Текст книги "Прощёное воскресенье (СИ)"

Автор книги: Леонид Мончинский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

Перекрестил писаря, испытывая угрызения совести за свой торопливый ответ, осторожно лег на низкие, заглаженные человеческими телами нары и закрыл глаза.

В наступившем покое видел он дом с красивыми наличниками, под зеленой крышей, покрашенной в такой цвет немцем Норбертом, которого все звали Гансом. Норберт был протестантом, однако постепенно приобщился к православию, стал исправно посещать службу и совсем по-русски плакал на Божественной литургии, роняя слезы из-под овальных очков.

Выше зеленой крыши дома поднимались зеленые кроны сосен. А еще выше, на вышине, где начиналось недоступное небо, словно парил живой крест. Ежели когда посещали его сомнения или другая какая душевная напасть, отходил он к замшевшему колодцу, откуда сияние креста виделось столь же естественно, как и сияние звезд. Отделенный кронами сосен от маковки, крест застыл в синем покое неба. Светлая его отрешенность от земного успокаивала отца Ювеналия. И чувство легкого обмана: ведь не парит же – дер– жится на маковке, исчезало само собой при полном доверии к воздушному состоянию.

Попадье он об этом рассказывать стеснялся, даже зная ее открытое желание искать красоту неземную на земле, так и не рискнул показать ей парящий крест. А жаль: утешение б оставил, хоть малое, но утешение. От нее, поди, все уже отвер– нулися…

Отец Ювеналий представил себе свою жену, спускающуюся по воду к колодцу, в коротких ичигах на босу ногу. Вся она домашняя, спокойная и какая-то вечная. Уже пришедшее к ней бабье лето не изменяло ничего ни в лице, ни в фигуре. Она словно застыла в удивительной доброте, забыв постареть. Ему очень хотелось сказать ей несколько утешительных слов на прощание, но тогда, при аресте, не случилось: больно строги были конвоиры. Теперь он говорил ей:

«Любимая моя, Мария Федоровна, судьбе стало угодно разлучить нас. Доживай без меня. Деток береги. Храни вас Господи».

Говорил, надеясь на милость Божию и на свидание в другом мире, где он будет терпеливо ее ждать.

Рядом кто-то заплакал навзрыд. Батюшка приподнял голову.

– Мама! Мамочка! – всхлипывал рыженький, с ранней сединой корнет. – Какая необходимость?! Зачем?! Мы же – пленные!

И прятал в воротник полушубка заплаканное лицо, освобождая слезами от тоски нестойкое молодое сердце.

– Прекратите, Демидов! – потребовал из темного угла властный голос. – Стыдно! Видел бы ваш батюшка. Они не пленных уничтожают, а породу. Беспородной Россией можно править партийным беспризорникам. Бандитам-недоучкам! Приказываю вам замолчать!

Корнет еще разок всхлипнул и примолк. Камера медленно погружалась в густую темноту. Отец Ювеналий погладил корнета по волосам, почувствовав на ладони жаркий поцелуй мокрых юношеских губ.

– Встаньте, братия! – попросил отец Ювеналий. И начал молиться.

– Христианской кончины живота нашего безболезненной, непостыдной, мирной и доброго ответа на страшном судилище Христове просим!

– Подай, Господи! – отвечали из темноты невидимые хранители просящих душ.

Всем полегчало в молитве. В темноте всплакнуть можно тихонько, не опасаясь за резкий окрик из дальнего угла. Там лежал ровный, как сухая желтая доска, полковник Туманов. Старый служака к смерти готов. Земные заботы его сузились до поддержания дисциплины среди осужденных и осуждения себя за то, что не пустил немцев в охваченную бунтом Россию. Полковник казнится допущенным промахом и считает смерть справедливым наказанием за свое разгильдяйство.

«Господи! – думал полковник, да вовсе уже не полковник, а по меньшей мере командующий армией на главном направлении. – Господи! Почему не дал прозрения?! Зачем вложил геройскую решимость в убогого русского солдата? Прорвись тевтоны к Москве, эти паучьи партии только бы чвякнули под каблуком знакомой с порядком нации!»

