Текст книги "Прощёное воскресенье (СИ)"

Автор книги: Леонид Мончинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 15 страниц)

С тех пор дареная косынка ни разу не надевалась. Даже в поре брожения блудных соков, когда округлились тугие бедра и она понесла их чуть враскачку под внимательными взглядами Родиона, бабушкиным подарком украситься не посмела. Словно память ей о косынке отшибло, мысли цаже не впустила. Была, видно, рядом с кипяшей страстью скромная, тихая келья, чью дверь захлопнула внезапно налетевшая буря. Там, за дверью, дожидался своего часа нечерствеюший хлеб уважения. Понудить его стать пищей для души греховное чувство не может. Другой позыв нужен, особый случай внутреннего состояния.

Такой случай выпал ей ныне. Ожидание расплаты и уверенность в праведности отлучения Родиона от отцовства жили в ней с мыслями о казни ее спасителя Савелия Романовича Высоцкого. На сердце лег траур. В таком настроении она поднялась с первыми лучами солнца.

Лукерья Павловна подметила перемену в гостье. Закусив губу, пыталась понять, что с ней произошло. Но от себя разгадки не дождалась и сказала:

– Ты красавица, Клавдия! Прям на глазах захо– рошела! Будь все по-старому, сватов к твоим бы заслала.

Клавдия вспыхнула и семенящей походкой прошла к столу. Пред тем, как опуститься на обитый козьей шкурой стул, благодарно улыбнулась хозяйке:

– Хороши слова ваши, да не для меня.

Во дворе сонно взлаял Тунгус. Хромой сосед в ватнике не торопясь прошел за водой, постукивая деревянными ведрами.

– Лукич один остался, – кивнула на окно Лукерья Павловна. – Жену схоронил, сыновей революция извела. Ковылят теперь.

Потом они молча ели, и хозяйка украдкой рассматривала Клавдию, точно не признавая или сомневаясь в ее подлинности.

На дворе весна продолжала примериваться к власти, наполняя мир другим воздухом и другим смыслом. Во всем жило предчувствие перемен, которое торопит воображение убежать от жестокого постоянства зимы к весенней радости проснувшегося леса и изумрудной первой зелени, что непременно выплеснется на истомившиеся ожиданием убуры однажды утром. Тогда же, а может чугь раньше, чтобы загодя скараулить нетерпеливую травку, появится на закрайке маряна осторожный изюбрь с короткими, как огурцы, рожками. Постоит в сиреневой неясности рассвета. Замрет и осторожно поищет большими ушами опасность. Успокоившись на минуту, опустит в прохладу только что родившейся жизни мягкие губы. Потрогает неслышным движением. Подождет.

– Хрум, – выпадет из тишины утра первый звук.

– Хрум, – откликнется другой, невидимый зверь.

Все. Считай, весна наступила.

– Зимушка плачет, – сказала Лукерья Павловна – Тож концу не радая. Все умирает: и время и люди. Всяк по-своему о том печалится…

Клавдия согласно кивнула, тоже поглядела в окно. Над трубами соседних домов поднимался дым, парили бревна стен, нежась в первом тепле. Только загородившая – бок церкви водокачка стояла ничему не радая. Она была старая, без крыши, словно кто по свирепой пьяни распахнул над ней небо и закрыть забыл. Чуть дальше церкви, почти от самой литой ограды, начинался овраг. Глубокий и безлесный, он тянулся к реке, на другом берегу которой, от кромки алмазного льда, поднимались красные с серыми прожилками скалы. Можно было на них смотреть и думать о доме, где скалы не были такими огромными, но тоже красные с серыми прожилками.

Во дворе загремела цепь, следом раздался рев Тунгуса.

Хозяйка вздрогнула, одеревенелыми пальцами провела по гладко причесанным волосам. Глаза ее что-то искали, но ни на чем не могли остановиться.

– Кого там черти принесли?! – спросила она с досадой. – Ты, девка, подожди сознаваться. Может, еще пристукнут Родиона, и все устроится. Пойду открою.

Клавдия не ответила, развернулась, стала спиной к окну. Для нее все было решено, хотя подождать была согласная. От свалившегося напряжения в ушах словно возник тонкий, непрекращаю– щийся шум. Казалось, там проснулась перезимовавшая муха, ошалевшая от вынужденного молчания. Клавдия тряхнула головой. Шум отлетел, но погодя немного вернулся вновь на место.

