Текст книги "Гвади Бигва"
Автор книги: Лео Киачели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)
Лео Киачели
ГВАДИ БИГВА
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Двенадцатилетний мальчуган доил козу. Она была привязана к столбу навеса перед джаргвали. Мальчуган примостился на корточках у раскоряченных ног козы и, придерживая голыми коленями подойник, яростно тискал и без того натруженное вымя.
– Не упрямься, Джека! Давай, говорю, давай, а не то попадет! – сердился мальчик.
Коза, выгнув спину и подобрав живот, как ни в чем не бывало обнюхивала козленка, который ласково жался к ней.
Занималось утро – одно из тех, какие бывают только на Черноморском побережье в осеннюю пору. Предрассветный туман окутывал джаргвали. Воздух все еще был напоен влажным дыханием ночи. Влага оседала на землю и растекалась слизкой грязью.
Ноги мальчика скользили, усилия его пропадали зря, и это тоже сердило его.
Распахнулась скрипучая дверь, и у порога джаргвали показался пузатый встрепанный человек в накинутой на одно плечо бурке. Он осторожно перенес через высокий порог обмотанные тряпьем ноги, к которым ремешками были подвязаны рваные каламани. Быстро притворив за собою дверь, он воровато огляделся и заплетающейся походкой устремился во двор.
Он даже не взглянул на мальчугана, доившего козу, но мимоходом кинул ему ласково и поощрительно:
– Так, Бардгуния, так ее, разбойницу: пускай отдаст все до последней капли… Экая воровка! Во всем нашем Оркети такой не сыскать.
Остановившись в нескольких шагах, он сказал как будто про себя, но так, чтобы слова его донеслись до мальчика:
– Она ведь и маму твою в могилу свела…
Пузатый человек стоял посреди двора и вглядывался в предутренний сумрак: какая-то нынче будет погода?
Не доверяя глазам, он поднял нос, словно охотничья собака, задвигал ноздрями и, причмокивая, потянул воздух, – казалось, он хотел испробовать погоду сразу и на вкус и на запах.
– А! Видать, погожий будет нынче денек? Не иначе! – тихо спросил он, сам же себе ответил и явно чему-то обрадовался.
Он взглянул на мальчика, который все еще бился с козою, и поделился с ним своей радостью:
– Скажи-ка мне, чириме, слыхал ты такое: утренний туман – это бурка; солнце встает, закутается в бурку… а потом скинет ее и давай расстилать по земле золотую парчу… Как насчет этого в книжках у вас пишут?
Бардгуния до того был поглощен своим делом, что не обратил на него никакого внимания. Тогда лохматый человек, как-то странно щурясь, подошел к нему семенящей походкой, ко стал так, чтобы мальчику не виден был его бок, горбом торчавший под буркой.
– Бабайя правду говорит, ты уж поверь, чириме, – сказал он мальчику и похлопал его по плечу. – Из всех ты один у меня путный удался… Остальные – мошенники, только и знают что рты разевать – пихай да пихай. Этак вот…
Разинув необъятную пасть, он несколько раз ткнул себя кулаком в рот, как бы проталкивая что-то.
– Четверо! Четверо этаких… Ты, Бардгуния, не в счет… И я тоже… А не то…
Последние слова он почти выкрикнул, видимо придавая им особое значение; казалось, крик этот вырвался из самой глубины его сердца – в нем прозвучали одновременно и явный испуг, и насмешка, и недоумение.
– Не то было бы их не четыре, а шесть. – Он понизил голос и продолжал раздумчиво: – Шесть ртов… Впрочем, что ни говори, всякий рот приходится чем-нибудь набивать да напихивать. Так-то, милый…
Голову его прикрывала войлочная, цвета прелого папоротника шляпа, напоминавшая скорее птичье гнездо. Бурка, накинутая на плечо, была того же цвета и совсем не по росту хозяину; полы ее висели лохмотьями. Шляпу, очевидно, он сам смастерил из обрезков той же бурки, кое-как скрепив их грубыми стежками.
