Текст книги "Прощёное воскресенье (СИ)"

Автор книги: Леонид Мончинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)

– Закуси, Егор.

– Ничо. Привыкши. Сказываю – урядник до меня лично приезжал. Так я, грех признаться, перед зеркалом у Сапунова пить учился.

Родион собрал на лбу две толстые складки, взгляд его потемнел.

– Лично приезжал… Чем гордишься, товарищ Шкарупа?

Шкарупа машинально положил в рот кусок сала и только тогда догадался – сказал лишнее. Измученная бдительностью совесть его неожиданно опросталась маленькой житейской правдою, но получилось как-то неуклюже, вроде сам на себя донес… Ему стало не по себе. Румянец медленно перешел в пепельный цвет, отчего лицо хозяина начало сливаться с грязной стеной избы. Он затих в ожидании милости или очередного разноса.

– Не молчи, Егор, – посоветовал Родион.

– Да чо? Да все известно, вы должны помнить тоже, когда Шнырев Колька на Онгуре Степана Перетакина кончал. Старались они там. Золото не поделили…

– А ты помог до правды дознаться?

– Спросили. Зачем грех хоронить? Налью, пожалуй…

– Другого не спросили! С другим водку урядник не пил?

Родион сбросил с горла четверти руку Шкарупы. Сам разлил по стаканам самогон. В душе жалость и злость. Он сказал:

– Гнилой ты человек, Шкарупа! Смотрю, думаю – никакого благоденствия на тебя революцией не оказано. В то же время нужен ты ей. Не сам ты, чо с тебя проку?! Нюх твой собачий на плохих людишек. Но запомни, хорошо запомни: служить без рвения будешь – прогоню!

– Прогнать меня дело не хитрое, – проворчал Шкарупа, не поднимая от стола глаз. – И побойчей кого отыскать можно. Вон Левка Чемодуров, ему шибко в революцию хочется. Жена не пускат. Но разве он может усерднее меня таку тонку службу справлять? Сомневаюсь… Всякому человеку свое место отведено в этой жизни, я, допустим…

– Помолчи, Егор! Пей! Отменя поворотись: не стерплю иначе…

Шкарупа обидчиво вздохнул, но повернулся. Теперь дергались только его хрящеватые уши, что, разумеется, тоже не доставляло удовольствия Родиону. Они выпили, осторожно, без стука, поставили стаканы на стол. Затем Родион отодвинул от себя листок бумаги, исписанный корявым почерком:

– Потрудись, Егор!

Шкарупа тряхнул седоватым чубом, приосанился, но в это время Родион сказал:

– Есть что-то в тебе необычное, тревожное для меня. Похож ты на кого-то.

– Так на Клячкина с Помоздрина. Он еще телка снасильничал у Васильковых. Нас вся округа путала.

– Не. На что-то другое. Скажу, когда вспомню. Читай!

– Каплунов Левонтий. Трех сохатых на стожках добыл. Сала медвежьего пудиков двенадцать хранит. Соболей хорошо промышлял. Лабаз его сразу за ручьем. С крыльца видно.

– Постой-ка! – в Родионе изумился охотник. – Где это Левонтий столь сала надрал?!

– Известно где: тем он годом на Хаптуне берлогу зорил. Рядом Койминскими болотами двух с-под собак стрелял. У Лошенкова Петра коней брал на вывоз.

– Сколь коней у Петра?

– Две пары под извоз держит. Да кобыла жеребая.

– Записал?

– А то пропущу?! Сами сказали – природой во мне заложено все про других знать. Чекистом, видать, уродился. Его вы во мне опознать не можете. А?!

И засмеялся веселым, неожиданно приятным смехом. Родион, однако, все принял на полный серьез, строго сказал, сдвинув широкие брови:

– Ты это… Шибко не взлетай! Чекист нашелся!

Но Шкарупа никак не хотел менять настроение и продолжал веселиться, скаля большие желтые зубы:

– Еще в командирах по гулять мечтаю. Раз грядет наше времячко, почему не помечтать?! Слушай дальше, Родион Николаич: Простаков Федор. Соболей хоронит под крышей, в вениках. Хитрый. Лошадок четверо. Хлеба много! Но меня близко не допускат и дружить со мною не хочет. Контра!

Мышелов Иван..