Стукнула дверь, луч света прорезал темноту сеней. Снова скрип, и свет ускользнул во двор. Первая из темноты вышла порозовевшая хозяйка. За ее спиной раздался голос:

– Здравствуй, Клавушка!

Клавдия почувствовала, как слабеют ноги. Сил не нашла шагнуть навстречу, но откликнулась с радостью:

– Ой! Никак дядя Егор, никак живой! Слав те, Господи!

– Живой! Живой! – вторил ей довольный крестный. – Пофартило мне, Клавушка. По совести разобрались. У них тоже правда есть!

В избе вспыхнула жизнь, освободив ее от недавнего потаенного напряжения. Все улыбались.

– Проходи! – пригласила гостя хозяйка. – Армяк сбрось!

Егор Плетнев извинился, стянул с плеч узковатую одежду. Бросил у порога. Лисью шапку покрутил в руках и положил на ленивец. К столу шел, приседая, точно собака с перебитым задом. «Эко тебя передернуло!» – жалостливо покачала головой Клавдия и сказала вслух:

– Проголодался небось, крестный?

– По чести сказать, забыл когда кормился Не в упрек будет сказано – голодная власть. Да и резону имя нету: нынче его корми, завтра его сгре– ляй. Голодному умирать даже лучше. Мало кого целым отпускают. Только заблудших, как я, допустим.

Хозяйка отбросила заслонку, ухватом вытащила из печи чугунок со щами.

– Садись, Егор.

Егор картинно вытянул волосатые ноздри, пошевелил ими и проглотил слюну:

– Такое сниться перестало!

– Пр имешь? – Лукерья Павловна поставила перед гостем стакан самогону.

– Кто откажется? Из меня все соки утекли, отощал, как волк в капкане. Дай Бог всем здоровьица!

Ел Плетнев без жадности, с расстановкой, то и дело вытирал рукавом залоснившейся рубахи потный лоб. Изредка он поднимал над чашкой взгляд, подмигивал сидевшим напротив бабам пугливым глазом.

– Поел? – спросила Клавдия, когда крестный блаженно отвалился от стола к стене. – Сказывай теперь про все.

– Про что знать желаете? Много чего пережил.

Цыкнул дуплистым зубом и, икнув, спросил:

– Може, покурить найдется? Нет… ну ладно. Притащили нас, Клавушка, в кутузку. Часа не прошло, заходят трое при оружии. Один плюгаш, чихнуть не на что! Тычет в мине дулом. Говорит – снимай шубу, боров. Я в ней, говорит, в караул пойду сторожить, чтоб тебя никто отседова не похитил, такого справного. Все молчат. Сами уже обобраны. Я снял. Утром зовут на допрос. Им спешить надо.

Плетнев прихватил нос в подол рубахи и высморкался.

– Дознаватель попался совсем молодой. Но при большом о себе мнении. «Пошто бунтовал? – кричит. – Супротив народной власти шел! Лоб, – спрашивает, – чешется?» По-ихнему – пули просит. Свое гнуть не стал: он цены моей жизни не знает. Напишет – в расход. И получай, Егорушка, свой законный расстрельчик. Говорю, а сам плачу. Мол, боюсь я этих расстрелов, мол, водка подвела, а сам я – сознательный и могу всех соболей отдать для революции. Пусть, думаю, подавятся, зато жить дадут. Он кричит: «Не водку судить будем, а тебя! Расстреляем к такой матери!» И ведь не врет: расстреляют, как миленького. Такой, понимаешь, свирепый попался, будто стоя его родили и сразу с наганом. У меня другой жизни нету, Клавушка, на колени перед ем-грох! Стою…

Плетнев зевнул. Осмотрел баб посоловевшими от сытости глазами.

– Не допустил Бог: послал Родиона Николаевича. Дознаватель вскочил. Тянется перед твоим. Три слова ему товарищ Добрых сказал-все понял, сопель! Остыл, человека во мне опознал. Редкой справедливости начальник, Родион Николаевич. На таких власть ихняя продержится. Ежели с голодухи не замрет, постоит и такого еще наделает!

– Остальные как? – спросила Клавдия, стараясь быть спокойною.

– Сказать можешь, кем интересуешься?

– Фельдшером, – сказала за нее Лукерья Павловна и стала убирать со стола посуду.

– Э-э-э-э-э!

