Текст книги "Гвади Бигва"

Автор книги: Лео Киачели

ГЛАВА ШЕСТНАДЦАТАЯ

Уйдя из дому, Найя кинулась по тропинкам к лесосеке. Она непременно хотела повидать Геру…

Однако было уже поздно. Солнце закатилось, работавшие в лесу бригады разошлись по домам. Не было народу и на плантациях. Найя расспрашивала встречных о Гере, но получала один и тот же ответ:

– Был, но давно ушел…

Между тем ей необходимо было во что бы то ни стало разыскать Геру и поговорить с ним с глазу на глаз. Как найти его в такую позднюю пору здесь, среди холмов и оврагов? Ждать, пока он пойдет домой? Нет, слишком долго.

Она решила возвратиться в село и зайти в правление: авось Гера окажется там.

Найя никак не могла примириться с тем, что ей наговорил отец.

«Выходит, он меня уже просватал, – думала она с возмущением. – Как же так? Просватал, даже не спросясь? Непостижимо!» Поведение Арчила Пория не удивляло ее. Виноваты во всем родители – они, очевидно, его поощряли. Что с него спрашивать, – во всем селе не сыскать такого бездельника и бабника, как Арчил. Но в глубине души ее все же обижало, что он посмел задеть именно ее.

В новом двухэтажном доме кроме правления колхоза помещалась библиотека, под которую была отведена одна из комнат нижнего этажа. Библиотекой заведовала Элико, приятельница Наш. Элико была сирота. В семье брата, и без того обремененного детьми, для нее не нашлось угла. Поэтому правление позволило ей поселиться в колхозном доме. Она занимала комнатку при библиотеке. Элико очень ценили в колхозе, особенно за то, что она была художница, одаренная редким по силе и самобытности талантом.

Ее картины и плакаты пользовались известностью во всем районе.

Увидев еще издали, что в комнате Элико горит свет, Найя прибавила шагу.

Элико стояла перед висевшей на стене незаконченной картиной. Картину эту заказал ей Гера для митинга, который должен был состояться в день заключения договора о социалистическом соревновании между колхозами Санария и Оркети.

Услыхав голос Найи, Элико вышла ей навстречу.

– Мне сказали, будто отец насильно увел тебя домой и запер. Как же ты очутилась тут, Най? – спросила Элико. – Ну и злы же наши ребята на твоего отца! Я собиралась к тебе… Гера заходил, просил передать, что на вечер назначено партийное собрание, нужно, чтобы ты пришла.

Это известие показалось Найе очень важным. Она стала расспрашивать Элико о подробностях.

– Гера носился как шальной по всей деревне, – рассказывала Элико. – Сам товарищей собирал. Все искал парторга Георгия, тот давно должен был возвратиться из района…

– Ты не знаешь, из-за чего такая спешка?

– Гера мне ничего не говорил. Но я была в комсомольской ячейке, и Бесо рассказал, что не сегодня-завтра придут санарийцы заключать договор и как необходимо подготовиться. Кроме того, придется, говорит, обсудить сегодняшнюю потасовку. Зосиме требует, чтобы отца твоего как-нибудь обуздали…

Найя, помолчав, сказала:

– Нет, не пойду на собрание. Пускай от комсомола идет Бесо…

– Почему?

– Неловко, Элико. Я тоже против отца… Села.

– Чего ему нужно? Из-за чего все поднялось?

– Ах, Элико, жаль, что тебя не было. Если бы ты видела, что там делалось! Я ведь подоспела только к концу. Отец, как увидел меня, сразу же накинулся… Ступай, говорит, домой, чтоб я тебя здесь больше не видел… Тебе, верно, уже рассказали? А я и понятия не имела о том, что до меня разыгралось. Ты знаешь отца. Его не уймешь. Вот Гера и пристал ко мне: уведи его как-нибудь отсюда. Вижу, отец бушует, сладу с ним нет – и сглупила…

Найя примолкла, затем, улыбаясь, неожиданно выпалила:

– А дома выяснилось, что он меня просватал!

Элико широко раскрыла глаза:

– Как просватал?

– Нет, Элико, угадай, за кого решил отдать меня отец?

Элико знала, что Найя и Гера любят друг друга, и поэтому не могла назвать ни одного сколько-нибудь подходящего имени.

– Не томи, Найя, назови сама, – попросила Элико.

И Найя рассказала обо всем, что случилось с нею дома.

Когда Найя упомянула о коробке, поднесенной Арчилом Пория, Элико вздрогнула. Улыбка сбежала с лица, она недоуменно взглянула на подругу. Но чтобы скрыть от Найи охватившее ее волнение, она резким движением схватила подругу за руку и нетерпеливо, глотая слова, сказала:

– Дальше, дальше, Най. Очень интересно!

Придвинулась ближе и стала внимательно слушать. Однако, когда Найя изобразила, как она швырнула коробку на землю, Элико снова не совладала с собой. Она вспыхнула и с силой, по-мужски стукнула кулаком по столу:

– Ай да Найя! Так ему и надо!

Элико была здоровая, румяная, крепко сбитая девушка, вечно в движении, деятельная, быстрая, как огонь. Веселые, подернутые влагой глаза сверкали так, что их нельзя было не сравнить со звездами. По жизнерадостному лицу скользила лукавая улыбка, и это делало Элико еще милей.

Найя хотела продолжать; восклицание подруги раззадорило ее, но вдруг ей бросилось в глаза необычное состояние Элико.

– Да что с тобою, девушка? Погоди, я еще не кончила.

Элико, не дослушав, откинулась на спинку стула и рассмеялась. Потоком хлынул смех; на обнаженной шее вздулись вены; грудь бурно вздымалась, – казалось, вот-вот, не выдержав напряжения, оторвутся пуговки ее блузы. Найя не могла понять поведения подруги.

«Что с нею?» – подумала она и замолчала.

А Элико все хохотала да хохотала. Она вскочила с места и схватилась руками за живот.

– Ой, не могу… Погоди, милая… – роняла она, захлебываясь.

Но вот наконец припадок шального смеха улегся, Элико выпрямилась, чтобы перевести дух, слезы крупным жемчугом сыпались у нее из глаз.

– Да чего ты? Что за история? – суховато спросила Найя, задетая смехом Элико.

– Да, история! Во-от какая! – ответила Элико и, взмахнув рукою, очертила в воздухе большой круг.

Затем она несколько раз глубоко вздохнула, чтобы окончательно успокоиться.

– Сейчас поймешь!

Элико стремительно подошла к столу, стоявшему поодаль, схватила длинную коричневую коробку, лежавшую на стопке книг, и возвратилась к Найе.

На крышке красовалось изображение женщины с распущенными волосами. Элико открыла коробку. В одном углу лежало немного конфет – видимо, большая часть их была уже съедена, в другом – сложенный пополам листок бумаги.

Элико взяла его и развернула.

– А такой записочки в твоей коробке не было, Найя? – спросила она, размахивая бумажкой, и снова рассмеялась. – Наверно, была, да ты не заметила. Не думай, что это просто какая-то бумажонка… На, читай! – Элико сунула записку в руки Найе и добавила: – Ну и дела, милая моя!..

Она уже не смеялась. Не отрываясь, следила за лицом подруги, погруженной в чтение записки.

На листке была нарисована фиалка, раскрашенная от руки в самые яркие цвета. Пониже – крупно выведенные инициалы Элико. Затем следовало стихотворение.

Каждая строфа была обведена рамкой, а между ними изображены сердца разной величины, тоже раскрашенные в разные цвета. Стрелы соответствующих размеров пронзали эти сердца, источавшие капли алой крови.

Найя читала, тихонько шевеля губами:

 
Готов социалистом быть,
Лишь бы любовь твоя была ответом,
И кем угодно буду, да!
Пусть расколю я голову при этом,
Но верен буду я всегда.
Арчил – родители мне имя дали,
Но Пория – фамилия моя.
Я подлинный, клянусь в том, пролетарий,
Мне родина – Оркетские края.
На матч тебя я вызываю, гордый
Сознаньем тем, что справимся
С программой в семь ребят
И даже новые дадим рекорды,
В работе дни и ночи полетят.
Мне дожидаться некогда. На это
Письмо мое сегодня-завтра я
Жду твоего, небесная звезда, ответа.
Не медли, милая моя.
 

Элико пристально следила за подругой и, казалось, на память повторяла рифмованные строки послания. Когда Найя оторвалась от бумажки, Элико кинула нетерпеливо:

– Негодяй! Правда?

Найя брезгливо, точно боясь замараться, уронила письмо на стол и подняла на Элико потемневшие от негодования глаза. Спросила:

– Все-таки, что тебя так рассмешило, Элико?

Элико прямо приступила к делу:

– Ты у меня единственная, говорит, люблю тебя больше всего на свете, выходи, говорит, за меня замуж, и баста! Я, говорит, несчастнейший из смертных. Страдаю безмерно. Все у меня отобрали, и потому меня никто не любит. Только одной надеждой живу – надеждой, что ты меня полюбишь и будешь со мною… Вот что он мне твердил дни и ночи, с тех пор как я переселилась сюда и завелась у меня отдельная комната. Каждый вечер торчал у моих дверей. Ну, разве не смешно? Вообразила, глупая, будто все это правда. Ты себе только представь, как мне стало обидно, когда ты сказала, что он и тебе коробку поднес… Этот подарок, подумала я, подороже моих конфет. Неужели не смешно, Найя? Иногда мне приходило в голову: у Найи есть Гера, но ведь и у меня есть! Ты понимаешь, я о свадьбе мечтала, а у этого молодчика, оказывается, совсем другое на уме. Неужели не смешно? Эх, видно, и вправду женские мозги немного стоят. А еще – комсомолка! Ах, как нехорошо! Он, конечно, обманул бы меня, Найя, если бы ты мне всего не рассказала. Вот к чему дело шло! И как ловок! Ты думаешь, это единственное стихотворное послание? Он чуть ли не каждый день писал мне письма или вот этакие стихи подсовывал в окно… В мою честь стихи! А теперь я швырну их ему в рожу. Пускай тогда любуется своими усиками да закручивает их кверху. Вот потеха будет!

Элико вся загорелась гневом. Она схватила коробку и размахнулась, – казалось, будто сам Арчил Пория собственной особой стоит перед нею и она бьет его по лицу. Злая судорога искривила губы, ноздри раздулись от ярости.

– Значит, он и тебя обманывал, Найя? Так ведь? – спросила она подругу, как бы призывая ее к каким-то совместным действиям.

Найя сдвинула брови и покачала головою.

– Меня нет, но отца он, конечно, морочил.

И вдруг Найе открылась истина. Едва она произнесла вслух, что Пория морочил отца, как мелькнула мысль: вот она, так упорно ускользавшая от нее разгадка давнишней тайны!

Это открытие поразило ее и в то же время обрадовало.

– Этот человек – негодяй, Элико! Негодяй не только по отношению к нам… Ты должна это понять, слышишь? – уже повысив голос, воскликнула Найя.

– То есть как это не только по отношению к нам? – отозвалась с недоумением Элико.

– У меня неожиданно открылись глаза, когда я сказала тебе, что он морочит отца. Очевидно, Пория вообще нашептывает ему всякие гадости… Оттого-то отец последнее время странно ведет себя, так странно, точно он не в своем уме. Такое его поведение, видимо, результат дружбы с Пория. Арчил – темный человек. В этом можно не сомневаться!

Подозрения Найи испугали Элико.

– Нет, нет, Наи… Неужели он решился бы на это? – сказала она, пытаясь успокоить подругу.

Однако Найя, взволнованная собственной догадкой, взяла послание Арчила, которое за минуту перед тем с отвращением кинула на стол, быстро пробежала его глазами, затем внимательно перечитала отдельные строки и сказала:

– Неужели ты не чувствуешь, Элико, что эти стихи – ничем не прикрытая насмешка? Что значит фраза: «И кем угодно буду»? А эта: «Программа в семь ребят» – конечно, явное издевательство над всей нашей деятельностью! Слышишь: «Новые дадим рекорды…» Я все поняла, Элико… Я покажу эти стихи Гере…

Найя сложила письмо и потянулась к карману.

Элико растерялась. Ей не понравился план Найи. Зачем вмешивать в эти дела других?

«Если эта история получит широкую огласку, станут трепать мое имя, и мне несдобровать!» – подумала она.

Она робко попросила подругу:

– Знаешь, Наи, это, пожалуй, невинная шутка. Стоит ли ее раздувать?

Она хотела было протянуть руку за письмом, но не решилась.

– Разве такими вещами шутят, товарищ Элико? Надо выяснить, с кем мы имеем дело! – резко перебила ее Найя и сунула записку в карман.

– Мне бы не хотелось излишней огласки, Най… Ты же понимаешь, что станут говорить посторонние люди!

Элико откровенно высказала терзавшие ее сомнения. Ее признания на этот раз не вызвали никакого сочувствия. Найе показалось, что Элико стремится так или иначе выгородить Арчила.

– Гера нам не чужой, Элико. Какая же это «излишняя огласка»? Право, тут не о чем спорить. Сама видишь, дело это потеряло личный характер… И не забывай, мы должны быть бдительными, – сказала Найя, и тоном своим и выражением глаз подчеркивая, что она недовольна поведением Элико.

– Ты не так поняла, Най, дорогая моя… Как бы тебе объяснить… Видишь ли… Ты ведь веришь, что…

Элико запнулась и беспомощно умолкла. Ей хотелось найти самые что ни на есть убедительные, веские и решительные слова, от которых рассеялись бы все сомнения Найи. Однако слов этих не было. У нее даже слезы навернулись на глаза, до того стало тяжело. Наконец Элико собралась с силами и заговорила более уверенным голосом:

– Ты ведь веришь, – Элико справилась со своим замешательством, и речь ее потекла легко и свободно, – что между мною и этим мерзавцем не может быть ничего общего…

Хотя Элико говорила приподнято и выражалась по-книжному, слова ее прозвучали так искренне и непосредственно, что Найя смягчилась и поспешила сказать:

– Постыдись, Элико, к чему все это? Разве я не понимаю!

Однако ее решение показать письмо Арчила председателю колхоза нисколько не изменилось.

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Время было ужинать, Тасия и Гоча коротали вечер у очага. Над огнем висел котелок с гоми, из которого торчала толкушка и рядом с нею деревянная ложка. Гоми уже поспело.

Тасия сидела на низенькой скамеечке, облокотившись о колени, и пристально глядела на огонь.

По другую сторону очага, закинув ногу на ногу, восседал на старинном стуле с высокой спинкой Гоча и от нечего делать строгал какую-то палочку.

Они не разговаривали и не глядели друг на друга, будто поссорились.

В доме царила такая тишина, что слышно было посапывание кипевшего в котелке гоми. Впрочем, даже гоми испускало сегодня не совсем обычные звуки. Его мирное посапывание то и дело сменялось пронзительным шипением и свистом – это пар прорывался сквозь кипящую массу, оставляя на поверхности каши маленькие жерла. Пузырьки лопались, рождая звуки, напоминавшие жужжание комара. Пузырьков этих было много, и каждый из них пел на свой особенный лад, – казалось, в котелке скрывается многоголосый оркестр.

Тасии эти звуки напоминали скорбный напев многоствольной свирели, доносящийся откуда-то издалека. И напев этот удивительно совпадал с ее настроением. От этой музыки легче становилось бремя тяготивших ее тревог.

Как ей не тревожиться! Она все еще сохраняла в тайне побег дочери из отчего дома. Но приближался час, когда тайна, несомненно, раскроется. Раньше или позже Гоча потребует, чтобы ему дали ужинать, и ни за что не сядет за стол, если рядом не будет дочери. И Тасию неотступно грызла мысль: что придумать, когда Гоча спросит, где дочь.

Но пока роковой час не наступил, Тасия прислушивалась к пению гоми, убаюкивавшему ее печаль. Закрыв глаза и поджав губы, она задумчиво покачивалась из стороны в сторону, как бы дирижируя невидимым оркестром.

Однако Гоча не выдержал и запротестовал наконец против тоскливого сопения гоми.

– Всю душу измотал! Толкни, женщина, котелок, – с раздражением сказал Гоча.

Тасия вздрогнула, точно очнувшись от глубокого сна, и растерянно оглянулась. Привычная покорность взяла свое, рука сама собою потянулась к очагу, вынула из огня щепочку и толкнула висевший на цепи котелок. Тасия тотчас же почувствовала, что сделала это помимо собственной воли. Отдернула руку и швырнула щепку в огонь, – казалось, не только щепку, – она готова швырнуть туда и собственную руку.

И снова затихла на скамеечке.

Гоча внимательно следил за женой. Ее поведение показалось ему не совсем обычным. Он поднял в знак удивления бровь и взглянул, как бы желая выяснить, что это: намеренный поступок или случайность?

Нет, вряд ли случайность! Однако Тасия показалась ему такой печальной и расстроенной, что он смолчал.

«Спать, верно, хочет, устала», – подумал он, но все же не сразу отвел испытующий взгляд. Все как будто в порядке. Бровь опустилась, и он снова занялся палочкой. Немного погодя Гоча спросил:

– Все это так, жена, но почему ты не даешь ужинать? Может, гостей поджидаешь на ночь глядя?

– Каких гостей? Чего еще выдумал! – сердито отозвалась она и рывком повернулась к мужу спиной. Это был уже открытый вызов.

«Войну мне, что ли, баба объявляет?» – подумал Гоча. Он нахмурился и стал еще подозрительнее наблюдать за Тасией.

А она – ни звука, словно окаменела.

Гоча вспомнил, что супруга его весь день была не в своей тарелке. И во время ссоры с Найей и позже она избегала разговора с ним. Гоче только сейчас пришло в голову, что все это, пожалуй, неспроста.

«У Тасии, очевидно, какие-то другие планы насчет замужества дочери. И соображения сестрицы Саломе относительно Бигвы кажутся ей более подходящими», – подумал он.

И, как всегда, в уголке рта под усами залегла горькая, насмешливая улыбка. Его так и подмывало со свойственной ему беспощадной прямотой потребовать жену к ответу. Но Гоча и на этот раз предпочел отмолчаться. Что, если подозрения оправдаются и выяснится, что его преданная жена в самом деле перекинулась в лагерь противников? Это же не шутки!

Он резко хватил ножом по палочке, так что она переломилась надвое, опустил ногу, закинул другую и, дернувшись всем телом, уселся поудобнее. Надо же было дать хоть какой-нибудь исход досаде!

И в доме снова воцарилась тишина.

Нет, вряд ли дело в замужестве Найи. Подозрения Гочи улеглись, он стал подыскивать более обыденные и простые объяснения.

«Мать все-таки, обидно ей, что я так рассердился на дочку». Жалко стало жену.

– Ежели не ждешь гостей, можно и поужинать, Тасия. Давай-ка гоми – и делу конец, – сказал он самым мирным тоном.

Тасия встала. Молча отошла в глубь комнаты. Поправила платок, легонечко встряхнула платье и засучила рукава. Не глядя на мужа, возвратилась к очагу, извлекла из гоми ложку, воткнула ее в одно из звеньев цепи повыше котелка и, сжав в руках толкушку, приготовилась растирать гоми. Видимо, она собиралась проделать это, не снимая котелка с цепи, но промахнулась, – угодила толкушкой в самую середку огня. При этом сама потеряла равновесие и чуть не свалилась вслед за толкушкой в огонь.

– Что с тобой, женщина? – крикнул Гоча, вставая.

– Что со мной? Не могу я больше, вот что! Не могу, не могу! – в отчаянии произнесла Тасия и кинула толкушку в очаг. Словно подкошенная упала она на скамеечку. – Не могу, да и только!

Гоча не верил своим глазам и ушам. Тасия заплакала. Тяжелые, крупные слезы катились по ее щекам.

– Хоть бы толком объяснила, в чем дело, несчастная! Если не справляешься с работой, скажи, дочь поможет! – с укоризной сказал Гоча жене, но в голосе его чувствовались тепло и забота. Он потянулся было к очагу, чтобы вынуть толкушку, лежавшую между поленьями, у самого огня, но заколебался. То ли передумал, то ли показалось зазорным: толкушка ведь не мужское дело.

Гоча обернулся к дверям комнатки, в которой обитала Найя, и крикнул:

– Эй, слышишь, девушка! Время ужинать, иди-ка сюда…

Никто не ответил. Гоча кинулся к двери и с налету распахнул ее. В комнате горела лампочка. Найи не было и в помине.

И вдруг за спиною Гочи раздался голос Тасия:

– Нет ее, нет, нет! Ну вот, сказала… Чего тебе еще? – выпалила она совершенно не свойственной ей скороговоркой.

Пораженный еще одной неожиданностью, Гоча двинулся обратно к очагу, а Тасия, протянув к нему руки, склонила набок голову и устремила на мужа взгляд, говоривший ему отчетливо и беспощадно: «Вот видишь, какая беда стряслась над твоей головою! Все это правда, и от правды этой никуда не спрячешься. Что посеял, то и пожнешь!..»

– Куда девала дочь? – крикнул Гоча.

Но Тасия на этот раз не отступила.

– А ты вообразил, что она ждать будет? Ты же собирался ее бить? Ушла. Нет ее. У меня язык отнялся, ноги не носят, боюсь тебе сказать, и за нее страшно… Как мне знать, куда ушла? Жду, вот-вот откроется дверь, и войдет. И на плетень гляжу и на ворота, а ее нет как нет. Потому и ужинать не давала. Все равно не дождемся… Эх, кабы не толкушка, а сама я в огонь свалилась, сгорела бы, и конец мученью моему! – причитала она, смешивая укоры со стонами и вздохами.

– Когда она ушла? – глухо спросил Гоча.

Тасия продолжала, не слушая:

– Еще поколотит, подумала. Перед теткой стыдно. Взрослая девушка – и бить себя позволяет! Как не уйти? Ведь не цепью привязана.

И вдруг Тасия надулась, как индюк, выставила вперед грудь и, взмахнув рукой, захрипела басом, передразнивая Гочу: «Выходи, девка! Сейчас же! Убью, если не выйдешь!»

Опустив руку, подбоченилась и уже совершенно откровенно обрушилась на мужа:

– Кто орал на нее – ты или я? Или, думаешь, голосок у тебя тоненький, соседям не слышно? А Гвади, думаешь, зря вдруг у ворот оказался, не подслушивал с самого начала? У Гвади, сам знаешь, язык острый да длинный… Вот и ушла дочь-то наша. Горе мне, горе! Чего только не передумала за это время несчастная моя головушка! Как бы дочка от обиды в воду не кинулась! Может, и похуже что случилось, а я ничего не знаю. Может, и вовсе покинула нас? Ушла к кому-нибудь, только бы с нами не жить? Она же взрослая, сама себе госпожа.

Возмущение жены и необычное ее многословие поразили Гочу не меньше, чем побег дочери. Много лет прожили они под одним кровом, и вот, всегда покорная и сдержанная, Тасия вдруг заговорила так непочтительно…

Гоча недоуменно глядел на нее и после каждой ее укоризненной фразы повторял про себя: «Что плетет баба?»

Но сильнее всего подействовали на Гочу заключительные слова ее речи: «Может, и вовсе покинула нас. Ушла к кому-нибудь…»

Почему взбрело ей в голову, будто Найя ушла к кому-то? Почему мысли ее побежали именно по этой дорожке? Почему не подумала она, что Найя, может быть, на собрании и придет попозже? Так бывало не раз, чуть ли не каждый день, и гораздо разумнее со стороны Тасии было бы высказать такое предположение.

«Баба что-то знает и не решается сказать, не иначе, – подумал Гоча. – Если не знает, почему плачет, почему сама не своя?»

Все это казалось Гоче подозрительным.

Он перебрал в памяти события минувшего дня, и подозрения его усилились.

В самом деле, все поведение Найи, каждый ее шаг предвещал именно такой конец.

Гоча точно по пальцам пересчитал, перебрал поступки и слова дочери, направленные против него: во время ссоры с колхозниками она стояла плечом к плечу с этим Бигвой, а к отцу и подойти не хотела; швырнула родителям в лицо подарок, поднесенный ей Арчилом Пория; перечила отцу, не посчиталась с его приказанием и не подняла с земли подарок…

«И как же она посмела!» – горестно подумал он, вспомнив последний ее проступок.

Так, так!.. Но и его, Гочу, точно кто-то околдовал, он все это снес, как будто даже простил дочь, и вышло, что она своего добилась, ни в чем не уступила!

Виноват Гвади, этот Нацаркекия: он пригнал буйволицу в самом начале ссоры, когда Гоча еще не успел расправиться как следует с непокорной дочерью. Увидав, что дерзость сошла с рук, она и вовсе разнуздалась. И вот какая беда обрушилась на Гочу!

Почему бы своевольной дочери и в самом деле не уйти к Бигве? Что в этом невероятного? Вот как отплатила неблагодарная отцу и своей семье за все добро, какое от них видела…

Это предположение казалось Гоче тем более правдоподобным, что последнее время и сам он в душе побаивался как раз того, что сейчас открыто высказала Тасия.

Если Гоча до сих пор не поддавался своим опасениям, то только потому, что он был твердо уверен в покорности дочери: «Не посмеет ослушаться».

Сейчас он почувствовал, что эта уверенность поколебалась.

«Скажем, осмелилась, ушла к кому-нибудь, – что тогда? Да, что тогда делать, как поступить?»

Вникнув хорошенько во все обстоятельства, он понял, что у него только один исход: примириться с судьбою.

И вдруг он обомлел. Как? Он, Гоча, стоит, точно истукан, среди комнаты в такую решительную минуту?! Вместо того чтобы действовать, поднять на ноги, пока не поздно, все село, отыскать своенравную дочь, где бы она ни была, притащить ее домой, он о чем-то раздумывает, копается в каких-то подозрениях?!

Гоча встряхнулся, расправил плечи, сорвал с гвоздя бурку и двинулся к выходу.

Тасия заволновалась.

– Ты куда? – крикнула она, срываясь со скамеечки, точь-в-точь наседка, слетевшая с гнезда.

Но Гоча с грохотом захлопнул за собою дверь.

Тасия понимала, что нельзя отпускать мужа одного. Она волчком завертелась вокруг очага, бестолково хватаясь за первые попавшиеся предметы. Наконец мысли ее прояснились, она сообразила, что надо делать. Прежде всего вытащила из очага горящие поленья, приглушила огонь, подобрала толкушку и положила ее на полку. Подняла повыше крюк с котелком, чтобы не пригорело гоми. Огляделась по сторонам: все ли в порядке, не грозит ли что опасностью дому… И только тогда схватила со скамейки платок, накинула его на голову и устремилась за мужем.

В небе ярко мерцали звезды, и безлунная ночь не была темна.

Тасия вышла за ворота, огляделась: Гоча был уже на шоссе и шагал так размашисто, что Тасия сразу же потеряла надежду догнать его. Но все же двинулась за ним, не отрывая глаз от маячившей далеко впереди фигуры: вдруг скроется в ночной тьме, – что тогда?

Тем временем Гоча свернул с шоссе, срезая прямиком его извилины, и пошел вверх по тропинке, – тропинка эта упиралась в уличку, ведущую к той части села, где жили многочисленные носители фамилии Бигва.

Тасия затрепетала: Гоча, конечно, ворвется к. Гере и осрамит всю семью.

Позвать его, остановить? Страшно. Надо спешить. Тасия побежала что было сил.

Подъем остался позади. Она замешкалась на тропе, а Гоча уже шагал по уличке.

Тасию точно осенило: тут совсем поблизости тупик, в котором живет ее золовка Саломе. Быть может, Гоча направляется к сестре? И она напрасно тревожится?

Однако Гоча и не подумал завернуть в тупичок. Та-оия, потеряв последнюю надежду на мирный исход, крикнула:

– Куда ты, куда? Она, верно, у тетки! Где ей еще быть?

Гоча ушам своим не поверил: неужели это в самом деле Тасия? Он круто обернулся, увидел нагонявшую его жену и обозлился. Однако Тасия не дала ему и рта раскрыть.

– Я тебя спрашиваю, куда ты идешь? Да опомнись наконец! Говорю: она, верно, к Саломе ночевать пошла. Не слышишь?

«То все плакалась, что дочь куда-то пропала, а теперь плетет про Саломе… Что за неразбериха? – подумал Гоча. – С ума, что ли, спятила?»

Но все же от слов Тасии у него полегчало на сердце. Как это ему самому не пришло в голову, что Найя могла уйти к тетке? Он взглянул в проулок, упиравшийся в дом Саломе. В одном из окон мерцал свет. Гоча внезапно уверовал в то, что дочь его действительно здесь, и, когда Тасия в конце концов поравнялась с ним, сказал:

– Куда же ты? Ступай к Саломе и приведи дочь.

Тасия послушно бросилась к дому.

Не прошло и минуты, как до Гочи донесся голос Саломе. Она спешила к нему, что-то выкрикивая и причитая на ходу… Следом за нею шла Тасия. Найи с ними не было.

– Что случилось, Гоча? Где твоя дочь? – еще издали крикнула взволнованная Саломе.

Усиленно жестикулируя, она засыпала брата упреками:

– Осрамился ты, брат, на всю деревню, вот что! Дочь из дому ушла! И какая дочь! Ангел, а не девушка! Все по-своему норовишь, ссоришься, никого не желаешь слушать, вот и накликал беду. Если бы не ты, зачем ей из дому убегать?

Саломе на этот раз не стеснялась; казалось, вот-вот вцепится в брата.

Гоча молчал. Однако от Саломе не укрылось, что глаза его под нависшими бровями виновато забегали. Саломе расхрабрилась и заговорила с удвоенным жаром. Она беспощадно высыпала ему все, что таила до сих пор в своем сердце, опасаясь его гнева.

– Слывешь ты умным человеком, Гоча, но, оказывается, все это вздор! – говорила она. – С родной дочерью ужиться не можешь! Чего тебе от нее нужно? Чего пристал к ней? Вся деревня ее хвалит, можно сказать – на руках носят, а ты хочешь засадить под замок, разлучить с подругами и товарищами, жить ей не даешь… Сколько времени прошло с тех пор, как все в мире перевернулось, а ты все не можешь понять, что Арчил – не пара твоей дочери, даже если бы она не любила Геру. Я ни капельки не удивлюсь, дорогой мой, если окажется, что Найя пошла и расписалась с Герой. Нынче никто над такими вещами головы не ломает, мой милый! Никто не требует справки о согласии отца, очень им это нужно! – заключила Саломе свою укоризненную речь.

Тасия взволновалась.

– Саломе… И как у тебя язык повернулся! – пробормотала она, всхлипывая.

Гоча тяжело вздохнул, и это тоже не укрылось от внимания Саломе.

Ясное дело, – она пересолила.

– Нет, я вовсе не говорю, что все уже кончено… – продолжала она примирительно. – Откуда ты взяла, Тасия? Я оказала только, что такое бывает, но уверена, что Найя никогда себе этого не позволит. Я-то не сомневаюсь в ее благоразумии… По правде сказать: натерпелась я страху из-за вас. Вижу – бегут оба: и муж и жена. Сердце чуть не разорвалось! Неужто к Элико по дороге не зашли? Может, Найя у нее засиделась?

Глухое молчание было ей ответом.

– Господи, да чего же вы молчите, люди? Узнали что-нибудь, так говорите! Не пойму, Гоча, чего ты так испугался? Пойдем-ка, отрубите мне голову, если Найя не у Элико… Иди же, Тасия, не топчись на месте!

Она схватила Гочу за бурку и потянула за собой. Миновали уличку. Двинулись по шоссе к правлению колхоза. Довольно долго шагали молча.

– И дался тебе этот Пория! – заговорила снова Саломе. – Ты мне поверь… в наше время он и мизинца Геры не стоит, твой ненаглядный дворянинчик. Портреты таких людей, как Гера, в газетах печатаются, а тебе он, видишь ли, не годится. Затвердил: «Хочу Пория». А ведь он не наш человек: не подходит ни по положению своему, ни по обращению. Кроме того, разве ты не знаешь, сколько дурных слухов носится о нем по всей округе? Туча! Одни говорят то, другие это. Дыму без огня не бывает. И до тебя, конечно, доходили эти слухи, да ты, видно, не посчитался с ними… Сам знаешь, как кончают такие люди. Еще арестуют, пожалуй. А ты как полагал? Впутает и тебя. В чужом пиру похмелье. Поостерегся бы, милый, вот что…