Текст книги "Недометанный стог (рассказы и повести)"

Автор книги: Леонид Воробьев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Не пойду, – решительно ответил Николай. – В который раз жизнь менять? Да надо все сызнова начинать, да как получится? А здесь мне любо-дорого. Смену нашу хвалят. Премии не раз давали. А уж насчет Ломенги и сам знаешь… Сам вот, у друзей не побывав, прибежал. Ну, а как ты?

Я коротко рассказал о себе. И только прилег на подушку, действительно словно провалился в сон. Сплю обычно плохо, а тут без пробуждений, без сновидений до самого позднего утра проспал. Небывалое дело: не слышал, как помощники Николая пришли, не слышал, как двигатель заработал, а работает он так, что весь корпус судна подрагивает, не знал, что уже возят меня с одной стороны на другую, что уже самая ранняя машина, почтовая, прошла, что вовсю едут и идут за реку люди.

Проснулся, вышел на палубу. Голова свежая, грудь дышит легко. Солнце невысоко еще поднялось, баки на нефтебазе сияют, деревья все в желтизне, красноте, оранжевом уборе. Ломенга светится до самого поворота, над плесами утренний туман истаивает. На пароме гомон. А Николай сверху, с мостика, приказы отдает.

Попрощался с ним, пообещав зайти. На попутную машину не сел, побрел вдоль реки к городку.

Настроение было праздничное. И подумалось: может, изо всей поездки и запомнится-то больше всего мне эта ночь на перевозе… Прошел мимо городского пляжа, где мы целый август с двоюродным братом провалялись лет, пожалуй, семнадцать назад. Брат значительно старше меня, войну прошел, потом высшее военное училище кончил. Офицер. Тогда я его и спросил однажды:

– Теперь в адъюнктуру?

И брат, подражая говору местных старушек, ответил:

– А нам это, батюшка, ни к чему…

И вдруг, вспомнив этот ответ, совсем не имевший будто никакого отношения ко вчерашнему разговору и к сегодняшнему светлому началу дня, я как-то сопоставил рассказ Николая с тем «ни к чему». И настроение у меня начало портиться.

«Что это я вчера с ним во всем соглашался? – подумалось мне. – Ишь праведник! Ну ладно, насчет той Ларисы. Тут, видно, у бабы бзик. А колхоз? Там же дело страдает. Практически-то колхоз без специалистов… Ему, видишь ли, хорошо!»

Вспомнилась одна девчушка-зоотехник, которая самоотверженно боролась за свою правоту с председателем, о ней еще довелось мне писать. Представил такую же на месте Николая. Как ревет в подушку по ночам, а с утра начинает отстаивать свои права.

«Ах, долдон ты этакий! Ему хорошо…»

Вспомнился и один молодой писатель. Приехал к нам жить. Рассказали ему, что не больно ладно идут дела в областной писательской организации, что взаимоотношения не совсем нормальные между некоторыми литераторами и ответсекретарем. Он и заявил:

– Ну, если тут у вас склоки, я уеду.

И уехал. А я тоже был молодым и восхитился: «Вот молодец, не лезет ни в какую кашу. О творчестве думает. Ему все это «ни к чему».

«А кому «к чему»?» – спросил тут я себя.

А может, стоило разобраться тому умнику, кто прав? Ведь он журналист, писатель!

И теперь частенько слышишь: «Уйду в лесники», «Уйду в мясники». Выходит: «Ковыряйтесь тут без меня в вашей каше, у меня своих забот полно. О себе подумать надо».

А иному все «к чему». И все задевает: и загаженная природа, и тупица да еще ханжа вдобавок ка видном месте, и все непорядки, которые вроде тебя и не касаются, и даже такой пустячок, как милая официанточка, любезно обсчитывающая тебя.

Пятый десяток, а все «к чему». А ни сердце, ни нервы ничуть не лучше, чем у тех, кто уезжает, уходит, убегает. Кому все «ни к чему». Врачи давно уже говорят, что совсем плохи и то, и другое.

До чего все эти мысли взбудоражили, лишили спокойствия, разозлили, что решил вернуться, выложить все напрямик Николаю. Да поразмыслил и отдумал. Больно хорошо было утро. И жаль было портить впечатление от чудесной ночи на Ломенге, на перевозе.

