Текст книги "Недометанный стог (рассказы и повести)"
Автор книги: Леонид Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
– Собиралась, говоришь! – приподнялся старик. – Ты чего, Тонька, надумала?
Тонька поднялась вслед за отцом. Теперь отец и дочь стояли. Она была чуть меньше его ростом, но, пожалуй, не уже в плечах. Обняв старика за плечи, прижимаясь к его боку, она горячо заговорила:
– Папа! Не спорь ты со мной. И так тяжело мне. Да и меня знаешь: не отступлюсь от своего, лучше утоплюсь. Пойми, не случайная это у нас ссора! Я уже сразу после свадьбы стала примечать: не тот он, о котором я мечтала, – а сегодня он передо мной как на ладони. Он до свадьбы тенью за мной ходил, клялся во всем, о верности говорил. Да ладно… Ведь не из-за Вальки какой-нибудь я, а неправды не терплю. Как же я жить с ним стану, когда он вроде ради хитрости какой-то до свадьбы о том, о другом умалчивал? Я просила: «Скажи!» Так нет! А после свадьбы то одно, то другое открывать начал. Не уйдет, мол, теперь никуда. Жить надо. Ведь он и дальше обмануть не задумается, когда ему выгодным покажется. Пап, ведь себя он только любит. Попробовала я сегодня его на свое место поставить, показать, каково с человеком жить, когда он тебя обманул. Встал он на мое место, так видел, как завертелся?
– Ой, доченька! – бормотал старик. – Как же теперь? Что ж это, господи, делается?
– Себя он одного любит, – повторила Тоня. – А я ждала такого, чтобы одинаково, сколь меня, столь и себя любил. Я бы его больше себя в тыщу раз любила. Не тот… Как быть, спрашиваешь? – уже спокойней прибавила она. – Сейчас кое-что из вещей возьму и в Сохру берегом пойду. Оттуда на катере до дому уеду. Не удерживай, пап! – просительно заглянула она старику в лицо. – Здесь ведь недалеко, догонишь плотишко не торопясь. Сколько ты их перегонял, угони уж и этот? А? Да и он вернется. Побегает-побегает и придет. Знаю я: пылить он любит, да твердости в нем нету. Угоните. А дома разделим пополам. Сами подрубим. Пусть увидит, нужен ли нам он, чтобы новый дом поставить. Пойду я, папа. Пройдусь хоть, одна побуду.
Из-за леса, сбегавшего к воде по противоположному берегу Ломенги, выставилась красная горбушка всходящей луны. Стали различимы берега, темная лента воды, очертились края плота. Костер почти погас, от ночной свежести у меня сводило все тело, но я боялся пошевельнуться.
– Люди-то, люди! – чуть не плача, охал старик, наблюдая за дочкой, которая собирала разные вещи в рюкзак. – Коли разводиться будете, он такого про тебя наскажет! И Борьку приплетет. Стыда-то, позора-то не обраться!
– Кто меня знает, не поверит, – бросила Тоня, надевая рюкзак. – А на сплетников наплевать! Прости, пап!
Она подошла к старику, быстро прижалась к нему и через несколько секунд спрыгнула на мысок берега, у которого остановился плот. Уже с берега донеслось:
– Подкинь в костер – прохожий заспался, простынет. А когда тот… придет да если про меня спросит, пошли его куда-нибудь недалеко в другую сторону. А то догонит еще. Не могу я видеть его сейчас. Счастливо тебе добраться, пап! Дома к Ломенге ходить буду. Встречу.
Чуть повернув голову, я следил за освещенной луной фигуркой, которая с мыска вскарабкалась на крутик берега, мелькнула несколько раз в кустарнике и скрылась из виду. Затем я поглядел на старика.
Луна взошла совсем, и стало светло, почти как на рассвете. Старик опустился на чурбачок, лежавший на конце плота, неподалеку от рулевого весла, и в бледном лунном свете казался изваянием. На воду поперек Ломенги в некоторых местах легли матовые лунные дорожки. Одна из них прошла совсем рядом с плотом, по течению чуть ниже его. Около леса на обоих берегах слоилась низкая пелена холодного тумана. Не было слышно ни единого звука, кроме далекого журчания струй на перекате.