Желтое, цвета ромашки, лицо заросло волосами: выцветшая борода и усы торчали клочьями. Из-под нависших лохматых бровей подозрительно и плутовато глядели маленькие серые глазки.
– Да, если мы с тобой, Бардгуния, вовсю разинем рты, их никто не набьет. Верно ведь? Сам видишь, чириме, сколько людей трудодни подсчитывают? Лишнего не урвешь!
Он, видимо, неспроста разговаривал с сыном так по-приятельски, явно стараясь задобрить его; однако мальчик нисколько не растрогался и пропустил мимо ушей его слова.
Тогда лохматый человек с досады и огорчения отошел в сторону и остановился у второго столба, поддерживавшего навес. Он еще раз хмуро взглянул на Бардгунию; убедившись, что тот по-прежнему возится с козой, украдкой вытянул из-под бурки и положил на землю довольно объемистый хурджин, одна половина которого была чем-то набита и затянута ремешком. Скинув бурку, он пристроил ее стоймя, так, что она заслонила хурджин.
Теперь он оказался в поношенной, утратившей всякий вид чохе, серой, как дорожная пыль. На том месте, где чоху обычно украшают газыри, были нашиты карманы из черной ткани. Выпяченный вперед живот почему-то особенно вздувался слева, что еще больше уродовало и без того неказистую фигуру. Узкий белый ремень, завязанный спереди узлом, стягивал талию. На ремне, на левом боку, висел довольно длинный нож в ножнах, на правом – кисет, из которого торчала трубка.
Сняв бурку, он широко вскинул руки, деловито подвернул рукава повыше локтей и весь подобрался, как бы готовясь кинуться на врага; встал на носки, втянул живот, подался всем телом вперед и нацелился на козленка, нежно прильнувшего к материнской шее.
Крадучись, прошел мимо козы, – вид был такой, точно он собирался в далекое путешествие и совсем ему некстати останавливаться где-то в ближайших окрестностях.
Внезапно, с проворством, которого никак нельзя было от него ожидать, метнулся к козленку и схватил его за уши. Козленок жалобно замекал, но пузатый человек взял его на руки.
– Ах ты, чертов кус! Довольно тебе у птенчиков моих молоко отбирать! Тоже молочный брат нашелся, – сказал он и даже заскрипел зубами.
Сунуть козленка в хурджин и затянуть ремешком было делом одной минуты.
Но мальчик внезапно выпрямился и с недоумением уставился на отца.
– Что ты делаешь, бабайя? – робко спросил он.
Услыхав этот вопрос, отец вскочил и повернулся к мальчику. Он весь как-то взъерошился – словно вор, который пойман с поличным и пытается нагнать страху на того, кто его накрыл. Не меняя позы и сердито моргая, постоял несколько мгновений, но затем выражение лица его внезапно смягчилось, и он ласково улыбнулся.
– Тише, сынок! – сказал он, прикрыв рот ладонью, и покосился на дверь джаргвали. – Тише! Как бы не услыхали те малыши, бездельники…
Он придвинулся к мальчику, заискивающе изогнулся перед ним и вынул из кармана чохи четыре палочки разной длины. Разложил эти палочки на ладони и показал их Бардгунии.
– Вот, чириме… Слушай хорошенько, что я скажу, – начал он, таинственно понизив голос. – Видишь – палочка?
Он взял палочку подлиннее и помахал ею перед самым носом мальчика.
– Это мерка с ноги Гутунии. – Он снова заглянул мальчику в глаза: «Что, удивил я тебя?..» – Вот эта, – он показал палочку покороче, – мерка Китунии. Это – Кичунии… А это – видишь, какая маленькая, – Чиримии… Так и быть, сниму и с тебя мерку. Не для себя же в самом деле тащу я на базар это чертово отродье. Подумал: не худо бы ребятам чувяки купить, пригодятся зимой. Нынче ведь пятница и погода подходящая. По пятницам большой базар. Может, и еще что-нибудь на ваше счастье попадется по дороге. Ну что поделаешь: будь это коза, оставил бы ее на приплод, а к чему нам козел? В джаргвали у нас и без того пять некладеных козлов подрастает – хватит с меня, чириме…
Он преувеличенно громко захихикал, ласково ткнул недоумевающего мальчика в живот и пощекотал. Бардгуния смутился и отскочил в сторону.