И всегда, точно из пережитого, выплывала одна и та же картина… Ровные шеренги солдат: серых, сытых, закрытых до скул рогатыми касками от пуль. Они наступают. Он, полковник, командующий армией на главном направлении, ждет, прижавшись грудью к деревянному брустверу. На этот раз у него хватит терпения. Он выкинет белый флаг, потом развернет армии в сторону Москвы и Петербурга. Надо спасать Россию, а не собственную честь! Хочешь сохранить Родину – впусти немцев. Через десять-двадцать лет они уйдут или растворятся, станут русскими, имеющими представление о порядке.

Он их впустит. Он им поможет. Этого требует историческая необходимость. Ты должен!

Немцы все ближе. Уж явственно слышен гул кованых сапог. Они выбивают из черной земли черную пыль. Размеренный ритм хорошо организованной атаки. Ритм будущей России. Великой России! Без внутренних дрязг и выстрелов из-за угла. Без революций, возглавляемых кровожадными бездельниками и жидами. Это будет новая страна…

Командиры артиллерийских расчетов смотрят на него с тревогой. Он старается не замечать их взглядов. Надо думать о будущем. Это будет…

– Они – рядом, – напоминает какой-то генерал. Мешает думать. Это будет… Необыкновенное государство! Как его следует называть? Россия? Нет, немцы не позволят. Великое государство… но не Россия! России не будет? России?!

– Огонь! – кричит Туманов. – Огонь! Огонь!

Голос его срывается. Он силится выпрыгнуть за бруствер, чтобы саблей – по рогам! По рогам!

– За мной! – кричит полковник. И… падает с нар.

– Все ерепенится, воюет, – протяжно зевнул Лакеев. – Хорошо еще, нары низкие…

Снова молится со всеми вместе. Слова молитвы приходят из безнадежной памяти. Он их узнает уже произнесенными. Жизнь его будто отделилась от тела, и тело какое-то полумертвое, и жизнь не настоящая. Скорей бы прийти к одному концу. Скорей бы!

– …Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос Сын Бога Живаго, пришедший в мир грешныя спасти от них же первый есьм аз…

…Намучившись в переживаниях у зарешеченного оконца, тюремный страж Журкин постепенно успокоился. Примостился с ногами на хлебном ларе, пробормотав, прежде чем отойти ко сну:

– Твоих таинств во оставление грехов и в жизнь вечную. Завтра их всех казнят…

И захрапел.

Невидимые крысы носились по тюремному коридору, пищали, дрались, ели с голодухи друг дружку. Разбуженный писком, Журкин несколько раз стучал по крышке ларя кулаком, но это мало помогло. И он успокоился и заснул с мыслью: «Може, тоже революцией занимаются? Не уймешь…»

Спал он крепко, как под большим надежным замком. Без сновидений. Проснулся уже в сумерках. За стеной звучно лязгали затворы, топали сапоги.

– За имя явились!

Страж сел на ларь. Раздался стук в дверь. Он осторожно подошел и спросил:

– Ето кто?

– Открой, Журкин!

– Не кричи на меня, товарищ. Скажи лучше, какой у тя пароль?

– Служу трудовому народу!

– Час открою! Милости просим!

Затем он открыл камеру, и командир конвоя шагнул первым, держа у бедра взведенный револьвер. Следом – четверо бойцов с винтовками наперевес.

В воздухе будто вьется чей-то неисторгнутый крик, и сердце у Журкина замирает от ожидания. Кто-то из бойцов коснулся его руки, он ее отдернул, ощушая трепет во всем теле.

– Встать! – услышал Журкин железный голос Мордуховича и неизвестно отчего сам вытянулся в струну.

– Руки – за спину! Выходи по одному!

В камере задвигались люди. Кто-то плакал.

– Простимся, братия! – сказал негромко отец Ювеналий.

И опять двигаются люди, стискивают объятия, вздыхают.

– Простите нас!

– Бог простит, – отвечает, краснея, боец с нежным девичьим лицом, но винтовку держит наготове.

– Этого не требуется! – прекратил разговоры Мордухович. – Выходи по одному! Ты – первый!

Первым вышел поручик Лакеев, следом – заплаканный корнет. Идти отцу Ювеналию помогал молчаливый, необыкновенно торжественный Евлампий. Полковник прошел так, словно направлялся в собственный штаб: ни на кого не глядя. Но его придержал штыком красноармеец. Он сказал:

– Погодите, ваше благородие. Пущай тех по– вяжуть!

– Пущай повяжуть! – передразнил равнодушно полковник.

