Текст книги "Прощёное воскресенье (СИ)"

Автор книги: Леонид Мончинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 15 страниц)

Бородатый красноармеец неодобрительно оглядел ее с ног до головы:

– Тебя никто спрашивать не станет. Штучка!

– Ты со мной, девка, в дурочки не играй! – предупредил Зубко. – Отвечай без обману: отец ему Родион Николаич?

– Не отец, – сказала Клавдия так, словно сообщила общеизвестное, о чем и спрашивать не стоило. И сама уже в то беспредельно верила.

– Присягнуть можешь?

– Могу, дяденька.

У Зубко опали веки. Он задумался. И стоял, о чем-то соображая, пока наконец не сказал:

– Будет лучше, когда все напишешь.

Клавдия глянула на Зубко с нескрываемой тревогой, прижала палец к нижней губе, и там остался темный след с чугунка.

– Прости, дяденька, грамоту подзабыла. Который год не пишу. Нужды писать не было.

– Напишешь! Постараешься, попотеешь – осилишь, коли учена была. Перечить не советую. Присядь сюда и пиши. Сам скажу, что писать надо.

Председатель следственной комиссии указал место у стола, а бородатый красноармеец положил листок бумаги.

«Все у них загодя обдумано, – удивилась Клавдия, глядя на приготовления. – Каки ловкие люди пошли! А я ведь правда не напишу».

– Казните, дяденька, не напишу! – сказала она, слегка возвысив голос.

– Садись! – поймал ее за плечо красноармеец.

Но хозяйка решительно скинула его руку:

– Не смей трогать, гаденыш! Чо вы на ней ломаетесь, мужики?!

– Ну ты, ведьма старая! – зарычал испуганный неожиданной выходкой Лукерьи Павловны бородач. – Не в свое дело нос суешь! Час сведу куда следует!

– Веди, когда охота! – ответила Лукерья Павловна, даже не глянув на красноармейца, встала перед Зубко не воинственно, но твердо попросила: – Пощади девку, неделю как родила… Каку неделю! Пять ден прошло. Пощади – в твоей воле!

В ответ Зубко неопределенно усмехнулся. И сомкнул за спиной руки, прошелся вдоль стола. Со стороны он был похож на человека, которому тайные мысли доставляют удовольствие.

Никто не рискнул прервать его размышления.

Поднимавшийся над чугунком с картошкой пар выцвел в едва уловимый туманчик. Клавдия вздохнула, захотелось есть. Желание было неожиданно острым. Не зная, как с ним сладить, она осторожно положила в рот кусочек хлеба.

Остановившийся Зубко зевнул и сказал:

– Не можешь, значит, писать? Ладно. Нам это не важно. Главное – уберечь доброе имя красного командира от плохих разговоров. Мы тоже представление о чести имеем. Ты, девка, живи здесь до моего особого распоряжения. Не безрассудствуй. Не думай куда бежать – поймаем!

Председатель следственной комиссии пошевелил крупным своим телом, и вместе с ним пошевелилась густеющая темнота.

– Про разговор наш помалкивай. Он не для всех. Счастливо вам оставаться!

С теми словами Зубко направился к выходу. Но еще раньше, наперед его, с проворством хорька выскочил за двери бородатый красноармеец.

– Ушли, – выдохнула Лукерья Павловна. – Ну и слава Богу!

На дворе без злобы взлаял Тунгус. Клавдия выхватила из чугунка картошку, принялась жевать, прямо с упругой кожурой. Голод прошел быстро. Кружку теплого молока она уже выпила через силу. После чего украдкой глянула на хозяйку. Вид у Лукерьи Павловны был крайне утомленный, будто она только что вернулась со всенощной. Клавдия коснулась ее руки. И опять летящая кровь духа принесла к настороженному сердцу само начало исхода души из потерявшего для Лукерьи Павловны всякую ценность тела. Она ощутила их образовавшуюся несродность, в которой жизнь плотская становилась жестоким палачом, а время ее протяженности – сроком пытки. Все отжелалось, обессмыслилось, сам в себе человек – узник. Грешно оборвать жизнь, и жить невыносимо…

С пониманием происходящего в Клавдии не возникло празднословия: состояние ее было чуждо выражению. Оно пришло благодарованным для встречи их материнских душ. Души встретились, тихо попрощались. Ни слов, ни откровений, ничего лишнего не потребовалось им при этом. И теперь Клавдия мысленно молила Спасителя, чтобы он послал за измученной вдовой самого ласкового ангела, похожего на самого любимого ее сыночка. А еще помог ей завершить свой земной путь по-христиански: с любовью и прощением.

