Текст книги "Гвади Бигва"
Автор книги: Лео Киачели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ
Гвади погнал буйволицу.
Направляясь к деревне, он решил по пути заглянуть домой. Надо бы узнать, все ли в порядке, возвратились ли ребята.
Невдалеке от околицы, словно забытое, у самого поворота дороги пролегало крохотное, с ладонь, кукурузное поле какого-то единоличника. По краям поля рядами росла ольха вперемежку с кустарником. Кукурузу только что сняли, лишь кое-где торчали недоросшие, точно карлики, стебли. Гвади гнал буйволицу через поле. Вдруг внимание его привлек курившийся над кустами дым. Дымок этот тянулся узкой, тонкой лентой – казалось, горит одно из деревьев.
Огляделся Гвади, «Хозяин поля должен быть где-нибудь поблизости, – подумал он и повеселел. – Хорошо бы с кем-нибудь перекинуться словом! Ведь за всю эту долгую перебранку я рта не раскрыл, молчал как проклятый». Теперь у него сразу зачесался язык..
Гвади подошел к тому месту, откуда поднимался дымок. Вдруг он широко развел руками и, вытаращив глаза, воскликнул:
– Поглядите-ка на этого вонючего мужика! Спит преспокойно… А ведь свара из-за него поднялась!..
Под ольхой догорал небольшой костер. Никто за ним не присматривал, хворост почти выгорел. У самого огня лежал кукурузный початок, успевший с одной стороны подгореть. Неподалеку, под деревом, спал пастух Па-хвала. Он согнулся в три погибели на охапке сухих стеблей, укрывшись полой ветхой бурки, похожей скорее на потник. Голова его покоилась на свернутом комком башлыке. Около Пахвалы стоял небольшой кувшин и валялась шелуха от початков. Пастух спал мертвецким сном, равномерно втягивая воздух носом и выдыхая его через рот. Губы его оттопыривались, обнажая беззубые десны, и снова опадали с сопеньем, напоминавшим звуки, которые издает, пуская пузырьки, хорошо подошедшее тесто. Гвади некоторое время с любопытством созерцал эту картину. Потом вспомнил про початок и пожалел – зря ведь сгорит.
Нагнулся, чтобы повернуть его другим боком к огню, взял в руки. Румяные зерна показались необычайно соблазнительными. Выковырнул зернышко и пожевал. Вкусно! Он подсел к костру, выковырял из початка все подрумяненные зерна, высыпал их на ладонь. Пристроив початок к огню, поднялся.
Уплетая со смаком кукурузные зерна, Гвади то и дело поглядывал на спавшего Пахвалу – проснется или нет?
Пахвала не просыпался. Поев, Гвади почувствовал жажду и потянулся к кувшину. Он оказался довольно тяжелым, – видимо, Пахвала не успел опорожнить и половины. Горлышко кувшина было заткнуто листьями. Гвади вынул затычку и поднес кувшин к губам. Глотнув, вскинулся словно ужаленный и воскликнул:
– Да что же это? Вино… Неужели вино? Зачмокал губами.
– Конечно, вино!
И повезло же Гвади!
Он пиявкой присосался к кувшину. Да, это вино, а не вода. Оно вкусно булькает в глотке. Гвади оторвался от кувшина, лишь опорожнив его до дна.
– То-то, удивляюсь: отчего так крепко уснул старик? А он пьян, оказывается, собачья душа! – протянул Гвади и расплылся в улыбке, вспомнив, до чего же вкусно было вино. Прикрыв кувшин листьями, поставил его на место. Закурил трубку, пустил, попыхивая, несколько клубов дыма, поглядел искоса, на Пахвалу и отправился дальше.
Напевая что-то про себя, он гнал буйволицу под гору. Мысли приятно играли, настроение поднялось.
«Вот как люди живут! – думал Гвади, мурлыча что-то под нос. – Кто-то поднес вино Пахвале, – смотри, мол, как следует за моей коровой. Да вознаградит господь этого человека… а все-таки он дурак: позабыл, что вино хмельное, спится от него. А заснешь-пропадай пропадом все коровы! Однако, если Пахвала каждый день высасывает по кувшину вина, значит он-то и есть настоящий человек, ему и шапку носить! Кувшин вина в день – вот это жизнь!»
