Текст книги "Недометанный стог (рассказы и повести)"
Автор книги: Леонид Воробьев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 36 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]
Чанов был страстным рыболовом, но и рыбалка что-то поднадоела: уж слишком легко ловилась тут рыба, только закидывай. Он решил побродить по лесу, сделать перерыв в рыбалке. Сначала думал отправиться с хозяевами, а потом решил походить один.
Он пошел к лесному озеру, молчаливому, спокойному, загадочному. Обошел его кругом где по сухому и приятному берегу, где по валежинам, по чмокающей болотине. Спугивал уток и куликов. Было очень жарко, и донимала всякая мошкара. Чувствовалось, приближается гроза. На небо выплывали белые пушистые, но не очень мирные с виду тучки.
Когда он возвратился к дому, старик сидел на берегу на бревне. Чанов оглянулся на лес и-увидел, что по просеке возвращаются Иона с Нюркой. Просека была пряма и длинна. И в зеленом коридоре по зеленой траве шли двое. Нюрка в белом платочке, Иона с открытой головой. И так они были похожи друг на друга сложением, ладными фигурами, видимым здоровьем, что у Чанова спазма прошла по горлу. «Вот, – говорил он себе, – пара-то! А этот…» И с явной неприязнью покосился на старика.
К вечеру совсем стало душно. Наползли тучи. А когда легли спать, увиделось в окошко, как зеленой полосой просверкнула молния.
И началась гроза. Гремело, грохотало, рычало. Ветвились молнии. Чанов встал и вышел на крыльцо. Дождь шел прямой, отвесный, горошистый. Но на крыльце было сухо, сюда не доставало. Молнии освещали то Ляндому, то притихший лес. Целые потоки обрушивались с неба. И Чанов, росший в деревне до двадцати лет, понимающе улыбался, соображая, какая это польза деревьям, травам, посевам, зная, что этот дождь сплошная благодать для земледельца.
И всю ночь старик метался, мучился, совсем не спал, выкрикивая что-то. Всю ночь Нюрка возилась с ним усердно и терпеливо, ни разу не повысив голос, не пожаловавшись, как обычно это делают бабы, на судьбу.
Чанов несколько раз порывался подойти, но каждый раз улавливал предостерегающий жест Ионы. И решил не вмешиваться, раз не велят. К утру гроза прошла, и старик успокоился.
После молчаливого завтрака Чанов вышел на крыльцо и замер. Все сверкало и лучилось свежестью и чистотой кругом. Ляндома вспучилась и несла мутные воды. Ожил лес и весь зазвенел птичьими голосами. Распрямлялась прибитая дождем трава. Было прохладно, душисто и радостно. Взволнованней билось сердце. А солнце уже начало обогревать. И повсюду от кустов и трав поднимался парок.
Вышел Иона. Помолчал. Закурил и, глядя в сторону, сказал:
– Вы уж очень извините. Того… Уезжать вам надо.
– Почему?! – Чанов ошеломленно уставился на него.
– Да того… – Иона покряхтел. – Не переносит он вас. Незалюбил что-то. Вы мужик видный. Ну, он, видимо, и переживает. Нюрка извелась прямо вся, сами видите. Ну никак у нас вам быть невозможно. Вы уж простите, пожалуйста.
– А чего же она сама не скажет? – напрямую и грубовато спросил Чанов.
– Где же она скажет! – проговорил Иона. – Она все на себе переживет, все перетерпит. И грустновато добавил: – Такой уж человек. А его она сильно любит и за него страдает.
– Это старика-то? – с явной усмешкой, чуть ли не с издевкой и вызовом спросил Чанов.
– Да какой он старик! – почти выкрикнул Иона. – Заладили все – старик, старик… И на лесопункте… Мы, конечно, не говорим никому, а ведь он помоложе нас с тобой годов на целых пять. Нюркин ровесник он. Инцидент был на границе, так его и устряпали. А все – старик, старик…
Через час Чанов собрался и отправился в обратный путь. Он попытался предложить хоть какую-нибудь плату, но Нюрка решительно отказалась и в первый раз за все время пребывания Чанова здесь, скупо улыбнувшись, сказала:
– Рыбой покормили. Спасибо.
Иона проводил Чанова до леса, еще раз сконфуженно извинился. Покурили на прощанье, и Иона пошел к дому.
Чанов зашел за куст и обернулся. Так жаль было уходить, так ладно начался отпуск, но ничего не поделаешь, было надо. Солнце поднялось уже достаточно высоко, все просыхало на глазах.