Но преисполненная надеждой, искренним желанием подсобить хозяйке укротить гнев, сама она видела тщетность своих усилий и плакала бессильными слезами, наблюдая, как готовится к последнему бою с опостылевшим миром вдова Свинолюбова.

Лукерья Павловна открыла сундук. Желтый свет лампы тянется к старой меди, отражаясь на строгом лице женщины. Шуршат новые юбки.

Подобно князю-воину облачается русская баба в чистые одежды. Сосредоточен взгляд под аккуратно зачесанными волосами, каждое действие совершается будто по особой заповеди приготовления к подвигу.

И непонятно…

Чем освещен человек, стремящийся испытать себя смертью, чья сила в красоте, озарившей его недавно мрачное лицо? Ведь дело замышленное им – не Божеское. А красота объявилась. Бесконечно красива вдова в открытом, непоколебимом мужестве своем. Бывшая мать, смертью сыновей избавленная от позора сомнений, раненым сердцем творила неизъяснимо высокое мщение.

Или Бог не усмотрел греха, или в безбожное время и греху дозволено расцвести до величия святого подвига.

Непонятно…

Плачет Клавдия, любуясь снаряжающейся Лукерьей Павловной. Видит, как траурно плавает по освещенной стене кухни тень. Хозяйка вынесла из чуланчика короткий обрез. Протерла ствол фартуком. Медленным движением затвора послала в патронник патрон. Обрез погладила и поставила за веник, сказав вполголоса:

– Согрешу, Господи! Прости…

Перекрестившись, начала составлять со стола мытую посуду в шкаф. Все получается у ней нормальным, естественным порядком, будто так оно и должно быть.

«Ужели она на такой риск пойдет?! – подумала Клавдия. – Упросить, может? Послушает? Нет, не послушает!»

В ней самой что-то поперечило, не соглашалось и будто тоже готовилось к бою.

Не отнимая от груди чмокающего ребенка, она встала с постели. Ступая босыми ногами по холодному полу, подошла к Лукерье Павловне. От чистых одежд хозяйки пахло травами, всего больше – ромашкой. Она стояла, скрестив на груди руки, прикрыв глаза светлыми, длинными ресницами. Опять поразилась Клавдия красоте женщины. И пока смотрела на нее с наивным удивлением, Лукерья Павловна подняла ресницы, сказала заботливо:

– Утепли ноги, золотце. Не собирай с земли хворь.

– Прощенье пришла просить, тетя Луша, – произнесла ласково Клавдия, холодным носом прикоснувшись к щеке хозяйки дома.

– Прощенья?! – строгое выражение лица изменилось лишь на мгновение. – Ох, от горя все забыла! Прощеиие нынче. И ты меня прости, доченька! Пусть и Бог тебя простит!

– Вас тоже Бог простит! Вы – всех, кого можете. И врагов ваших…

– Не надо, Клавдия! – Лукерья Павловна будто затворилась. – На свой грех свое право имею…

Ноги у Клавдии замерзали, но онане отходила от хозяйки. Обе смотрели в окно, за которым осторожно расправлял свои светлые крылья рассвет. Звезды пропадали с небосклона, и было ощущение, что им уже никогда не загореться вновь. Завтра будут другие, новые звезды. С этими надо проститься.

– Крестный твой лошадку купил у писаря, что красным продался, – сказала Лукерья Павловна. – Выменял на золотой крест. Грозился забрать тебя нынче ночью. Еще просил плохо о нем не думать…

– Я не думаю! – Клавдия переступила с ноги на ногу. – Он потерялея малость после кутузки. Слава Богу – нашелся!

Вытерла ребенку розовый слюнявый рот. Малыш зачмокал губами, скривился. А Лукерья Павловна, оказывается, еще не все сказала.

– Ежели он тебя в эту ночь забрать не сможет, – продолжала она, – жди завтра. Прихватите с собой туес с маслом. Шубейку мою возьмешь, другую одежду. Что приглянется – забирайте.