Я встал, поковырял палкой в костре, присел несколько раз, разминая озябшие ноги, и по качающейся поверхности плота направился к старику. Он не обратил внимание на мое приближение и не переменил позы, лишь глухо бормотал:
– Сраму-то! Вот тебе и первая красавица! Теперь ни жена, ни вдова, ни девка на выданье! Горе-то! Дом подновить ладились. Мы со старухой двадцать лет до своего дому по закуткам маялись. А этим в первый же год. В доме всего полно. Так не живется! Господи боже мой, до чего самостоятельные пошли! Требуют всего. Как людям-то на глаза показаться?
– Что это вы, папаша? – подал я голос. – Что с вами?
Старик поднял на меня глаза, вытер ладонью лицо и тихо ответил:
– Слыхал, поди? Неужива у дочки с зятем. Материнский характер у нее. Вся в мать.
Отвернулся в сторону и громче прибавил:
– Мать ее, старуха-то моя покойная, характерная была. Гордая! Неправды не переносила. Вот и дочка такая же. Да ведь жили мы со старухой не год, не два… Э-эх!
Несколько минут мы молчали. Вдруг на берегу раздались гулкие в тишине ночи шаги, и на крутике, словно в подтверждение Тониного предположения, выросла отчетливо видимая при серебристом свете луны фигура Юрия. Он некоторое время глядел на нас, затем крикнул:
– Где жена?
Старик ничего не ответил, даже не повернулся на окрик. Тогда Юрий еще повысил голос:
– Тонька где, спрашиваю?!
– Ушла, – безучастно отозвался старик. – Кажись, в Пимачата.
Юрий резко повернулся и снова исчез, направляясь в сторону, противоположную той, в которую ушла Тоня. Он явно намеревался догнать ее. Кто знает, зачем? Может быть, извиниться, просить примирения. Может быть, к старым оскорблениям прибавить новые… Неизвестно.
Старик молчал. Приходилось молчать и мне. Затем он поднялся, и по его движению я понял, что он принял какое-то решение.
– И-эх! – махнул он рукой и даже, мне показалось, выругался сквозь зубы. – Слушай, милый, – обратился он ко мне, – ты меня прости, но поди-ка ты в Сохру. Семь верст здесь. Сейчас луна, тропка тут хорошая. Видел, куда дочка пошла? Не бойсь, не заплутаешься. Берега придерживайся. В Сохре лесопункт, откуда и катера через Снегов ходят, и машина подпасть может. Уедешь. Извини уж, такая напасть приключилась! Поди! Один остаться я должен.
Повинуясь просьбе старика, я быстро собрался и спрыгнул на берег, провожаемый его разъяснениями, как добраться до Сохры. Войдя в густой береговой кустарник, я свернул с тропки, сделал дальний обход по берегу и, пригибаясь, стараясь ступать бесшумно, приблизился к краю возвышенной части берега, откуда было можно спуститься к плоту. Там я прилег за корягой, вынесенной на сушу весенними водами, и стал глядеть на плот. «Нельзя оставлять старика, – подумалось мне, – натворит еще чего-нибудь с горя».
Старик стоял на середине плота, вытянувшись во весь высокий рост. Он смотрел в том направлении, куда должен был уйти я. Убедившись, вероятно, что я отошел на порядочное расстояние, он перебросил на мысок берега вещевой мешок и багор, а потом заглянул в шалаш и обошел весь плот.
После этого взял в руки топор, подошел к краю плота и с размаху рубанул по вицам, связывавшим бревна. И вот раздались один за другим частые удары, отдаваясь раскатистым эхом в крутоярах берегов, вверх и вниз по реке. Сначала одно бревно, затем второе, затем третье отвалились от плота и, срябив лунную дорожку на воде, поплыли вниз по течению.
«Что он, с ума сошел с горя? – недоумевал я. – Так он весь плот по бревну распустит!..»
А старик рубил и рубил без устали. Бревна отходили от плота, выплывая на быстрину. Повалились в воду булыжники и дерн, на которых был разведен костер. Зашипели, плюхаясь в реку, головешки. Разрубая связки плота, старик бормотал что-то нечленораздельное. Однако постепенно он распалялся, и вскоре я услышал произносимые им слова:
– Зятя, говоришь, себе искали, чтобы дом перестраивать? Приемка? Эх, ты! Да мне от тебя ни одного полена не нужно. Спать спокойно не буду, коли этими бревнами дом подрублю. Может, при дележке мне как раз те дерева попадутся, что ты рубил. Не-ет! Все размолю, пускай плывет! Вдвоем со старухой дом ставили, вдвоем с дочкой перестроим. Сами поставим, сами жить будем. Провались ты!