Было время, когда Гвади всячески старался получить место колхозного пастуха, но сельчане почему-то предпочли ему Пахвалу. Если бы Гвади знал, какое житье ожидало его в пастухах, он ни за что бы не уступил, добился бы своего…
Вот, оказывается, как он мог жить! Вино да сон – что может быть лучше? Зато теперь он доберется до Пахвалы, не даст ему спуску. Довольно! Поел и попил всласть! Гвади обязательно доведет до сведения Геры об этом случае. Как же так? Ведь если бы Пахвала смотрел как следует за стадом, с буйволицей Гочи ничего бы не случилось и не было бы никакой драки. Явное вредительство! Кормят тебя, поят, взятки берешь – так хоть потрудись, побеспокой себя! А то вылакал столько вина набил живот свежими початками, завалился, дяденька, в самый полдень и храпишь, – кто дал тебе на это право? Еще костры разводишь и бросаешь без присмотру, – ну, как загорится лес, что тогда скажешь?! Дождался народ такого времени, все дома себе строят, – что с тебя взять, чем ответишь, если лес сгорит?
– Э-э-ри-эй… – затянул он вдруг. – Э-ри-эй-э…
И как-то непроизвольно это «э-ри-эй» разрослось в песню. Он пел, сколько душа хотела, и песня понравилась ему самому.
– От Пахвалова вина горло как будто прочистилось, – сказал он, воздав в душе горячую хвалу этому вину.
Никора остановилась в нерешительности: дорога шла крутыми уступами под гору. Гвади хлопнул ее рукояткой топора и прикрикнул. Буйволица стала лениво спускаться. Глазам Гвади представилось колыхавшееся между задними ногами вымя, тугое, как дополна налитый объемистый бурдюк, оно качалось из стороны в сторону, грузно шлепаясь о ляжки.
– Ну и вымя! Смотри какое, – удивился почему-то Гвади. – Экая ты молодчага, Никора! – похвалил он буйволицу, щупая твердое, раздувшееся от молока вымя.
Поток его мыслей устремился в другом направлении.
– Эх, сказать правду, не у Гочи, а у Гвади должна быть такая буйволица… К чему она Гоче? Не станет же взрослый мужик баловаться молоком? Ему водки, подай или вина, если он настоящий мужчина. Тасия?.. Гвади хорошо знает ее вкус: больше всего на свете она любит фасоль, заправленную перцем и ткемали. Найя? Вот она, пожалуй, еще пьет молоко… Но сколько она выпьет за день? Стакан, не больше. Совсем иначе обстоят дела у Гвади: его дети – а ведь их пятеро – не вышли еще из того возраста, когда полагается пить молоко. У него же всего-навсего одна паршивая коза, – разве хватит у одной козы молока, чтобы напитать столько ртов? Не тому дано, кому нужно. Вот она, справедливость! Если Гера хочет быть настоящим коммунистом, пускай отберет буйволицу у Гочи и отдаст Гвади.
Будь Гвади председателем колхоза, весь свет перекроил бы так, что и не узнать…
Почему же в самом деле у Гочи есть буйволица, а у Гвади нет буйволицы? Почему?
Такую скотину, как Никора, Гвади ни за что не погонит на базар. Будет беречь, будет смотреть за нею не хуже Гочи… Гвади ли не умеет ходить за скотиной! Как не поберечь, если она дает столько молока? Такое вымя, можно сказать, клад для семейства.
Гвади с завистью любовался выменем Никоры – то справа подходил, то слева наклонялся.