Журкин все еще стоял по стойке «смирно» у пустого хлебного ларя. Вдруг услыхал голос казака Козарезова над самым ухом:

– Помолись за меня нынче, служивый. Очень надо! С грехом ухожу на Суд Божий. Не схотели господин полковник с комиссаром смерть принять. Я по его милости совершил…

– Молчать! – рявкнул конвоир.

Журкин только тут понял, что казак обрашался к нему, и, преодолевая страх, согласно кивнул.

Козарезова подтолкнули в спину шіыком. Он даже не поежился, вышел во двор, и там его снова ударили прикладом. Журкин подождал, пока приговоренные покинули тюрьму, пугливо заглянул в камеру… Звонарев лежал на спине, раскинув руки и вывалив язык.

– Терпенья не хватило, – прошептал тюремный страж и, взглянув на босые ноги председателя ревтрибунала, окончательно расстроился. – Разули! Вот какие скорые! Все успевают!

Глава 12

В то Прощеное Воскресенье никто прощен не был. Казалось, люди забыли о недавнем прошло м своем. Утекло их былое незлобие, освободив место другим, решительным чувствам. Словно испугавшись друг дружку, обособились, омертвели душою. Сами собой непостижимые, творят дела удивительные, о которых размышлять раньше боялись. И стремятся изничтожить себе подобного, чтобы освободить место для лучшей жизни. Есть в этом что-то звериное, ибо не восходит выше звериной меры понимание ценности дара Божьего. Только надеждой живут, не своей, правда, обещанной: плохих перебьют, останутся одни хорошие, сродные по кровавой борьбе товарищи. Тогда уважение вернется, и любовь, и прощение. Все, одним словом, что положено человеку по высокому его назначению, особенно духовному.

А пока: одни шли на расстрел, другие их вели.

Хруст занастившегося снега под ногами приговоренных доносится до каждой души. Кажется, она тоже похрустывает, поламывается, но страха никто не высказывает. Даже корнет перестал плакать, шел, успокоенный неизбежностью близкого конца, поддерживая с Евлампием под локоть отца Ювеналия. За эту услугу им обоим конвоиры развязали руки, уверенные-попа не бросят. Священник волочит раненую ногу, наставляя сиплым голосом земных своих товарищей:

– Братия, молитесь о прощении палачей ваших! Изгоните злобу из сердец: злобных Господь не примет!

– Заткнись, поп! – конвоир в пушистых усах погрозил отцу Ювеналию кулаком. – Миром прошу – заткнись! Без тебя тошно!

«Ку-ка-ре-ку!» – раздался в сарае за заплотом голос первого петуха. Ему никто не подпел. И снова слышна среди топота ног задыхающаяся проповедь:

– Знайте, братия-Спаситель намеренно устраивает путь наш скорбный, дабы приобщить Своим скорбям и сокрыть нас от нас самих в этом…

– Молчи, сука! – уже яростно потребовал конвоир. В нем все натянуто до предела, и убивать он боится-впервые ему убивать, потому кричит:

– Застрелю, как собаку!

– Застрелишь, застрелишь, – успокаивает конвоир постарше. – На Суховекой яме и кончишь его. Пока пусть говорит, боле не придется.

И, подумав о чем-то своем, тяжело вздыхает:

– Эх, жизнь пошла ничтожная. Прям тягомотина какая-то. Вчера в караул ходил, нынче поспать не дали.

Молчавший до сей поры полковник Туманов сказал поручику Лакееву:

– По-моему, батюшка спятил.

– С чего вы взяли?

– Согласитесь-глупо митинговать перед смертью. Кто не умеет умирать, того уже не научишь.

Лакеев поморщился, однако ответил вежливо:

– Вынужден с вами не согласиться, господин полковник. Он одаривает всех. Можете – принять, можете – отказаться. Мы сомневаемся, а он…

– У меня нет сомнений, Владимир Ильич: иду умирать. Верный присяге!

– Кому это нужно, простите?

– Мне!

– Вас уже нет. Меня нет, батюшки. Но он хочет быть, а мы даже не надеемся. Кстати, полковник, вы могли бы быть вместе с этими?

– Вы на меня обиделись, поручик? Это революция уравнителей. Она может родить только трагедию. Обратили внимание, как от нее шарахнулась интеллигенция?

