Текст книги "Прощёное воскресенье (СИ)"

Автор книги: Леонид Мончинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 15 страниц)

– Петляет Лазарь. Вся суть, Родиошка, в том, что на Суховекой яме дружка твоего кончали, Федьку Звонарева! Считай, уже бывшего председателя трибунала. Отподличал! Мерзавец!

Зубко продолжал улыбаться, а Родиону было непонятно, как можно говорить с улыбкой такие страшные слова. Он еще не сумел их осознать до конца, поверить в то, что стояло за ними.

Отвлек его председатель ревкома. Зайцев бросил карандаш, насупился. Чтобы выглядеть решительным, может, даже суровым, солдатом революции.

«Сейчас он объявит приговор», – догадывался Добрых.

Члены ревкома все так же не спускали с Родиона глаз. Матрос Шпрах поднялся с подоконника. Встал, загораживая свет. Только на это никто не обратил внимания. Ждут.

Рука легла на гладкое дерево кобуры. Родион перевел дыхание. Захолонувшая от слов Зубко душа постепенно оживала. Серыми волнами плавает дым табака. Сквозь дым видит он гордую печаль на лицах товарищей. На кого же они похожи? Не вспомнил. Зубко все улыбался отвратительной, жестокой улыбкой. Появилось желание броситься к стене, прижаться спиной к камню и открыть огонь. По глазам! Он представил себе, как сползает улыбка с тяжелого лица председателя следственной комиссии.

Все стало чужим, враждебным в просторном кабинете. Они его приговорили.

«Ну нет! – Родион собрался в комок. – Выскочить отсюда успею. До коновязи лишь бы… Федька не смог. Пропил себя Федька! Но ты погоди себя хоронить».

– Как это понимать? – спросил без волнения Родион, теперь уже сам оглядывая членов ревкома. – Смахнули в яму попов, офицеров, а с однова – революционера Звонарева?! Может, он высказать себя не смог?! Иной ведь сквозь иглу пролезет, другого гордость не пустит унижение иметь. Объяснить мне надо!

Твердость его подействовала. Зубко улыбаться перестал. Боровик сказал:

– Вина Звонарева доказана. Обвиняемый, признать следует, не отрицал. Пощады тоже не испрашивал.

– А то бы дали?! – скривился Шпрах.

– Не дали! – слегка оттолкнувшись ладонями от стола, Боровик встал. – Революцией – ставлен! Революцией – сметен! Сами подумайте, Добрых: убить врага, и то не просто. Убить товарища по общей борьбе – во сто крат тяжелее. Однако обращенный в наше справедливое дело человек должен служить ему честно. Нет оправданий предавшему революцию!

– Толком объясняй! – потребовал Родион. Кобура уже была расстегнута. Он чувствовал под рукой холодную сталь маузера.

– Пьяный подписал ордер на освобождение трех руководителей белого подполья. По его прямому попустительству ушли от революционного возмездия Колинский и Каретников. Оправдал, выдал лошадей и отправил с почетом.

– Кооператоров и я бы отпустил! – упрямо перебил Родион.

– Ну-ка! Ну-ка! Интересно знать ваше партийное нутро, товарищ Добрых!

– Дружки они! Водкой не разольешь!

– Не тебя спрашивают, Зубко! Сам отвечу. Кооператоры кормили народ. Худо-бедно, но с голоду не дохли. Кончали мы кооперацию, а далее что?! Каждый мешок хлеба войной добываем!

– Нам не нужен хлеб наших политических врагов! Предпочитаю умереть с голоду, но получать подачки от эсеров не готов! Вы опасно больны, Добрых!

– Ты мне хворь не ищи, гражданин хороший. На себя прежде глянь!

– Ваша болезнь лежит в другой плоскости. У нее нет внешних признаков. Колинский и Каретников – наши противники. Они пытались через кооперацию вернуть силу враждебному нам классу эксплуататоров. Оба вели активную антибольшевистскую пропаганду. Они – делегаты третьего съезда «Ирсоюза», где большевистское правление было названо царством бумажного равенства с наглым обирательством, временем безудержного разбоя и грабежей беззащитного населения вооруженными бандами мелких паразитов под флагом рабочих и крестьян. Как вам это нравится, Родион Николаевич?!