Последнее восклицание относилось, видимо, и к зятю, и к остаткам плота. Как раз в эту минуту старик соскочил на берег, выдернул из земли кол, к которому был привязан плот, и багром оттолкнул остаток плота подальше от берега. Вскоре и этот остаток пересек лунную дорожку, выходя на быстрое течение.
Старик вскинул мешок на спину, положил багор на плечо, взял в свободную руку топор и стал подниматься на крутик. Он прошел неподалеку от меня, вышел на тропу и направился в сторону Сохры.
Я смотрел ему вслед, следил, как он уходит в густые кустарники и как пика-багор с поблескивающим острием плывет поверх верхушек ивняка, и думал, что старик сказал неправду, когда говорил о характере своей дочери. В ее характере было, без сомнения, немало и отцовского.
Баламут
Ловили на мелком месте. Прибылая вода спадала, а лещи косяками выходили на отмель, туда, где берег ровным песчаным скатом скрывался под водой. Клевали еле заметно: часто, но не резко подрагивал поплавок. А затем отчаянно брали в глубину и рывком вели от берега.
Мы с Димкой заняли чье-то обсиженное место: здесь стояли развилки под удочки, виден был след от костра. Димка поворчал, что может прийти хозяин и вытурить нас, но очень хотелось расположиться именно тут, и мы остались.
Между прочим, Димка только для меня – Димка. Для других он – по отчеству, и уважаемый, и все такое. Но я хорошо помню, что он еще с первого класса должен мне крючок-заглотыш, а до сих пор не может отдать. Поэтому он для меня – Димка, а не как-нибудь иначе.
Сзади нас простирался песчаный пляж, охваченный полукругом кустов. За кустами берег травянистыми уступами взбегал вверх, и на самом верху стояла малюсенькая бревенчатая избушка непонятного назначения с единственным маленьким окошечком.
Вот из этой избушки вышел мужчина с удочкой в руке, посмотрел на закат, постоял, видимо слушая скрип дергача, отсчитывающего хрипловато, как маятник старинных часов, секунды, и начал спускаться к нам. Мы сразу поняли, что это хозяин рогаток, что ловит он тут, и переглянулись.
Мужчина подошел, постоял немного, окинул наши неподвижные фигуры единственным глазом, почесал небритый подбородок и спросил:
– Закурить нету?
– Не курим, – как-то враз ответили мы.
Мужчина помолчал, а затем поинтересовался:
– И не пьете?
– Нет, – твердо ответил Димка.
Мужчина еще подумал и сказал почти стихами:
– Не курите, не пьете, а для чего живете?
– Да вот, – совестливо отозвался я, – рыбку ловим.
– Это хорошо, – неожиданно сделал вывод наш собеседник и вздохнул: – А я вот с этим куревом столько денег перевожу…
– Мы, наверно, ваше место заняли? – напрямую спросил честный Димка.
– Пошто мое? – вопросом ответил мужчина. – Что, я тут рыбу развел, что ли? Хватит мест. Ловите. Вчера бо-ольшого леща здесь выволок. Ох, и поворожил он, да все-таки попался. Ну, пойду я.
Он зашагал от нас, на ходу обернулся и попросил:
– Старуха моя придет, поесть притащит, так скажите, чтоб рыбу взяла. В избушке, в сумке там. Да травы пусть подбросит, чтоб не спортилась…
Старуха пришла, когда начало смеркаться, обросела трава и к грустному кукушкиному отсчету лет да и дергачиному отскрипыванию секунд прибавился молодецкий посвист соловьев. Старухой ее называть было еще рановато: это была высокая и ширококостная женщина лет пятидесяти. С двумя узелками в руках она зашла в избушку, а через несколько минут вышла и направилась к нам.
Мы смотали удочки и разводили костер, готовясь переждать короткое время негустой темноты до рассвета и нового клева. Димка чистил рыбу, я был у костра.