– Не урони подойник, – добродушно кинул отец и, ухватив сына за рукав, потянул к себе.
– Садись-ка сюда, на приступочку, сниму мерку…
Бардгуния отрицательно покачал головой.
– Не хочу… Мне и тут дадут, – деловито возразил он. Глаза мальчика выражали явный упрек. Поведение отца показалось ему подозрительным, слова тоже не внушали доверия. Однако выразить эти чувства вслух он не решался. Настороженный, полный тревоги взгляд мальчика упал на хурджин, причем особое его внимание привлекла наглухо завязанная половина, а не та, из которой торчала голова козленка.
Отец, обеспокоенный поведением Бардгунии, шагнул к столбу. Накинув бурку на плечи, он заслонил хурджин от пытливого взгляда сына.
– А еще думаю, отчего бы не прихватить заодно несколько папуш табаку? Копеечка к копеечке, вот и наберется сколько-нибудь… Не шутка, милый ты человек, четыре пары чувяк купить, – объяснял он мальчику простецким тоном, надеясь рассеять его подозрения. Но когда он нагнулся к хурджину, чтобы взвалить его на плечи, Бардгуния еще раз нарушил молчание:
– А как же с работой, бабайя? Ты, видно, забыл: тебе нынче выходить. Гера вчера забегал. Обязательно, говорит, чтобы в лес на порубку пришел да чтобы не отлынивал, с ним такое бывает… А то, говорит, из списка постройщиков вычеркнем. Так и велел передать. У нас, говорит, с санарийцами соревнование, всем селом налечь придется…
Отец выпрямился, выпустил из рук хурджин и злобно сверкнул глазами.
Хотел рассердиться. Совсем было приготовился, напыжился, вот-вот раскричится… Но столь же быстро передумал, решив, что правильнее сговориться с сыном по-хорошему.
– И ты тоже, чириме, с домом этим ко мне лезешь? Люди брешут, а ты веришь. Мал ты еще, Бардгуния, несмышленыш, откуда тебе знать… И глаз еще не тот, и разум не тот, – недорос. Дом, говоришь… Дед мой дома не построил, отец не построил. И мне, видно, не под стать. «Не взлететь перепелу на дерево», – слыхал? Сказка, чириме, сказка вся эта история с домом… Да сохранит господь наш отчий кров, и то слава богу! – оборвал он неожиданно свою речь.
Казалось, это вышло у него само собою. Он тяжело вздохнул и продолжал уже по-деловому:
– Говоришь, соревнование с санарийцами. А я-то тут при чем? Однако, ежели тот человек заходил, вот что придется сделать, Бардгуния: как пойдешь в школу, – только ты сначала молоко вскипяти, половину можете выпить, другую на простоквашу поставь, смотри не забудь, – так вот: как пойдешь в школу, заверни на тот участок в лесу, разыщи Геру и объясни: бабайя, мол, пошел к доктору, к тому самому, к которому ты его водил… Он, скажи, немножечко запоздает, но придет обязательно. Забыл тебе, сынок, сказать, я чуть не помер ночью… Ты сладким сном спал, а я стонал – так стонал, до самого неба стоны мои долетали…
Отвернув полу бурки, он бережно прижал ладонью левую сторону живота, которая особенно выдавалась, и захихикал:.
– Вот тут она, Бардгуния, тут смерть моя. Селезенка проклятая, или как ее там называют? Она и деда твоего в этом самом джаргвали убила. У матери твоей тоже как будто селезенка болела. И меня доконает, все в том же джаргвали, добьет – и конец… Вот тогда меня и вычеркнут из списка постройщиков…
Жалкая гримаса исказила его лицо, он постонал, повздыхал тяжко и снова заговорил:
– Да не забудь еще, сынок: после школы непременно на чайной плантации покажись… И чтобы вписали тебе трудодень за сбор. Гутунию тоже с собой возьми, пусть он, окаянный, хоть одну корзиночку соберет… Ну вот… Мне бы только от селезенки избавиться, сразу бы нам полегчало.