У трех берез

Десятого, в субботу, Любка убежала от Константина с парнем из города.

Когда прошел год и снова наступил тот день, Константин ушел в деревню, к двоюродному брату, и напился там до беспамятства. Силен он был через меру, но на водку не крепок: падал с поллитровки. Вот и тогда еле добрел до своего дома, стоявшего в двух километрах от деревни, у водяной мельницы. По дороге чуть не угодил под повозку, но возница объехал, крепко задев осью за ногу. И долго болела у Константина нога.

Сегодня тоже было десятое, еще год остался позади, и Константин собрался с утра и пошел на горький свой праздник. День разгулялся не по-августовски жаркий, парило сильно, и непохоже было, что лету конец.

Хорошо запомнил тот день Константин и сегодня с полной ясностью все представлял. Ходил он тогда в правление и в магазин и со строителями договаривался насчет очередного ремонта мельницы. Домой двинулся под вечер. Речку переходил, когда тени от стогов вытянулись уже на полкилометра. А подошел к дому – обнаружил замок на дверях да ключ в условленном месте. Не было дома ни Любки, ни записки от нее. Убежала и даже двух слов не оставила. Только по беспорядку и понял Константин, как поспешно Любка собиралась.

То, что Любка перешучивалась и перемигивалась с городскими парнями, приехавшими на уборку, Константин знал. И говорили ему кругом об этом. Но он, учитывая веселый Любкин характер и смешливость ее, молчал. Только раз, когда она поздно пришла домой и чуть-чуть несло от нее винцом, он разругался с ней и даже замахнулся, но не ударил. А теперь сильно жалел, что не избил ее до полусмерти.

В тот день он как-то разом все сообразил и все оценил. Даже верно предположил, что убежала она с Натохой, на которого ему больше всего намекали в разговорах в деревне. Посидел он на лавке, в углу, а потом вышел к мельнице, перешел речку, взобрался повыше по безлесному склону, сел на землю у стога и стал глядеть на лес, обступивший речку и уходящий далеко-далеко. И тогда, и после ни от чего ему так горько не было, как от сознания, что, может быть, Любка с Натохой вспоминают его в эту минуту и, конечно, смеются над ним. Мог он представить Любку в чужих объятиях – и ничего. Все представлял, но не так невыносимо было, как от воображаемого разговора Любки с Натохой о нем. Настолько ему становилось едко и тяжко, что никогда и не ждал он, что такое с человеком может быть.

Год прожил один, но с хозяйством было трудно, а одному тоскливо. Частенько хаживал на тот берег речки, на любимое место, сидел и думал. И понял однажды, после той пьянки, когда чуть не попал под лошадь, что дальше так нельзя – впору броситься в мельничный омут.

Понял, отправился в деревню и уговорил пойти жить к нему Александру. Баба она была средних лет, и работящая, и красивая. В девках родила ребенка, и сурово обошлась с ней деревня, отшатнув всех мало-мальски стоящих женихов. Потом забылось все, и парень вырос и учиться уехал в ремесленное. Осталась Александра одна. Тут-то и позвал ее к себе Константин.

Она пошла. Была она напугана еще с поры девичьей обиды и поэтому, наверное, молчалива. Константин тоже не любил болтовни. Зажили они спокойно и неплохо, но сегодня всплыло в душе у Константина старое, и направился он к двоюродному брату.

Миновал лог, заросший ольхой и осокой, поднялся на пригорок к трем березам, вышедшим из одного корня, оглянулся. Отсюда и деревня уже видна сквозь изреженную стенку ельника, и мельница с домом около нее. Увидел Константин у дома фигуру, понял, что смотрит вслед ему Александра.

«Поняла, – подумал, – на что пошел, беспокоится».

Тут же решил много не пить, чтоб не случилось, как в прошлый год. Но вдруг ясно тот день вспомнил и только рукой махнул.

Возвращался Константин под вечер. Шел не очень пьяный, нес баранок связку – любила их Александра с чаем – и бутылку красного в кармане: вместе выпить.

К вечеру жара еще сгустилась, а от горизонта поползла к середине неба белая, но слишком плотная и тяжелая тучка.