Егор сморщился, махнул безнадежно рукой, будто от мухи отмахнулся:

– Отплясал свое. И мохнатку мне не вернул.

– Что треплешься?! – Лукерья Павловна хлопнула по столу ладонью. Ее раздражала пустая болтовня гостя. – Сунул бы ты эту мохнатку себе куда подальше. Нашел что вспоминать! С фельдшером как поступили?

Плетнев скосил в сторону глаза и обиженно засопел. Говорить начал не сразу, прежде еще разок высморкался в подол рубахи.

– Ты как мечтала? – он задиристо взглянул на Лукерью Павловну. – Наградят?! Сам от жизни отказался! Там и не такие герои ревмя ревут. Офицер при мне в петлю залез. И этого казнили.

Лукерья Павловна перекрестилась, погладила по голове Клавдию, и нельзя было понять по ее лицу: то ли она хочет заплакать, то ли еще разок облаять Плетнева.

Егор ждать не стал, как бы оправдываясь, развел руками:

– С одной стороны – человек образованный. Понимание о нашей жизни имеет правильное. С другой – знал, определенно знал – убьет его Родион Николаевич. Ни за какие коврижки не простит! И получается: хороший человек кончал хорошего человека. По странной революционной ошибке. Не разглядели друг дружку ладом.

– Самолично кончал?

– Не, Фортов. Руки связал да увел. И комиссар с ем был. Но приказ-то ясно чей…

– Гад! – выдохнула хозяйка. – Подлец!

– Зачем лаешь – служба такая. Иначе не проживешь.

– Кого защищаешь, дурак?! – Лукерья Павловна постучала костяшками пальцев по столу, вероятно подразумевая под лиственничной доской Егоров лоб. – Знала б, не кормила.

– Кого? Кого? Нешто не знаешь-родня мне Родион Николаевич. По-родственному и поступил.

Лукерья Павловна почти с наслаждением улыбнулась, прижалась спиной к печке и сказала:

– Ошибся, Егор. Нет у тебя такой родни. Зазря с кожи лупился. Трясись теперь по новой.

– Это как понимать? – Плетнев перевел взгляд на Клавдию, но та потупилась.

В следующее мгновение он почувствовал, что прошлое может повториться. Он словно оказался в переполиенной человеческими телами камере, где его раздевали и откуда он едва не ушел на расстрел. Ему стало жутко. Лица расстрелянных вышли из стены, чтобы взглянуть на него живыми глазами. Он зажмурился, стараясь избавиться от страшного видения. И оно пропало. Зато начали дрожать руки, будто он уже стоял перед бешеным дознавателем. Руки он убрал под стол, спросил напряженным, севшим голосом:

– Как же так? Чо стряслося, Клавушка?

В кухне стало тихо. Было слышно капель за окном и тяжелое дыхание гостя. Клавдия смотрела в угол, где лежал драный армяк крестного, с полным безучастием.

– Ну-кась, не молчи! – потребовал он с отдышкой.

Она сказала просто, как о чем-то само собой разумеющемся:

– Не ем дитя зачато.

Плетнев дернул кадыком, поймал в кулак свалявшуюся бороду, взглянул вначале на хозяйку, затем-в остановившиеся глаза Клавдии. В нем происходило напряженное осмысливание обрушившегося на него несчастья. Потрескавшиеся губы наконец зашевелились:

– М обуть это-шутка? Так хреново шутите!

– Шуток нет, крестный. Все тебе сказано.

– Кто такой ловкий у сердца лег, что подпустила?!

– Знать охота?

– Зачем? У меня от своих забот голова болит. Пойду, однако.

– Пойдешь! – подтвердила Лукерья Павловна и придержала его за локоть. – Пока посиди, посоветуй. Бабий ум короток.

– Ничо советовать не буду! – с силой освободился Плетнев. – С кем гуляла, у того пущай совет просит. Родион боле мне ничего не простит. Я и так задолжал. Знать не хочу про ваши дела! Считай, на ветер сказала.

Лукерья Павловна преградила ему путь. Стоя напротив бледного мужика с трясущимися от страха руками, сказала сдержанно:

– Лошадку дам. Отвези девку. Не пощадит ее Родион. А грех тебе носить придется, крестный!

– Лошадку? – Он ломался, соображая, но тут же тряхнул головой. – Пошла ты со своей лошадкой! Ее махом заберут, самого пристрелят за ослушание. Отойди, Лукерья!