– Баламута моего тут не видели? – решительно спросила старуха еще издали.
Мы объяснили, передали то, что он наказал, предложили присесть, подождать ухи.
Она села и принялась помогать Димке, а попутно начала говорить. И сразу вспомнилось, как шел я пешком по Задоринскому волоку и встретился мне человек. Посидели мы с ним минут десять на упавшей сухаре-березе, и начал рассказывать он мне всю свою жизнь, вплоть до сокровенного. А потом пошли в разные стороны. И много раз случалось подобное. Видно, таково уже свойство русского простого человека. Вот и старуха.
– Носи ему, баламуту, – с. явным удовольствием нажала она на понравившееся ей определение собственного супруга, – то одно, то другое. А каково мне ноги ломать? Что мне семнадцатый год, что ли? Сюда четыре версты отломи, отсюда четыре. И ведь под боком работа была, то же самое сторожество. Сторожем он тут при штабелях, – пояснила она, – и на окатке помогает, и следит, чтоб рыбу не браконьерили. Так нет – сюда пойду. Зачем сюда? Зарплата там не меньше. Пойду. Леший с ним сговорит. Всю жизнь эдак.
– Сторожем он все? – видя, что она умолкла, спросил я, чтобы выказать нашу заинтересованность и поддержать разговор.
– Какое, к лешему, сторожем, – вдруг почему-то обозлилась старуха. – Все он прошел. И плотничал, и печничал, и на дорожное строительство ездил, и в городе бывал. Годов семь назад егерем устроился. Думала – подержится: понравилось ему спервоначалу. Ушел. На лесопункте работал, на перевозе работал, мясом в ларьке торговал. Геологи тут у нас партией ходили, он и у них побывал. Сейчас вот сторожит, лесоприемщику помогает да катает для приработка. Непутевая душа. Тьфу.
– Не держат, очевидно, нигде? – спросил прямо Димка.
– Как бы тебе «не держат», – обидчиво возразила старуха. – Он ведь все может. Малярит, стеклит, клеит. Будильник починить, или угол срубить, или шкуру снять, или опять же тебе стол сделать – все может. Начальник геологов ему так и говорил: «У тебя, слышь, Алексееч, руки – «золото»».
– Зашибает, значит? – попытался я внести ясность в вопрос и показал себе под подбородок, для понятности.
– Не пьет, – опровергла старуха. – Так, чекушку в праздник – бывает. Просто – путаный такой. А я-то с ним, окаянным, – снова вскипела она, – целую жизнь майся! И за что ты, господь бог батюшка, для меня этакое наказание удумал? У всех мужья как мужья, а мне, горемыке, невесть что досталось. Так до самой смерти и не поживешь на спокое. Уродятся же такие баламуты – ни себе, ни людям покоя, господи прости!
Расстроилась старуха и уху хлебать не осталась. Пошла к избушке, вынесла из нее сумку и пропала в сумеречных, умытых росой, а потому делающих шаг мягким и неслышным заливных лугах.
Есть уху пришел сам Алексеич. Показал нам улов: широченного леща с задубелой старческой чешуей и остекленевшими глазами. Сказал:
– Маленько не отпустил: как черт упирался. Старуха не приходила?
– Приходила, – сообщил Димка. – Жаловалась.
Алексеич поморгал своим единственным глазом на огонь, поглядел, как я наливаю водку в стаканы, улыбнулся, должно быть, вспомнив категорическое Димкино «нет», и спросил:
– А чего на меня жаловаться?
– Да с работы на работу, говорит, часто бегаешь, – объяснил Димка. – Не держишься нигде. И сюда зря устроился: ходить ей далеко.
Помолчали. Костер потрескивал, да соловьи заливались. Алексеич выпил отмеренную ему водку, захлебнул ухой и не совсем понятно проговорил:
– Это у нее уж так… Женское. Им ведь, бабам, что нужно: живи как Макар. Будешь жить как Макар, хоть и худо – довольны будут. А не так – сразу на дыбы. Ночевать-то ко мне в избушку пойдемте, – неожиданно закончил он.
– Клопы, наверно, там у тебя, – отказался Димка. – Да к тому же нам вставать на самой заре, с утра еще попробуем побросать.