И только Константин стал снимать сапоги на крытом крылечке, ахнул гром и молния просверкнула. Как-то развернулась тучка и показала свое темное нутро. Ударили по крыше, по стеклам окон горошистые капли косого дождя. А через минуту потемнело все, и дождь встал стеной. И скоро уже град скакал по крыльцу, поленнице, впивался в почерневшую от влаги землю.

Гроза прошла, но дождь не переставал: устанавливалось ненастье. С дождем быстро стемнелось, и стали ложиться спать.

Константин лежал на кровати, Александра домывала посуду. Вдруг стукнули в дверь. Сначала негромко, и Константин подумал, что показалось. Потом стукнули решительнее.

Александра бросила полотенце на спинку стула, подошла к окну, из которого видно было крыльцо. Вглядывалась долго, точно узнать не могла или заинтересовало ее что-то очень.

– Ну, – сказал Константин, – поди открой.

Александра проглотила слюну и перехваченным голосом бормотнула:

– Там… Любка…

Константин вскочил с кровати, натянул брюки, пошел к двери. Александра легко метнулась за ним, схватила за плечо. Спросила тем же, не своим голосом:

– Неуж откроешь?

Константин повысвободил плечо и ответил негромко:

– Конечно. Человек ведь.

Любка вошла, вымокшая до нитки, и прямо так села на лавку. Посидела немного и вроде бы с вызовом спросила:

– Гостей принимаете?

Не дождавшись ответа, заметила:

– И безо свету сидите. Экономите, что ль?

Тогда Константин сказал:

– Повесь сушиться к печке и на койку ложись. А ты, Саша, раскладушку принеси.

Александра молча вышла в сени, а Константин полез на полати. Любка, безразлично, словно в пустоту, сказала:

– Ушла я от него. Нестоящий он жизни человек.

Вернулась Александра, принялась устраивать постель на раскладушке. Слышно было, как шуршит на улице мелконький, но частый дождь. И никто больше не сказал ни слова.

Почти неделя прошла с того дня, как вернулась Любка. Константин с утра уходил на мельницу, забегал ненадолго в обед, а возвращался поздно вечером. Быстро ел и лез на полати. Александра возилась с хозяйством и ходила на колхозный огород: она была в огородной бригаде. Наступало время сбора урожая. На полях стрекотали машины. Рано начались утренники, холодные росы, чуть ли не иней. На огороде убрали лук. Было его много, и обрезали его, готовя к зиме, всей бригадой целых три дня.

Александра возвращалась с красными от пера руками, а Любка – с желто-зелеными. Она ходила теребить и вязать лен в льноводное звено, к прежним своим подругам.

Все дни Константин работал до того, что не поднимались руки. Но каждый день часа на два уходил на свое место, к стогу, что из года в год ставили тут же, ложился на землю, глядя в небо, или, привалившись спиной к стогу, сидел, смотрел на речку, на лес и думал.

За эти дни вспомнил он все и как бы снова пережил жизнь свою, до каждого важного часа, а иногда и до ненужной, но памятной мелочи.

Вспомнил, как начал ухаживать за Любкой. Был он старше ее на семь годов, а вокруг нее и подруг крутились парни – их одногодки. И он подражал этим парням, стыдясь внутри, чувствуя, что выходит у него что-то не так. Но он и папиросы курил так же, и словечки говорил те же, даже забросил любимую обувь – сапоги – и начал тогда носить ботинки.

Вспомнил, как поджидал ее у крыльца в глухие ночи, лазая под окнами по росистым кустам, хрустя сучками. Как неуклюже обнимал ее за теплые плечи. Как готов был грудью, со всей необузданной силой своей рвануться на ее защиту, да жаль, на Любку никто не нападал.

Вспомнил свадьбу. Полы, вымытые с кирпичом, на которых печатали дробь каблуки сапог, туфель и ботинок. Пряный запашок бражки и острый – махорочного дыма. И веселый набор голосов гармошки, и Любкины губы у своих, и что-то белое, вертящееся в круге, и крики: «Вот невеста! Ай, хороша! Давай, давай!» И голос над ухом стариковский, кажется, дяди Петра: «Ну, отхватил ты, паря, ягоду малину».

Еще многое вспомнил Константин так ярко, словно показывали это ему наяву, сейчас, перед глазами, – до того самого, до последнего дня.