Решительно подвинул рукой хозяйку, подхватил с пола армячишко и толкнул дверь. Тотчас голос за его спиной с отчаянием позвал:

– Крестный!

Оннеобернулся, стоял напороге, словно в раздумье. Крепкая шея медленно краснела. Потом Плетнев натянул на плечи узкий армяк и спросил:

– Ну, что тебе?

– Передай отцу, пусть заберет нас с сыночком. Внук, передай, родился. Савелием назвала.

– Почему не передать? – Плетнев неловко пожал плечами. – Он с ума сбежит от твоего блуда. Софью, ту ничем не проймешь, а вот… Как тебя угораздило?! Всем беды натащила!

– Пошел, так иди! – погнала хозяйка. – Детей настрогал, не знает, как они делаются! Тебе, поди, добрые люди помогли? И самого тем же способом ладили, да ошиблись малость: овца с бородой получилася!

Плетнев побледнел, ответил через плечо с шипящей злостью:

– По двум тропкам бегаешь, бабонька. М отри, не растянися: седло порвешь!

– Иди! Иди! За заплотом не забудь штаны вытряхнуть!

Лукерья Павловна подтолкнула гостя в спину и захлопнула дверь.

Со двора в избу проскочил запах талого навоза. Клавдия подумала, что уезжать из города придется ночью по мерзлой дороге: по талой лошади не пойдут…

Глава 9

…Из Скитского банда убралась под самое утро, не забыв подпалить все избы, где жили поддержавшие новую власть бедноватые активисты. Отряд Родиона Добрых встречали дымящиеся пепелища да бывшие хозяева поселений, развешанные по бесполезным теперь воротьям.

Казненных было четверо. Никто их не оплакивал. Висели они одиноко и грустно, вывалив за нижнюю губу синие языки.

Родион задержался взглядом на седом, костлявом мужике, чья смиренная поза безвинного мученика напомнила о смерти отца. Висел он ров ненько, продолговато, будто распухшее продолжение веревки. Поди, вершка, а то и того меньше, не хватило бедолаге, чтобы упереться в землю голыми ногами. Такой длиннющий уродился.

Родион посмотрел на тонкие ноги, торчащие из штанин, как пестики из ступы. Расстроился и тронул коня.

Скитское вымерло.

– Нам их не догнать, – сказал комиссар Снегирев, когда всадники подъехали к колодцу и начали поить коней из длинного обледенелого корыта.

Родион повернул на голос хмурое лицо. Некоторое время рассматривал Снегирева, но думал, вероятно, о другом и, может быть, даже не замечал, кто перед ним стоит. Наконец он спросил:

– Фрол, тебе здесь зверовать не приходилось?

– Зверовал по левой полоти Анадикана, где Жилкинский отстой. Этих надо имать у Тухлого озера. Там не приходилось. Говорят, места сорные, россыпей много, а выше китайской тропы – гольцы.

– Кто говорит?

– Мокрогуз. Флегонт. Вон та изба с дырявой крышей ево. Под бедняка рядится. Богатство у него разве угадать можно какое. Огромный капитал!

– Слыхал! С кем он?

– Флегонт? Ему лишние глаза не нужны. Власть нашу не уважает, хотя Петру Усачеву… – Фортов кивнул в сторону одного повешенного, из кармана тепляка которого торчала отрубленная рука… – Четыре пуда муки дал без процентов. Но все одно, он – бесстыжая сволочь! Бандит, каких свет не видывал!

– Тогда пойдем!

Старый дом с покосившейся к лесу дыроватой крышей был обнесен крепким заплотом. Во дворе на длинной кованой цепи метался громадный ублюдок с разорванным ухом и налитыми кровью глазами. От неимоверной злобы и напряжения пес не мог лаять, выплевывая вместе с пеной короткий, отрывистый рык.

Фортов выстрелил с метра, не более, в широкий лоб цепняка, после чего сказал ближнему бойцу:

– Встань к окну. Стреляй, если побежит!

В дом вошли без стука, как к себе, никого не приветствуя. Проследивший за взглядом хозяина Фортов извлек с полатей трехлинейку. Патрон был в патроннике.

– Зверя караулил, Флегонт?

– Разбойников боюся. Всяк нынче норовит простого человека обидеть. Слава Богу, вы приехали – защитите!