Уловила тревогу или смущение в глазах Клавдии, построжала голосом:

– Не перечь! Не чужое берешь – дареное. Другие заберут, коли ты не посмеешь. Явятся свиньями на жировку. Напакостят! В тайгу уходи, доченька. Россия нынче, как зверь, на дыбах ходит, не таких ломает. Когда утихомонится – неизвестно. Иди, ложись – стряслась вся. Иди, я солнца дождусь.

Но за окном послышались шаги, и улица наполнилась призраками. Отблеск рождающегося утра лег на грани торчащих штыков.

– К Суховекой яме ведут, – объяснила хозяйка.

– Зачем?

– Стрелять будут. А мы с муженьком там младшенького нашего зачинали. Помню, день был счастливый. Травы росли, сытые. Ровнехонько ложатся. Он мужик в такой силе был, ого – го! Как не махался, все одно любви желал. Вокруг нас запах по губленных трав плавает. Угарно пахнут в смертушке своей травы. Хмелят. Лежу, думаю – прихоть пустая. Да так хорошо ошиблась – мальчика Бог послал, Никанорочку. Каждый раз после приходила на Суховскую яму с благодарностью. А этих кончать в те места повели…

Смолкла хозяйка, удалялся в плотную серость утра дробный шум за окном, и в наступившем покое Клавдия почувствовала нестерпимый холод. Тогда она осторожно отняла от груди ребенка, вернулась с ним в постель. Согреваясь, быстро уходила в сон, точно проваливалась в огромную перину.

Проснулась она поздно. Утро уже прожило свой срок. В каждом окне стояло солнце, отчего изба выглядела нарядной и праздничной. Сквозь плюшевые шторы на двери было видно Лукерью Павловну. Хозяйка сидела на корточках у печи, жгла снятые со стены фотографии. На последней, должно быть самой дорогой, Никанорушка держал под уздцы деревянную лошадку. Он стоял в отцовской папахе, уперев в бок пухлый кулачок. Огонь быстро сжал изображение в комок, сделал пеплом лошадку, Никанорушку, цветастый задник с пальмами.

– Кажется, со всем разочлась, – произнесла Лукерья Павловна, поднимаясь с печи. – Нету нас, Свинолюбовых, больше. Жили-жили и нету.

Она заметила сидящую на постели Клавдию, сказала ей так же ровно, бесцветно, как только что разговаривала сама с собой:

– Слышь, дочка, бродни мои прихвати. Сгодятся…

И, не дождавшись ответа, пошла во двор, прихватив с лавки подойник. Цокнуло о косяк купленное на прошлой ярмарке цинковое ведро. Шаги еще были слышны на крыльце, их еще не заглушил счастливый визг Тунгуса, а Клавдию как кто подбросил с постели. Подбежала к окну, глянула: хозяйка шла в хлев, ссутулив плечи и опустив повязанную платком голову.

…Минет время, неостывшая память вернет все сызнова на строгий суд совести и, переживая жгучий стыд вперемежку с чувством справедливости, досаду и досадную радость, облегчение и мучительную тяжесть, она будет помышлять о своем поступке так же противоречиво. Молиться будет, просить ясности у Вседержителя. Ничто ей не откроется. Не объяснится такая неожиданная решимость, с коей опорожнила она обрез, предназначенный для мести, и бросила пять патронов в кипящую в чугунке воду. Патроны бились в чугунке о дно свинцовыми головками до тех пор, пока на ободке рядом с пулей не появилась пенистая накипь. Тогда она выгребла их деревянной шумовкой. Теплыми смиренными скопцами вернулись они на свое прежнее место слуги смерти.

Обрез был поставлен за веник. Первые мгновения душа пребывала в необыкновенной легкости от того, что хозяйка уйдет в мир иной без страшного греха, чистой мученицей, и легко распахнутся пред ней врата рая. Но, отбив три низких поклона перед образами, почувствовала, как вкрадывается в сердце сомнение. Обман, казнь собственными руками сочинили, по своему своемудрию. Кто тебя таким правом наделил?!

По возвращении Лукерьи Павловны она еще раз попросила у нее прощенья, и они вместе молились, наводили порядок в доме. Только ела Клавдия одна. Хозяйка отказалась:

– Мне ни к чему, отъела свое…

Сказано было так просто, так непринужденно, что все сомнения у Клавдии исчезли, она поняла – смерть окончательно поглотила в ней жизнь, и нет обратного пути, кроме одного: под кровы вечные.