В глазах его засветился лукавый огонек. Лицо сморщилось, расплывшись в кривую улыбку. Он поспешно отвернулся от Бардгунии, чтобы скрыть и лукавый огонек и эту улыбку. Подняв хурджин обеими руками, взвалил его на плечо, поверх бурки. При этом покряхтел: «Пай, пай!» и схватился рукою за поясницу, чтобы ясно было, до чего тяжел этот груз. Он еще раз взглянул на Бардгунию – глаза его молили о жалости и сочувствии – и зашагал по двору.
Козленок в хурджине замекал. Тотчас на его призыв отозвалась коза.
В этот момент раскрылась дверь джаргвали, и к порогу, протирая глаза и толкаясь, кинулись четверо полуголых детей – один меньше другого, точь-в-точь те палочки; что отец показывал сыну. Группа эта казалась особенно живописной благодаря щенку, который, положив на порог передние лапы и морду, повизгивал от нетерпения – когда же наконец ребята высыплют во двор, чтобы кубарем пуститься за ними.
Двое старших перемахнули порог, не задев его. Младшие навалились на него грудью и ползком одолели препятствие. Затем все четверо стали под навесом, созерцая спину удалявшегося отца. Щенок оказался проворнее и старших и младших – он с неистовым тявканьем покатился по двору. Услыхав жалобные стоны козленка, залились в один голос и дети.
– Вай, вай! Где мой козлик? – закричал один из них.
– Мой козлик! – затянули второй и третий.
– Мой, бабайя, мой козлик! – запротестовал, заглушая братьев, самый младший – Чиримия. Из глаз его градом полились слезы.
Детские животики, едва прикрытые рваными рубашонками, колыхались от плача, опаленные солнцем и ветром ноги топали по земле.
Отец, еще шагавший по двору, резко обернулся, наклонился к земле и стал шарить рукой: казалось, он ищет камень, чтобы отбиться от приставшей к нему своры собак. Он выпрямился, взмахнул рукой, словно пращой, и с пеною у рта завизжал:
– Ну, погодите, будет вам конец!..
Щенок первым счел за благо отступить, но визжал при этом так, словно в самом деле ему проломили голову.
Бардгуния позвал щенка:
– Сюда, Буткия, убью!
Потом, широко раскинув руки, захватил, точно неводом, своих братьев и повлек их обратно.
– Идите, идите домой… Убьет вас бабайя, – сказал он тоном взрослого и втолкнул всех четырех в дом.
Затем, прихватив еще и подойник, мальчуган скрылся вслед за детьми.
ГЛАВА ВТОРАЯ
Он шел по узкой уличке между плетнями, держась поближе к краю; чтобы не увязнуть в жидкой грязи, цеплялся за колья, перепрыгивал с камня на камень, взбирался на пни. Но большей частью приходилось брести напрямик – тяжелый хурджин изрядно мешал ему. К тому же козленок никак не хотел примириться со своей участью, бился в хурджине; от этого Гвади было еще труднее сохранять равновесие.
Он вообще любил поговорить, поворчать. На этот же раз беспокойное поведение козленка располагало не только к воркотне, – он ругался и так неистово проклинал все и вся, что казалось, несдобровать Оркети – все село до последнего дома, до последней живой души вот-вот обратится в прах! Не щадил он при этом и своих родичей, как умерших, так и здравствующих.
Благополучно миновав проулок, он собирался уже свернуть к шоссе, как вдруг из-за высокого плетня, окружавшего крайнюю в проулке усадьбу, до него донесся женский голос:
– Что с тобой, Гвади? Чего это ты, сосед, едва проснувшись, проклятиями сыплешь?
Гвади сразу узнал этот голос. Обрадовался. Искаженное злобой лицо разгладилось, проступила улыбка, но только на мгновение…
Он вдруг сообразил, какие последствия может иметь для него эта встреча, и радость сменилась растерянностью и досадой. Мгновение спустя, объятый неодолимым страхом, он чуть было не кинулся наутек. Но куда бежать? Огляделся по сторонам. Либо вперед, либо назад – другого пути нет. Все прилегавшие к улице усадьбы обнесены высоченными плетнями… Воротиться домой? Обидно.