Разомлевший от тепла и самогонки Родион слушал донесение, подперев ладонью румяное, слегка подобревшее лицо. Про себя он уже все решил, но прерывать хозяина не хотелось, пусть себе читает… Он думал о том, почему это вдруг при встречах со Шкарупой у него возникает желание крикнуть, прогнать подальше своего боевого помощника. Человек вроде как человек, правда, более остальных известных ему людей похожий на старую, всклокоченную крысу, которая укусила его в детстве за босую ногу. Он сразу вспомнил о ней при первой встрече со Шкарупой. Крыса и Шкарупа не мог ли разойтись в его сознании. Они жили в одном ощущении внезапного укуса, подменяя и сопровождая друг друга: стоило увидеть крысу, вспоминался Шкарупа. Теперь перед ним сидел Шкарупа и ныл большой палец правой ноги…

«Рассказать… так, поди, обидится. Нервный он какой-то стал, все достоинства в себе ищет. В начальники метит. Перед смертью о себе хорошо думают… чувствует, должно».

Родион зевнул, постучал пальцем по бутылке с самогоном. Громоздкая тень на уродливой серой стене повторила его движение.

Шкарупа кончил читать и смотрел на Родиона с напряженным вниманием. Тот сказал:

– Ежели есть в списке сознательные, склонные к революции людишки, вычеркни.

– С чего имя взяться, не грибы. Нашим-то революция лишняя.

– Ты послушай прежде. У меня – инструкция! Указание с губернии: опираться на революционную бедноту. У кого в кармане пусто, тому терять нечего. Так считает товарищ Ленин.

– Кто такой, чекист?

– Тебе какое дело? Есть, раз говорю! Бедноту надлежит приближать, при случае выдвигать на должности. Все перевернуть надо побыстрее, везде свои люди должны быть, бедностью проверенные!

Шкарупа вдруг оскалился, стал похож на крысу, прокусившую Родиону в детстве палец, и перешел на свистящий шепот:

– А я хто?! Где беднее меня в Волчьем Броде хозяин есть? Вы гляньте – у меня даже пропить нечего. Во в какую нужду загнало проклятое самодержавие! Потому за революцию Егор Тимофеевич Шкарупа хоть кому глотку перегрызет! Но пущай и она не забыват о верной его службе.

Отстранившись от стола, Родион с настороженным интересом наблюдал за тем, как поменялся человек, обрел внутреннюю силу, вправду готовый вцепиться в глотку.

«Куда же вас после революции девать?» – подумал Родион и попросил:

– Дороховых из бумаги вычеркни.

От неожиданности Шкарупа икнул:

– Как это? Богач ведь, самый настоящий богач!

– Вычеркни, вычеркни. Зря, что ль, прошу?

– Он мине холуем назвал. А это оскорбление, я так считаю!

– Не казнись, Егор. От неожиданности мужик ругается – таким его царь воспитал. Ну, чо пялишься? Повторять надо?!

– Зачем? Вычеркну. Но обиду имею. Прям плакать хочется…

Тут только Родион замечает, что крыса из хозяина исчезла окончательно, перед ним сидит несчастный, затолканный в нужду человек и его первый боевой товарищ в Волчьем Броде.

– Ты, Егор, соображать должен – не одним днем живем, – Родион подмигнул, полагая, что это может утешить Шкарупу. – Придет время – до Дорохова доберемся. Революция не завтра кончится. А когда она победит, тебя непременно вспомним. Ты – ее революционное ухо. Тайный герой, про которого все узнают!

– Спасибо за добрые слова. – Шкарупа прижал к груди веснушчатую ладонь. – У меня от них теплеет здеся. И в бой хочется. Веришь?

Трепет внутреннего восторга облагородил несчастное лицо тайного героя революции.

– Веришь?! – переспросил он настойчиво.

– Кабы не верил, разве доверял?! Не спрашивай больше, обижусь.

За окном в ночи раздался приближающийся конский топот.

– Подъезжает кто-то, – насторожился Шкарупа.

Тявкнула без злобы соседская собачонка и тут же примолкла.

Через некоторое время в избу ворвался веселый голос Фортова:

– Здоров был, Егорка! Это я, Николаич! По такому морозу только на печи скакать. Едва нос не потерял.

Шкарупа на здорованье гостя не ответил. Грубо спросил:

– Кто тя звал? Зачем приперся?! У нас дела секретные!