– Вот это я понимаю… Пожалуй, и в том подойнике, что давно у нас зря на стене висит, все ее молоко не поместится. И чего-чего только из него не получится: простокваши по горло, сыру куска два, а то и три, таких, за которые по десятке на базаре берут. Творогу сколько! И сыворотка, конечно. Да на кой она шут! Никто не станет ее пить… А Буткия как раздобреет. В три-четыре дня станет огромнейшим псом. Топленая сыворотка творит чудеса. Дети начнут расти как в сказке – не по дням, а по часам: вырастут – молодцами станут, прибавится у нас сразу пять трудодней, двор наш не вместит такого богатства. В прошлом году на один трудодень давали восемь рублей деньгами, а сверх того кукурузы, фасоли, немножко рису и еще всякой всячины. Выходит, что на долю Гвади пришлось бы на день пять раз по восемь рублей и пятерная порция фасоли и кукурузы. Это – по расчету прошлого года. В нынешнем году, говорят, на трудодень придется одиннадцать рублей… Пять раз одиннадцать – не сосчитать. И все это, видишь ли, произойдет от одной буйволицы. Гоча владеет этим кладом, но в его руках буйволица вовсе не клад, пропадает без пользы… Нет сыновей у бедняги, ни одного, зачем же ему молоко?
Неужто не найдется на свете человека, который исправил бы эту несправедливость и отдал буйволицу Гвади?
Гвади считал и пересчитывал, некогда даже слюну проглотить: глаза его, устремленные на вымя, разгорались все больше.
Вот и усадьба. Он остановил буйволицу и кликнул детей.
Ни звука. Он позвал вторично, и опять никто не отозвался. Тогда Гвади с невинным видом, чуть прищурясь, огляделся по сторонам: поблизости никого не видно! Подумал, снова обернулся к джаргвали и громко крикнул:
– Эй, кто-нибудь! Идите-ка сюда!..
Молчание. Очевидно, мальчики еще не возвратились из школы.
Гвади некоторое время раздумывал, настороженно поглядывал по сторонам – нет ли кого поблизости.
Погладил буйволицу по ляжке и, понизив голос до шепота, ласково сказал:
– Иди, милая… сюда, сюда, чириме… И погнал ее во двор.
Несколько мгновений спустя Никора стояла под хурмой, невдалеке от джаргвали.
Пригодился наконец большой подойник. Гвади, присев на корточки, усердно доил буйволицу Гочи Саландия.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Гоча и Найя шли некоторое время молча. Гоча казался несколько спокойнее на вид, но внутри у него все кипело. Это чувствовалось даже в походке, упрямой и вызывающей.
Найя нетерпеливо ждала подходящей минуты, чтобы заговорить с отцом. Но минута эта все не наступала. Девушка волновалась: чем дальше уходили они от толпившихся на лужайке товарищей, тем сильнее разгоралась ее досада. Впрочем, сердилась она не столько на отца, сколько на Геру и на себя.
«Как же это случилось? Почему я послушалась Геру и побежала за отцом?»
Это было унизительно. Гера подвел ее.
«Ах, как неловко и стыдно! – думала она. – Не девчонка же я в самом деле…»
Найя до сих пор толком не знала, из-за чего отец затеял ссору. Гера второпях сказал что-то насчет Никоры, но, на взгляд Найи, повод был слишком пустячный: из-за буйволицы не стоило так шуметь. Ей очень хотелось расспросить обо всем отца.
Они уже приближались к селу. Найя решила взглянуть на отца, фигура которого, точно гора, возвышалась сбоку. Гоча шагал, не поворачивая головы, словно у него окостенела шея. Казалось, он не может оторвать глаз от какой-то точки, которая неудержимо влечет его к себе.
– Из-за чего ты перессорился со всеми, отец? – спросила наконец Найя робким, почтительным тоном.
Гоча притворился, будто не слышал вопроса.
– Нехорошо вышло, отец, – продолжала Найя еще тише. – Из-за чего все это? Пришлось им, такой уж выпал случай, запрячь Никору, чтоб пень перетащить…
Она поспешно добавила громче и тверже:
– Ясно, мы этого не оставим, им придется ответить…
Затем снова понизила голос:
– Только стоит ли из-за таких пустяков ссориться с товарищами?..
Гоча резко остановился и пренебрежительно взглянул на дочь.
– Ты что, учить меня вздумала? Молчала бы лучше! – огрызнулся он и ткнул пальцем в сторону дороги: «Иди!»