Он прислушался. Что делается там, во дворе? Заглянуть разве? Но взгляд его уперся в плотную вязь плетня. Потянулся вверх, – плетень слишком высок.
Со двора не доносилось ни звука.
Уж не почудилось ли?
Мелькнула надежда прошмыгнуть незамеченным… Надо идти вперед.
Соседка его, вдова Мариам, – одна из передовых колхозниц и лучшая ударница Оркети. Не шуточное дело повстречаться с Мариам колхознику, который в этот погожий осенний день, когда на селе так много работы, вздумал отправиться на базар торговать!
Особенно опасно это для Гвади – репутация его и без того основательно подмочена несчастными прогулами.
«Миновать бы только ворота, и я спасен!» – подумал он. В самом деле: в нескольких шагах от ворот улица сворачивала к шоссе, а там – поминай как звали! Почему не попытать счастья? Гвади двинулся вперед.
Поравнявшись с воротами, он бросил пытливый взгляд во двор, но Мариам, очевидно, поджидала его, – взоры их встретились.
Перед небольшим дощатым домиком, возле рассаженных правильными рядами мандариновых деревьев, стояла женщина лет сорока. Подоткнув до колен юбку, она подвязывала опустившиеся под тяжестью плодов ветви довольно большого мандаринового дерева. Руки ее с высоко засученными рукавами мелькали среди зеленой листвы и плодов. Широко, по-мужски расставленные ноги с голыми икрами легко несли статное тело.
Положение безвыходное: придется перекинуться с Мариам несколькими словами, – не может же Гвади, точно вор, не поздоровавшись, прокрасться мимо ее усадьбы. «В беде познается настоящий мужчина», – подумал он. Как провести Мариам, как скрыть от нее истинную цель столь раннего похода и, главное, как отвлечь ее внимание от хурджина, который болтается за спиной? Придется пустить в ход всю свою изобретательность.
Он прислонился к плетню так, что столб заслонил его ношу, вытянул шею и заглянул одним глазком во двор. Мариам тоже глядела на него, однако работы не прерывала. Гвади завел нараспев, шутливо угрожающим тоном, словно подражая герою какой-то сказки:
– Кто это говорит со мной? Кто ты, невидимка? Если ты не враг, зачем скрываешься от меня?
Сказал и залился тоненьким смехом. Мариам понравилась шутка.
– А ты, Гвади, совсем не такой сердитый, как мне показалось. Вот славно, что так рано поднялся! Видно, мысли о новом доме спать не дают? Я забыла поздравить: тебя ведь тоже записали постройщиком. Гера очень хлопотал ради детей твоих… Да, да, сосед милый… Теперь конец вашим бедам: не будете больше задыхаться в джаргвали… Не дожила бедняжка Агатия до счастливого дня, ну, а тем, кто жив, уже не о чем тужить…
Слова Мариам не доставили Гвади ни малейшего удовольствия. «Дался им этот дом!» – подумал он. Но тут же сам себе возразил: «Впрочем, сейчас мне это на руку».
Мариам продолжала:
– Да и нельзя не работать, – видишь, какое поощрение! Ты должен оправдать его, Гвади. В лес идешь, а?
Гвади несколько растерялся. Любопытство Мариам не сулило ему ничего доброго. Как бы изловчиться и перевести разговор на другую тему?
– Да-а-а, – протянул он, пытаясь выиграть время и не брякнуть что-нибудь невпопад.
И вдруг, притворившись, будто не расслышал вопроса, заговорил совсем другим тоном:
– Доброго утра, милая соседушка, заступница моих сирот! Прости, что не сразу поздоровался с тобой… – и продолжал не переводя дыхания: – Благословенные твои руки все умеют, все могут, а вот ветки подвязать ты все-таки опоздала, чириме. Времени не напасешься, некогда своим хозяйством заняться, – все оттого, что ударница. Ты бы хоть мне, милая, сказала.
Мариам от души рассмеялась.