Леса, чистые и умытые, стояли вниз по Ляндоме, как на параде. Бойкая Юрманга, впадавшая в Ляндому, уже светлела, а река по-прежнему была мутной. Золотились штабеля. Широко и привольно смотрелось вокруг. Птицы так и заливались. И даже дом выглядел каким-то праздничным.
– Эх, и местечко! – вздохнул Чанов.
Все трое обитателей дома находились на улице. Инвалид сидел на лавочке, глядя в землю. Нюрка стояла возле него. Поодаль стоял Иона и смотрел в сторону, куда ушел постоялец.
Чанов поглядел, поглядел, махнул рукой и вступил в лес. Здесь было прохладно и приятно, лес оживал сотнями звуков, легкий ветерок доносил запахи грибной прели и прогревающегося мокрого дерева.
Идти было легко. День выдался чудесный. Но Чанов с неспокойным сердцем покидал тихий уголок, где тихо жили трое.
Замерзнет река…
Прошло уже два месяца с того дня, как похоронили Дуню. И теперь Максим ждет, когда замерзнет река, чтобы пойти в заречную Горку.
Река течет в невысоких берегах, а поодаль от реки, с обеих ее сторон, есть возвышенности. Стоит на них, на каждом берегу, по деревне. С правой стороны – Горка и с левой – Горка. И для жителей каждой деревни другая Горка – заречная.
Вот и пойдет Максим, когда замерзнет река, в заречную Горку, чтобы увидеть Настасью и рассказать ей все, до конца.
А сейчас погода стоит слякотная, дороги развезло, дождит, река бежит мутная, нехорошая, ветер крутит со всех сторон, и дрожат на березе у окна Максимова дома последние, упрямые листья на самой верхушке.
В колхозе да и дома полно последних предзимних работ. Максим работаете утра до ночи, спит мало и ждет момента.
Настасью он любит давно, с ранней юности. Но так было нужно судьбе, чтобы прожил он почти всю жизнь с Дуней.
Когда он был мальчишкой, то был у него неразлучный друг Колька. Вместе работали в колхозе, рыбачили, проказничали, лазали по огородам, бывали биты и пороты. Вместе подросли и влюбились в красавицу Настю из заречной Горки.
А она выбрала Кольку. Максим всегда немного завидовал своему дружку, более находчивому, смелому, изобретательному, удачливому. И более симпатичному. А тут позавидовал сильно. Но ничего не поделаешь, стерпел.
На свадьбе у Николая он гулял, друг к другу они захаживали, выпивали иногда вместе. Однако появился в их отношениях вроде бы небольшой холодок. Нет уж, не такими они стали друзьями. Возможно, и Николай понимал, что горюет Максим по Настасье, возможно, и времени столько не было, чтобы чаще встречаться друг с другом. Тем более что вскоре переехал Николай в заречную Горку.
Максим затем повстречал Дуню. Показалась она ему вначале чем-то похожей на Настю, а когда ухаживал, так была чуть ли не лучше. Максим взял и женился. Справили свадьбу. Гуляли широко. На второй день, когда сидели за столом, опохмелялись, Максим случайно бросил взгляд на Настю, что сидела рядом с Николаем, разрумянившаяся, кареглазая, темноволосая, и вдруг у него сердце кровью облилось. Понял он, что никогда ему так не полюбить Дуню.
Начали жить. Жили справно, да не больно складно. Максим попивал, пьяный обижал Дуню. Раз шибко поколотил. Ко всему и детей у них не народилось. А у Николая росли, как на дрожжах, две девочки-двойняшки, все в мать.
Так и шла жизнь своим чередом, в заботах да в хлопотах, в редких праздниках, так бы и прошла она до конца. Да произошел вот какой случай.
Поздней осенью, когда только что встала река, Максим пошел в заречную Горку. Снега еще не напало, дорога была одни мерзлые кочки да рытвины. Максим шел, спотыкался и глядел на пустые поля и на небо в мелких тучах, багрово подсвеченных солнцем, уже присевшим на край земли.
Было холодно, но Максим, тепло, одетый, не мерз. Было очень тихо. Только ухало на реке – садился на убывавшую воду лед.
Летом из Горки в Горку ходили через перевоз, немного стороной. Зимой – прямиком. Тропка через реку шла не совсем прямо, а чуть дугой, так как пониже по течению была всегда полынья, которая замерзала уже в самые большие морозы.