Это было уж слишком! Найя обиделась, но и на этот раз постаралась сдержаться. Однако начала отставать от отца. Прошли еще несколько шагов. Найя скрепя сердце снова спросила:
– Зачем тебе понадобилось тащить меня домой, отец? Не понимаю я этого…
– Дома поймешь, – все так же сердито оборвал Гоча и тем же повелительным жестом приказал дочери идти рядом.
Разговаривать больше не стоило. Найя решила отстать от отца и возвратиться к товарищам.
Однако, когда пришло время осуществить это намерение, почувствовала, что ей изменило мужество. Ноги несли не туда, куда ей хотелось. Казалось, какие-то цепи держат ее возле отца. Это был не страх, скорее – нерешительность. И причина этой нерешительности коренилась вовсе не в ней. Ей казалось, что от отца исходит непонятная сила, сковывающая ее по рукам и ногам. Почти с ненавистью глядела девушка на отца.
И было на что посмотреть! С какою стремительностью, с каким напряжением неслось вперед его громоздкое тело – не человек, а глыба, огромная, косная, неприступная! Эта стремительность говорила о суровой, непреклонной воле, которая всей своей первобытной мошью обрушилась на девушку, преградив ей путь к свободе.
Найя с недоумением отметила про себя эти отцовские черты и свое отношение к ним. Почему же она все-таки подчинилась его воле, хотя вовсе не хотела подчиняться?
Эти мысли только усиливали раздражение.
Найя и Гоча шли по улице. Соседи провожали их любопытными взглядами: почему отец и дочь оказались вместе в неурочное время? Почему у них такие странные лица?
Кое-кто из соседей подходил к плетню, чтобы перекинуться словечком с Гочей, но, уловив выражение его лица, люди предпочитали воздержаться от беседы.
Так отец и дочь проследовали по всей деревне.
Дома кроме хозяйки они застали Саломе, младшую сестру Гочи.
Саломе, жившая тут же, в Оркети, зашла проведать родичей. Женщины сидели на террасе старого дома и усердно лущили только что собранную фасоль.
Тасия, увидев мужа, тотчас почувствовала что-то неладное. Она кинула на золовку выразительный взгляд:
«Выручай, Саломе! Наверняка поссорились…»
Женщины оставили работу и пошли встречать хозяина. Саломе меньше других членов семьи боялась брата.
– Ты что, Гоча? Случилось что-нибудь? – спокойно спросила она.
Гоча направился к дому, даже не поздоровавшись с нею. Саломе уступила ему дорогу и обратилась к Найе:
– Что же ты глаз не кажешь, Найя, милая? Где пропадаешь, девочка? Неужели у тебя за день не найдется минутки свободной тетку навестить? Поди-ка сюда ко мне…
Саломе обняла и крепко поцеловала девушку.
– Не до тебя ей, сестра! Она с утра до ночи в поле болтается, а с ночи до утра на собраниях пропадает. Но больше этому не бывать. Не будь я Гоча, если не поставлю ее на место! – отозвался Гоча на ласковые слова сестры и затем, обратившись к жене, заговорил повышенным тоном: —Давно пора заняться девчонкой. Твоя забота! Говорит – не впутывай меня в эти дела. Что тебе нынче сказал тот человек?
Тасия решила отмолчаться.
Зато Саломе напустилась на Гочу:
– Да скажешь ли ты, наконец, что произошло? На девочке лица нет…
Гоча оставил без внимания слова сестры и, протянув руку по направлению к дому, повелительно крикнул дочери:
– Ступай! И не смей ни на шаг отлучаться!
Тасия и Саломе кинулись к Найе, увели ее на балкон, усадили на стул. А сами стали рядом, нахохлившись, точно наседки..