«Ну и бездельник же этот Гвади! Никак со своими делами не управится, а послушать только, что несет, окаянный!»
И тем не менее учтиво ответила:
– Неужели я стану утруждать тебя? Много ли у меня деревьев?.. Если сама не управлюсь, Цацуния поможет. Все это так, Гвади, но почему ты пустился в лес кружным путем?
Мариам все-таки вернулась к столь опасной для собеседника теме.
Гвади вывернулся бы и на этот раз, если бы не стряслась над ним еще одна нежданная-негаданная беда. Козленок, видимо взволнованный приятным и знакомым голосом Мариам, неожиданно испустил душераздирающий вопль: «Погибаю, соседушка, спаси!» Он попытался выпрыгнуть из хурджина и так отчаянно забился, что перепуганный до потери сознания Гвади, обливаясь холодным потом, отшатнулся от заслонявшего его столба и налетел на ворота. При этом он все же не преминул хватить несколько раз локтем злополучного козленка.
Эх, как было не сообразить, что если кто выдаст его, так именно козленок! Но было уже поздно. Из уст Мариам вырвался пронзительный возглас, точно слуха ее коснулась ужасная весты.
– Что это? Козленок в хурджине? Зачем? Куда ты его тащишь?
Она быстро подошла к воротам, широко распахнула их, и перед растерявшимся Гвади выросла ее величественная фигура. Взгляд больших черных глаз Мариам упал сначала на хурджин. Затем она внимательно с головы до ног оглядела самого Гвади.
– О-о!.. А я-то дивлюсь, куда этот молодец пустился ни свет ни заря? И невдомек мне, что нынче пятница! – сказала она и, не ожидая ответа, яростно обрушилась на Гвади: – Значит, по-прежнему по базарам таскаешься, несчастный бродяга? Вместо того чтобы лишние трудодни заработать, вместо того чтобы оправдать заботу товарищей да обуть сирот своих, от работы отлыниваешь? Куда тащишь козленка? – засыпала она его гневными вопросами. – Отвечай же: куда несешь козленка?
И вдруг, невесть откуда, в эту самую минуту возле Мариам появился верный страж ее усадьбы – взъерошенная, с задранным хвостом Мурия: «Что это, дескать, за хурджин и кто там блеет?»
Гвади был коротко знаком с дворнягой и поддерживал с нею добрососедские отношения.
Мурия узнала Гвади, – вставшая дыбом шерсть улеглась, собака с удивлением взглянула на хозяйку: «Это же наш Гвади! Неужели ты не узнала?»
Гвади на всякий случай отступил подальше. Однако снисходительное поведение Мурии придало ему мужества. Он вытянул вперед руки, замахал ими в знак протеста.
– Брось, Мариам! Если веришь мне хоть чуточку, не думай этого…
И завел обычную песню: доктор-де вызвал впрыснуть лекарство, только ради этого и собрался он в город. Нельзя не пойти, совсем селезенка замучила, не избежать ему, видно, злосчастной судьбы покойного отца…
Он обратил ее внимание на свой вздувшийся живот. Отвернул полу бурки и показал место, куда доктор должен впрыснуть лекарство: вон тут оно, совсем посинело. И никто его, Гвади, не жалеет… Гвади всхлипнул, слезы полились из глаз. А после доктора, по пути домой, он, и верно, хотел заглянуть на базар…
Гвади оборвал свою речь, живо засунул руку в карман, вынул палочки, перебрал их, назвав при этом всех своих детей в порядке старшинства. На этот раз не забыл и Бардгунию. Горестно вздыхая и охая, стал объяснять соседке, почему он вынужден во что бы то ни стало продать проклятого козленка. Гвади убеждал ее – и она поверила, – что, пока товарищи соберутся на работу, он успеет покончить в городе со всеми своими делами и вовремя вернется в колхоз. Потому-то и поднялся спозаранку, до города ведь рукой подать.
Почувствовав, что слова его произвели впечатление и Мариам несколько смягчилась, Гвади попытался до конца завоевать ее сердце. На лице его появилось выражение крайней озабоченности: он засуетился, завертелся волчком, словно в поисках чего-то, кинулся к плетню, пошарил руками, отломал довольно длинную палочку и снова очутился возле Мариам. С умильной ужимкой протянул ей палочку.