Вдруг почему-то не важно стало ему теперь, говорила ли Любка с Натохой о нем, говорит ли она о нем с товарками по звену и вообще говорят или нет о них в деревне.

И тогда, под стогом, в виду знакомой с детства речки и далей лесных, где на отдельных деревьях уже посверкивал желтый лист, в виду неба, по-летнему голубого еще, но чем-то неуловимым наводившего на мысль, что близко осень, понял Константин что-то такое, от чего прояснилась его жизнь и на свое место встали и правда, и обида, и справедливость. И хотя было горько на душе и не легче ничуть, но как-то по-особому увидел все и почувствовал он и теперь знал, как ему поступать.

В этот день он вернулся домой раньше, чем в предыдущие. Еще с обеда подул ровный ветер, погнал облака, начал сушить листву и землю. Вынырнуло солнце. Словно приветствуя его, несмотря на вечер, послышался с верхнего поля рокоток трактора и лафетной жатки.

Подходя к дому, услыхал Константин, что Любка с Александрой ругаются. Он не знал, ругались ли они до этого, но думал, что нет. А сегодня, видимо, невыносимым стало молчание, и они ругались.

Слышен был по-бабьи звонкий, задорный голос Любки и менее высокий, но тоже напряженный голос Александры. Ругались они последними словами, вкладывая в них не столько, наверное, обиду друг на друга, сколько обиду на неполучившуюся свою жизнь.

– Ты меня этим не кори! – выкрикнула Любка, когда Константин уже стоял у крыльца. – Не тебе меня корить! Я ребят в девках не принашивала. Святая нашлась. Небось только и сидела, только и ждала, чтобы какой-нибудь мужичонка пришел да подобрал!

– Ну и ждала! Ну и пусть ждала! – крикнула Александра, подняв голос почти на Любкину высоту, так неожиданно и с такой болью, что Константин вздрогнул. – Так что мне теперь, кукушкой было весь век вековать?

Константин распахнул с шумом дверь и вошел. Вошел вовремя, оборвав ссору, которая вскипала все сильнее. Александра и Любка примолкли. Не глядя на них, он собрал себе на стол сам. Стал есть.

Он сидел и ел. Александра стояла у кухонной переборки и смотрела на пол. А Любка села на лавку, отвернув лицо к окну.

Он доел ужин, поднялся, подошел к Любке и односложно приказал:

– Собирайся.

Она помедлила, встала, начала собираться. Затем они пошли к дверям – впереди Константин, сзади Любка – и вышли.

Солнце сплюснуло свой край о дальний лесной увал и светило им в спину. И ветер, играя по речке верхушками и листвой ольховника, дул им в спину.

Когда поднялись к трем березам, Константин мельком обернулся. Увидел Любку за собой, а у дома фигуру Александры. Любка шла не оборачиваясь.

Зашли за три березы. Теперь их не было видно от дома. Константин пропустил Любку вперед себя и остановился.

Когда-то здесь была березовая роща, но теперь только пни да эти три березы. Хорошо просматривалось отсюда и верхнее поле, и отдельные дома деревни через ельник.

Константин вынул из кармана сверток в газете и, глядя мимо Любки, повернувшейся к нему, сунул сверток ей.

– Деньги тут, – сказал он. – Ступай.

– Гонишь, значит? – полувопросительно, полуутвердительно заметила Любка.

Константин промолчал.

Любка вдруг порывисто придвинулась к нему, не касаясь, но так близко, что он ощутил запах волос и кожи ее, затерявшийся где-то в прошлом, но не забытый.

Не гони, Костя, – сказала она совсем тем, прежним голосом и зашептала горячо и быстро: – Жить будем. Хорошо. Ее прогони. Не любишь ты ее… Я теперь о-ой как в этом разбираюсь. Пожила – вижу. Да ведь и законная я тебе к тому же. А она что… Как пришла, так и уйдет.

Она прервалась и ждала. Константин глухо сказал:

– Нет, не сделаю этого. Она ведь человек. Это тебе на человека плюнуть пустяки.

Помолчал и прибавил:

– Иди.

– А если не пойду? – вызывающе спросила Любка, щуря красивые свои глаза. – Если не пойду? Что делать будешь?