– Надеюсь, вы себя к ней не причисляете?

– М-да… Вы, определенно, на меня сердитесь, Владимир Ильич. Я же враг свободы! Все забываю вас спросить: почему не застрелились?

– Испугался. А вы, господин полковник?

Полковник Туманов промолчал. Впереди у низкого, осевшего набок склада объявилась большая лужа. Черная, широкая, покрытая тонким льдом. Обойти ее возможным не показалось, и люди пошли напрямик. Лед проседал и ломался, шлепая прозрачными кусками по темной воде.

На другом конце лужи полковник заговорил несколько торопливо:

– Меня взяли в бане. Смешно, да?! Не знаю, как вам, а мне вначале было смешно, потом я понял, но увы… слишком поздно. Крутов повесился. Вы знали Крутова, Владимир Ильич?

– Знал. Он любил повторять: «Дисциплина– это чистота, господа!»

– Совершенно верно! Я видел его труды понуждения себя к самоубийству. Чем полнее поия– та необходимость ухода из жизни, тем естественнее оно совершается. Я боялся, что буду так же суетлив и истеричен: был не готов.

– Понимаю вас, господин полковник.

– Но нынче в уходе из жизни видится мне какая-то трагическая законченность. Наверное, от отчаяния: без России не могу, в России-невоз– можно…

– Россия нас не переживет.

– Можно поспорить, жаль, время у нас кончается.

– Простите меня, господин полковник! – ска– зал поручик Лакеев.

– И вы меня простите, Владимир Ильич. Кажется, уже пришли…

– Господи, прими мою душу грешную, – не– громко сказал поручик.

Полковник внимательно глянул на него, пожал плечами и отвернулся. Приговоренных выстроили в один ряд. Козарезов поцеловал стоящего рядом Андрощука, не замечая, что к нему тянется мокрыми детскими губами рано поседевший корнет.

Бледный красноармеец с пышными усами сердито подталкивал их прикладом винтовки к краю глубокой ямы, на дне которой уже лежали полураздетые трупы.

Медленно и блаженно загоралась на горизонте молодая заря нового дня, и преображенный ею мир смотрел на приготовление к казни чистыми недоуменными глазами испуганного ребенка. Так не хотелось умирать, так не хотелось! Казалось, что сердце само закричит от отчаяния: «Пощадите!» Не закричало сердце. Люди стояли молча перед шеренгой стрелков и Вечной жизнью. Они уже боялись только боли, последней и потому самой страшной.

Усатый красноармеец побежал к своим, зубами сдернул с руки рукавицу. Все готовы. Можно начинать.

Отец Ювеналий поясно поклонился палачам:

– Простите нас, люди добрые! Мы вознесем за вас молитвы Создателю нашему и Богу!

– Вы нас простите, – неожиданно откликнулся из строя стрелков пожилой боец. Он тоже неловко поклонился, не убирая от плеча приклад кавалерийского карабина.

Безрассудная надежда вдруг внезапно охватила всех участников казни.

Тогда товарищ Мордухович вскинул в небо революционный наган:

– Целься!

Каждый красноармеец знал, в кого ему надлежит пальнуть. Мушки быстро нашли убойные места. Там замерли. Никто больше ни о чем не думал. Сжались, онемели сердца приговоренных до полного бесчувствия, и оставшаяся в одиночестве душа робко спрашивала: «Господи, зачем жил-то?. >>.

– Пли! – рявкнул товарищ Мордухович.

Нестройно дернулись стволы. Мордухович дважды выстрелил по оставшемуся стоять отцу Ювеналию. Тот упал.

Расстрел прошел благополучно.

* * *

…Теперь было так: в кабинеге председателя Никольского ревкома шестеро вооруженных мужчин смотрели на Родиона Добрых с подозрительным интересом.

Родион ждал вопросов, поглядывая мимо плеча Зубко в окно. Онвидел одинокое белое облачко, что висело над щетиной темного леса, левее Суховской ямы, где, по его разумению, уже остыл убитый Звонарев. С ним такой номер не пройдет. Он ко всему готов и даже знает, кто упадет первым – Чумных! Потом – Зубко! Потом… ищи ветра в поле. Они тебя, если затеяли, все равно не пощадят, на кой хрен тебе их щадить?!