Максим спускался с берега на едва припорошенный снежком лед, на тропочку, отмеченную редко поставленными вдоль нее еловыми лапками, как вдруг увидел ясно различимую на льду шапку. Она валялась в стороне от тропки, неподалеку от полыньи. В следующее мгновение Максим охватил взглядом всю полынью, с едва трепещущей темной водой, и увидел у ее ближнего к тропке края голову человека. Одну голову с растрепанными черными кудрями да кистями рук, вцепившимися в кромку льда. Видно, человек долго пытался выброситься на лед, но либо край обламывался, либо струей относило. И человек устал бороться, а сейчас последними усилиями держал голову над водой, не отпускаясь от ледяной кромки.
Максим побежал по тропке в сторону полыньи, соображая на ходу, что лед у полыньи тонок и, пожалуй, проломится, если попытаться подать руку. Тут же с радостью заметил почти двухметровый на глаз обломок жерди, валявшийся неподалеку от опасного места. И когда очутился совсем рядом, узнал голову. Это был Николай.
Николай тоже узнал его. Как он забрел в сторону при хорошем еще предвечернем свете – неведомо. Видно, был выпивши, поскользнулся, уронил шапку, упал, поехал и ухнул в полынью. Но, наверное, долго он мучился и кричал тут, потому что вместо призыва, вместо крика лишь дикий хрип вырвался у него из груди:
– Максим! Друг! Спа-а-си-и!
Максим решительно направился к жерди и вдруг остановился. Что остановило его тогда, какой вихрь мыслей промелькнул в его голове – ничего, ничего он не помнит. Все произошло в секунды, в мгновения. Но он остановился. А Николай продолжал надсадно хрипеть:
– Макси-им! Дру-у-у-у-г!
И тогда Максим неожиданно повернулся к полынье спиной, повернулся четко, словно кто-то огромный взял его за плечи и разом повернул, как мальчишку. В то же мгновение он услышал за спиной единственное слово, произнесенное Николаем совершенно нормальным, обычным, без всякой хрипотцы, голосом, но с резко повелительными нотками в тоне;
– Мак-сим!
Максим опять, как по команде, будто все происходило помимо его сознания и воли, повернулся и увидел одни лишь глаза Николая, смотревшие на него из-под темных, сваленных на лоб Кудрей. Пронзительные глаза, которые теперь совсем, совершенно не просили о помощи. Максим отвернул лицо от этого горящего взгляда и ждал новых слов, но их не было. Хотя он не видел сейчас головы Николая, взгляд словно притягивал его, прожигал насквозь. Максим не выдержал и снова посмотрел. Но никого не было у края полыньи. Даже вода не колыхалась.
Максиму ударило в голову. Не померещилось ли ему все это? Солнце в тот самый момент зашло насовсем, еще почернела вода в чистой полынье, но шапка – шапка! – пока отлично выделялась на льду. Максим воровато оглянулся по сторонам, раз, второй, и попятился к тропке почему-то задом, все глядя на шапку. Когда же очутился на тропке, побежал. И бежал, спотыкаясь о кочки, задыхаясь, то замерзая, то покрываясь потом, почти до самой деревни. Только перед деревней еле взял себя в руки, пошел, унимая дрожь в ногах и во всем теле, нарочито размеренным шагом.
Назад, на реку, на заречную Горку, он ни разу не взглянул. Пришел домой, сказал Дуне, что дорогой у него прихватило живот и он вернулся, не дойдя до реки. Ничего больше не говоря, сразу лег в постель, натянув на голову одеяло.
Долгие годы после с ужасом вспоминая все это, Максим уверял себя, что он струсил, побоялся провалиться, утонуть. Как-то легче становилось ему, когда он мог убедить себя, что вот он просто трус. Но хоть и отмахивался он от всего, в глубине души жило сомнение: так ли это?
Николая сумели отыскать, взломав лед ниже полыньи. Похоронили. Был на поминках и Максим. Как мог, утешал Настю.
Утешал он ее и позже. Стал на правах старого друга семьи чаще заходить, приносил гостинцы девочкам, немало помогал по хозяйству. Сидел наедине с Настасьей и говорил ей о дружбе своей с Николаем.
А потом стал говорить и о своей давней большой любви к ней самой, о которой Настасья, конечно, давно знала. О том, что не будь Николая, который когда-то оказался счастливей его, то ни за что бы он, Максим, не отступился от Настасьи и не связался с Дуней.
И не меньше, а все больше люба становилась для него Настасья. Она чувствовала это бабьей натурой, видела, что говорит он от души. Ей и самой был он совсем не противен и близок по совместной юности да как вроде бы память о Николае. Вот и вышло, что п темную, ненастную ночь, когда Максим не пошел за реку и переночевал у нее, стала она ему второй, незаконной женой.