– А тогда я тебя убью, – как-то равнодушно сказал Константин.

Он хотел добавить «и себя», но не добавил.

Любка взглянула ему в глаза, которые он не отвел. Были они серые, очень знакомые, но какие-то отдаленные. Любка поглядела в них и поняла, что он сказал правду.

– Ну и черт с тобой! – как-то нелепо махнула она сеткой, в которой поместился весь ее невеликий багаж. – Оставайся тут, в своей берлоге, с этой кикиморой.

Она повернулась и пошла прочь ровным и легким шагом. Ветер подталкивал ее, а закатное солнце расцветило синее ситцевое платье в яркий невылинявший шелк.

Константин сел на пень и опустил голову, но исподлобья следил за Любкой. Вдруг ему подумалось, что должна же она оглянуться, когда дойдет до ельника. Но она не оглянулась.

Вот она скрылась за редким ельником. В просветах между елками и раз, и другой мелькнуло синее пятно платья.

Тогда Константин поднял вверх голову и, глядя в высокое небо, негромко завыл. Плакать он не умел и не плакал с позабытого далекого детства. И теперь он выл так, как воют в холодных полях февральской ночью иззябшие и голодные волки.

Затем он встал и поглядел на ельник. Просветов в стенке его было много, но синее пятно не мелькало больше нигде.

Он повернулся и зашагал. Плотная и высокая фигура его легко справлялась с ветром. Он шагал широко, раздвигая крепким корпусом ветер, оставляя на тропке вмятины от каблуков сапог.

И хорошо, что не попался ему медведь, который бродит тут, на хмелевских овсах, потому что медведю лучше было сейчас с ним не встречаться.

На Брантовском ставеже

Из городской гмызи Чанов уезжал радостно: очень он устал до этого отпуска. И цех у него был шумный, и на городских улицах нынче все рыли да копали. Так уж хотелось тишины и покоя.

Поезд шел перелесками, над которыми стоял молодой рог месяца, гремел по-над речками, прикрытыми первым пухом тумана. Зеленел июнь, и так хорошо было думать, что едешь в тихий уголок, где есть большое плесо на реке, да и лес к тому же, да и озеро в лесу. Да мало ли какие грезились прелести.

Об этом уголке сообщил ему товарищ. И так расписал, разрисовал, что Чанов словно своими глазами все увидел. Область была порядком захожена туристами, глухих мест оставалось мало. А тут приятель открыл и только с ним одним поделился.

Правда, добираться оказалось непросто. Сначала поездом, медленным, нерасторопным, стоявшим, как говорится, у каждого столба. Входили и выходили. Да все больше не с чемоданами, а с корзинами, рюкзаками, мешками. Пробирался поезд сосновыми борами, где и насыпи-то вроде не было, рельсы, казалось, лежали прямо на земле. Встречных здесь не предвиделось, но паровоз, однако, то и дело гудел и рявкал.

Потом был полет на знаменитом десятиместном межрайонном самолете. А дальше, от сплошь заросшего травой маленького аэродрома, пришлось добираться на чем бог пошлет. Посылал он Чанову и пятитонку, и телегу, и собственные ноги. И наконец он очутился на лесопункте, самом дальнем в районе, от которого до Брантовского ставежа было рукой подать – пятнадцать километров.

На лесопункте, шумном, наверное, для жителей этих мест, но непривычно тихом для Чанова, он закупался в местном магазине. Конечно, у него было взято кое-что из города, но он придумал добавить консервов, супу в пакетах, еще кое-чего.

Трое мужчин стояли у прилавка, дожидаясь урочного часа. Они узнали, куда направляется Чанов, и один из них, небольшой, с подбитым глазом, сказал:

– Да накормят тебя там. И спать уложат.

– А что, разве там живут? – живо поинтересовался Чанов.

– Еще как живут, – хохотнул подбитыш, а двое других поддержали его смешок. – Третьим мужиком на одну бабу явишься.

Высокий и чернявый широко зевнул, показав золотые коронки и прокуренные зубы, и добавил:

– Нюрка – она баба хоть куда. Ей што и третий!