… У ворот всхрапнули кони. Лукерья Павловна спокойно вытерла руки о фартук, взгляд ее холодно прикоснулся к самому сердцу Клавдии. Без усилий, по-кошачьи мягко, она бросилась к окну.

И вся распрямилась. Сказала:

– Явились! Приспело отсроченное времечко!

Двор был залит солнцем. Оно будто ворвалось в распахнутые ворота с черным иноходцем Родиона Добрых.

– Прощай, дочка! – Лукерья Павловна поцеловала Клавдию в щеку. – Иди к сыночку. Храни вас Господи!

– Прощайте, тетя Луша, – прошептала Клавдия, чувствуя приближение роковой развязки.

Потом она села на край кровати и замерла.

Шаги в сенях прозвучали отчетливо, до звона в ушах. Дверь колыхнулась, подалась с неохотою. Скрипнули навесы, но скрип неожиданно оборвался: Родион увидел нацеленный ему в грудь обрез.

«Не разминулись», – плавно скользнула в голове мысль, и вспомнил, что всегда ожидал этого момента, был готов к тому, что в него непременно прицелятся.

Он не сделал ничего лишнего, просто попросил, глядя в прищуренные глаза хозяйки:

– Убери, Лукерья!

Но еще раньше, за мгновение до своих слов, знал – она выстрелит. Ей иначе поступить нельзя. И стоял неизменившийся, такой же, каким видела его Клавдия во дворе: суровый и властный.

Боек тупо ударил по капсулю. Незрелый звук повис в воздухе. Глаза Лукерьи Павловны расширились, а белая, трясущаяся рука дернула к себе затвор. Она еше жила надеждой, еше выброшенный из патронника патрон не успел стукнуть в пол своей свинцовой головой, но… локоть Родиона сломался. Дважды вздрогнул маузер. Удары пуль прямыми тычками отбросили Лукерью Павловну к печке, где, шурша накрахмаленными юбками, она приняла долгожданную смерть.

Вот и все. Теперь лежит, роняя последний, слабый стон, и глаза стеклянно, вопросительно смотрят на Клавдию.

В доме запахло сгоревшим порохом.

«Почему-то сынок не проснулся, – подумала Клавдия. – А тетю Лушу убили. И мать твоя – пособница, отец твой – убивец… Нет! Не отец он тебе. Нет!»

Она зажмурилась, чтобы собраться с мыслями, привести в порядок дрогнувший дух. Когда открыла, в щель меж занавесом увидела: Родион спрятал маузер в деревянную кобуру и держал в руке оброненный хозяйкой обрез. Раздумья его складывались трудно. Он медленно дослал в патронник патрон, отвел обрез в сторону, нажал на курок. Осечка!

Закусил кончик уса. На лице – досада и печаль. Не печаль, конечно, о чем ему печалиться – живой остался.

…С северной стороны дома, где через улицы на чистом, высоком месте стоит храм Преображения, пришел неуверенный голос колокола. Звякнул и пропал звук. Однако через некоторое время объявился вновь, уже более сильный, как повзрослел.

Родион прислушался, черные брови его сурово сдвинулись у переносицы. Колокол звякнул еще раз, опять неловко, словно у звонаря не хватало терпения на протяжный сильный взмах. Тогда Родион рассердился не на шутку. Тревожить колокола по случаю объявленного военного положения никто права не имел. Значит, вольность чья-то, а того хуже – предательство.

Он ногой распахнул двери. Крикнул:

– Семен!

В сенцах загремело сбитое на пол коромысло. Семен Сырцов вскочил на порог, стукнулся головой о косяк и присел:

– Ой! Кажен раз забываю, какой вымахал!

Увидев лежащую на полу Лукерью Павловну, присвистнул, осторожно выпрямился.

– Фи-ють. Отлетела ворона. Откаркала. Ето ж о мою пулю ее мужик споткнулся.

Шапку все же снял и спросил, не отрывая от покойницы глаз:

– Звали, слыхал?

– Пошто звонят? Запрещено было!

Сырцов Потрогал шишку, ответил с притворным возмущением:

– Неладно получилось, Родион Николаевич!

