в полиэтиленовом пакете, который изъял с места происшествия. Взял в руки, повертел, поперекладывал с руки на руку и тяжело вздохнул: молодость вспомнил.

Лет двадцать назад сделал он большое открытие в криминалистике. Но судьба его оказалась неудачной – шумной, бестолковой и даже скандальной. Вот так же, как и в этот раз, выехал он на место происшествия и так же, как в этот раз, обнаружил перчатки. В их группе был тогда кинолог с собакой. Дали собаке понюхать перчатки и пустили по следу. Бежала она, бежала, нюхала, нюхала, загнала бедного кинолога до обморочного состояния, а когда уже казалось, что цель рядом, и полуживой кинолог стал расстегивать кобуру, след потеряла. «Здесь он, здесь, – отчаянно уверял молодой кинолог. – Давайте искать, найдем, обязательно найдем!» Но группа знала, что это такое, когда собака теряет след. Кинолога успокоили и дали отдохнуть, отдохнули и сами. Но, и успокоившись, кинолог не угомонился, расписывал нюхательные способности своего Джека, заверял, что он и через неделю разыщет негодяя.

И тут у Петрушина возникла идея (впрочем, он не настаивает на абсолютном приоритете): запечатать перчатки в полиэтиленовый пакет, чтобы «не выходил дух», а когда преступник сыщется, проверить собакино обоняние на практике. Так и сделали. На подозреваемого вышли только через месяц. Он все отрицал, но доказательства были. Пригласили пятерых добровольцев из дружинников, поставили их в ряд с подозреваемым, распечатали при понятых пакет и дали Джеку понюхать перчатки. Через пять секунд Джек свирепо облаял подозреваемого и вытащил его из строя. Эффект был таким очевидным, что тот тут же при всех сознался.

Петрушин оформил все это протоколом и, хотя такое действие не было предусмотрено никакими методиками и инструкциями, в обвинительном заключении сослался на него как на одно из доказательств. Прокурор сказал: «Мальчишество», но заключение утвердил без поправок. «Собачье» доказательство особой роли не играло, были и другие—проверенные, надежные, санкционированные.

Суд осудил преступника без каких-либо осложнений и в приговоре тоже сослался на факт собачьего облаивания как на одно из доказательств. Так самодеятельная акция Петрушина стала уголовно-процессуальным фактом и официальным прецедентом.

Новинка криминалистики попала на страницы юридической печати. Сначала оценки были осторожными – надо, мол, проверить, накопить эмпирический материал, а потом, по мере накопления, стали появляться все более восторженные отзывы. Молодые аспиранты рвали из рук друг друга эту тему, чтобы сделать открытие теперь уже в теории. О Петрушине вспоминали, но вскользь, как об авторе одного из опытов. Это было обидно, но ему говорили, что он еще молод для таких открытий, что у него еще все впереди.