– Мне не нравится. Сомневаюсь я, что они могли…

– Не сами, конечно, не сами! Говорил это представитель московского народного банка, некто Халдин. Колинский, Каретников поддержали негодяя. Они враги! Звонарев отпустил их и совершил преступление.

– Федора на съезде не было. Мог не знать…

– Батенька мой! – Боровик владел положением и говорил почти покровительственно. – Он имел полную аттестацию. Признал, более. того…

– Федька все рассказал. Как на духу выложил! – Казалось, удача не может вместиться в огромном Зубко, места в нем не хватает ей, и она плещет через край. – И про тебя. А как же? Жить всем хочется. Тебя, не взыщи, тоже нынче допросим. Есть небось, что сказать? Припрятал для душевного разговора?!

И засмеялся тонко, протяжно, как счастливый ребенок.

Боровик быстро повернулся. Смех уколол его. Внезапно вспыхнувший гнев сделал вялое лицо мужественным, почти красивым лицом какого-то другого человека, разорвавшего время, чтобы бешено взглянуть на детскую радость бывшего ветеринара. И было сказано:

– Не смейте меня перебивать! Замолчите!

Крупные зубы Зубко перекусили смешок, осекли звук. Он остался внутри председателя следственной комиссии.

У Черных погасла цигарка, и кавалерист выглядел немного придурковато. Большой рот Боровика расходился с заметной дрожью:

– Здесь не следственная камера и не скотобойня! Мы решаем человеческие судьбы!

– Но ты, это, – заорал Зубко, – не сильно намекай! Я, може, водить муде по воде не силен. Учился не там, где вам хотелось, гражданин бывший семинарист. Но знайте, ежели кого допросить придется, какую хочешь правду добуду! У меня офицеры говорят! Дворяне! Они с тобой разговаривать не будут, у меня говорят! И Федор, сам знаешь, в первую ночь душу распахнул. И с Добрых есть что спросить!

– Спрашивай, – просто сказал Родион, – запи– раться не стану.

– Товарищи, теряем время! – попытался вмешаться в разговор Зайцев.

Его никто не послушался, даже внимания не обратили. Слова умерли, как лишние, ненужные и пустые звуки в серьезном мужском разговоре.

«Закричать? – подумал бессильно Зайцев. – Кулаком по столу стукнуть?» Посмотрел… Кулак был желтым, сухоньким, изъеденным синими жгутиками вен. Огорченный собственной слабостью, он еще раз ругнул про себя насторожившихся членов ревкома. «Сволочи! Лишь бы до крови докопаться! – Но особенно обиделся на нового председателя трибунала Боровика. – И этот туда же! О здоровье моем переживает. Как бы не так! О кресле председателя ревкома думает. Затем тебя и прислали. Губы бантиком сложил. Зараза страшная!»

Погруженный в рассуждения, ЛазарьЗайцевза– метил, что следивший угрюмо за всем происходящим царь усмехнулся и исчез… Осталось неза– гаженное мухами место, где не так давно висел портрет Помазанника – четкий прямоугольник на серой стене. Царя Зайцев боялся. Он сам выбросил его портрет в форточку, когда народу во дворе толпилось особенно много, и все могли видеть. Царская усмешка на стене была наваждением, результатом бессонной ночи, ничем иным. В нечистую силу он не верил, как не верил и в чистую, потому что просто боялся всякой силы, совершал и ждал насилия, становясь от ожидания подозрительным и жестоким. Его тянуло на допросы, где с человека снимали кожу, мясо, выламывали косі и. Оставалась только нагая душа, которая начинала лжесвидетельствовать на саму себя, ч 1 о бы облегчи ть участь бесполезного тела, и это был бы ее последний земной грех.

Зайцев прикрыл глаJа, взял голову в ладони. Он хотел немного забыться. Но ничего у него не получалось. Председатель ревкома думал!