Зубко сказал:

– На Разуваевской, в доме напротив постоялого двора, вы со Звонаревым содержали двух офицерских жен. Мы одного вина из подпола подняли – утонуть можно!

– Чо, живой? – насмешливо спросил Родион.

– Не дерзи, Добрых!

– А ты говори, да не заговаривайся! Каких жен?! Что они, кони, чтоб их содержать! Вино? Откуда оно там взялось, не знаю. У бывших хозяев спросить надо.

– Расстреляны! Ты же сам…

– Пошли ходока на тот свет!

Боровик по-кошачьи тихо чихнул и, вытирая нос чистым платком, сказал:

– Это допрос! Отвечайте по существу!

Но страсти еще не разгулялись. Родион ещене чувствовал той грани, за которой прозвучит первый выстрел, потому ответил дерзко:

– Допрос? Так толком и спрашивайте! Ему что – бабы жалились на худое обхождение?

– А вино? – покраснел от негодования большой любитель выпить Чумных. – Приказ был все изничтожить. Я так и поступил. Ты пошто ослушался? Больше всех тебе надо?!

– Больше тебя не надо! – Родион хотел скрутить папироску, но передумал и втянул в себя широкими ноздрями заполнивший кабинет табач ный дым. – Вино в подвале было. Сколь, не скажу, но было. Думал, Федор догадается. Виноват, конечно…

– Поздно винишься! – Зубко навалился на стол. – В Суетихе ты церковь спалил?

– Ну! Семь карателей там сгорело. Велика потеря?! Но отца Семена я только высечь приказал, а вы Ювеналия под расстрел подвели за тот же грех. Вам, товарищи, на себя глянуть стоит.

Чумных не дал ему продолжить. Подошел вплотную, навалился слегка, рукой пошевелить неудобно, и маузер опростать не успеешь, как повиснет. Хитер чалдон. Да еще поглядим, какой ты резвый!

– Палить ее нельзя было, – произнес наставительно Чумных. – Комиссар тебя отговаривал. Ты супрямился, по-своему повернул. В отместку за твои дела Охрим Баскин разведку мою кончил. У Тонкого мыса дождался с сыновьями. Всех пострелял!

Чумных перевел дыхание, вытер со лба пот:

– И пошто тебя такаядурь посетила?! Не больно, поди, тверез был? Ты не кривись! Не на особицу живешь! Церквушка та еще отгореть толком не успела, по тайге слух прошел: мол, спалили мученицу, но колокола звонят. К заутреней люди на пепелище собираются. Некоторые слышат…

– Чушь! – вмешался что-то уловивший в ситуации Шпрах – Дурь темных идиотов! Палить не следовало. Нельзя вызывающе вести себя перед народом. Народ уважает тех, в ком видит свои недостатки. Да послал бы в алтарь трех бойцов с хорошим аппетитом, чтоб кучу побольше навалили. Шутка вроде, зато в такую церковь верующий не пойдет.

– Это еще почему? – по-детски удивился Семен Горлов и убрал руку с кобуры. – Говно бабы отскребут, отмоют. Деревенские ко всему привычны.

– Лапоть ты, Сеня, в пиве! – заржал Шпрах, широко разевая рот. – Ты воспринимаешь данный факт здоровыми революционными мозгами. Верно?

Горлов торопливо кивнул.

– Они же – ущербные, больные люди и считают храм оскверненным, непригодным для своих нужд. В Екатеринбурге сам проверил.

– Постой! Постой! – не то изумился, не то перепугался Горлов. – Ты– без штанов в алтаре?

– Да! Натуральным образом нужду справляю, но жидко: кровяной колбасы объелся.

– Наши бы все одно стерпели…

– Язычники вы, а не христиане! Разве такое терпеть можно?

– Хватит, Шпрах! – Боровик поднялся и махнул на матроса рукой. – Как председатель революционного трибунала, я требую конкретности, Добрых! На каком основании вами был арестован фельдшер Высоцкий?!

– Он же враг! Настоящий! Надобыло его сразу кончать!

– Это не ответ. Я встречался с ним в пересылочной тюрьме Иркутска. Он – эсер, но человек, преданный революции. Мы не должны забывать – революцию подготовили бомбы эсеров, многие из них сегодня перешли в партию большевиков.

– Ежели он такой преданный, – хитро улыб нулся Родион, – зачем лечил белых офицеров? Атамана Серкова зашивал? Он – их доктор!