– Разбужу, – опроверг Алексеич. – Я мало сплю. Бессонница у меня. И клопов нету. Клоп спокойного человека любит, со мной никак не уживается. Клопу надо барахла много и чтоб на одном месте человек сидел.
– Лечиться нужно от бессонницы, – посоветовал я.
– А я и рад, – вдруг запротестовал Алексеич. – Много спать – полжизни проспишь. А жить-то всего ничего. Толку в спанье не вижу.
Сложили в кусты свои рыболовные принадлежности, притушили костер и пошли за Алексеичем в избушку. Около избушки я осмотрелся. С запада шла туча, выделявшаяся чернотой своей из полутьмы ночи. По середине реки плыли разорванной цепочкой бревна, а остатки костра показывали с берега розовые чертенячьи языки.
В избушке сразу разлеглись по нарам, не разговаривая: спать оставалось совсем немного. Ворчал гром вдалеке: шла гроза. Дергач надсадно качал скрипучий маятник, где-то под потолком избушки звенел комар.
– Вот чего, – сказал почему-то полушепотом Алексеич и заворочался, – зря старуха на меня нападает. Я не то что с работы на работу кидаюсь, не летун я. А уж выходит как-то.
– Никакая работа не нравится? – полусонно пробормотал Димка.
– Наоборот, – снова заворочался Алексеич. – Всякая нравится. Хошь верьте, хошь не верьте. Поработаю, скажем, жестянщиком, гляжу – маляр кистью водит. Хожу, понимаешь, возле него: дай-ка я попробую. Выйдет – не выйдет. Так вот и тянет к этому месту. И все равно, коли интерес к такому делу у меня подошел, брошу старое и им займусь. Смолоду – все так. Сейчас уж не то, конечно.
– А здесь-то долго думаешь? – спросил я.
– Лето проработаю, – сообщил Алексеич. – Зря все-таки старуха жалуется.
«Задело», – подумалось мне.
– Она всю жизнь, – продолжал Алексеич. – «Живи как Макар». Сосед это мой. А чего Макар? Сидит на одном месте. Да на деньги умен. Шабашки сшибает. Я и почище его могу сшибить. Ему до меня по любому делу палкой не докинуть. А на что они, деньги-то? Ребят я выучил. В гроб с собой не положишь. Так, видишь, Макару уважение от соседей. А я с работы на работу. Бабам – им нужен порядок и чтоб как у людей. А у меня все не так. Вот и сердится.
Тишина стояла в избушке. Только под потолком звенел уже не один комар, а несколько: видимо, ухитрялись как-то пролезать с улицы.
– Эх, образование бы мне, – вздохнул в темноту Алексеич. – Что я кончил… Читать да писать выучился.
– Ну, и куда бы с образованием? – совсем сонно проговорил Димка.
Алексеич не отвечал долго, потом сказал:
– Все бы прошел. Всякую бы работу на земле исприработал.
Я задремал, и мне уже сон начал сниться: большую щуку тащу, а она пасть разевает и ворчит как отдаленный гром. Вдруг из дремоты меня вывел сиповатый шепот Алексеича:
– Не спите, ребята, или спите?
Димка сладко похрапывал, я сердито отозвался:
– Сплю. Чего?
– А вот скажи, – начал Алексеич. – Могу вот я сейчас, в таком, положим, возрасте, выучиться до того… – он, очевидно, поколебался, но решился и добавил: – До того чтоб этот самый… спутник построить?
– Да ведь спутник целый коллектив делает, а не один человек, – ушел я от ответа.
Алексеич помолчал и, ни к кому не обращаясь, отпустил в темноту:
– Жалко.
Я опять задремывал и не понял по интонации, чего ему жалко: или того, что спутник строят коллективом, или того, что поздно уже ему учиться…
На ранней зорьке меня подняли птичьи голоса и солнце, ударившее к нам через окошечко. Я встал, взглянул на часы и распахнул дверь. Небо после грозы сияло, а луг был мокрым, и песок мокрым, и кусты мокрыми.
От реки к избушке шел Алексеич, неся ведро воды. Я вспомнил его вчерашнее: «Много спать – полжизни проспишь. А жить-то всего ничего» – и принялся тормошить Димку.