«Какой кошмарной была ночь! А Звонарев? Темный страдалец! Нет, не Звонарев предал революцию. Мы предали своего товарища. Он правду говорит. надо сохранять кооперацию, забыть о полю ике, об убеждениях тех, кто ею руководит. Кооперация моі ла защитить революцию от голода. Люди связаны в ней незримым доверием. Убери одного, поколеблеіся общая вера, даже порваться 1ожет. А комиссарским распоряжением ее не свяжешь. Все понимали – Звонарев прав. Но идет борьба не за народ, за власть боремся. Вынесли приговор, ты подписал… Правда, за ним другие грешки тянулись. У кого их нет? Всему есть объяснение. Его казнили, чтобы лишить поддержки Добрых. Теперь исподволь плетется новая ию рига Страх – ее вдохновитель. Страх испуганной с 1 аи перед вырастающим вожаком. Его следует уничтожить или признать. Если не уничгожит сгая, он со временем сам наведет в ней свой порядок. Он – источник страха Это исходяшее от него состояние нельзя объяснить словами! как нельзя объяснить плохую погоду. Просто есть. Неизбежность! Добрых – неизбежное! ь, рожденная революцией. В свою очередь, она тоже – неизбежность. Мы – попутчики неи ібежности, нам обидно, мы боимся. Смогуі ли они казниіь сегодня Родиона? В такой ситуации, Лазарь, лучше не высовываться…»

Зайцев хотел убрать от лица руки, но царь опят ь замаячил на чистом куске стены. Дрогнул розовыми ноздрями чуть курносого носа. Прищурил зеленоватые г лаза. Смотрит. Взгляд живой и острый. Говорят, он был неплохой художник, любил детей, от престола отрекся… это непонятно. За что же казнили? Власть требует гарантий. Такой гарантией была жизнь царского семейства. Всех под корень! Теперь надо, чтоб все забыли, надо учить забывать. Кто вспомнит? Звонарев понимал – на крови взойдет только ненависть. Он прозрел… Пил от прозрения. Смутные мысли носил в себе, ну и пусть! Зачем делиться?!

Царь по-приятельски подмигнул председателю ревкома. Будто знакомый. Где же мог видеть? Он опять мигает с царственной простотой. Где же?!

«Ерунда! – тряхнул головой Зайцев. – В жизни царя не видел. Убить хотел. Многие хотели, но кто-то хотел первым, прежде чем эта зараза потекла по нашим мыслям. В грядущей памяти останутся только убийцы, про тех, кто вложил в их руки бомбу, топор, винтовку, – не вспомнят. В тайне и молчании шествуют они по жизни. А ты… ты, разве не один изних? Нет, конечно же, нет! До чего додумался, дурачок!»

Убрал от лица ладони и отвернулся к окну.

..На дворе основательно пригрело, и зачем-то расчехленный пулемет потел круглой ребристой спиной. Счастливые воробьи столовались у неприступных с раннего утра куч конского навоза, кричали громко, радостно, как на свадьбе.

Родион Добрых кашлянул в кулак и повторил:

– Спрашивай, Зубко…

Глава 11

…Утренник на Прощеное Воскресенье выпал незлой. С приятным ясным небом, с ожиданием праздника и смерти. Он соединил в себе то, что всегда казалось неприсоединяемым, молча и медленно сближая грядущие события. За картинами обычной жизни происходило необычное движение мятежных чувств, настроений, с которых начинает рушиться вчера еще благополучный мир.

Заскрипели старые, железные ворота тюрьмы на Малой Монастырской. Приглушенные голоса конвоиров начали срываться на крики, и сонное эхо разнесло их по глухим распадкам ближней тайги.

У приговоренных напряженные лица, мечутся, но ни на чем не могут остановиться глаза. Каждому хочется убежать за собственным взглядом, в любую глушь, лишь бы от смерти подальше. Не убежишь…

Революционным трибуналом им определена смертная казнь. Казнь непременно состоится. До м ес га ее ост алось идти не более версты. Вот сейчас бы рвануться всем вместе под утренний вялый настрой конвоя в разные стороны. Нет же, подчиняются, если не очень охотно. то во всяком случае безропотно, будто исход их чем-то устраивает. Благородные люли. Офицеры! Покорней другого обыкновенного человека!

Покорность их расстраивала Николая Кузьмича Журкина, обнаружившего в бывших господах столь низкое послушание. Он относился к их состоянию совсем не равнодушно. Все представлял себе иначе, и мысль: «Эх, вы, души унылые!» – состояла при нем постоянно, пока он суетливо выполнял распоряжение начальника конвоя Ивана Мордуковича.