– Простой человек от гебя прятаться должон.

– Да Бог с вами! Черные люди всегда праведника клянут.

Разговор сразу же не пошел. Хозяин больше отмалчивался или жаловался на здоровье, стыдливо отворачивая ог непрошеных гостей румяное лицо.

По натуре своей Флегонт был человеком необщительным, скрытным. Всех близких держал в пределах обширного двора, не позволяя двум раскормленным, узколобым близнецам общаться с деревенской ребятней. Мало кто знал про его проделки на хребте Анадикан, r де каждую осень подкарауливал Флегонт Аполлинарьевич возвращающихся с золотых ручейков китайцев-ста– рателей, обрывая точным выстрелом их скучные, желтые жизни. Работа была трудная, опасная, но золото держалось в цене, и он рисковал, всякий раз надеясь пристрелить очень фартового старателя да завязать кровавое ремесло каменным узлом. И понимал – не убивать он уже просто не может; дороже золота ему это дело, к душе ближе. До такого состояния дожил, когда страшная рука желания выволакивала его ночью из дома силком, ставила на тайную тропу, вела к новому преступлению под холодными, молчаливыми звездами. И, отбросив всякую надежду на облегчение своей участи, Флегонт пил с ленивой красавицей женой, до мельчайших подробностей обрисовывая ей природу своего греха:

– Слабый я, Ксения, меня в такое время на цепь садить надо, чтоб не сбег. И водкой поить, чтоб ничего не соображал. Болезнь у мене – в голове. Здеся! Пришел срок – ни о чем другом думать не позволят. На исповедь ходить не смею…

– И не надо, – успокаивала супруга. – Попьешь недельку, само с души уплывет, вся кровушка смоется. Да и нехристи они. О чем горевать? Са– мородочки отдельно складывать?

– Дура! Отдельно, конечно: другой ценой идут!

…Минут через тридцать бесполезного разговора Родион поднялся перед хозяином дома с тяжелого табурета. Сказал, глядя ему в глаза:

– Тебя придется расстрелять, Флегонт.

– Права такого у вас нет, уважаемый.

В ответ Родион нехорошо улыбнулся.

– Военное время, Флегонт. Право заменит приказ. Мой!

Тогда хозяин дома собрал в уродливый комок большое, диковатое лицо и горько заплакал.

– Не скорби, Флегонт, – ерничал Фортов, – тебя черти в аду заждались. Богу-то на тебя смотреть противно. Пойдем место подыщем, где ляжешь…

– Вам хорошо, вон вас сколь! – всхлипывал несчастный Флегонт. – Мне потом ответ перед лихими людьми держать. Эх, вы! Ешо надежду на вас имел – заступитесь. Негоже так, силком-то.

Но постепенно успокоился, уже одетый спросил, поглаживая ладошкой ухоженную бороду:

– Награда хоть будет? Не задарма же рисковать!

Родион утвердительно кивнул:

– Будет награда: жизнь получишь, коли с бандой сведешь. Разминемся – Фрол пристрелит.

Флегонт окончательно осознал – люди ему попались серьезные, для которых жизнь его большой цены не имеет. Они непременно выполнят свои обещания, потому банду придется им отдать с двоюродным брательником Кешей. Жалко Кешу, себя, однако, жальче. На Прощеное всем в ноги падать придется, грехи отмаливать.

Близко Прощеное…

…Отряд вышел к Тухлому озеру за час до прихода к нему налетчиков. Флегонта привязали к дереву. Он видел, как расходятся по ельнику бойцы. Снимают пулемет, прячут за камень, оттуда тайга просматривалась метров на сто. И хоть место открытое, а не разбежишься– наст. Люди вокруг него были неумолимо решительны. Таких ничем не растрогаешь. По всему видно, что драться обучены, и держаться от них во всякое время надо подальше, чтобы по какой-нибудь случайности не оказаться во врагах.

«Чо счас начнется, – Флегонт сжался. – Кеша, Царство ему Небесное! В подельники все просился. Уж скорей бы они вышли! Ждать муторно!»

Бандиты сжалились над Флегонтом: появились из чащи чуть ниже засады. Убаюканные таежной тишиной, всадники ехали свободно, не подозревая, что их уже рассматривают через мушки прицелов терпеливые чекисты, которым не впервой целиться во врага. Ни плена не будет, ни пощады. Расчет до полного удовлетворения. Таков приказ Родиона Добрых.