Все трое захохотали. Продавщица цыкнула на них:

– Треплите больше! Что вы, с Нюркой спали, что ли? Всыпала бы она вам за хиханьки. Баба серьезная, не вам чета.

– Еще бы! – насмешливо подхватил третий, помоложе, весь в веснушках. – Это же надо, какую власть заимела! Для отводу глаз старика держит. Ионой крутит, командует, как хочет. Совсем одурел мужик. Попала бы на меня, я бы ей…

– Вот что! – вдруг разъярилась продавщица. – Вы стоите, так стойте. Знаем, чего ждете. А то живо вымету. Да вы не обращайте внимания, – льстиво обратилась она к Чанову, – треплются тут… И дом там есть. И корова. Женщина там живет, сторожем при штабелях. Ну, и мужчина. Он и объездчик, и браконьеров следит. Ну, и старик там же, – неохотно докончила она.

Чанов уложил покупки в рюкзак, поблагодарил, пошел. Дорогу ему показали.

Поначалу идти было одно удовольствие. Июньский день был хорош, а в лесу особенно. Но потом досталось. Тропок на став еж не было, шла лесовозная колея, а известно, каковы они в начале лета. Хватнул Чанов лиха, пока отмотал пятнадцать километров.

Но зато когда вышел на открытое, пообмыл сапоги, сплошь заляпанные грязью, взглянул и чуть не ахнул. Еще мало расписывал приятель. Ляндома вся струилась и уходила широченной лентой вниз, солнце сияло над ней. Плес, чуть пониже, был огромен и тих. На том берегу уже качался прогретый воздух над песком. Запахов было не счесть, и кругом птицы пели.

А на этом, высоченном берегу поднимались штабеля, все желтые да чистые под солнцем. Лес чуть не вплотную подходил к ним. А подальше штабелей стояла не избушка какая-нибудь, а рубленый домина со двором.

И река, и леса по ней, все сейчас почему-то голубые, и воздух над плесом, и птицы, поющие рядом, и июньский день – все это было так здорово, так долгожданно, что Чанов только похмыкивал от удовольствия. И мысленно благодарил приятеля.

Из дома вышла невысокая женщина, грудастая, крутобедрая. Чанов понял, что это Нюрка, и направился к ней. Женщина была моложавой, круглолицей, черноволосой, одетой в белую кофту и по-городски короткую юбку. Чанов сказал:

– Приостановиться у вас нельзя будет? Я заплачу. Рыбки половить приехал, – извиняющимся тоном (не любил Чанов просить) добавил он. – По лесу вот походить. Покупаться.

Нюрка смотрела на него спокойно, изучающе и очень внимательно. Затем скороговоркой решила:

– Живите, ходите, ловите.

Сколько ни устал Чанов, а перекусив, начал сразу же обследовать свои новые «владения». И места для рыбалки были отличными, и лес что надо, а в лесу озеро. Ничего не прибавил приятель. Чанов набегался вдоволь, накупался. А под вечер переехал на лодке на ту сторону – таскать подлещиков.

Он сидел, расставив донки по рогаткам, покуривал, смотрел на закат в полнеба и блаженствовал. Тишина стояла необычайная. Пение птиц не нарушало ее, а подчеркивало. Лес высился на другом берегу, река золотилась, а отдельные участки темнели и отдавали серебряной чернью. И даже комары не сильно докучали.

Чанов вытащил несколько крупных подлещиков, нарвал букет купальниц и, когда солнце совсем ушло, поехал обратно.

Днем он увидел всех обитателей дома. Иона, мужчина здоровенный, примерно одних с Чановым лет, по каким-то делам ушел в лес, прихватил ружье и топор. Старик большую часть дня просидел на лавочке у крыльца. Был он совершенно сед и страшноват: без одного глаза, резкий шрам стягивал часть лица, на подбородке кустилась довольно беспорядочная бороденка. И ноги у него почти совсем не ходили. Передвигался он на костылях, выбрасывая сразу обе ноги вперед, ставил их, держа вместе, на землю, а затем опять выставлял перед собой костыли.

Чанов вычистил рыбу, бросил отходы курам. Преподнес рыбу Нюрке. Она приняла без особой благодарности, пригласила поужинать. Чанов отказываться не стал.