Гоча тяжело опустился на бревно, торчавшее из-под настила неподалеку от балкона. Закинув ногу на ногу, он надолго замолк. Затем заговорил тихонько, точно рассуждая сам с собою:
– Бог не дал мне сына… Надеялся – дочь подрастет, утешением будет. Училась, кончила семь классов. Обрадовался: ученые дети – родителям счастье, кто этого не знает. Любил, баловал сколько сил хватало. Да недолгой оказалась моя радость… Чуть подросла, объявила: я, видишь ли, комсомолка, и туда пойти надо и то сделать надо. Слова не сказал. Пускай, мол, тешится, от подруг не отстает. Вот когда горе мое пришло! О чем я думал, где была моя голова!.. Потом завела компанию со всякими Бигвами и меня же принялась учить. Докатились до нас колхозы, стала приставать – запишись да запишись, хотя бы против воли: заживем, видишь ли, богато! И эта женщина, – он ткнул пальцем в сторону Тасии, – туда же, за нею. Пристали в одну душу! И вот, сестрица, посмотри, до чего довели!
– До чего же они тебя довели? Как все, так и ты… Все мы в колхозе! Подумай хорошенько: разве в старые времена мог бы ты такой дом выстроить? Вот до чего они довели, милый, и ничего худого тебе не сделали, – мягко упрекнула его Саломе.
Гоча встал, широко расставил ноги и, подбоченившись, произнес:
– Ты, говорят, кулак, не полагается тебе ничего! И буйволица, говорят, не твоя! Взяли, даже не спросясь!
– Что ты говоришь?! – пронзительно вскрикнула Тасия.
– Не может этого быть, Гоча! Кто тебе поверит? Пошутил, верно, кто-нибудь? – возразила догадливая Саломе.
– Дочь – и та против меня пошла, опозорила совсем! – продолжал Гоча. – Все тут были: и Онисе, враль и пустобрех, и эти Бигвы, и она рядышком с ними. Едва увел… Нет, не прощу, ни за что не прощу! Хочет – не хочет, должна покориться…
Гоча прошелся несколько раз взад и вперед, затем вернулся к Найе и крикнул:
– Ни шагу со двора, слышишь?!
Тасии страсть как хотелось вмешаться, успокоить мужа, замолвить словечко за дочь, да не надеялась на себя. Вдруг напутает, а он разбушуется еще пуще. Тасия решила воспользоваться минутным затишьем, храбро погладила Найю по голове и ласково сказала:
– Слушайся отца, дочка… Разве другой кто научит уму-разуму? Товарищи, родная моя, совсем другое дело… – Убедившись в том, что слова ее не вызвали дурных последствий, она продолжала смелее: – Отец говорит: не уходи, дочка, никуда, – ты и не перечь. Ведь я тебя о том же просила, не правда ли? Посиди дома, займись собой, ты уже не девочка, замуж выходить пора. Многие на тебя заглядываются. Все спрашивают, где ты да что ты. И поговорить с тобой не прочь! Попробуй сыщи в Оркети другую такую, как ты! Тебе кое-кто сегодня подарок прислал. Хочешь – покажу? Замечательный подарок… Понравится… Обязательно понравится!
Тасия засуетилась, поспешила в комнату и торжественно вынесла коробку, преподнесенную Арчилом Пория.
«Кстати вспомнила, – подумала Тасия. – Авось теперь конец всем неприятностям».
Она раскрыла коробку и протянула дочери – к самому лицу поднесла.
Какой-то незнакомый аромат ударил в нос Найе. Она с недоумением разглядывала круглую этикетку на внутренней поверхности крышки и выведенное крупными буквами: «Тэжэ».
– Я даже названия этим вещам не знаю, дочка, вот они какие, – завела снова Тасия. – То, что лежит на вате в уголке, словно в гнездышке, верно, мыло для лица, Видишь, в шелковую бумагу завернуто, а на бумаге красавица нарисована. Косы-то какие, а? Правду я говорю, Саломе? Полюбуйся и ты, милая! Подойди же! Ах, как пахнет, окаянная…
– Кто принес? – резко спросила Найя. Она вся дрожала от досады и нетерпения.
Тасия раздумывала: «Сказать или не сказать?» – и вопросительно посмотрела на Саломе.
– Отец скажет, родная… Принес человек, который полюбился отцу. Иначе разве посмел бы дарить…
Произошло нечто неожиданное.