Прокричала кедровка. Противный голос ее стал сигналом для командира особого отряда. Он вздохнул, вскинул маузер. Второй от начала бандит завалился на шею испуганной лошади. Следом упали еще трое. Потом все закружилось в злом круговороте криков и выстрелов. Застрявшие в стременах всадники бились головами о деревья. Кеша на четвереньках пробовал убежать по насту в тайгу, но пуля вначале сбила его на бок, а когда он выпрямился, пытаясь поднять вверх руки, кто-то выстрелил ему в живот.

Флегонт прочувствовал этот выстрел, как в себя. Ему стало нестерпимо больно. Он хлопал ртом, пытаясь крикнуть. От напряжения желудок полез натужно вверх, выплеснул на снег свое зеленовато-желтое содержание, точно перед этим Флегонт съел больного китайца…

Бандитов перебили. Потом еще теплых погрузили на подводы и повезли через деревни, где их помнили живыми.

Трупы сложили в Скитском перед церковью. Покойники смотрели в небо недоуменными глазами с суровых и растерянных лиц. К утру остался лежать только офицер с отстреленным ухом. Остальных разобрали родственники, чтобы тайком, без отпевания, предать земле.

Глава 10

В ревком Родион пришел после короткого сна, но в хорошем настроении, даже улыбался тем, кто поздравлял его с удачной операцией. Задержался было у начфина, поговорить об общем дружке Серафиме Котове, направленном на учебу в Москву, как тут же прибежал вестовой, курносый, цыплячьего сложения малец, да еще заика.

– То-о-о-оварищ Д-о-о-о-обрых¹ – протянул он, сам при этом вытягиваясь в сгрунку. – Ва-а-а-а-с Зайцев з-о-о-о-о-вет.

Начфин поднял от стола потерянное лицо и сказал:

– Белых ждем. Не к понедельнику, так ко вторнику явятся. Офицерский батальон. А у нас вчера взвод инородцев дезертировал с Песчаной. Снялись, будто цыгане, и ищи ветра в поле. Не хотят они воевать. Дикари, одним словом!

– Толку с них, – усмехнулся Родион. – Для счета содержать, так мяса не напасешься.

– Кормить нечем, – согласился начфин. – Им мясо только подавай! Земля у них неродимая. С баранов живут. Еще у нас такое случилось…

Начфин сунул в рот огрызок карандаша, изу чающе посмотрел на Родиона, после чего продолжать не захотел и сказал:

– Ничего хорошего. Иди-ждут тебя. Но уши держи торчком. На заслуги свои крепко не налейся. Больше ничего не скажу.

Замолчал и, потрогав двумя руками густые кудрявые волосы, повернулся к столу со словами:

– Дожили – евреи воюют… Иди, Родион!

От начфина Родион вышел озадаченный. Поднялся на второй этаж по широкой каменной лестнице. Перед дверью кабинета председателя ревкома постоял, но ничего худого не вспомнив, потянул медную ручку, увенчанную медной головкой льва.

Кабинет был полон дыма. Окурки валялись на полу и даже на длинном столе с круглыми ножками, покрытом зеленым сукном. Четверо сидевших за столом людей говорили вполголоса о чем-то важном. Председатель ревкома Лазарь Зайцев, чахоточный еврей, с опущенным правым плечом и крупными складками на лбу, встал, пошел навстречу Родиону, сохраняя на лице выражение скорбной задумчивости. Затем скорбь пропала. Улыбка разгладила складки, сделала Зайцева другим, даже симпатичным, человеком.

– Своевременно, весьма своевременно, – говорил он, чуть картавя. – Мы ждали вас. Поздравляю!

Опустил слегка мокроватую ладонь в руку Родиона.

– Прибыли матросы с Екатеринбурга. Пулеметный взвод. Теперь мы – сила! Согласны, Родион Николаевич?

Родион неопределенно пожал плечами, поздо– ровалея со всеми за руку, успев заметить внимательный, тяжелый взгляд председателя следственной комиссии Зубко.

«Все пасешь меня, боров, – подумал Родион. – Поздно хватился. Раньше надо было квитаться, когда за мной силы не было».

Однако взгляд его насторожил, уж больно мстительным был этот Зубко человеком, готовым после улыбки показать волчий оскал.