Ели молча, без разговоров. Нюрка ела с явным удовольствием, старик хлебал мало и неохотно. Нюрка несколько раз бросала на него искоса быстрые взгляды. Иона ел много, но словно бы стеснялся кого-то. Может, стеснялся гостя.

Перед сном покурили с Ионой на лавочке. Чанов все пытался разговорить этого крепкого и угловатого мужика, но он отвечал односложно, будто по принуждению. Правда, договорились все же порыбачить вместе и в лес сходить. Иона пообещал показать на реке добрые места, а на ручьях в лесу бобровые хатки.

В доме помимо большой кухни было две комнаты. Чанову постелили в передней из них. Тут же спал Иона. Все улеглись и быстро успокоились.

Посреди недолгой белой ночи Чанов проснулся от каких-то странных звуков. Кто-то бормотал и даже вскрикивал в соседней комнате. Чанов понял, что старик. Слышался быстрый-быстрый, но неразборчивый говор. Поднялась и ходила на кухню Нюрка. Чем-то поила старика.

Потом она начала говорить и приговаривать, чуть ли не напевать. Голос у нее был мягкий, ласковый, совсем не такой, каким она разговаривала с Чановым и с Ионой днем. Словно ребенка укачивала. А старик все всхлипывал и вскрикивал.

Огня не зажигали, но и так в окна просачивался рассвет, все почти было видно. Чанов решил встать: у него в рюкзаке имелись кое-какие лекарства. И валидол был. Встать, пойти и помочь. Или посоветовать что.

Он уже начал подниматься, но увидел, что не спит и Иона. И пристально смотрит на него. Только Чанов приподнялся, Иона предупреждающе замаячил рукой и сердитым, как показалось Чанову, шепотом проговорил:

– Лежите, лежите!

– Но там же… – начал Чанов тоже шепотом, показывая на соседнюю комнату.

Но Иона повторил тоном совершенного приказа:

– Лежите! Спите. Припадок у него.

«Вот еще и припадочный», – подумал Чанов, но счел за лучшее послушаться. Лежал, слушая бормотанье старика и Нюркины колыбельные уговаривания. Иона закрыл глаза и сделал вид, что спит. Незаметно уснул и Чанов. Да и проспал утреннюю зорю.

Завтракали опять все вместе, опять молча. О ночном происшествии не было сказано ни слова. «Ну и семейка!» – с некоторой неприязнью подумал Чанов.

Но только он вышел на воздух, только увидел Ляндому всю в утреннем парке… И солнце, и лес… И услышал птиц, и задышал полной грудью… Все отлетело, вся беспокойная ночь. Так живо представился предстоящий день отдыха, что, умываясь в реке, он даже загоготал на всю округу:

– Ого-го-го-о-о!

И сконфуженно оглянулся: не слышат ли обитатели дома?

Днем он постарался выполнить всю свою «программу». Купался и загорал. Развел костер на другом берегу, сварил уху. Делал ее истово, по всем рыбацким правилам. И, прихлебывая задымленный навар, все поглядывал на донки да по берегам, по красивейшим диковатым местам. И говорил себе – отпуск удался.

Уже к вечеру приплыл на другой лодке Иона. Посидели вместе, покурили. На той стороне вышел из дома старик – первый раз за день. Постоял, опершись на костыли, примостился на бревно, глядя на воду. Отсюда, освещенный солнцем, он был отлично виден с его шрамами и неорганизованной бороденкой. Чанов вдруг неизвестно почему сказал:

– Вы бы хоть побрили его, что ли.

– Нельзя, – вздохнув, ответил Иона. – Больно уж вид у него внизу лица нехороший.

Чанов решился на расспросы:

– А кем он Нюрке-то приходится?

– Как это кем? – Иона изумленно посмотрел на Чанова своими простецкими серыми глазами под широченными, почти сросшимися вплотную бровями. – Мужем. Кем же еще?

«А ты-то, выходит, тогда кто же?» – подумал Чанов.

Зазвенел колокольчик на донке. Чанов подбежал и с удовольствием вывел крупного подлещика. Запыхался. Отдышавшись, проговорил:

– И клев тут у вас! И погода вот хорошая, а с ним припадок… Ну ладно бы к дождю.

– Да это не из-за погоды, – покряхтев, хмуро сказал Иона. – Это из-за вас.