Колокол теперь звонил непрерывно. И Сырцов кивнул на звук головой:

– Ишь ты! Торопится, гад! Я сам думал – по случаю Прощеного звонят. Удивился еще ихней наглости: запрет был. Но тут подъехал, вас искал. Фамилия такая заковыристая…

– Фавелюкис?!

– Он самый, во дворе дожидается, сказал: фельдшер залез на колокольню. Балует.

– Ты спятил?! Какой фельдшер? – Родион даже побледнел.

– Тот самый и есть. Ну, который вас незаконно по роже… Ничто на него не действует. Нарушает революционный порядок, да еще грозится нас, большевиков, на чистую воду вывести перед народом. Я б ему не позволил!

Скулы у Родиона нервно дрогнули. Он выплюнул изо рта кончик уса и сказал:

– Ты дурак, Сырцов! Дурак! Расстрелян фельдшер. На чистый четверг убрался.

– Я, може, и дурак, – злорадно улыбнулся Сырцов, – но только жив каторжанин. Слышь, трезвонит! Ему бы куды подальше прятаться с-под ваших глаз, а он на колокольню полез. Помягчал мозгами на радостях.

– Фрол! – с присвистом выдохнул Родион. Саданул обрезом в стену.

– Фрол – шкура продажная!

– И комиссар с ем, – подсказал Сырцов. – Вместе забирали из тюрьмы того фельдшера. Все ж знали! Да помалкивали. Жалковато им этого очкастого стало.

– И Снегирев?

– Кому еще быть? Никто другой вам перечить не посмеет. Нады бы меня призвать.

– Тебя?! – Родион разглядывал бывшего старовера с чувством неприязни. Ему никак не хотелось одалживаться перед этим человеком.

Он думал, а колокол гудел, тревожил нетерпение, подталкивал его к тому, чтобы попустился, в силу особо сложившихся обстоятельств, своим самолюбием.

– Будь по-твоему, Семен. Приведешь приговор в исполнение на месте!

– Не сомневайся, Родион Николаевич! Разочтем звонаря – верней покойника не сыщешь! Комиссар при тебе – худой человек.

Родион промолчал. Дверь распахнулась, свежая струя неровных, медных звуков заполнила дом. Только теперь он знал – им осталось недолго будоражить город. Церковь-то рядышком. Сырцов мигом доскачет. Гадкий он, какой-то скользкий, но комиссар разве лучше?

Он поднял обрез, снова нажал на спуск и снова была осечка. Как петух по пустому донышку клюнул. На мгновение он забыл о колоколе и скользком Сырцове. Собрал и разложил на столе патроны. Их было пять. Все одинаковые, похожие, будто близнецы или яйца из-под одной курицы. У каждого над гильзой – ободок накипи.

– Порченые, – прошептал Родион. – Сварили патрончики-то. Кто?

Тут же вспомнил, как Кешка Белых таким вот манером брательника своего медведю скормил. Шибко любил парень жену брательника Веру и, пребывая в постоянном искушении, смог переступить правило. Не пошел, однако, грех ему в прок: той же ночью Вера в петлю слазила. И хоронили их вместе. Много чудного в людях. Каждый возьми – не прост. Лукерью, дуру старую, тож под пулю выставили. Знать бы, что у ней в стволе, разве стрелил?!

– Бабу убил. Плохо это… – размышлял Родион.

И ему действительно стало плохо. Родион скрипнул зубами. Который раз со смертью расходился. Всегда еще больше жить хотелось, а нынче будто кто в душу плюнул. Пощадили! Помиловали красного командира! Не приведи Бог, ревком дознается!

– Клавдея! – позвал Родион, пятерней сгребая со стола патроны. – Ну-ка выдь!

Прежде чем насмелиться перешагнуть порог горницы, Клавдия перекрестила спящего сына, перекрестилась сама, положив на каждый крест трудный, низкий поклон. Вышла мышкой, незаметно, словно просочилась сквозь тяжелые плюшевые шторы. Остановилась и замерла в двух шагах от убитой хозяйки дома. Сама – ни живая, ни мертвая.

Родион в ее смирении подметил скрытую насмешку. Однако у него хватило сил посторожить свои недобрые чувства. Он спросил:

– Зуб ко всему ревкому объявил, не мой у тебя сын, Клавдея. Что скажешь?