В положении своем Николай Кузьмич оказался по счастливой случайности, после того, как Егор Белогривов – тюремный страж еще с царских времен, был застрелен председателем ревтрибунала товарищем Звонаревым во время задержания пытавшегося совершить дерзкий побег из– под стражи поручика Лакеева. Товарищ Звонарев сказал: «Под выстрел попал замечательный тюремный страж Белогривов и отважной своей неосторожностью выдвинул себя в геройские защитники народной власти». Всех мгновенно поразило к нему боевое уважение. А в тюрьме тем же днем появился свояк командира кавалерийского отряда Николай Кузьмич Журкин.

Наставляя его на безупречную службу, плохо стрелявший председатель ревтрибунала говорил:

– Помни, Кузьмич, – врагов сторожишь! Непременным твоим качеством должна быть строгость! Ты убьешь, ничего тебе не будет, а сбежит кто?

Председатель отхлебнул кваску ю деревянной кружки, помахал длинными ресницами над краснотой усталых глаз и со вздохом закончил:

– Расстреляю я тебя, Кузьмич. Из-под земли достану и расстреляю. Ты меня знаешь.

Журкин видел товарища Звонарева впервой, однако с ним согласился, поклялся в верности революции, после чего получил связку ключей.

Через три дня, к великому своему удивлению, Николай Кузьмич увидел председателя ревтрибунала в другом состоянии: с трясущимися губами и капельками белой пены в уголках рта. Кроме того, он был трезв.

Два конвоира вошли следом за огромным Зубко в тюрьму. И бывший ветеринар приказал открыть дверь третьей камеры, где содержались приговоренные к расстрелу. Журкин исполнил приказ. Тогда товарищ Звонарев попросил:

– Обождите!

Снял с себя шинель, протянул ее новому стражу:

– Носи, Кузьмич. Пользуйся. Мне, кажись, уже не пригодится…

Журкин онемел. Он вдруг представил себя в шевровых сапогах, снятых тайком с повесившегося на Сретенье жандармского ротмистра Спи– вака, и в этой новенькой шинели. Душа не могла вместить всю благодарность к осчастливившим его людям. Страж был готов упасть на колени. И будь товарищ Звонарев при прежней своей должности, наверняка бы грохнулся, но Зубко уже повернул в замке ключ, а конвоир смотрел на подарок косым, недобрым взглядом.

– Хорошая шинель! – похвалил Зубко, возвращая ключи. – Наживешься тут. Место теплое…

Громко испортил воздух и тем немного успокоил Николая Кузьмича. Посмотрев вслед уходящему конвою, страж открыл ларь, где раньше хранился арестантский хлеб, положил на дно шинельку, прикрыл крышку и сел сверху, собираясь помечтать о 10 м, как на Пасху пройдется во всем своем великолепном наряде перед окнами соседей. Но мысль запнулась, не успев пополниться подробностями. Журкин вспомнил, в какую камеру втолкнули товарища Звонарева…

«Мать честная! – вскочил он. – Куда затолка– ли-то председателя?! Надо стражу звать!»

Весь покрывшись холодным потом, на цыпочках подошел к обитой железом двери.

– Не, не ошибка это… – прошептал он. – Товарищ Зубко самолично указал, куда садить будем. Позовешь стражу… спросят – какое твое собачье дело?!

Николай Кузьмич сунул в рот грязный палец. Покачал всклокоченной, давно не мытой головою:

«М-да, чой-то темное замышлено. Безбожная, можно сказать, расправа делается!»

Подумал о лежащей в ларе шинели и одернул себя:

«Не твоего ума дело, не те судить! Всем воздастся! Оно даже лучше, что с покаянием уйдет. Отец Ювеналий… Ить, чо болтаю – покаяние! Никак сам товарищ Звонарев батюшку и упек сюды. Покаяние, мать вашу! Всем воздастся!»

На том Николай Кузьмич успокоился, вытер влажные ладони о кавалерийские галифе, заглянул в зарешеченное оконце третьей камеры…

Звонарева он увидел сразу. Бывший председатель ревтрибунала стоял рядом с деревянной бочкой – парашей, по бокам которой были прибиты две слеги. Держался Звонарев обреченно, но без испуга, равнодушно поглядывая на стоящих перед ним поручика Лакеева и сына покойного купца Силянкина, Евлампия, убившего топором соседа-красноармейца.