Два часа детства
Неделю стояло ненастье, а сегодня ночью ударил заморозок, и пришел погожий денек поздней осени с твердой и звонкой дорогой, седыми от инея озимыми и хрустящей под сапогами палой листвой.
Зайцев, гостивший вторую неделю у своей тетки, взял топор и пошел в ближний лес, росший вдоль тихой речки с шумным названием Пузырь. Сказал тетке, что порубит дров, тряхнет стариной.
Впрочем, о «старине» говорить в сорок два года было рановато, но в этих местах он не был действительно давно, больше двадцати лет, да и дров, пожалуй, не рубил столько же. А вот захотелось вспомнить и поработать. И хотя у тетки под навесом стояли три поленницы чистой березы, решил поставить еще кладничку ольхи.
Испокон веков росла по Пузырю ольха. Рубили ее нещадно, и лесники прямо предлагали рубить – куда, мол, ее, бросовое дерево. Вырубали дочиста, а она снова перла из земли, как на дрожжах. И через несколько лет опять тек Пузырь в густом ольшанике.
А дрова из ольхи получались редкостные – жаркие, нестреляющие, малодымные. Царские, как здесь говорят, дрова. Правда, высушить их надо как следует. Сырые они годятся только рыбу или мясо коптить. Но и для копчения лучше ольхи ничего не найдешь.
Зайцев выбрал лужайку с одинокой березой и решил поставить клетку здесь. Тут и подъехать на машине, и развернуться было не трудно. Снял с фуфайки солдатский ремень, приломал и утоптал ногами сухие, но даже и сейчас грозные стебли крапивы и начал валить одну ольшину за другой, пробиваясь к речке.
Сначала он передыхал часто – сказывалось отсутствие тренировки. А потом втянулся и работал без отдыха. Он знал, что завтра не поднять будет рук и поясница заноет, но сегодня было хорошо от ощущения силы, от мышечной радости. И он все рубил и рубил.
Вспомнилось ему, как он однажды был здесь со стареньким соседом. Он так же, как и сейчас, без устали махал топором. А старичок порубит да кору поочищает, «лысит» по-здешнему, да поскладывает, да мусор в кучи стаскивает. Спросил его в те молодые годы Зайцев:
– Ты чего это? Сразу бы навалял, потом бы и обрабатывал.
– А я этто работу обманываю, – засмеялся старичок. – Ттрудно мне разом-то. Вот я и обдурачиваю ее, работу-то.
Когда же на закате выстроились рядом две клетки, оказалось, что клетка старика ничуть не меньше, чем у Зайцева.
Зайцев вспоминал и рубил. А солнце уже немного приподнялось над лесом. В эти дни оно выше почти и не поднималось. Так, катилось, катилось над верхушками деревьев, а потом без больших закатов, как-то сумеречно, уходило на покой.
Наконец он дошел до речки и начал обрубать сучья, «лысить» с двух боков сваленные деревца. Треск и стук разносились по округе. Уж больно тихо было в лесу. И Пузырь тек тихо, загадочно темнел в бочагах. Только что-то булькало иногда в темной воде – то ли рыба, то ли какое-нибудь животное.
А потом он устроил себе отдых и обед. В сумке были и вареная картошка, и соленые огурцы, и яйца, и бутылка с молоком. Он хрупал огурцами, радовался, как все это приятно и вкусно после работы на свежем воздухе. Съел все дочиста, одна соль осталась. Затем лежал несколько минут на куче веток, смотрел в высокое и почти бесцветное небо, в отличие от летнего очень отдаленное и неласковое.
И снова рубил, таскал, складывал. Хорошая получилась клетка. Собрав в одну кучу мусор, он с наслаждением распрямился, потянулся и решил, что пора двигаться к дому, потому что солнце уже ушло за деревья.
Теперь ему пришло в голову пройти прямиком, через лес, чтобы сократить обратный путь. За лесом – он знал – было поле, называвшееся издавна Гороховым, а там прямой путь к молотильному току и к поселку.
Зайцев вступил в лес по дороге, по которой шла заросшая, заплывшая тележная колея. Опушка встретила его маленькими, словно игрушечными, елочками, а дальше пошел настоящий лес. И здесь было еще тише, чем у Пузыря, хотя, казалось, тише и быть не может. Шаги Зайцева по подмерзшей дороге гулко отдавались в чаще. Возникало своеобразное эхо – где-то сбоку и немного сзади.