Она опустила голову, но знала – не отмолчишься. Перед глазами встал живой образ Лукерьи Павловны, готовящейся к своему материнскому подвигу. Тогда Клавдия ответила:

– Не ваш. Грешна я перед вами, Родион Николаевич.

Вот тут-то в Родионе порвалось в клочья все терпение. До суда его оставалось только курок нажать. Он бросил к маузеру руку… не поймалась рукоятка. В ладони были зажаты порченые патроны. Позорные его спасители с напенистыми шейками над гильзой. Точнотак же, как на церковном крыльце в Волчьем Броде, красного командира окружила полная пустота. Он стоял беспомощный, возмущенный, не зная, что делать. По-всякому гадко получалось: на весь белый свет осрамила, а расчета не возьмешь – в одолжении пред блудницей: кроме Клавдии, никто патроны сварить не мог. Она поберегла.

Расстроенный взгляд Родиона зацепился за двух стариков, ковылявших по шаткому тротуару на другой стороне улицы. Они шли в храм за прощением. Может быть, шли в последний раз: уж больно ветхие.

Колокол стронул их с насиженных мест у печи, откровенные сны напомнили о непорочности мира, и пришла нужда возлюбить напоследок ближнего паче самого себя, распрощаться со всеми и, покаявшись, возвернуться на печку прощеным.

Родион видит, как обузна им жизнь. Жалкое их шествие действует на него успокаивающе. Это уходит прошлое.

«Скоро перемрут, – думает он. Ему надо думать хоть о чем, только не о своей беде. – Мимо смерти не проскочут. Лежать старью в одной земле с голодными офицерами, что прут на город. Ни им, ни вам не дожить до полного всеобщего согласия и чистого безверия. До тех времен, когда будет стоять церковь по пояс в полыни. Пустая, безынтересная человеку. Когда забудутся поповские заповеди, и единственной правдой станет его правда, которую он завоевал для всех. Он скажет ее при огромном народе. Это будут другие люди. С ними всякое дело, будь то война или пахота, станет легко делаться соопча. Потому что они думают только об одном и хорошем. Ты, Клавдия, еще среди них наживешься! Хлебнешь со своим выблядком положенное за свой обман. Прозреешь и поймешь, чем рискнула. Тогда мертвым позавидуешь, пустельга!»

Со двора послышался сдавленный вой: Тунгус почуял смерть…

Старики исчезли из виду. Родион о них с облегчением забыл. Точно их уже схоронили, вместе с глупыми заботами. Перед глазами – пустая улица, и глаза отдыхают на ее покое.

Месть трезвела, покрываясь тонкой кожей терпения. Он понимал, что не может вынести и исполнить приговор. Главное сейчас – одолеть в себе это жгучее, требовательное желание. Остыть. Подождать.

«Мы еще разочтемся! – подумал Родион. – Но как уйти? Побитой собакой от порога?»

В это время крикнул колокол. Не прогудел – крикнул. И наступившая тишина освободила в них тревожное ожидание. Клавдия слепо, как на святой лик, перекрестилась, уставившись в грозное лицо Родиона:

– Господи, прими душу безвинную!

Он не надеялся на слова, и они прозвучали для него чем-то далеким, пришедшим с колокольни, где был убит фельдшер.

Колокол молчал. Родион вздохнул полной грудью. Не чудо ли: он – здесь, и он – там. Стоит над трупом очкастого звонаря, над молчанием колоколов. Невидимо грозный, отмщенный, гневно чистый! Почти нечеловек! Знай, Клавдея, чья рука совершила правосудие! За полверсты дотянулась!

А Клавдия все еще стояла, ничего не различая перед собой.

«Проняло тя, – внутренне усмехнулся Родион. – Погоди, еще не то посмотришь!»

От детства ему досталась толика надежды на чью-то справедливость. Став справедливостью сам, он не почувствовал тяжести своей ноши. Ему было легко, ибо нес он ее вместе с революцией, карая ее именем все, что смеяло надеяться на собственную правду, никому не оставляя выбора. И приговор батальону голодных врагов они вынесли вместе: офицеры идут на смерть!