– Ко мне он, – поднялся из-за стола Родион. Встал, выпрямился, и все в неухоженной избе стало маленьким, сжавшимся, как кто сглазил. Он вырвал из растрепанной Библии листок и насыпал из расписанного бисером кисета табаку:

– С чем пожаловал, Фрол?

Фортов прижал к теплому боку печи красные ладони, прежде подумал, разглядывая постржавшего хозяина дома, потом сказал:

– Командует студент. Караул запретил ставить.

– Дурак!

– Ну и что? Вон Егор – тоже не умный. Верно, Егорка?! А ты его держишь. Студент сказал – не война, пусть бойцы отдохнут. Жалет людишек.

– И все?

– В Журавлевской бане, на выселках, офицер живет. Из капелевцев, но сказывали – смирный.

– Так, так! – Родион злорадно посмотрел на Шкарупу и пустил в его сторону струю дыма. – Давно гостит офицерик?

– Журавлев – человек темный, – проворчал Шкарупа, – с ем, что с нечистой силой вязаться. Не ходок я на те выселки.

Родион почесал затылок и согласился:

– Сурьезный человек Пал Алексеич, мимо пулю не пронесет. Ты хоть знаешь, как он к нашей большевистской правде относится?

– Никак! Своя у него правда, по чужойжить не желает. Зверь о двух ногах! Он к себе ближе выстрела не допускает.

– Офицера допустил, однако! Один офицерик, или кто при нем?

Фортов убрал с печи руки, с ответом замялся:

– По-разному говорят, врать не стану…

– Солдат при нем, – заговорил Шкарупа, торопясь уязвить Фрола. – Чо твоя разведка знать может?! Охвицер больной или сумасшедший: то молится, то плачет. Таких еще не бывало.

– Поздно ты разговорился! – поморщился Родион. – Поднимай о гряд, Фрол! Разделить людей на три группы. Офицера словить! Вот бумага. В ней богатеи названы. Споловиним хлеб, мясо, шкурье! Никаких с имя обхождений. Никаких! Пусть знают: какая власть стоит и какой у ней характер имеется!

Фортов дослушал командира, но сказал с сомнением:

– Один бы исход найти, а то комиссар по-другому решит. Митинг, говорит, собирать надо. Революционное слово придет к сердцу трудового народа.

Родион бросил окурок к печи, покачал большой головой:

– Толковый человек с виду… но опасный. Особливо для людей простодушных. Во до чего грамота довела студента! Книжник поганый! Другой поп лучше мыслит. Завтра ни один из этих… – Родион ткнул пальцем в бумагу, – …на его митинг не явится. По зимовьям растекутся. Ищи тогда мураша в берлоге. Скажи, Егор, ты бы не утек на их месте?

– Утек! – сознался Шкарупа. – Кабы чего терять было. Утек!

– Видишь?! Да что я глотку на вас рву?!

Родион схватил стакан самогона, рывком опрокинул в широкий рот. Скривился и кивком указал на дверь:

– Седлай, Егор!

– Бегу, Родион Николаич! – засуетился Шкарупа, натягивая тепляк поверх синей холщовой рубахи. – Примем по одной с гостем…

– Седлай – сказано! – рявкнул Родион.

И когда перепуганный хозяин выскочил за двери, указал Фортову на стакан:

– Погрейся, Фрол. Ночь долгая. Со студентом как решим?

Фортов прежде сощурился на стакан, взял его полной горстью. Выпил сдержанно, со вкусом, точно в стакане том было парное молоко. Обратной стороной большого пальца вытер губы и так же неторопливо закусил хрустящим капустным листом.

– Чо тут гадать? Он, вишь, какой: его не угадаешь, – Фортов уже не ерничал. – Чем мозги крутить, пристрелить проще.

– Тише! Не кажи дурь!

Родион поглядел на обитую изюбриной шкурою дверь.

– Востер на слух Егор. На язык гадок. При ем о серьезных делах помалкивай. К Дороховым заходил?

– Заходил! Настя еле ползает. Брюхата.

– И она тоже, – усмехнулся грустно Родион. – Успели значит…

– Не скопец купчишка. Ладней тебя будет.

Фортов пошарил по карманам, но платка не нашел и высморкался на пол. В его обманчивом спокойствии чувствовалась внутренняя настороженность, словно он знал, что сейчас должно произойти что-то важное, а пока ему необходимо произнести эти ничего не значащие слова:

– Сам хозяин не вышел. Побрезговал с нами разговаривать. На болезнь сослался. В заежке – куча свежей стружки: работал с уторка.