Становилось сумрачнее. Деревья были голы и словно костлявы. Кое-где на ветвях сохранились только самые упрямые одиночные листики. Попадались покрытые белым непрозрачным льдом лужицы. Лес был сейчас мрачен, тих, и даже запахов никаких не было. Иногда вроде чем-то горьким наносило из овражков.
Дорога постепенно превратилась в тропу. Зайцев увидел куст калины, на котором висело порядочно налитых рубиновой краснотой ягод, но рвать было некогда. Он прикинул, что если пойдет в сторону предположительного заката от этого куста, то быстро выберется на опушку. Пошел напрямик, миновал два овражка и вдруг попал в такую чащу, какой вроде здесь никогда не бывало. Дальше вышел на замшелую полянку. Елки стояли вокруг нее. Посреди полянки виднелся мерзлый, но по-обычному красивый мухомор. Отсюда не виднелось ни тропы, ни следа, и Зайцев понял, что заблудился.
– Еще того не хватало! – сердито сказал он вслух.
И тут он вспомнил, что у него нет спичек, потому что он не курит и спичек с собой не носит, что солнце вот-вот должно зайти и станет совсем темно, что светает в это время поздно и что находится он в местах своего детства, где леса идут на север чуть не до моря, где блудили и опытные охотники. И ему стало жутковато.
Словно кто-то приподнял решеточку, закрывавшую какую-то давно запертую кладовку его памяти, и он вспомнил свои детские впечатления от этого леса. Вспомнил, как они ходили сюда ватагами, но никогда по одному, как боялись встречи со зверями, которых здесь, по разговорам, было множество, как покрикивали и аукались в лесу, чтобы не так было одиноко и страшно.
Стоять на одном месте тоже не имело смысла, и Зайцев пошел куда глаза глядят, наугад, впрочем слабо надеясь, что выбредет на какую-нибудь дорогу.
Все было по-прежнему в лесу, но отчего-то он стал зловещим. Зайцев никак не хотел себе признаться в том, что трусит, тем более что основание для трусости было стыдным для взрослого человека. Но все дело в том, что теперь Зайцев никак не мог выбросить из головы то главное, что вспомнилось. А главное заключалось в том, что только теперь Зайцев вспомнил, что лес назывался «Зинин». Зинин лес. И не только вспомнил название, которое он вообще-то и не забывал, а зловещий смысл его. И все давние разговоры вокруг этого названия.
В этом лесу когда-то повесилась красивая молодая женщина Зина Кострова. Вскрытие обнаружило у нее пятимесячного ребенка. А муж уже два года был на фронте. И война шла к концу.
На похороны приехал муж. Пробыл он всего пять дней, после поминок ходил по поселку выпивши, в распахнутом офицерском кителе, скрипел зубами, размахивал револьвером и богом умолял старожилов назвать имя виновника, «чтобы посчитаться с гадом». Ничего ему не сказали, и он, сидя на крыльце Зининого дома, снова пил, прямо тут, на ступеньках, и рыдал, выкрикивая, что он все бы ей простил, словечком не обидел, только бы жила.
Стал лес у Пузыря Зининым лесом. И сразу же родились легенды: время для них было подходящее – война, слухи, общее горе. Кто-то увидел Зину в лесу, у тех двух березок, где она рассталась с жизнью. И, разумеется, в белом платье до самой земли. Потом начали видеть ее и в других местах. Дурную славу приобрел тихий лес.
А когда пропал в том лесу колхозный бригадир, любивший заигрывать с солдатками, а затем нашелся мертвым в чаще, слухи и легенды наполнились конкретным содержанием: лучше в Зинин лес не ходить неверным мужьям и женам, Зина только и поджидает их прихода.
Вспоминая все это, чему он сам был свидетелем в мальчишеские годы, Зайцев вдруг сообразил, что он ступает между деревьями почему-то тихо, стараясь не хрустнуть ни одной веточкой, словно боясь кого-то спугнуть. И в голове у него вертится мысль, что в своей личной жизни он был совсем не святой.