За Родионом перед ним должок значился. В бою под Непой зарубил он двоюродного братана Зубко Кольку Сизых. Снес ему полбашки в смертном поединке, где каждый отстаивал свою правду. И каждый свою ценил выше.

Стоял конец ясного, прозрачного сентября. Люди бились насмерть и наспех, торопясь побыстрей выхлебать кровавую долю да убежать в тайгу на промысел.

Косо легла сабля на горячий лоб казацкого есаула. Силен был мужик, но не ловок, жизнью поплатился за свою сытую нерасторопность. Вытирая саблю о потник Колькиного коня, подумал Родион с тревогою: «К большому начальству в кровники угодил».

Но никто его корить не стал. Потерей Зубко ничуть не огорчился, обнимал Родиона перед строем, героем называл революции. Однако глаза всегда прятал. А теперь не отвернулся…

Напротив Зубко сидел человек незнакомый, в пенсне, с красивой бородкой клинышком и толстыми губами, сложенными трубочкой, словно он собирался тихонько свистнуть.

– Боровик! – отрекомендовался человек. Губы распались, обнажив синеватые десны. – Рад познакомиться!

Четвертым был телеграфист Юркин. Он кивнул Родиону и вышел за двери.

– Повторяю для вас специально, – Зайцев ткнул в сторону Родиона пальцем. – Получено донесение относительно движения офицерского батальона. Численность не велика: 300–400 человек. Но это офицеры! К тому же в городке много затаившихся контрреволюционных элементов. По нашим данным, неплохо вооруженных. Ситуация, скажу прямо, угрожающая.

Зайцев поглядел на Родиона, при этом одна бровь его поднялась вверх, точно ее кто туда дернул.

– Хочу знать ваше мнение, Родион Николаевич. Будут ли они нас атаковать или обойдут?

Родион прежде сплюнул. Ответил спокойно, глядя на Зайцева:

– Коню понятно – будут. Имя деваться некуда: дорога нынче одна – через Никольск. Зимник плывет, весь в наледях. Реки уже неделю кипят. В тайге – чир.

– Да! Да! – подхватил Зайцев. – Чир – ледяная крыша снега. Я так образно выражаюсь.

Он повеселел от возможности поговорить о чем-нибудь постороннем.

– Извините, что перебил, но позавчера ходили смотреть старые склады. Складывать туда пока нечего, укрепления могут получиться надежные. Полверсты по целику, не более, а едвадошел. Все правильно!

Председатель ревкома потер руки, уже забыв, что прервал Родиона, спросил:

– Теперь о нашей готовности. Какие у вас соображения?!

– Что тут соображать – пулеметы нужны. Куда их поставить, уже сообразил…

– Будешь соображать, когда прикажут! – сурово вмешался в разговор начальник следственной комиссии Зубко. – Это тебе не бандюг по тайге гонять. Офицеры! Разницу не понимаешь?!

– Нынче бил! – Родион понял, откуда может появиться опасность, но виду не подал. – Бил! Получается!

– Все мечтаешь в герои выскочить?! Забыл, как гоняли тебя в Лысой пади? Тоже хорохорился.

– Ты что взъярился?!

– Еще скажу. Пока сиди да слушай. Спросим, коли потребуется!

– Уймите страсти, товарищи! – Зайцев постучал по столу карандашом. – Готовиться надо сообща.

Только окрик его никого не успокоил, и разом вспыхнувшее напряжение застыло в молчании двух сидящих напротив людей, при этом Родион успел отметить – Зайцев тоже нервничает.

Боровик в спор не вмешался, он распахнул свой вялый рот, спросил:

– А на лыжах возможно обойти Никольск?

– Возможно, – ответил Родион, – по Дунькиной щели до Медвежки доскользил, а там с югов уже хребет голый. Ночь прождал и атакуй с уторка. Но есть одно хитрое дело…

Он в упор глянул на председателя следсгвен– ной комиссии, и тот, ничуть не сконфуженный, УХМЫЛЬНУЛСЯ СВОИМ тайным мыслям.

– Кто имя голицы поделает? Нынче среди гаежников умельцы вывелись. Среди их благоро– диев-не заводились. В лоб пойдут!

– Гадаешь, Родион! – пошевелил тяжелыми плечами бывший ветеринар Зубко. – Разведки толковой у тебя нету.

– Ну, паря, ты все, как есть, перепутал. Кто здесь нюхат да смотрит? Ты, голубь сытый! Вот и дай надежную разведку. Мое дело-бой!