Найя, вспыхнув как пламя, вскочила со стула и оттолкнула руку матери. Коробка отлетела в дальний угол балкона. Флакон с одеколоном ударился о стену; мыло, столь пленившее Тасию, выскочило из пестрой шелковой оболочки и полетело вниз к ногам Гочи.
– Не смей! Никогда больше не смей! – крикнула Найя потрясенной матери и скрылась в доме.
Все это было делом мгновения. Тасия точно онемела. Опешил от неожиданности и Гоча. Глаза его перебегали от розового мыла к двери, которая захлопнулась за девушкой, и обратно. Ноздри раздулись, грудь заходила ходуном. И вдруг раздался неистовый крик:
– Подыми, девчонка! Сейчас же! Я тебе говорю… – Ни звука в ответ. – Эй, подыми, говорю! – снова громыхнул Гоча и шагнул к двери.
– Брось, брат, не надо… Потом уберет, – поспешила вмешаться Саломе. Она встала на его пути и уперлась ему в грудь рукою, на случай, если он заупрямится.
А Тасия шептала, точно молилась, в сонном забытьи:
– Это все я, глупая… Все я натворила…
Она потянулась к пустой коробке, к осколкам флакона и собралась было сойти во двор – подобрать мыло.
– Не смей трогать! – остановил ее властный окрик мужа, когда она была почти у цели.
Тасия застыла на месте.
– Оставь, Гоча, это уж слишком! – вступилась Саломе, пытаясь успокоить брата. – Не все ли равно, кто подымет? Да уймись ты наконец…
– Мне уняться? И это ты говоришь, Саломе? Новые времена принесли мне одно благо: теперь все равны – и Саландия и Пория. Ты помнишь, весь свет трепетал перед Зурабом Пория… Отчего же не удивляешься, что сын его нынче таскается ко мне с подарками и умоляет отдать за него дочь? Суть не в мыле, женщина. Дорого внимание! А эта подлая девчонка зазналась. Что она воображает о себе? Как посмела, дерзкая?
Он хотел отстранить Саломе, снова рванулся к двери.
– Слышишь, подыми! Я приказываю…
Но Саломе не сдавалась. Не так-то легко было отделаться от нее.
– И подымет. Подумаешь, какой труд, чудак! Не сейчас, так позже. Оставь ее в покое…
– К чему я силы свои трачу на этот дом? Для себя, что ли, затеял стройку? Шестьдесят лет маялся в этой хибарке, в ней бы жить до смерти. Нет, подумал я, человек к палатам привык – как же я его в сарай посажу, где даже потолка нет?.. Он помог мне: сделал все, что в силах. И я перед ним лицом в грязь не ударил. Он не брезгует мною, и я за себя постою. Верно: крестьянин я, крепостными были, а тоже – человек, цену себе знаю. Скажешь, Пория лишился всего – и земли и дома? Вздор! Не это важно. Разве ловкости у него ни на грош? Умом не вышел? Неопытный он человек? Лицом нехорош? Да он вдвое больше против прежнего сколотит. И ученый – не хуже моей дочери! Не велика птица, а какого человека отвергла! Да я ее собственными руками зарежу. Иди сюда, девчонка, – тебе говорю! Не слышишь?
– А все-таки, Гоча, даже в старые времена не полагалось выдавать насильно. Что это тебе в голову взбрело? – сказала укоризненно Саломе.
– И не говори, Саломе! Ни за что, ни за что на свете не приму я какого-нибудь бездомного проходимца вроде Геры. Батрак, бродяга, – как можно равнять его с Пория! Ты что, погибели нам желаешь?
– Не выдумывай, Гоча! Никто тебе не советует отдать ее непременно за Бигву… Но что поделаешь, если она не хочет Пория?..
– Не хочет? Ее не спросят! Пустить в дом зятя, отдать ему, благословясь, дедовское добро, дедовский очаг, – и чтоб зятем этим был Бигва? Пусть только заикнется! Ежели днем – не доживет и до сумерек, ночью – зари не увидит. Эй, слышишь, девушка? Иди, иди подыми, своими руками подыми!