Евлампий изредка плевал в лицо председателя, приговаривая:

– Мерзость! Ох, какая же ты мерзость!

Щеки его при этом надувались тугими булочками, выстреливая со свистом плевок.

– Оригинально, – как-то бесцветно восхищался поручик. – На ярмарке ваш номер, Евлампий, мог иметь успех. Жаль, вас завтра расстреляют. Жаль.

– Вместе с вами, – огрызнулся Силянкин.

Перестал плевать и предложил:

– Надо его убить. Я с ним умирать не собираюсь в компании. Давайте убьем, господа.

– Нам его за тем и прислали. Сами руки пачкать не хотят.

Поручик пошевелил длинным горбатым носом, вместе с ним пошевелилась траурная рамка вокруг голубых глаз, где хоронилась тоска.

– Но убить придется: иначе он действительно будет расстрелян вместе с нами.

– Повесим его на собственных портках?!

Евлампий поднял вверх правую руку и вывалил язык, изображая, как будет выглядеть повешенный Звонарев.

– Повесить? – спросил из угла камеры чей-то серьезный голос. – Он хорошо кушал, а здесь и без того достаточно вони. Прежде следует затолкать ему в зад слегу, обезопасить себя таким образом от последствий.

– Ура! – сорвался на фальцет Евлацпий, торопливо ударил ногой по березовой слеге, прибитой к параше.

Он бил, повторяя с отдышкой:

– Будет вам стуло, товарищ председатель! Будет!

В остервенелой его работе сквозило звериное упрямство, казалось, еще немного, и он пустит в ход зубы, но своего добьется. Силянкин отбил слегу, поднял и постучал ею Звонарева по голове.

– Слышь, как звенит? И с такой пустой головой ты обрек нас на смерть, негодяй! Читай приговор!

Евлампия потрясывала внутренняя дрожь.

Притравленные нетерпением купеческого сынка, с нар начали подниматься приговоренные. Встал заспанный казак с покатыми бычьими плечами и огромными ручищами. Следом поднялся корнет, совсем юный, но уже седой. На нем был порванный романовский полушубок, по которому его опознал в толпе горожан революционный патруль. Всем надо убить Звонарева. Он вынес им приговор, теперь пусть умрет сам. Попробует, может, что и поймет напоследок…

Тюремный страж Журкин видел, как они окружают бывшего председателя трибунала. Но увидеть самое страшное боялся и отстранился от оконца, присел в ожидании крика о помощи. У него заныло сердце. Он потрогал левый бок и болезненно сморщился:

«Что делать-то? Совсем непотребно рассудили – на кол. Да видано ли такое? Еще и благ ородные!»

Крикавсе не было. Из-за двери раздавались обрывки грубых, разрушающих другдружку выкриков, мерзких, шаловливых смешков.

«Позову стражу! – решился расстроенный Журкин. – Хрен с ней, со службою. Потом rpexa не замолишь».

Глянул в оконце: приговоренные успели раскраснеться, и всяк судил Звонарева на свой манер.

– Думайте! – требовал Евлампий. – Особенную смерть придумагь надо для товарища!

И тогда самостоятельный трезвый голос остановил его истерику:

– Не надо придумывать смерть, Евлампий!

За словами последовал тяжелый, похожий больше на стон, вздох.

– Она – дар Божий, когда совершается не насильственно. В ней заключается наше спасение. Тебе, Евлампий, лишь страдание дано сочинить. Бесплоден гнев твой, бесплодно безобразен!

Журкин видит: поседевший корнет помог подняться с нар настоятелю храма отцу Ювеналию. Человеку строгому в вере, справедливому в мирских делах, но не убереженному Богом от лихих большевиков: быгь ему завтра убиенному.

Волоча раненую ногу, отец Ювеналий с трудом подошел к председателю рев грибунала, опершись рукой о стену, встал рядом с ним и произнес:

– Нездоровы чувства ваши, брагия. А завтра – встреча с Судом Верховным. Тленное ваше найдет конец на земле…

– Началось! – Евлампий презрительно отвернулся от священника. – И здесь от тебя покою нету.