– Думаешь, ему наша власть нужна?! Он и без нее хорошо жировал на своем деле.

Фортов отвел глаза, сжевал сало и вытер руки о сукно штанов. В следующее мгновение его обманчивое спокойствие исчезло и он посмо грел на Родиона с холодком:

– Мне, Николаич, задруг их мозги ломать нужды нет. Всяк своим умом живет. За себя страшновато становится. Что как все вертаегся?! Куды лыжи вострить?! На березе сохнуть охоты мало. Но ведь мы не щадим – нас не пощадят. Может, прав студент – по-доброму подойги прежде, уговором?

– Хватит! – не дослушав разведчика, оборвал Родион. – Нет у меня охо гы дать тебе в морду. Хочу, чтоб ты понял – власть наша вечна! Твой век кончился, а она будет жить. Защищать ее надо до последнего издыхания!

Слова Родиона падали куда-то на дно желудка притаившегося за дверью Шкарупы, там лежали холодные каменья. Однако, живя надеждой услыхать что-нибудь важное о себе, Егор терпел, постукивая в ознобе зубами. Он слышал, как несробевший Фортов ответ ил командиру.

– В ум не возьму, Родя: то ли ты митинг говоришь, то ли с товарищем беседуешь? Зачем меня в революцию притягивать?' Я ей уже замаран. Не отмыться, не отмолиться. Ищи, что проще сказать.

– Можно и проще. Ежели дух зашелся – уйди! Или сражайся до полной нашей победы! С комиссаром будешь в одной группе. Присмотришь…

Упавшая тишина подсгег нула Шкарупу. Он толкнул дверь, прыгнул через порог, оттолкнувшись враз двумя ногами. Бросился к столу, приговаривая:

– Не дайте помереть, товарищи! Плесните для сугрева!

Но никто не откликнулся на его веселое причитание, и Родион говорил уже твердым командирским тоном:

– Он пускай языком чешет, ты дело делай. И запомни – мне хлеб нужен, мясо, лошади. Разговоры мне не нужны.

– Запомню, Николаич. Пошел, однако.

– А надорожку?! – встрял продрогший Шкарупа. – Полагается, чтоб не спотыкаться.

– Поди м ого жеребца за пяту ногу дерни – согреешься!

Родион вглядывался в поникшего осведомителя с веселой злостью.

– Пить тебе не полагается. На кой хрен твою пьяную рожу народу казать?!

В лампе зашипел фитиль. Шкарупа сморщился и уронил с подмороженного уха руку. Стоял обессиленный и говорил таким же обессиленным голосом:

– Зачем ее казать? Разве я – с вами…

Он отступил от Родиона.

Над глазом крылом раздавленного мотылька трепещет нервное веко. Совладать с охватившим его страхом Шкарупа не может, даже не пытается: ему все равно, как он выглядит, ему жить шибко хочется…

– Товарищи, меня же кончать будут… – пролепетал он с печальной уверенностью. – На смерть зовете.

– Ничиво не поделаешь, Егорка, – успокаивал Фортов, – всякую власть защищать надо. А ты как думал?

– Не глумись, Фрол. Не казни меня прежде. Власть – властью, но жизнь дороже. Сейчас не убьют, потом кончат.

– Кончат! Кончат! Може, промажут.

Родион рывком повернул к себе хозяина. От неожиданности голова Шкарупы задела бугристым затылком стену, а когда вернулась на место, перед глазами торчал ствол маузера.

– Идешь? – спросил Родион без всякой угрозы.

Шкарупа глянул в ствол и кивнул:

– Иду, конечно! На храбрость полстаканчика не пожалейте. За ради Бога, товарищи!

– Наган где твой?

Шкарупа ощупью растянул тепляк, поднял рубаху и показал торчащую из-за пояса рукоятку нагана:

– На месте, Родион Николаич.

– Каком месте?! Тебе, чтоб выстрелить, штаны прежде скинуть надо. Налей ему, Фрол.

Глава 4

…Отряд был поднят по тревоге в полночь. Заспанные бойцы стояли тесным кругом, держа в поводу лошадей, которыми уже владело беспокойство надвигающихся событий. Звонкая морозная ночь очистилась от вечерней хмари, нашлась каждая звездочка на небе и каждая горела ярким, но холодным светом.