Однако Найи не было ни видно, ни слышно. Кто знает, какой оборот приняли бы дальнейшие события и какие бы еще средства изобрел Гоча, чтобы образумить свою дочь, если бы в эту минуту не скрипнули ворота и не раздался, привлекая общее внимание, голос Гвади:
– Иди, чириме… Вот ты и дома…
Все обернулись в сторону, откуда донесся этот голос.
Никора протиснулась в ворота, а Гвади, приподнявшись на цыпочки и вытянув шею, кричал:
– Ау, Гоча! Выглянь-ка сюда!
Гвади, по всей видимости, не собирался входить во двор.
Узнав буйволицу, Саломе повеселела. «Гоча займется буйволицей и забудет о Найе!» – подумала она.
– Видишь, Гоча! А ты говорил, будто ее отобрали. Поди узнай, чего ему нужно?
Она легонько толкнула брата.
Оживилась и Тасия. Утирая слезы подолом платья и причитая вполголоса, заковыляла она к буйволице.
– Никора! Господи, спаси и помилуй!
– Чего тебе, Гвади? – сохраняя все тот же воинственный вид, прохрипел наконец, помедлив, Гоча и пошел к воротам.
– Гера приказал… Немедленно, говорит, отведи буйволицу хозяину! – стал объяснять Гвади, увидя, что Гоча направляется к нему. – Скажи, говорит, чтоб не огорчался. Всех его врагов, говорит, засажу куда следует. Так им и посулил: наплачутся матери ваши! Своими ушами слышал… Прими ее у меня из рук в руки, как бы и мне не нагорело. Ты еще топорик оставил… Зосиме отдать велел, – отнеси, говорит…
Гоча внимательно выслушал Гвади. Внимательно и с удовлетворением. Гвади выражался в высшей степени почтительно, и рассказ его звучал так убедительно, что Гоча ни на минуту не усомнился в полной правдивости его слов.
– Так, так! – проворчал Гоча, скрывая охватившее его чувство гордости, и подошел к буйволице. Погладил ее шею, пощупал, нет ли где раны или царапины, не натерло ли шею ярмо, И теперь только удосужился он отозваться на восклицание Саломе. – Слышишь, Саломе, – какие вести принес этот человек? Думали, даром им сойдет? Мне-то, впрочем, все равно… Как бы Бигва ни старался, что бы ни говорил, меня не разжалобишь… Буйволица жадно щипала свежую, непримятую траву.
Проголодалась, несчастная животина! Еще бы! Целый день в ярме проходила… Ешь, ешь, милая! – ласково приговаривал Гоча, поглаживая буйволицу.
Тасия тоже приласкала Никору. Сняла присохшую к хвосту грязь, потрогала вымя. И вдруг, отшатнувшись, заголосила:
– Ой, проклятые, выдоили ее! Дочиста! Вымя, как мочало, висит, посмотри!
Гвади, услыхав вопль Тасии, шагнул во двор и громко расхохотался. Все обернулись.
– Тасия, дорогая… Ты как полагаешь, отчего молоко у скотины бывает? От травы или от ярма? Если корову весь день гонять в упряжке, она станет вроде как бык, ни за что молока не даст. Иначе и быть не может…
Эти объяснения показались Гоче и правильными и вполне уместными. Он тихонько улыбнулся в усы.
– Видишь, как траву уплетает? Изголодалась скотина, откуда же взяться молоку? – заметил Гоча. – Но я им покажу! Как они только посмели!
Гоча толкнул буйволицу и погнал в угол двора, где трава была еще гуще и сочнее. И кинул при этом Тасии:
– Поди скажи дочери, чтоб пожаловала сюда!.. Пускай видит, как отца почитают, как его ценят. Приведи…
Саломе угадала по голосу, что Найя может быть спокойна. Опасность миновала. Гоча звал дочь не за тем, чтобы она подбирала подарки Арчила Пория. Тасия тоже поняла, что Гоча склонен к примирению. Но все же колебалась, идти ли за дочерью. Однако Саломе подмигнула ей и указала многозначительно на дверь: приведи, мол, – авось помирятся.