К Родиону возвращалась прежняя уверенность. Он разжал ладонь, патроны начали падать на чисто скобленный пол. Один! Два! Три! Четыре! Пятый остался в ладони. Родион подбросил и поймал его хватом сверху. Опустил в карман. Пусть будет. Хорошая примета.

Клавдия все еще смотрела на него странными, пустыми глазами. Ему было неприятно видеть эту ничего не выражающую пустоту. Он ждал хотя бы раскаянья, хотя бы слез, оброненных на его командирские сапоги. Даже обыкновенного испуганного взгляда. И ничего не получал…

Нетерпение будущего боя толкало командира объединенных отрядов к порогу, падшая, молчаливая женщина-держала около себя. Родион не мог уйти, ему требовалось непременно истребить в ней застывшее равнодушие.

Где-то за Широкой Падью катился батальон отчаявшихся людей, спешивших сразиться с ним не на жизнь, а на смерть. Последней каплей замерло в нем последнее желание. Упади та капля – он уйдет.

… Стояло время полдня. Три зрелые души сошлись в доме Свинолюбовых. Одна, отлетевшая, взирает на свой бывший плен, сожалея и радуясь одновременно. Но чувства ее не покидают, она расстается с ними, как с тяжким бременем прошлой своей жизни. Заботливая Вечность терпеливо ждет за спиной ее возвращения в лучший мир. У Вечности – глаза сыновей. Обернись, Лукерья. Здесь нет обмана, нет правды, нет тяжести беспощадного времени. Здесь ничего не разрушается, ибо твоя новая жизнь – отражение тленного существования. Она – бесконечна. Обернись, Лукерья. Не бойся. Смерть – порог, за которым встреча.

Рвутся нити сгнивших сомнений. Без боли земной освобождается пленная душа. Сейчас она повернется, увидит, и приключится счастье, от которого никогда не отвернуться. Пришел конец всему временному, Лукерья уходила в Вечность…

Душа вторая обмерла в отчаянье. Две смерти по духу близких людей, как невидимые птицы, попрощались с ней из безвозвратного своего далека. Она почувствовала себя одинокой. Полной болью восприняла их прощание с миром, где ей суждено остаться в новом порядке жизни, рядом с этим сросшимся с маузером человеком.

И в тиши своего одиночества суждено было выбирать. Она увидела себя, окутанную легким прозрачным облачком. Неощутимо разделенная надвое, почувствовала готовность распрощаться с ненужной жизнью.

– Иди, – позвала ее небесная Клавдия.

Слово чистое, будто отмытое в таежном ручье.

Слушать хочется. Но другой голос с высоты, недосягаемой никакими глазами, предостерег:

– Не время! Еще не время…

И победило послушание высокому голосу, а через послушание – вернулся покой в земное ее сердце. Детские руки обняли позывистую душу. Она уже не рвется в высь. Небесная Клавдия спустилась на землю. Они соединились, стали неразделимы. Все входит в границы свои, обретает размеры и тяжесть. Остается с познавшим другое состояние, частица Той памяти, негасимая свеча, чей свет необходим человеку для озарения смысла земной жизни, чтоб освещать и согревать его путь до последней черты. И черту он должен перейти с тем светом.

Отныне всем желающим слушать скажет она:

– Жизнь – страшный сон, от которого вера поможет нам очнуться по ту сторону смерти. Где матери ждут детей, дети – матерей, жертвы – палачей. Где кончаются тайны и время. Но есть Любовь. Она выкрикнет имя твое и, все рассудив наперед, вернет каждому то, что он отдал другим в мире тварном.

Ну, разве не ясно – здесь мы – сеятели, на другой стороне – жнецы. Земная жизнь может осудить дух наш на нищенство в вечной жизни…

Душа третья слепа. Даже душой себя опознать не может. Горе! Не озабоченная мыслями о том, что ждет ее за границей смерти, в бредовой темноте готова стоптать всякого, кто встанет поперек ее воли. Слепому свет не объяснишь. Особенно когда прозрение его не искушает. Когда гор дый разум отверг Создателя, ибо таковым считает себя сам.

И ничем не привязанная к Истине, душа побрела своим путем. Что сотворит она, слепая и гордая? Где предел темных блужданий?

– Эй, кто-нибудь, удержите ее!

Тишина. Даже колокол не зовет молиться за прозрение беспризорного человека: звонаря убили…