Бойцы курили, вполголоса обговаривая предстоящую операцию. За разговорами никто не заметил подъехавшего со стороны деревни командира отряда Родиона Добрых. Он ткнул в бок Ивана Евтюхова, тут же его успокоил:

– Т-с-с-с, не шуми. Вы, как глухари на току: палкой перебить можно. Офицера взяли?

– Ага. Здравия желаем, Родион Николаич! – Евтюхову было неловко перед командиром. – Вы уж нас…

– Тебе сказано – не шуми. Уросил офицер?

– Чаво не было, того не скажу. Он как вроде не замечает нас. Не настоящий какой-то или потерянный. Наган сам отдал, саблю. Я сразу подумал – из ума человек вывалился.

– Какой тебе человек?

– Никакой! Я с ем и разговаривать не стал. Фрол все выяснил, вязать не дозволил. Так не убежит, сказал. А хозяин убрался. Он шустер, за ем не углядишь. Потемну гнать не стали.

– Это тебе не фельшар, – усмехнулся Родион, – без вреда живет и пусть…

– Пал Алексеич без вреда?! Жить охота, не то б проверил.

Подтолкнув коленями иноходца, Родион отъехал от Евтюхова и, легко поднявшись в стременах, приказал:

– Строиться!

Круг вытянулся в неровный строй.

– От преданных революции людей получена разведка, – сообщил Родион, – местные богатеи прячут хлебушек, мясо. Сами объелись, а трудовой народ хотят заморить голодом. Добром ничего не отдадут.

– Сами возьмем! – крикнул Сырцов.

Родион нахмурился, одернул крикуна:

– Разговорчики! Взять надо, но при этом аккуратность соблюдать следует. Задарма умирать никто не должен. Помните – ваши жизни боевые еще будут нужны революции, а враги ей не нужны вовсе!

Отряд одобрительно загудел. Люди постепенно загорались решительностью командира, перемогая плохие предчувствия, старались поддержать друг друга шуткой или крепким словом. И пока слушал, говорил – был прав. Примолк, задумался – нет той уверенности, забыть невозможно: не в заем идешь просить – отбирать. Для такого дела особенное состояние души и мыслей иметь надо, лучше всего – нетрезвое. Но тогда как достичь бескровного согласия? На чем сойтись мытарю и жертве? Каким чудом соединить их различные устремления, чтоб послужили они на благо чужой беде: люди с голода мрут. Сытый, однако, не соглашается голодным стать, мытарь только потому и сыт, что он – мытарь. И который отдает – теряет, и который берет – тоже теряет. Всяк сыт. Не много с первого взгляда лишился сытый – пудиков двадцать пшенички, но уже в будущих трудах своих в аккурат на ту меру меньше пота прольет. Потому мытарю больше зла проявить надо будет, чтобы получить требуемое. Пройдет время, одни станут беднее, другие злее, третьи… мрут с голоду люди. Кем уходят – грешниками ли, святыми, о том не узнает порабощенная пустым желудком душа. Но однажды она замрет и отлетит от своей плоти с облегчением.

А революция продолжается! Будучи безгрешна и во всем права!

Родион поднял над головой плеть. Она перечеркнула молодую луну, что голубоватым блином висела за его спиной. Весь он – цельный, словно отлитый из самой ночи и спаянный ею с черным иноходцем.

– Жадность богатеев – враг революции! – сказал он громко. – Пожалеем богатеев, пропадут хорошие люди, которые делают нам винтовки, патроны, шашки. Они должны есть. Их надо накормить любым путем, товарищи! Революция нас оправдает! Первую группу поведет комиссар Снегирев. Я за ним нарочного послал. Вторую – Евтюхов. Третья останется при мне. Чичас берите смолье.

Плеть указала на приготовленные факелы, рядом с которыми на утоптанном снегу стоял реквизированный у местного попа бидон с керосином.