Тасия послушалась совета и вошла в дом. В горнице Найи не было, но Тасия и не рассчитывала застать ее здесь. Родители отвели дочери маленькую, вроде гнезда, боковушку, примыкавшую к заднему крыльцу. Дверь из горницы в комнату Найи оказалась незатворенной. Тасия покликала дочь. Ответа не последовало, И это тоже не обеспокоило Тасию.
– Ну, будет, брось! Отца ведь не переупрямишь. Идем, он уже не сердится! – крикнула она с порога.
Однако Найи не было и в боковушке. Отсутствие дочери показалось странным. Уж не ушла ли она со двора? Тасия возвратилась в горницу. Только теперь ей бросилось в глаза, что дверь из горницы на задний двор раскрыта настежь. Подозрение сменилось страхом. Она выглянула во двор. Ни вблизи дома, ни в глубине заднего двора никого не было видно. Старуха кинула взгляд поверх плетня и чуть не вскрикнула. Найя быстро шла по проулку, прочь от усадьбы. Шла не оглядываясь, почти бежала.
Бедной Тасии казалось, что она сходит с ума. Да что же это такое, что видят ее глаза? Она вышла на задний двор и, обогнув дом, заковыляла поспешно, сколько хватало сил, к перелазу. Кричать и звать она не по-смела.
«Если отец узнает, что дочь вот этак сбежала, он все разнесет, камня на камне не оставит…»
Догонять? Все равно не догонишь. Тасия остановилась на полдороге: сердце у нее замерло, ноги заплетались.
«Что же делать? Как сказать Гоче?»
Она ущипнула свою руку, стала царапать ногтями лицо, точь-в-точь как плакальщицы на похоронах.
Мешкать не приходилось, Гоча ждал ответа. Тасия была в полном смятении. Так и не додумав до конца, что делать, как себя вести, возвратилась она в горницу..
Саломе надоело ждать, она двинулась навстречу племяннице. «Но где же племянница-то?» – с недоумением подумала Саломе, столкнувшись с Тасией.
Тасия безмолвствовала… Дело такое, что сказать о нем не легко, а промолчать – еще труднее. Она махнула безнадежно рукой – нету, мол, дома. Саломе по-своему истолковала ее жест: «Отказывается выйти, заупрямилась».
Саломе кинулась к Гоче, чтобы предотвратить новую вспышку гнева.
– Уважь меня, Гоча, пожалуйста, оставь девушку в покое. Не равняться же тебе по ней, она еще ребенок… Ей, должно быть, неловко, не хочет показываться на глаза. Потом поговоришь с нею, милый!
Гвади поддержал Саломе:
– Славная у тебя дочка, Гоча, честное слово! И совсем уже большая. Счастливец ты: дождался радости, Дай тебе бог дожить до внука. Знаешь, чириме, внуки, говорят, милее своих детей. А Бардгуния у меня, хоть плачь, никак через двенадцатый год не перескочит. Будь он ей ровесник… Тогда бы, знаешь… Ты, правда, не очень жалуешь фамилию Бигва, но мой Бардгуния был бы не плохим зятем, его не забракуешь. Молодчина он у меня, чириме, все может, птичье молоко – и то добыл бы для дочки твоей. Хе-хе-хе…
Все засмеялись. Даже Тасия преодолела сковавший ее страх и улыбнулась.
– Ну и язычок у тебя, Гвади! – сказала она и, едва волоча ноги, подошла к Саломе.
– Ах ты, шут! Ступай-ка вон отсюда! – крикнул Гоча и, чтобы нагнать на Гвади больше страху, прыгнул к нему, да так легко и ловко, что и молодому впору.
– Бигвам – всем до единого – грош цена, а ты со своим Бардгунией подъезжаешь!
Саломе втайне радовалась, что Гоча забыл о своенравной дочери, не явившейся на его зов.
Но Тасия точно в огне горела: признаться или не признаться мужу, что Найя убежала из дому?
Она растерялась и не могла решиться ни на то, ни на другое…