– Из-за меня? – совершенно поразился Чанов.

– Ну да, – глядя в сторону, медленно начал объяснять Иона. – Он, понимаете ли, не совсем в себе. Иногда все-все понимает, а иногда… – Он махнул рукой. – Мы ведь из-за этого и сюда-то уехали, – вдруг разговорился он. – Мы из одной деревни. Вместе и подрастали. А он в деревне совсем жить не смог. И вообще от нового человека ему плохо. Нервничает, припадки. Вот сплавщики приезжают, шумный народ, а он ничего. Улыбается даже. А иногда найдет, накатит… Особенно когда новый да городской человек.

Иона, поглядев на Чанова, тоже разделся до трусов, подставил спину уже нежаркому солнцу. Старик на том берегу поднялся с бревна и укостылял в дом.

Чанов вдруг решился:

– А как же он тебя… этого, ну, того… переносит?

– А меня что? – тихо и грустно ответил Иона, – Чего там меня… Он ведь, поди, нового человека напугать боится. Да и за Нюрку, наверно, беспокоится. А я что. Я ее уважаю, – раздумчиво продолжал он. – Куда им без меня… Он это чувствует. Ну разве можно здесь бабе одной жить? Да еще почти как с малым дитем. Летом еще ничего. А зимой? Самоубийство им тут зимой без меня. Я помогаю.

«Не помогаешь ты, а тянешь на себе все», – решил Чанов.

На том берегу снова появилась фигура старика. Он был явно возбужден, то ли кричал, то ли мычал что-то. И тряс рукой, свисавшей с костыля, в сторону дома.

– С Нюркой случилось чего-то, – выдохнул Иона, в момент пружинисто вскакивая с места. И не успел Чанов опомниться, как Иона нырком, минуя лодку, ушел в воду и зачастил саженками на другую сторону.

– Ну, спортсмен… – только и сказал Чанов, видя, как Иона уже карабкается на глинистый крутик.

Старик и Иона исчезли в доме. Через полчаса Иона вышел один, сделал несколько приседаний на берегу, не спеша вошел в воду. И спокойно приплыл к Чанову.

– Клюет? – безразлично поинтересовался он, одеваясь.

– Чего там у вас стряслось? – вопросом на вопрос ответил Чанов.

– Да чего, – несколько возбужденно сказал Иона, улыбаясь и блестя глазами. – Напугал до смерти. Я уж думал не знай чего. Нюрка, шут ее побери, поросенку понесла. И на гвоздь лбом налетела. Тыщу раз этот гвоздь видела, а тут на тебе… Прямо возле глаза, – серьезным тоном добавил он, подчеркивая нешуточность положения. – Кровищи там. А он перепугался, ошалел совсем. Сейчас она его отхаживает.

Чанов взглянул на сильную фигуру Ионы, твердо поставленные ноги и крепкие руки. На его радостное, возбужденное лицо, улыбающиеся, добрые глаза. И вдруг все пронзительно отчетливо понял. Он понял, как безнадежно, тихо и верно любит Иона эту женщину. Как ездит повсюду за ней, возможно – несмотря на ее протесты. Оберегает ее покой и покой «счастливого соперника». Он даже вздрогнул от понимания силы самоотречения, духовной нежности, которые несет в себе этот неуклюжий и грубый с виду человек. Понял глубину тонкого и нежного чувства. И еще понял, что плевать Ионе на все разговоры, на всю молву, которая наверное же – он вспомнил лесопункт, – обязательно же идет о них. Да он просто и не замечает этих разговоров, этих сплетен, просто глух и нем к ним. И Чанов неожиданно для самого себя позавидовал тому, что открылось ему сейчас.

«Эх, черт! – ругнулся он про себя. – Заживает ведь старик век у людей».

Смотали донки. Рыбы наловилось много, Чанов даже интерес к ней потерял. Перегнали обе лодки на ту сторону. На ночевку.

Прошло еще два дня. Погода установилась на редкость. В этот год были ранняя весна, раннее цветение трав и кустарников. А сейчас и листва была большой, и трава – впору косить. В одну из ночей старику опять было плохо. А утром Иона и Нюрка ушли в лес, на дальние поляны, посмотреть свой покос.