Тут бы самое время Максиму расстаться с Дуней, оставить ей все хозяйство, уйти навсегда к Настасье, без которой стала ему жизнь не в жизнь. Максим было сразу решился на это, да вдруг остановился, как если бы что-то стало ему поперек дороги. Не мог он этого сделать, да и все.
Долго раздумывал он и решил, что не пускает его чувство вины перед Дуней. Куда же она-то денется? Человек ведь. Тогда и поставил себе Максим так: помрет он раньше Дуни – ладно, умрет раньше Дуня – он честным порядком уйдет к Настасье. Принял решение и словно обрадовался, чувство такое пришло, что не очень уже он никудышный. Успокоился, но снова какой-то червяк сосал внутри: так ли все это?
К Дуне стал относиться лучше: то ли чувствовал свою вину перед ней, а может быть, вину перед чем-то большим, непонятным.
А жить продолжал так же: частенько наведывался за реку. Нередко терпел попреки и от Дуни, и от Настасьи! Молчал, а не видеть Настасью не мог.
Прошли годы, и далеко еще не старая Дуня простудилась, заболела и умерла. Остался Максим наконец один.
Он не потворствовал ее смерти, ездил за врачом, за лекарствами, сделал все, что мог и что умел. Но она умерла.
Он поплакал. Не для людей, а от души. Честь по чести проводил Дуню в последний путь, а когда остался наедине с самим собой, вспомнил, что настало время выполнять давний зарок.
Было бы ему сразу бежать в заречную Горку, к Настасье, но он не поспешил: от людей неудобно, надо выждать срок.
Выждал положенный срок, за реку ни разу не ходил. И сейчас Максим ждет, когда встанет река, чтобы пойти в ее Горку и рассказать ей все, до конца.
Собственно говоря, пойти можно хоть сегодня, через перевоз, – погода не помеха. Но Максим почему-то ждет и ждет. И хочет, и боится этого дня.
Последнее время спалось ему плохо. Максим часто выходил на улицу по ночам, прохаживался у дома. Сыпался неслышимый и невидимый, надоедливый дождичек. Кто-нибудь пробредал мимо дома, чавкая сапогами, пронося сквозь тьму светлячок папироски, а Максим останавливался у огорода, наваливался грудью на изгородь и думал.
Наконец в одну из ночей выяснило, в другую ударил мороз. К утру земля чокала под каблуками. А еще через ночь зашуршали на реке тонкие, пока не толще картона, прозрачные ледяные поля.
Когда же мороз поприбавил силы, река затихла, а потом заговорили, что завтра-послезавтра можно торить первую тропку через реку.
Потом пошли за реку. Один смельчак, за ним второй, за ним все. Максим снова ждал чего-то, он почти не спал, плохо ел, и болела от дум голова.
Сегодня ночью, в самой ее середине, Максим вышел на крыльцо, накинув полушубок на исподнее и сунув ноги в теплые валенки.
Ночь была без единого шороха. Морозило, и воздух был свежим. Луна не показывалась, но было не так темно, возможно, из-за огромного количества звезд, ярко сиявших с неба. Максим глядел на сверкающую звездную россыпь и вдруг увидел спутник, прошедший между звездами и скрывшийся за краем земли.
Максим проводил спутник взглядом, подумал о звездах и о спутнике – какая это красота, – и неожиданно его пронзила мысль, острой болью прошла сквозь сердце, так, что его зажало в кулак: «А вот Николай никогда этой красоты больше не увидит. И не видит уже долгие годы».
Огромным усилием воли он прогнал эту мысль и стал думать, когда он все же пойдет в ее Горку.
– Завтра! – сказал он вслух, точно отрубил, и вздрогнул, испуганный громким звуком своего голоса.
«Завтра, – повторил он про себя, – Нечего тянуть, пойду завтра – и точка. Кого ты боишься?»
«Бога, может, боишься?» – словно со стороны, ехидно шепнул ему внутренний голос.
Максим только криво усмехнулся. Какой тут бог? Он и раньше в него мало верил, а теперь и совсем… Каждый вон вечер люди спутник видят, а теперь вот в полночь другой пролетел. Электричество в обеих Горках, коров давно машиной доят. Да какой там бог! Кабы он был, так Николаю бы ходить по земле, а не Максиму. И не Дуне бы помирать, а опять же ему, Максиму…
«Завтра и пойду, – снова упрямо повторил себе Максим. – Все ей расскажу. Пусть решает. Прогонит – так лучше в петлю, чем назад. Не прогонит – великая у меня радость будет. Скажу, что сделал это только ради нее. Замучила меня любовь эта, всю жизнь мою окаянную нарушила. Пусть решает. А ждать больше не могу. Сколько ждал?! Всю жизнь».