Но настоятель не огкликнулся на упрек, голос его набирал силу, поражая присугствующих трезвым спокойствием:

– Страшный, необъяснимый разумом ураган безверия, жестокий в своем желании сокрушить связь детей Божьих с их будущим, разметал души ваши по темным углам. Сегодня случай свел их под одной крышей. Единения не случилось. Христианский долг обязывает вас простить грехи врагам вашим и в собственных покаяться. Кто посчитал себя в минуты эти богооставленным су– шест вом, тот предает Господа нашего! Остановите кровавое отчаянье! Обретит е кротость, обратите святую благодать прощения и накажите ею палачей ваших!

– Во, куда загнул поп! – Евлампий был взбешен. – Прощенья?! А говарищ нас простил? Возьму и задушу его. Право имею!

От купца густо тянуло потом и ненавистью. Он испепелял председателя ревкома косым взглядом чернеющих глаз.

Звонарев горько усмехнулся, сказал:

– Благодарю, отец Ювеналий! Заслужил я. Не мешайте им, разницы нет когда. Пусть казнят…

– Сам пожелал, – сказал равнодушный поручик Лакеев. Развел руками. – Воля приговоренного… Совестно отказать товарищу.

– Верно, поручик! – взвизгнул купец. – А ну, снимай портки, сука красная!

– Не к лицу такие речи дворянину, – отец Ювеналий задыхался. – Ежели вы не в силах привести свои чувства в лучшее сост ояние, помогите им – молитесь. Смерть – испытание, требующее от нас великой твердости стояния в вере, истинного покаяния…

– И «откроется тебе свободный путь, коим с радостью перейдешь ты из юдоли земной в Небесный Иерусалим – вожделенное отечество твое». Не ошибка? – спросил Лакеев, уже не ерничая.

Черные пятна вокруг голубых глаз соединились над переносицей.

– Истинно так, – священник убрал руку, устало привалился к стене спиной. – Вы же человек про– свешенный. Устраните из души противоречия самого с собою. Откройте путь..

– Увы, – поручик был грустен, – не откроется: грехов, чю блох у старого кобеля. Георгиями святых не награждают…

– Прощать дано не каждой, даже опытной в вере душе, но в вас… вы должны попытаться. Это ведь та же брань – в смирении.

– Баз юшка за нас страдает, господин поручик, – неожиданно вмешался в разговор набожный Козарезов. – Послушаться бы надо. Не будем руки марать… перед смертью.

Журкин почувствовал, как начали трезветь арестантские страсги, разговор уходил от поникшего Звонарева. Березовая слега лежала рядом с парашей, и никто вроде не собирался на нее садиться.

– От греха уводит батюшка. Стронул злую дурь на покаяние святым словом. Слава тебе, Господи, злодейство не состоится!

Все испортил Евлампий. Он опять плюнул в лицо Звонареву и сказал:

– С попом я несогласный. Кого слушаем, господа покойники?! Он – первый на всю епархию рогоносец. Козел в рясе! На ем красный бес скачет! Нет, вы поглядите – скачет!

Евлампий натужно засмеялся. Вид его был до крайности безумен, хотя черные глаза следили за батюшкой с холодным вниманием угодившего в ловушку зверя.

«Чо говорит?! – взъерошился за дверью страж, весь пронизанный желанием воспротивиться ненавистнику. – Час ведь подавится алчной ложью своей! Антихрист! Покарай тя, Господи! Святого человека задел. Ох, умру, али стражу вызову!»

И заплакал в бессилии Николай Кузьмич Жур– кин.

А в озабоченной купеческой дерзостью камере смертников, в сыром и душном вместилище глухого отчаяния, вдруг споткнулось время. Был ли то срыв в заведенном порядке, или угодно так стало Верховному Промыслу, но словно подсеченное, оно перевернулось через голову, шлепнулось об пол мягким боком. И больше никуда не пошло. Теперь лежит, бесплодное, мертвое, отрезок их долгого заблуждения с названием – «жизнь», в коем нет ничего, кроме мучительной тяжести, растянутых на годы мгновений. И очарованные легкостью внезапного безвременья души приговоренных едва колеблются, как умирающие дымки свечей, сгоревших в пустой церкви перед иконой Спасителя. Должно быть, Господь дал им передышку, чтобы устранить недоумение по поводу будущего безвременья.