– Долг врача! Такие вещи выше вашего понимания, Добрых!

– Сколько людей бы по деревням околело, кабы не он, – счел нужным поддержать Боровика Семен Горлов, рука его снова вернулась на кобуру. – Зря вы со Звонаревым мужика извели…

– Ты ведь неспроста фельдшера кончал, – су– зил глаза Зубко, и в них Родиону почудился приговор. – Поквитался за обиду через дружка своего – пьяницу. Чо волчишься?! Не боюся! Еще вопрос есть у меня к тебе, вояка. Но сначала дай– кось мне твою игрушку. Ишь, вцепился. Думаешь, слепы?!

Родион хотел вскочить, но чья-то сильная рука вернула его на место. Тогда он резко повернулся, увидел обшарпанные стены, карту со следами прикосновения сальных пальцев и спокойный взгляд Ивана Мордуховича.

– Сиди! – сказал Иван.

Никто не заметил, когда он вошел.

– Сиди, Родион! – продолжал Мордухович и спросил: —Зачем нервничаешь? Вы, Зубко, еще не закончили вопросы?

Председатель следственной комиссии убрал протянутую к Родиону руку и опустился на скрипучий стул.

– Вопрос есть. Нам доподлинно известно – Добрых привез с собой чужую жену.

– Ты в уме, Зубко?! – Родион опять хотел подняться, но опять его придержал Мордухович.

– Мне самому не сразу поверилось, – притворно вздохнул Зубко. – Тем же часом, как получил донесение от местной повитухи, приехал на Ямщицкую, где та блудная квартирует в доме вдовы Свинолюбовой. Ты ведь даже не сказал Лукерье, что она – вдова. Ладно, я не побоялся. Все нынче знает. При квартирантке оказалось малое дитя, но допросить пришлось. Служба у нас такая, Клавдия Егоровна. Отца ее знаю. Сухонький такой мужичонка. Зимовья его по Девичьему ключу стоят. Гражданка Егорова запираться не стала. Выложила с подробностями – не твой это сын, Добрых!

Родиону все казалось сном. Он смотрел на Зубко беззлобно и растерянно. Созревшая в нем решимость защитить себя словно спустилась в мох, уступая место мелкой обиде обманутого любовника.

– Врешь! – выдавил из себя Родион. – Смеешься надо мной, боров!

Взрыв гнева все в нем скомкал. Он убрал руку с рукоятки маузера и со всей силой грохнул кулаком по столу перед носом Зубко.

Но председатель следственной комиссии на вызов не ответил. Пожал плечами и сказал, опять же с сожалением:

– Поклялась, как не поверить? И к тебе без обиды.

– Без обиды?! – Родион судорожно сглотнул слюну. Жуткое чувство стыда окончательно перебило всякую осторожность. – Ты кого хочешь понудишь поклясться! Мстишь мне! Мстишь, боров!

– Прекратите! – оборвал его Боровик. – Пред– седатель следственной комиссии ищет правду, а не сводит с вами счеты!

– Какую правду? Где ищет? – спросил из-за спины Родиона невозмутимый Мордухович. – У гулящей бабенки? Нашел себе осведомителя! Довольно обсуждать трагедии чужих постелей – в Тальниках видели разведку белых!..

Медленно, как-то боком, поднялся председатель ревкома. Первое, о чем он успел подумать: «Приговора Добрых не будет…» Потом Лазарь Лейбыч понял – не это сейчас главное. Какое-то время он досадливо рассматривал Мордуховича немного выпученными глазами и спросил:

– Ты не шутишь, Ваня? Нынче всякий народ по тайге шастает, спутать могли.

– Офицеры! – Мордухович дал понять, что другой правды у него нет. – Двое наших везли пакет. Под одним коня убили. Который доскакал, ждет в коридоре. Звать?

– А как же? Зови! Да, с пленными проблем не возникло?

– Тюрьма свободна. Караул снят. Кстати, Чумных, в попа поручил стрелять вашему шурину. Смазал с пяти саженей. Думаю, нарочно.

– Ну! – взволновался Чумных.

– Что ну?! Сам пристрелил!

– Митяя?!

– Попа. В другое время и Митяя бы не пощадил. Трус!

– Ему ж не привычно по попам-то…

– А мне привычно? Середины в нашей борьбе нет!