«А может, не говорить? – шептал внутренний голос. – Ведь она тебя примет и так, ведь она давно твоя. Знай молчи. И живите себе на доброе здоровье. Еще позавидуют все».
«Нет, скажу, – несогласно замотал головой Максим. – На обмане жить не буду. Пусть лучше прогонит. Раз уж у меня любовь такая, такой и от нее хочу. Раз любовь такая, пусть и правда вся тут, налицо…»
Назавтра Максим не пошел, а пошел послезавтра под вечер.
Он вынул из сундука лучшие брюки, надел новую рубашку, хороший пиджак. Вообще оделся в самое лучшее. Но нерадостными были сборы, и сильно щемило сердце.
Вышел, запер дом, постоял немного, пошел по замерзшей, но не запорошенной снегом дороге. Отойдя от дома, Максим оглянулся. Дом стоял себе, как большой зверь, и как бы подсмеивался над Максимом одними глазами. То светило в окна заходящее солнце.
Небо было чистое, лишь на востоке выглядывал край облака, но день кончался безмятежным и ясным.
Максим гулко шагал, рассеянно глядел то на четко вырисованные в прозрачном воздухе дома заречной Горки, то на уходящие к горизонту столбы и провода, обметанные инеем, то на еловые перелески и ни о чем не думал.
Сначала он шагал широко, но как подошел к спуску на реку, приостановился.
Все было так же, как и многие годы назад, как, наверное, было и до него, Максима, как и тогда. Тот же спуск, та же тропка по льду, помеченная еловыми ветками, та же полынья, на которую Максим старался не смотреть.
Максим спустился на реку, пошел по льду, еще пошел и… остановился, как будто кто-то большой, как тогда, встал на его пути, загородил дорогу. Остановился и абсолютно все понял.
Он понял, что давно знает, но только не признается себе, что не пойдет туда, к ней. Ни за что не пойдет. И вовсе не потому, что она не простит ему это. Она, может быть, и простит по женской слабости, из-за давней связи с ним, по давности лет. Но что-то, что выше его, не даст ему жить с ней. А если и будет у них жизнь, то не лучше, чем с Дуней, а хуже.
И еще он понял, ради чего он решил пойти, когда замерзнет река. Понял и содрогнулся.
Вперед теперь ему дороги не было. Максим оглянулся на свою Горку, где уже зажигались огни. За деревней блекла низкая-низкая заря. Первая звезда, очень яркая, зажглась над гумном. Его вдруг с дикой силой рвануло туда. Захотелось бежать, нестись, лететь, как на крыльях. Добежать до избы, расхлебянить дверь, сунуться в постель животом вниз, натянуть на голову одеяло, подсунуть под живот вмиг заледенелые, какие-то не свои руки и дрожать, пока не согреешься.
Но Максим не шагнул ни к ее Горке, куда уже не было ему пути, ни к своей. Он сделал какой-то неуверенный шаг к полынье.
Вот оно, место, где он тогда стоял. Здесь лежала жердь. Теперь ее не было. Максим подвинулся еще. Лед слабенько треснул, по нему, по осеннему, можно идти, когда он и сильней трещит. Отсюда жердь достала бы с лихвой. Максим шагнул дальше. Лед затрещал погрознее. Сейчас он позыбливался, подрагивал, подмываемый могучей струей воды. А может, это у него подрагивали ноги.
Теперь до полыньи, до черной, живой, но неслышной воды, оставалось два больших шага. К самому закрайку чуть видимо для глаза прирастал тоненький, свежий, темного стекла ледок.
Максим захотел посмотреть на ее или свою Горку, посмотреть на загоревшиеся там огни, но почувствовал, что нельзя – метнется назад. И он поглядел в небо.
В нем, чистом-чистом, рождались новые и новые отчетливые звезды. И вдруг там, где он видел его позавчера, по небу прошел спутник. Или была то падающая звезда.
Максим проводил взглядом огненный камушек, прокатившийся по своду. Затем снял и отбросил далеко в сторону шапку.
Он посмотрел, куда упала она, еще взглянул в небо, неумело перекрестился, зажмурился и сделал два шага вперед.