Тут же он выругал себя, укорив при этом, что помимо основной работы он ведь еще как-никак участвует и в атеистическом лектории. Зашагал преувеличенно шумно, широко. Вышел к небольшой ложбине, где вроде было посветлей. Взглянул на ту сторону, в лесную чащобу, и все в нем вздрогнуло и напряглось. За стенкой деревьев, в сумрачной их густоте, стояла… Зина в белом, правда, не очень длинном платье.
Зайцев сделал шаг назад, как бы помимо своей воли, отвел взгляд влево и увидел выросшую из-под земли, стоявшую почти рядом с ним… ведьму.
Была она стара и сгорблена, одета в синюю фуфайку и длинную юбку. Нос был крючком, как и положено, лицо морщинистое, а глаза смотрели молодо и весело, и улыбался беззубый рот.
– Что, Алексеевич, припозднился? – проговорила она.
Зайцев лихорадочно соображал, что бежать не стоит, вспоминая слышанное в детстве, что от нечистой силы все равно не убежишь. То, что ведьма назвала его по отчеству, ничуть не удивило: на то она и ведьма, чтобы все знать. А она продолжала:
– Не признал, поди? А ведь я Аннушка Лебедева. Или не помнишь? Да где меня теперь узнать, старая стала… Пошла вот сегодня калины пособирать да мерзлых обабков. Сухо в лесу-то. Хорошо. А ты куда ходил?
– Дрова рубить, – чужим, хриплым голосом пробормотал Зайцев, разглядывая собеседницу и видя, что она действительно очень постаревшая давняя знакомая их семьи, которая жила в соседней с поселком деревушке.
– Поруби, поруби, помоги тете, – нараспев сказала Аннушка. – Так домой? – более деловито осведомилась она.
– Домой, – бодро ответил Зайцев, постепенно приходя в себя. – Домой, – уже увереннее повторил он и решился снова поглядеть на Зину.
То, что он разглядел теперь, чуть не вызвало у него взрыв смеха, до некоторой степени истерического. Он еле сдержался, понимая, как нелепо будет выглядеть, если сейчас ни с того ни с сего расхохочется.
Среди елок и голых осин стояла на том склоне ложбины – ива. Обыкновенная ива, которая в эти осенние дни вся покрывается белым пухом.
– Так прямо и ступай, – говорила тем временем Аннушка, – тут, рядом, Гороховое. Да что тебе объяснять, сам тутошний, наверное, тыщу раз здесь все избродил. Ступай, а я за тобой помаленьку. Мне ведь не успеть рядом-то, одышка у меня теперь.
– Спасибо, – сказал Зайцев и ринулся чуть не бегом на ту сторону лощины, вламываясь в чащу, как медведь. Только пройдя несколько десятков шагов, он вспомнил, что не расспросил Аннушку о житье-бытье, не поговорил с ней, вел себя как последний дурак. «Ну ничего, – решил он, – специально зайду и поговорю, ликвидирую эту неприятность».
Он шел еще минут пять, деревья сдвинулись плотнее, но стали меньше и тоньше. И вдруг он вышел – даже вроде бы выскочил на опушку.
– Вот и все! – почему-то сказал он и вытер со лба пот.
Он взглянул на часы. Выходило, что бродил он по лесу около двух часов. «А показалось – сутки», – облегченно вздыхая, подумал он.
Прямо перед ним лежало поле, вспаханное под зябь. Черное, а местами пепельное, оно уходило к горизонту, поднимаясь в середине горбом. По всему горизонту виднелся дальний большой лес, а из-за него пока еще выставлялась краюшка огромного красного закатного солнца.
Направо расположилась деревенька, налево – крытый молотильный ток и желтые скирды соломы, а дальше выглядывали из сосняка дома поселка. Сзади был Зинин лес.
Тут Зайцев быстро сориентировался, и неожиданно его осенило, что Зинин-то лес, в сущности, маленький, со всех сторон окружен дорогами, полями, деревнями. Куда-нибудь он все равно бы вышел.
Теперь Зайцев сообразил, что в лесу смутили его совсем детские воспоминания. После того, как ему исполнилось лет так десять, и до самой юности он уже ходил с ребятами в большие леса, в которых действительно нужно было быть внимательным и осторожным. А в этот лес они и не заглядывали. Но вот ухранилось же где-то на глубине души боязливо-почтительное отношение к этому лесу. И всплыло нечаянно сегодня.