Он вышел. Никто больше не смотрел на Родиона с подозрением. Он сидел потерянный, занятый своими мыслями, постукивая пальцами по деревянной кобуре маузера.

Зайцев нервно прошелся вдоль стола. Председатель ревкома еще никак не мог освоиться с тем, что белые совсем рядом, и решения надо принимать сейчас, немедленно, а не завтра, или того лучше – послезавтра.

– Сутки ходу, – бормотал Лазарь Лейбыч. – Зубко, где ваша разведка? Вы же специально посылали людей! Просмотрели или пропьянствовали?! Под трибунал пойдут, сволочи!

– Тайга. Она широкая, – возразил Зубко, ничуть не убоявшись угрозы. – За всеми не уследишь. Забыл, когда спал.

Дверь открылась, вошел прогонистый, серьезный мужик в стеганке. Встал навытяжку, уставившись на. Зубко внимательными глазами. Сказал:

– Здрасте, товарищи командиры! Я – Скоб– цов. С боевым поручением!

Снял собачью шапку и оказался лысым, как колено, только у самых ушей курчавились редкие волосенки.

– Дайте пакет! – Зайцев протянул руку.

Боец с готовностью сунул ладонь за пазуху, однако вспомнил про что-то важное, задержал ее там и спросил:

– Вы-то кто будете?

– Зайцев, давайте! Что копаетесь?

Окрик посыльного с толку не сбил. Он закатил к потолку глаза, подумал и согласился:

– Все верно – звериная фамилия. Такую называли. Возьмите, товарищ Зайцев.

Председатель провел длинным ногтем по склейке, но прежде чем вынуть письмо, спросил:

– Разведку белых не видели?

– Не, первый видел Линьков. Тут случай или умысел ихний, точно не скажу. Прямо за деревней повстречались. Четверо их было. Кони у них не свежие.

– Почему так решили? – спросил Г орлов.

– Гоняться не стали. Сразу палить начали. Серый под Линьковым опрокинулся. Линьков кричит страшным голосом. Кому охота под конем смерть принимать?

– Дальше?!

– Дальше чудно получилось: усю жизнь моя Крапива тайгу шагом меряла, а тут сообразила. Понеслась, крыльев не надо. Только на Дергуне, где ключ под скалой зиму живет, дух перевела. Не погнались они. Плохие, должно, кони…

– Идите, Скобцов, – распорядился Зайцев. – В третьем кабинете получите паек.

Боец поклонился, показал членам ревкома самую голую часть головы, подмигнул Мордухови– чу и вышел из кабинета. Внимание переключилось на Зайцева, читавшего донесение. Он сделал это дважды. Потом некоторое время сидел, придирчиво рассматривая исписанный торопливым почерком листок с бледной печатью на размашистой подписи. Настроение у председателя было скверное. Лазарь Лейбыч чувствовал себя неизлечимо уставшим. В голову приходили мысли о никчемности своего присутствия в революции. Хотелось все бросить, сослаться на болезнь и уехать в Одессу. Отец держал на окраине города мастерскую. Он был хороший сапожник и говорил отбившемуся от рук сыну, не вынимая изо рта гвозди:

– Люди всегда будут иметь нужду в хороших сапогах. Хороших революций не бывает. Когда общество выздоравливает, они проходят, как насморк. Нет революции, что делать революционерам?

Лазарь был так молод, что имел собственное мнение. Он дважды побывал на каторге и вместе с чахоткой приобрел большой опыт революционной борьбы.

С тех пор прошло не так уж много лет. Отец, должно быть, еще живой. Мудрый еврей никогда не ломил цену за свою работу, потому его уважали и во время погромов на лавку Лейбы Зайцева только мочились. Это можно было пережить…

«Уступи, папа, мне свои заботы», – подумал Лазарь и сказал:

– Они идут со Сретенки. Триста сабель. Пять пулеметов. Пушки бросили на перевале. Ревкому приказано организовать оборону города и уничтожить противника. Командиром объединенного отряда назначен… – Тут Зайцев оглядел всех внимательным, строгим взглядом, словно читал собственный приказ о назначении командира объединенного отряда. – Добрых Родион Николаевич!

– Что?! – сорвавшимся голосом выкрикнул Зубко. Протянув широкую ладонь с растопыренными пальцами, потребовал – Дай взгляну! Да-а-а! Я несогласный!