Но поверили те, кто без веры. Верные знали…

Поднялось время. Ожило. Все вернулось на круги своя. Снова бежит, смущая близостью конца бесправных седоков. Жизнь, впрочем, и не жизнь уже, просто нелепица какая-то, задыхается в темных чувствах. Души человеческие мечутся в тесноте бессилия. Им только завтра выход предрешен…

– Хотите знать! – подергивался в такт словам Евлампий. – Да не смотрите на меня волком, господин поручик! Объяснюсь! Прошлым годом, в аккурат когда поп в Скигское отлучался, дом тамошнего лесника освящать, чне случай выпал попадью отходить. Три раза! На взгляд баба обыкновенная, но с большим в этом деле пониманием. И она, попик, мне такое про тебя рассказала…

Евлампий щелкнул перед носом отца Ювеналия пальцами. На том все кончилось… Козарезов схватил купца за горло и приподнял, а когда поставил на пол, колени Евлампия бархатно сломились. Он осел, завернув в сторону красноватые белки. Казак сказал:

– Вы, батюшка, в толк не берите. Он всегда был на язык вольный. Побожиться могу – врет! Черт ему рот распахивает.

– Отпустите его, – попросил отец Ювеналий. – Раз Бог держит, значит, не такой потерянный.

Но казак засомневался, и тогда из темного угла камеры потребовал строго:

– Отпустите, Козарезов! Чужая это работа. Кому надо – сделают. Ну что ты там? Отпусти!

Козарезов без охоты разжал руки, и Евлампий свалился под ноги товаришу Звонареву. Слюни из полуоткрытого рта закапали длинными каплями на хромовые сапоги председателя ревкома. Приговоренные рассматривали его с брезгливым выражением досады. Их темно-серые тени на серой стене были похожи на хоругви, поднятые перед боем в предрассветный час.

– Покайся, Евлампий, – мирно предложил священник. – Не передо мною, грешным. Меня твои речи не задели. Мария Федоровна – земной мой спутник, чисто живет. Перед Господом покайся! Время есть и надобность.

Купец потрогал затылок. Снизу вверх глянул на отца Ювеналия все еще дурным взглядом. Кураж пропал, но злость не вся вышла:

– Откуда ты такой боговидец взялся? Почему я твоего Бога не вижу?! Пусть явится, спасет меня or казни! Тогда покаюся!

– Твой батюшка тоже не видал Бога, храм, однако, построил. Верил. Ты сложил с себя долг христианина и у Христа спасенья просишь. К покаянию тебя призываю! Отведи ум в сердце свое. Сотвори их свидание. Пусть в согласии обратятся к Господу. Ты молитвы хоть помнишь?

Купец кивнул.

– Тогда приложи труд к усмирению страстей. Порог почувствуй, Евлампий!

Батюшка поправил бороду, болезненно кашлянул в кулак и повернул голову к Лакееву.

– Поручик, – теперь голос его был слабым, – вы не убьете человека? Хотел бы просить вас о милости…

Поручик прежде постоял, рассматривая длинные ногти на красивой руке, а начав говорить, удивил всех мягкой интонацией.

– Худое нынче открытие сделал, батюшка.

Гадкое просто! Нет, разум мой в состоянии прежнем. Трезв И смерть меня не очень смущает Здесь, в тюрьме, довелось мне думать о себе, как о человеке стороннем, что-то вроде долгого попутчика, живой тени. Bor что узнал напоследок о себе: не получился из меня человек. Ваш вопрос тому – окончательный приговор. Вы спрашиваете русского офицера, дворянина, кавалера двух «георгиев» – сіанег ли он палачом?! Отвечу – не станег. Но ведь не более часа назад к гому стремился. На кол хотел посадиі ь по революционное ничтожество. Ежели я – человек, каждый свой день начинающий с молитвы, способен совершить подобное, то ему… – Поручик кивнул в сторону председателя ревтрибунала. – Вовсе не заказано Где духовная защита, способная остановить его при вынесении нам, белым воинам России, смертных приговоров? Неі для него запретов. И это – уже ваш грех, батюшка. Они предали Бога и победили. Велик соблазн безбожия, сам то почувсгвовал…

Поручик потер ладонью высокий лоб, замолчал в раздумье.