– Забываешься, Родион!

Мясистое лицо Зубко стало наливаться кровью. Он остановил взглядом пытавшегося вмешаться Зайцева, но тут открылась дверь кабинета. Вошел высокий, сутулый матрос в дубленом полушубке и, оглядев присутствующих внимательным взглядом, строго спросил:

– Граждане командиры, у вас в городе дурных болезней не водится?

Еще никто ничего не понял, однако завороженный озабоченностью матроса Зайцев поспешил ответить:

– Среди инородцев бывают случаи. По причине неразборчивых связей. Что случилось, товарищ Шпрах?

– Ничего, – матрос зевнул, с хрустом потянулся. – Слухи разные ходят. Братва проявляет беспокойство за чистоту человеческих отношений.

И опять возникла неловкая пауза, только Зубко продолжал наливаться багрянцем, не спуская с Родиона пристального взгляда. В кабинет тем временем вошли еще два члена ревкома в длинных, не по росту, офицерских шинелях и новеньких портупеях. Следом заскочил Фортов, нашел глазами командира и показал пальцем в окно:

– Отряд на месте!

Родион ответил кивком, после чего Фортов исчез, прикрыв за собою тяжелую дверь.

Матрос сокрушенно разводил руками, бубнил под нос:

– Ах, какая живучая, зараза!

Его мыслями владело что-то трагическое, и он никак не мог успокоиться.

– О чем вы бормочете, товарищ Шпрах! Если относительно…

– Вот именно! – не дослушав, подтвердил матрос. – Именно о ней, заразе этой. Удивляюсь и возмущаюсь! Ну, юг! Понятно: роскошные условия и ничего больше делать не хочется. Здесь – ледяная стихия! Голгофа тонких чувств!

Зайцев не выдержал, сорвался на крик:

– Прекратите ваши анархистские штучки, товарищ Шпрах! Революция идет!

– Будет тебе, Лазарь, шуметь, – матрос по-домашнему устроился на подоконник, – и в революцию хочется…

Члены ревкома спрятали улыбки. Настороженность Родиона не прошла, он чувствовал – его продолжает рассматривать Зубко, и что-то сегодня непременно произойдет.

– Значит, так, Шпрах! – предупредил Зайцев. – Оставьте свои пошлые намеки при себе. Здесь – ревком! Для всех, товарищи: офицеры будут атаковать город!

– Пущай идут – накормим! – сказал, свертывая цигарку, командир кавалерийского отряда Петр Чумных. – У меня нынче пять лошадей сдохло и братские ушли.

– Все?!

– Еще с лишком: двое чалдонов шихтинских с ними убрались. Я их сторожить оставил, так напились тарасуну и сами ходу.

– О серьезной охране не побеспокоился!

Черных перестал мусолить самокрутку, ответил удивленно:

– Чо-по-чо, гутаришь, паря? Оне же не арестанты, сознательные бойцы красной армии! Хорошо, до боя сбежали…

– Что тут хорошего?!

За высокими стрельчатыми окнами в стороне, где рядом с сенокосами добывали недалеко от берега реки глину, точно горох по жести, застучали выстрелы. Члены ревкома молчали, только Зайцев пробормотал: «Ну, наконец-то!» – и начал нервно колотить карандашом по крышке стола. Он не ответил на вопросительный взгляд Родиона: похоже, стеснялся…

Выстрелы смолкли, тогда Зайцев сказал:

– Тюрьму освободили. Нельзя в такой момент оставлять врага под боком. Два побега на неделю. Нашли виновника. Ревком принял решение: ликвидировать контрреволюционеров! Все, кто сидит рядом с тобой, Родион Николаевич, приняли решение!

«Зачем он оправдывается? – колыхнулась тревожная мысль. – Мало кого кончали разве? Неладно что-то!»

– Надеюсь, вы поймете нас правильно?

Зайцев прижал карандаш к зеленому сукну стола, и бровь опять резко прыгнула вверх, сломалась посередине, стала похожа на крышу дома, где жил аптекарь Кухинке.

– Как это понять? – не утерпел Родион. – Правильно решили.

Члены ревкома смотрели на не^же то чтоб подозрительно, но не с доверием, и взгляд их был общим.

Зубко улыбнулся, подвинул ближе, яжелое, безжалостное лицо, сообщил: