Текст книги "Гвади Бигва"
Автор книги: Лео Киачели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Торжественно въехали санарийцы в Оркети. И оркетские колхозники встретили их не менее торжественно. Санарийцы приехали на собственной машине. Это была трехтонка, только что заново выкрашенная в сталь ной цвет. Колхозники убрали ее флагами и красочными плакатами. Вдоль борта машины бежала кумачовая лента, а на ней в солнечных лучах сверкали серебряные буквы лозунгов.
Особенно выделялась надпись: «Вперед, под знаменем социалистического соревнования!» Делегация санарийцев оказалась довольно многочисленной. Люди с трудом помещались в машине. Ехали Стоя. Вот перед глазами гостей развернулось натянутое над воротами многокрасочное полотно работы Элико.
Санарийцы так и впились в него. Плакат оркетской художницы затмил пышное убранство их машины. Но гости быстро примирились с этим, – ведь на картине был изображен санариец, и притом в самом выгодном свете…
Элико задумала показать на своей картине братскую встречу колхозников. Один из них, в котором Элико хотела воплотить санарийца, блистал всеми присущими санарийцам чертами и был изображен до того натурально, что гости тотчас же признали в нем своего. Это был рослый, статный мужчина с густой, ниспадавшей на грудь бородой, в темной черкеске, с кинжалом на поясе. Ему был с достойной скромностью противопоставлен житель Оркети, одетый попроше и ростом отнюдь не выше среднего. Хозяин встречал гостя почтительной улыбкой и поздравлял с благополучным прибытием, о чем свидетельствовала выведенная под картиной надпись.
Первый же взгляд, брошенный на плакат, не оставлял сомнений в том, что, живописуя гостя, хозяева не поскупились на краски. Себе они отвели более скромное место.
Это объяснялось не только долгом гостеприимства и учтивостью оркетских колхозников. Желая доставить удовольствие гостям, художник посчитался в то же время с некоторыми вполне реальными фактами.
Все знали, что санарийцы любят нарядно одеться и охотно носят оружие. Редко можно увидеть санарийца буднично одетым, разве только дома. Ни один уважающий себя санариец не покажется на людях иначе, как в черкеске и с кинжалом. Кроме того, они издавна славились размерами своих бород, которые в не столь отдаленном прошлом служили даже темою веселых басен и анекдотов. Правда в последнее время страсть санарийцев к черкескам и кинжалам несколько поостыла, а молодежь уже и вовсе пренебрегала старыми обычаями, но все же делегатам было приятно, что художник представил их в таком лестном виде.
Фигурам колхозников, приветствовавших друг друга, была отведена большая часть полотнища, однако Элико ухитрилась показать, хоть и в перспективе, новые насаждения и предприятия обоих колхозов.
В одном углу плаката зеленели стройные ряды лимонных и мандариновых деревьев. В другом кудрявились чайные кусты. По краям картины тянулись к небу заводские трубы. Клубы белого, точно вата, дыма художница разбросала по яркой синеве неба.
Элико с большой изобретательностью использовала все свободное пространство на полотне: у самых ног санарийца она провела дорогу и пустила по ней целую вереницу нагруженных доверху машин. Под рукою представителя Оркети художница изобразила силуэты недостроенных домов.
Машина медленно въехала в ворота, шофер хотел дать возможность пассажирам внимательно рассмотреть плакат и прочитать надпись.
Воздух содрогнулся от внезапно грянувших приветственных криков «ваша!» и дружных аплодисментов. Волна народа хлынула навстречу гостям.
– Привет вам, братья!
– Да здравствуют наши братья санарийцы! – раздавалось со всех сторон.
Торжественность встречи превзошла самые смелые ожидания санарийцев.
Крики «ваша»! и аплодисменты неслись даже с деревьев. Оркетские мальчуганы и девчушки усыпали деревья и приветствовали гостей, размахивая маленькими флажками.
Машина остановилась. Взволнованный председатель санарийского колхоза – его хорошо знали в Оркети – поднял руку, прося слова. Как раз в эту минуту в глубине двора над забором показалась голова Гвади Бигвы.
Гвади оглядел двор острым, разбойничьим взглядом, затем с буйной, можно сказать, разбойничьей, удалью перекинул свое тело через забор и соскочил на землю.
Народ приготовился слушать санарийского председателя и не отрывал глаз от машины. Никого не интересовало, что происходит где-то на задворках, Ни гости, ни хозяева не заметили Гвади.
Он осторожно, мелкими шажками перебежал двор и замешался в задние ряды колхозников. Был он очень взволнован и с трудом переводил дыхание.
С той минуты, как он скрылся от Геры, он чувствовал себя самым настоящим разбойником, который покинул дом и родное село, засел в лесу и избегает встречи с людьми.
Он уже целый час пребывал в таком состоянии. Но в конце концов не выдержал и решил хотя бы украдкой взглянуть на колхозный праздник.
При других обстоятельствах Гвади, само собою разумеется, стоял бы у всех на виду и не упустил бы случая завести приятную беседу с санарийцами. Но сейчас он боялся попасться Гере на глаза.
Он притаился за спинами стоявших впереди людей. С другой стороны его защищал ствол старой ольхи. Никто не обратил на него внимания, все были заняты машиной с гостями. Гвади успокоился, осмелел и стал обозревать передние ряды.
Вот Гоча стоит возле самой машины санарийцев. И сам он как две капли воды похож на санарийца – статный, рослый, с длинной бородой. Он на целую голову выше своих односельчан. Гвади обуяла зависть.
«Скажите пожалуйста, куда полез! – чуть было не выразил он вслух свое негодование. – Уж не оттого ли так расхрабрился, что заключил мировую с Зосиме и целый день бок о бок с ним проработал в лесу? Так чего же ты, милый мой, хвастал: „Ничего мне от вас не надо!..“ Испугался? И забыл о том, как тайком подсылал ко мне посла, умоляя уступить часть моих досок? Я же сразу угадал, что это ты подослал Арчила. Раз так, милости просим, – становитесь и ты и твой Пория не где-нибудь, а рядышком со мною. Я в бегах, но и у вас рыльце в пуху, и нечего вылезать вперед…»
Так рассуждал Гвади, и глаза его со жгучим нетерпением бегали по рядам: не стоит ли где-нибудь среди почетных гостей и Арчил Пория? Однако Пория не было видно. Гвади недоумевал. «Что бы это могло значить? Еще не было случая, чтобы Арчил пренебрег торжественным собранием, – подумал Гвади, заподозрив что-то неладное. – Уж не арестован ли, окаянный?» Председатель санарииского колхоза начал говорить, и речь его привлекла внимание Гвади.
Оратор перечислял успехи, достигнутые санарийцами благодаря социалистическому соревнованию с соседним колхозом.
– Вы – передовики, товарищи, вот почему мы всегда готовы идти за вами, – говорил он, отдавая пальму первенства правлению оркетского колхоза. Гвади, с интересом слушая речь и размышляя по поводу нее, сам того не заметив, вышел из-за своего прикрытия, как вдруг над его головой прозвучал голос Чиримии:
– Посмотри, бабайя, где я!
Гвади даже присел от неожиданности. Глянул вверх.
Чиримия пристроился между стволом ольхи и обвивавшей ее многолетней виноградной лозой. За поясом у него торчала вырезанная из дранки сабля, в руке был флажок.
– И я тут, бабайя! – послышался голос Кучунии, забравшегося куда-то повыше.
Взгляд Гвади побежал вверх по стволу: все его птенцы расселись на ветвях, один над другим. Только Бардгуния отсутствовал. Гутуния взгромоздился на самую макушку ольхи, его почти не было видно. Испугался Гвади, как бы дети не свалились. Забыл вдруг о том, что он в бегах, по лесам скитается, и о том, что его вот-вот могут изобличить.
– Слезайте! Сейчас же слезайте, будьте вы прокляты! – раскричался Гвади и стал искать палку, чтобы согнать детей с дерева.
В эту минуту откуда-то вынырнул Бардгуния в новеньком галстуке, и с ним целая толпа таких же подростков.
– Не бойся, бабайя! – успокоил он отца. – Чиримию я сам подсадил. Внизу он всем под ноги лез, там ему будет спокойнее… Тебя Гера давеча искал. Все спрашивал, где ты: дело, говорит, есть к отцу. Ты его видел?
– Тшш… – предостерегающе шикнул Гвади, прикрывая мальчику рот рукой.
Затем быстро отошел от сына в поисках более надежного, укромного местечка. В это время председатель санарийского колхоза уже закончил свою приветственную речь. Санарийцы соскочили с машины и здоровались с соседями, пожимая им руки.
– Пожалуйте соседи, пожалуйте! – донесся до Гвади среди общего шума зычный голос Гочи Саландия.
– Поглядите на него! Каков! А? – воскликнул Гвади.
Гоча расчищал дорогу санарийцам. Он был, как и гости, одет в черную черкеску, на поясе висел кинжал.
– Молодчина наш Гоча! – восклицали в толпе. – Куда санарийцам до него!
Ради чести родного колхоза оркетские крестьяне не только простили Гоче все дрязги и свары, но и позабыли о них, до того он пленил их благородной осанкой и достойными манерами.
А Гвади грызла досада: «Почему я не с ними!» Его неудержимо тянуло к гостям, поговорить с новыми людьми, поспорить – но что поделаешь?
Знатные люди Оркети вместе с санарийцами взошли на террасу. Начался митинг. Представители обоих колхозов произнесли речи о целях и условиях соревнования. Приступили к выборам.
Санарийцы стали называть своих кандидатов. Среди них Гвади услышал знакомые имена. Предложения санарийцев встречались всеобщими аплодисментами.
– Не пойму я, о чем идет речь, зачем их называют?..
Гвади загорелся любопытством и стал протискиваться вперед. Вскоре он понял, что санарийцы называют фамилии своих кандидатов в члены комиссии, которой поручается наблюдать за строительством, за точным исполнением договора о соревновании. Эти избранники затем должны будут дать окончательную оценку результатов соревнования.
«Ого! Они решили втянуть в это дело самых что ни на есть отборных людей!» – заметил Гвади. Среди кандидатов оказалось несколько его добрых приятелей.
Снова все задвигались и дружно захлопали в ладоши.
– Товарищ Гера! Ура! Да здравствует товарищ Гера!
Гвади закусил губу. В его сердце вспыхнула ненависть к Гере. Вот из-за кого страх терзает его сердце, вот из-за кого он вынужден скрываться самым недостойным образом!..
Гвади снова спрятался. Гера выкрикивал имена кандидатов оркетского колхоза. Над толпой пронеслось имя Зосиме. Все захлопали. Затем Гера назвал Мариам. Аплодисменты стали еще громче.
– О-о-о! – радостно воскликнул Гвади. Он так обрадовался избранию Мариам, что, позабыв все свои страхи, стал снова протискиваться вперед. Вытянув шею, приподнялся на носках. Народ почтительно расступился, давая дорогу Зосиме и Мариам.
– Сюда, сюда пожалуйте! – кричали им с террасы. Когда Гвади увидел поднимавшуюся по лестнице Мариам, сердце его наполнилось гордостью, лицо просияло.
«Походка какая… Джейран, не женщина…»
И вдруг – точно гром грянул над его головой. С террасы громким голосом провозгласили:
– Гвади Бигва!
Это Гера назвал его.
И тотчас же весь двор загудел неудержимо:
– Гвади Бигва!
Гвади закрыл глаза.
Да что же это? Может быть, есть на свете еще один Гвади?
Отовсюду неслись настойчивые крики:
– Где же Гвади Бигва? Позовите Гвади!
Гвади с тревогой оглянулся… Скорее назад – туда, где он укрывался в начале митинга. Увы, до этого спасительного местечка было далеко! Гвади опустил голову, сжался, съежился весь; у него только один исход – затеряться в толпе.
Вдруг он почувствовал, что все, кто стоял рядом с ним, кто мог послужить ему прикрытием, отодвинулись, и он остался один. Поднял голову. Это ради него потеснились люди, чтобы свободнее ему было пройти в президиум. Они стояли стеною по обе стороны прохода, глядя на Гвади, улыбаясь ему, и дружно хлопали в ладоши. Точно мишень среди открытого поля, застыл он, пронзенный стрелами взглядов гостей и односельчан.
Гвади понял, что ему не уйти.
– Сюда, Гвади, просим! – снова позвали его с террасы. Товарищи, стоявшие ближе, по-своему истолковали его колебания. Они кричали, желая ободрить его:
– Иди, Гвади! Выбрали тебя!.. Ты что? Иди же, не бойся…
Значит, в самом деле выбрали! Или, может быть, это ловушка? Арестуют и осрамят при всем честном народе! Как поверить? За что эта незаслуженная честь? Ему… ему сесть рядом с лучшими людьми родного колхоза?.. Он все еще не мог преодолеть растерянности.
Гвади поднял голову, недоверчиво покосился по сторонам и поглядел на ожидавших его в президиуме колхозников.
Да, чудо совершилось. Его избрали. Это ему хлопают, в его честь кричат «ваша!».
Он поспешно оправил чоху обеими руками, – таково было первое его движение. Прорехи, заметанные на живую нитку, снова разошлись, чоха кое-где висела клочьями. Когда это могло случиться? Вероятно, за тот час, в течение которого он был в разбойниках. Нет, ничего с ней не поделаешь, с этой чохой… Он снова попятился и помахал сидевшим на террасе: «Не надо! Увольте, товарищи!»
Но пятиться уже некуда. На него напирают со всех сторон.
– Да куда же ты? Куда?
Кто-то подтолкнул его вперед.
Еще раз похлопали и покричали «ваша!» – может, это придаст ему мужества.
Тогда Гвади вместе со всеми закричал: «Ваша! Ваша!» – и изо всех сил захлопал в ладоши.
«Я же понимаю, что все эти хлопки и „ваша!“ относятся вовсе не ко мне», – вот что говорили его полные растерянности глаза.
Это зрелище – аплодирующий собственному избранию Гвади – всех привело в движение. Колхозникам понравилась шутка. Они весело кричали:
– Ваша Гвади! Ваша!
– Да здравствует Гвади!
Сцена эта явно затянулась.
Найя спустилась вниз, подбежала к Гвади:
– Что с тобою, Гвади? Идем поскорее! Тебя же выбрали… Займи свое место!
– Не надо меня, чириме… Не надо! – всхлипывая, отозвался Гвади, продолжая хлопать в ладоши.
Вдруг из рядов колхозников выскочил Бардгуния, кинулся к отцу и тихонько сказал:
– Что же ты, бабайя! Сколько времени ждут тебя люди!
Гвади, увидев сына, вцепился в него обеими руками:
– Иди ты, сынок… Иди, чириме, вместо меня… – взмолился он.
Глаза Гвади были полны слез, он напряг все силы, чтобы не разрыдаться. Мальчик был до того поражен видом отца, что тотчас же снова нырнул в толпу.
Найя взяла Гвади за руку и, несмотря на сопротивление, потащила к террасе. Он растерянно, точно причитая, бормотал:
– Значит, и меня за человека признали, чириме? Ничего я не стою, а как подняли!.. За что такая честь?..
Теперь Гвади сам крепко ухватился за Найю и ни на шаг не отставал от нее.
Когда они вышли вперед, народ заволновался еще пуще. Гвади непрестанно поворачивал голову влево и вправо и низко кланялся.
– Не стою я, братья… Не надо меня, чириме! – твердил он, чуть не плача.
Вот мелькнуло лицо Онисе. И крепко запало в душу, что Онисе не хлопает, глаза его полны зависти, загнутый крючком нос как-то особенно вытянулся, а взлохмаченная, цвета соломы бородка беспокойно трясется.
– Иди скорее, мужик, зря время из-за тебя теряем! – кинул Онисе своим пронзительным голосом.
Гвади помедлил.
– Лучше ты иди, Онисе! Тебе это больше к лицу. И борода у тебя есть, – сказал он, чудно хихикнув, и двинулся дальше. Все, кто стоял поблизости, услышали его слова и невольно обернулись к Онисе: какая такая особенная у него борода? Увидели бороду, и хохот же поднялся! Бороденка Онисе так и напрашивалась на сравнение с пышными бородами санарийцев.
В это время какой-то санариец в черной черкеске, с кинжалом на поясе, поднявшись навстречу, приветствовал Гвади: – Здравствуй, товарищ Гвади! Нелегко нам было зазвать тебя сюда! Ты же дома, у себя, – нечего как будто стесняться! Милости просим! – сказал он и протянул Гвади руку: Гвади так и не понял, протянул ли почтенный санариец руку для того, чтобы приветствовать его, или для того, чтобы помочь взойти на террасу; ни от кого не укрылось, что Гвади ступал не очень уверенно и что ноги у него заплетались.
Как бы там ни было, Гвади подал ему руку, лишь убедившись в том, что мизинец и большой палец правой руки разгибаются в полном согласии с остальными тремя пальцами.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Возвращаясь домой после торжественного заседания, Гвади решил нынче же ночью снять с чердака заветный сундук. Надо извлечь на свет божий хранящиеся в нем сокровища и примерить, годятся ли они ему.
Одно было несомненно: отныне Гвади уже не пристало ходить в отрепьях. Ему оказали великую честь, доверили такое важное дело, как наблюдение за строительством в обоих колхозах, и Гвади должен позаботиться о том, чтобы не ударить лицом в грязь, не осрамиться перед народом.
Допустим, ему не придется и шагу ступить из Оркети. Все равно, даже среди односельчан эта расползающаяся по швам чоха, драная шапка и вконец сбитые каламани вовсе несовместимы с присвоенным ему почетным званием.
А что, если Гвади вдруг вызовут в Санарию? В этом нет ничего невозможного, – наоборот: странно было бы и непонятно, если бы его ни разу не позвали. Впрочем, Гвади и без всякого вызова следует там побывать, ведь это входит в его обязанности. Так вот, скажем, прислали за ним: приезжай, пожалуйста, посмотри, как и что у нас делается… Едет к ним не кто-нибудь, не первый встречный, а человек высокого звания; едет проверить их работу… Пишут жалобы, вспоминают обо всех нуждах, что накопились у них, и все для того, чтобы доложить Гвади.
Вот и он наконец! Посмотрят, посмотрят на него, да и скажут:
– Что же это такое? Откуда забрел к нам этот оборванец? Он и сам неприкаянный какой-то, от него ли ждать помощи? И засмеют любезнейшего нашего Гвади, опозорят навеки. Даже близко не подпустят к делу, будь он мудр и прозорлив, как сам Соломон. Та же судьба ожидает его и дома. Да что насмешки! Может случиться – поддадут коленкою в зад, если он станет чего-нибудь добиваться или перечить: недаром говорится, что и собаки не терпят оборвыша…
Если бы не был Соломон царем, не ходил бы в парче, расшитой жемчугом и золотом, не держал бы в могучей руке острого меча, – кто признал бы его мудрецом, кто стал бы считаться с его хитроумными решениями?
Немало рождалось на свет людей более мудрых и прозорливых, чем Соломон, но выпала им незавидная доля жить в нищете и в неизвестности. Вот никто и не помнит ни имен их, ни фамилий. События нынешнего дня еще раз подтвердили Гвади справедливость этой мысли.
После торжественного митинга в одной из комнат правления состоялось заседание народных избранников. Позвали на совещание и Гвади. За окном сгущался сумрак. Комната была залита электрическим светом. Когда Гвади вступил из темноты в ярко освещенную комнату, все, кто там был – гости и односельчане, – невольно обратили на него внимание, таким пугалом казался среди них Гвади. Он это ясно почувствовал – его разглядывали и думали: «Откуда попал к нам такой?»
Гвади передернуло, до того этот проклятый свет, словно нарочно, озарил все изъяны его одежды. Участники совещания явно сторонились Гвади. И он не осуждал их. Он и сам не прочь бы отстраниться от себя самого, если бы это было возможно. Ах, как ему стыдно!
Но все это еще можно бы как-нибудь снести – притвориться, что не замечаешь, если бы не доконала его Мариам. Она подошла и тихонько шепнула:
– Ты бы, Гвади, в сторонке держался. Одет ведь совсем не по-людски…
Сказала – и выкатила глаза, словно каленым железом прожгла его драную чоху и стоптанные каламани. А карманы из тряпья, нашитые на том месте, Где полагается быть газырям, – те так и вспыхнули, вот каким снопом искр обдали их черные глаза Мариам.
Права Мариам! Ничего не скажешь… И Гвади не только не стал ей возражать, но все совещание просидел в уголку и не проронил ни слова. Когда же между присутствующими завязалась оживленная беседа, о Гвади, слава богу, совсем позабыли! И все-таки трудно объяснить, почему Гвади почтили доверием и выбрали его так торжественно, поставив на одну доску с самыми именитыми людьми? Никто и слушать не хотел его отказа. Все хлопали Да хлопали и кричали «ваша!»…
Что он сделал хорошего? Какие числятся за ним за-слуги? Почему Гере вздумалось предложить Гвади народу? Гера прекрасно знает и дела его и поведение.
– Гвади Бигва!..
Словно гром прогремел. Других он так не называл. И тон у него был особенный, казалось – сейчас скажет: «Радуйтесь и ликуйте, товарищи, Гвади – наш избранник…»
А ведь он только что собирался арестовать Гвади… Гвади в ту минуту действительно подумал, что тайна его обнаружена и он погиб. Струхнул не на шутку. Если бы Гера настойчивее стал его допрашивать, все так же глядя ему в глаза: «Почему у тебя два пальца к ладони пригнулись, а три выставлены вперед?» или: «Почему ты кричал в лесу?» – Гвади обязательно признался бы во всем.