– Не завидуйте победителям, – ответил ему отец Ювеналий. – Впереди у них жизнь с вечно поднятым мечом. Искушение гордой веры в самого себя обернется для победителей бессмысленным существованием. Без Бога оно превратится в поход за смертью. Создатель же призывает детей Своих к жизни вечной Выбор делает ваша душа.

В сумерках гаснущего дня страдания священника были не так заметны, но он страдал и говорил через силу:

– Я прошу прощения, господин поручик, и у вас всех, товарищи мои земные: за Святую Соборную Апостольскую Церковь, за тех нерадивых слуг ее, которые, как я, грешный, не смогли умягчить доверившиеся им души. Не смогли передать в светлые ладони Создателя с надеждой на будущую жизнь. Но прошу вас – верьте!

Отец Ювеналий истово перекрестился, хотел поклониться, потерял равновесие, со стоном боком свалился на пол. Глухо стукнул о доски тяжелый крест. Ряса откинулась, обнажив замотанную кровавыми тряпками ногу.

Евлампий посмотрел на батюшку тупымвзгля– дом, погрозил кулаком Звонареву.

– Во что намутил, сука краснопузая!

Корнет и Козарезов подхватили упавшего под руки. Был он ужасно бледен. Однако, оказавшись на ног ах, повернулся к Звонареву и трижды поцеловал растерявшегося Федора. Председатель революционного трибунала покраснел весь до корней жестких ершистых волос. С души как коросту сорвали, необыкновенная легкость пришла в сердце опального революционера. Он благодарно всем улыбнулся, словно в светлые краски оделся для него мир, очищенный благодатным ветерком прощения. Может быть, впервые за свою пьяную революционную жизнь Федор Игнатьевич Звонарев обрел истинный покой среди приговоренных им к расстрелу людей. Почувствовал огромную силу любви, перед которой рухнула ненависть, питавшая его революционные подвиги. И облегченно вздохнул.

– Еще один спасен любовью, – продекламировал поручик Лакеев, с чувством брезгливости и любопытства рассматривая председателя революционного трибунала. – Я в вас себя увидел, Звонарев. Никакой мерой русского человека не измерить. Безмерен он до глупости, до святости, до мерзости! До чего хотите безмерен. Смотрите.

Поручик показал на Евлампия Силянкина.

– Этот полузверь уже молится! Если бы вы, товарищ, не приговорили нас к смерти, что бы мы о себе знали?! Благодарю вас и простите за доставленное беспокойство.

– Христос стучится в наши сердца, – отец Ювеналий поднял вверх руки. – Откроем их. Будем готовиться к встрече.

– Хоть одним глазком бы взглянуть, батюш– ка, – нервно ломал пальцы войсковой писарь Андрощук, широкозадый хохол с лихо завитым чубом. – Получить, так сказать, мгновенную аудиенцию.

– Завтра все получишь, Игнат! – засмеялся каким-то металлическим смехом Козарезов. – Потерпи малость. Хы-ы-ы!

– Будет вам издеваться! Я понять хочу. Разум мой бессилен понять!

– Дурак потому что, – продолжал веселиться нелюбивший Андрощука Козарезов. – Завтра растолкуют, и дураку понятно будет!

Свяшенник стоял перед поникшим писарем в глубокой задумчивости. Как часто он призывал верующих следить внимательно за невидимым посещением Божьим их души. Наверное, многие относились с доверием к его словам, но кто им следовал? Всю жизнь свою тянется человек за гордым разумом. И теперь, оставленный им у последней черты в полной независимости, требует чуда.

– Спаси, Боже, люди Твоя и благослови достояние Твое, – прошептал священник.

– Что? Что? – встрепенулся писарь.

Нет у отца Ювеналия чуда. Веру христианскую нес им почти пятнадцать лет. Не плодоносны оказались его старания, потому видит он перед собой несчастного попрошайку. Горько ему стало. Горько и ответил, опустив руку на плечо Андрощуку.

– Как никто не знает о своей смерти, так никто не знает о Боге. Это прекрасные, связанные верой тайны. Всякое мгновение приближает нас к их разгадке. Жди с надеждой, Игнат.