История с тем бидоном получилась смешной и трагичной. Три бойца особого отряда проникли в дом отца Николая в момент, когда разомлевшая в теплой постели попадья видела страшный сон о разрывании березами вора Капитошки. Покойничек, клятый всем миром, явился матушке с разинутым ртом, намертво притороченный к упругим стволам пригнутых к земле берез. Острые топоры ударили по тугим канатам, освободилась страшная березовая сила. Лопнул Капитошка! Словно гнилая тряпица, порвался на два куска. Но случилось невероятное событие, какого на самом деле не происходило: голова разбойника вдруг отпала и покатилась к ногам Степаниды Алексеевны, клацая зубами. Матушка как заблажит! И проснулась…

… Людей она заметила сразу, потому что смотрела именно в кухню, где они доедали из деревянной миски студень, чавкая от нестерпимого голода. Потом она увидела бидон с керосином. Господи! Мысль о живом сожжении молнией поразила ее сознание. Жуткие страхи, что несла в себе людская молва, стали явью: горели церкви, горели люди, дом, где спали ее малые дети. Дивно и непостижимо открылся для нее путь к спасению. Как была в одной рубахе, так и выскочила следом за смутившимися бойцами, схватив в охапку насмерть перепуганных ребятишек. Все смешалось в непроснувшихся мыслях: кровавый рот порванного на куски вора, огонь, пожирающий дом, детский крик в самое ухо: «Мама!» В том ужасном состоянии неслась она следом за двумя уходящими бойцами. И голосила:

– Пощадите-е-е!

Теперь уже впереди горит ее дом, заслоняя пламенем всю тайгу. Бойцы идут в огонь, не озираясь, стволы винтовок торчат за плечами, как два стальных рога.

Да, Господи, страшную жизнь проживают детй Твои в греховных придумках и, отрываясь от мира истинного, летят в пропасть пагубных страстей. Разве бы такое случилось, если б помолиться прежде догадалась?

Но пришел и момент прозрения.

– Стой, стерва! Стой, говорю, младенцев остудишь! – завопил с крыльца объявившийся в исподнем батюшка. Осенил себя крестным знамением, пустился вдогон, поддергивая на ходу подштанники.

Матушку он догнал за церковной оградою. Подхватил с ее рук трясущихся ребятишек, укорил с сердцем:

– Ты стронулась, Степанида! Да пропади пропадом тот керосин!

Исчез огонь, и дом стоял целехонький, среди притихших елей. Люди-единороги удаляются с их бидоном, озабоченные своими революционными делами. Может, кого-то жечь будут… Пожар еще догорал в ее заплаканных глазах, без пламени, задернутый рябым дымом. Потом погас окончательно, и ей полегчало…

– Не нас, – шептала матушка. – Оградил, Господи. Не нас!

И уже громче, с укором:

– Я-то… прости меня грешную. С голой жопой ночь пугаю. Срам какой!

Вся печальная, свободная от страстей, побрела Степанида к дому, царапая ступни о прочный наст.

Так кончилась эта забавная история с керосином. Пошепталась и успокоилась деревня. Только отец Николай долго еще ругал сатану плохими словами за его рогатые козни и вздыхал о сгудне, съеденном бойцами особого отряда при выполнении боевого задания.

…Все было готово к выступлению. Ждали только комиссара. Он подъехал заспанный, бледный. И сразу заговорил первым, но тихим голосом, понимая – это разговор для начальства:

– Ты делаешь ошибку, Родион Николаевич! Мы же не бандиты какие-нибудь! Надо прежде поговорить.

– Поздно, – нехотя возразил Родион. – Боюсь, как бы они ночью не разбежались. А после твоих уговоров их уже точно не словишь.

– По-воровски действуем! Люди отвернутся от нас. Мы предаем наши революционные идеалы!

– Обуздай горло – не в пивной митингуешь! Идеалами живых людей не накормишь!

Родион смотрит на спящую деревню. Истошный вопль попадьи разбудил ближние дворы, но все успокоилось. Или только видимость?

«Может, оно и к лучшему, что поблажила баба, – подумал Родион. – Пусть прежде подумают, потрясутся. Подходящее время».

– Ладно, – он развернулся к Снегиреву, вздохнул, – неволить не стану: хочешь – выполняй приказ, хочешь – в избу иди. Досыпай.

Комиссар закусил губу и стал похож на униженного гимназиста. Ему было обидно, хотелось застрелиться. При упрямом, безумном Родионе, при бойцах, тайком наблюдавших за разговором. Он подумал и решил прежде совершить подвиг на их глазах, а потом застрелиться, и пусть они знают, кто сражался рядом с ними.

– Я выполню приказ! – Снегирев зачем-то отдал честь.

– Вместе с Фортовым поведешь первую группу.

Снегиреву почудилось – Родион улыбнулся…