У Геры особенный взгляд, нелегко выдержать его, до того страшно и стыдно. Страх или стыд, не то, так другое заставило бы Гвади выложить всю правду. Впрочем, он скоро опомнился и сообразил, что бояться нет оснований. Гера – не святой и не волшебник, откуда ему знать историю о трех пальцах? А вот с хурджином – непонятное дело! Что-то, видно, дошло. Впрочем, Гера ничего толком не знает. Если бы знал, так и духу Гвади уже не было бы в Оркети.
Но все же почему его выбрали?
Год назад Гера не соглашался определить его даже в пастухи. Сказал: «Не годится» – и выдвинул Пахвалу. Нынче о Пахвале и вспоминать не стоит. Гвади, по милости Геры, обогнал даже признанных ударников, а на Онисе, эту сойку, навел такую тоску, что бедняга чего доброго глаза себе вырвет от зависти, если сыновья ему вовремя руки не скрутят. Ошибся, видишь ли, Гера, возвеличив так Гвади!
Стемнело, наступила ночь, а Гвади все думал да думал, поспешая обычной своей иноходью домой. Он не шел – летел; от тайного восторга, казалось, выросли крылья. Сколько новых сил бурлило в нем! К тому же его подхлестывала мысль о сундуке, который столько лет валялся без пользы на пыльном чердаке. Он возлагал на этот сундук большие надежды. Мерещилось, что стоит только скинуть ветхую одежду и он сызнова родится на свет, станет другим человеком, и будет ему совсем иная цена, иная честь. Изменятся также, совсем изменятся его отношения с Мариам.
Луна стояла еще низко, скрываясь за дальними горами и холмами. Косые лучи ее тянулись не сверху, а откуда-то снизу освещали вершины, отчего небо над горою радостно светлело, земля же все еще куталась в тень. В воздушных пространствах шла безмолвная борьба между белым и черным цветом. Побеждал то один, то другой, и даль попеременно заливало то серебром, то чернью.
Хотя луны еще не было видно, чувствовалось, что она тут, близко, за спиною у Гвади. Прорвавшись между холмами, она тотчас нагоняла его и увлекала за собою его тень.
Странная была у него тень! Длинная-предлинная, она шагала на гигантских ходулях. Все ей нипочем: деревья, плетни, груды камней, канавы, – она с легкостью переносилась через них, словно играла в чехарду.
Каждый раз, когда тень убегала вперед, Гвади чудилось, будто земля – эта искони ему знакомая, исхоженная земля, представлявшаяся твердью, недвижимой и неизменной, – заодно с тенью пустилась в пляс, завертелась колесом и манит его, Гвади, последовать ее примеру.
Но Гвади не нуждался в примерах. Вся привычная ему действительность перевернулась вверх дном, и мысли его проделывали такие прыжки, что казалось, тесно им в этом мире. Не может быть и речи о том, что Гера ошибся, оказав ему доверие. Сомнения, терзавшие Гвади во время митинга, представлялись теперь ему нелепыми и смешными. В сознании постепенно укреплялась уверенность, что во всем Оркети нет человека, более достойного избрания, чем он. И еще выше заносилась его мысль. Пожалуй, на всем белом свете не сыщется человек, более стойкий, более верный, более дальновидный, чем Гвади.
Как Гера раньше не сообразил этого! Как случилось, что он до сих пор не проник в глубину души Гвади! Не может быть и речи о том, что Гера ошибся! На против: сегодня он только исправил давнюю свою ошибку. И вовсе не тщеславие заговорило в Гвади. Выбрали, мол, – он и расхвастался. Нет, всем существом ощущает он свою правоту. Он не заблуждается, он не сошел с ума. Ведь никто не знает Гвади лучше, чем он себя знает.
Прочь сомнения!
Так рассуждал Гвади по дороге к дому. Когда, в какую именно минуту столь решительно перестроилось его сознание, он не знал и сам. А между тем это был гигантский прыжок из старого мира в новый.
– Ого-го!.. Так, чириме! – кричал Гвади своей тени, когда она, словно безумная, взбегала на вершину высокого дерева.
Славные это были прыжки! Как не радоваться Гвади? Когда тень его взлетала, ему казалось, что это сам он взлетает. Гвади решительно перестал различать, где он, а где его тень.