Он оглядел членов ревкома, ища поддержки, но все как-то рассеянно отводили глаза, откликнулся только Чумных. Илья буркнул негромко, однако с сердцем:

– Стоило зря языком чесать?! Пустой разговор получился!

– Несогласный я! – вскочил Зубко.

Рывком расстегнул верхнюю пуговицу габардинового френча и настоятельно потребовал:

– Давайте обсудим! В чьи руки отдаем судьбу города?! Я ему не доверяю! Он нас обманул…

– Чем будем офицеров встречать, Зубко? – спросил сквозь зубы Иван Мордухович. – Огнем или склокою? Да помолчите вы! Вас как из печи вынули. Остыньте!

– Кто это должен молчать? Я?!

– Вы и причем немедленно. Приказы надо выполнять! Не поймете – станете к стенке! А пока сядьте, Зубко!

В кабинете наступила неловкая тишина. Председатель следственной комиссии смерил Морду– ховича уничтожающим взглядом, но ничего не успел ответить.

– У меня есть некоторые соображения, товарищи, – вмешался в грызню Боровик. – Насколько я понимаю, возникли задачи первоочередные и второстепенные…

Рядом с ним неторопливо, будто все происходящее совсем его не касалось, поднялся Родион Добрых. Пошел ровным, уверенным, неторопливым шагом к висевшей на стене карте. Вначале была видна прямая, затянутая портупеей спина, затем он повернулся. И Боровик замолчал.

Никто больше не рискнул заговорить. Спор кончился. Перед членами ревкома стоял командир объединенного отряда, отвечающий за оборону города. Перемена в его облике была едва заметной, почти неуловимой, но именно ею он выделился из всех присутствующих, став центром, вокруг которого им предстояло крутиться.

– Шпрах поставит пулеметы на Уханьковском взлобке, впереди старых бань. Левая покоть открыта для стрельбы, а с сиверов крутовато для лошадок. Ползком не пойдут – гордые.

– Померзнут матросы, – уже по-деловому возразил Боровик. – С ночи еще холодно.

– Снять тулупы с писарей и тех, кому они не нужны. Иван, ты это сделаешь. Выдать каждому по норме вина. За пьянку, Шпрах, ответишь головой! Понял?! Конницу отвести к тюрьме. Схорониться во дворе до сигнала. Ударим вбок, когда они начнут атаку.

Осмотрел всех, никого не стесняясь, застегнул кобуру и продолжил:

– Прошу помнить – шкуру свою защищаете. Отходигь некуда. Дурную слободку оборонять не будем.

– Как же так? – пожал плечами Мордухович. – Они непременно туда сунутся.

– Сунутся, Ваня, сунутся, – согласился с ним Родион. – И наскочат на наших пушкарей.

– А ведь верно! – Горлов, казалось, был искренне восхищен. – Место там стесненное, коннице не разбежаться. По-хозяйски, Николаич, думал. У мене б мозгов на такое не хватило.

Родион слушал Горлова, рассматривая его с изучающим вниманием так пристально, что тот стушевался и спросил:

– Ты чо, Николаич, не признал чи чо?

– Я о другом вспоминаю. Это же ты в Сосновке остановил беляков? У пулеметов ты был?

– Да, с Сердюком мы их покосили Меня после того в командиры назначили. За отличие в бою.

– Еще раз отличишься, Семен. Будет у тебя нынче такая возможность. Бери пулемет, моего Пошехонова и дуй на колокольню. Мордухович, заберешь его роту!

Г орлов, вспомнив о командирском звании, хотел было обидеться, но Родион продолжал смотреть на него с тем же непонятным настроением безжалостного любопытства, и Горлов потерял– ея под его взглядом, спрятал глаза, поспешно согласился:

– Хорошо, раз надо для революции. Тряхнем стариной!

– Тряхни, очень ей надо, чтоб ты тряхнул.

В голосе прозвучала насмешка, которую Горлов постарался не заметить и даже сделать вид, что новое назначение ему очень нравится. Но всем стало ясно – Семен поплатился первым…

Все еще недовольный оборотом дела Чумных спросил громко, подчеркивая тем самым свою самостоятельность:

– Ты каким местом думаешь, Родион? Они же по Воронухе пойти могут. В спину мне выйдут. Тогда городу конец!