– А ну-ка, позови, чириме, твою Цацунию. Без отца ведь она тоже сирота. Уважь меня хоть разок, Мариам… Дай сердце потешить. Ты ведь вроде как мать моим птенчикам. И вымоешь и причешешь благодатной своей рукой, а тебе от меня никакой радости. Добро бы мы с тобой в родстве были, а то даже не родные… Поистине, я в долгу перед дочуркой твоей. Куплю ей чувяки – за сирот моих, все не так совестно будет. Ведь она – не кто другой, как она, – вырастила этого хвостатого разбойника… Так вот, чириме, ты уж меня не задерживай, позови, снимем мерку.
Слова Гвади были исполнены такой искренности, такого пламенного чувства, что раздражение Мариам иссякло без остатка. Даже слезы навернулись на глаза. Каким же надо обладать жестокосердием, чтобы не растрогаться и не пожалеть Гвади! Сколько благородства и благодарности таится в сердце этого хворого, почти убогого человека! Отец пяти сирот, сам голый и босой, а думает о том, что подарить, чем порадовать дочку Мариам!
И Мариам выслушала все это так, словно Гвади уже выполнил свое намерение и ей остается только поблагодарить его. Нет, Цацунии не нужны чувяки: у Мариам трудодней втрое больше, чем у Гвади. Цацуния у нее одна-единственная, не то что у Гвади, ему-то ведь пять ртов кормить приходится.
Она еще раз побранила Гвади, но в голосе ее на этот раз послышалась ласка. Пора ему о себе подумать, нельзя же так в самом деле… Ходит грязный, оборванный, врагам на радость, колхоз позорит. Товарищи хотят, чтобы он обстроился, готовы помочь ему. Есть в колхозе работники почище Гвади, им отказано в строительных материалах, а он в сторону нос воротит, от обязанностей отлынивает, сам себе яму роет…
– Погляди, до чего ты оброс, Гвади. Откуда только не лезут эти проклятые волосы: из ушей, из ноздрей… Остригись хоть разок, на человека походить будешь. Неужто так трудно к цирюльнику зайти? А то ко мне на досуге заверни, сама подровняю, не бог весть какой труд…
Голос у Мариам такой сочный, полнозвучный, мягкий, ласковый… Казалось, сама благодатная мать-земля говорит ее устами, дышит ее грудью.
Гвади никак не ждал, что эта утренняя встреча с Мариам увенчается столь благополучным концом. Он молча возблагодарил свою судьбу.
Глубоко, всей грудью вздохнул воздух и едва заметно потянулся к Мариам.
Постоял, посмотрел на нее.
«Знаю, сам знаю, до чего дошел», – говорили его глаза. Каждая черточка напряженного лица, казалось, уверяла Мариам, что ее совет не пропадет даром, что он готов геройски сразиться с нуждою и несчастием. Он поднял руку, точно для торжественной клятвы. С протяжным стоном выдохнул наконец воздух и воскликнул невыразимо взволнованным голосом:
– Пожалей меня, Мариам! Пожалей! Больше ничего тебе не скажу!
Слова его были полны горечи, – видимо, они вырвались из самой глубины сердца. Поднятая рука сжалась в кулак, он с такой силой ударил себя в грудь, что внутри что-то зазвенело.
– О горе, в какое время похитила смерть мою Агатию! – сказал он, оторвал свой взгляд от Мариам, повернулся и неровной походкой зашагал по направлению к шоссе. Мариам, скрывая волнение, следила за удалявшимся соседом. Вот незадачливый! По глазам было видно, какая жалость охватила заботливое женское сердце. Она не удержалась и крикнула вслед:
– Гвади! Возьми козла на веревку! Этак и ты не устанешь и ему легче, чем трястись в хурджине.
Гвади успел завернуть за угол. Последние слова Мариам настигли его на шоссе. Он обернулся, но густая листва деревьев уже скрыла Мариам.
Радость охватила Гвади: он один, наконец-то один! Упало бремя с души, и груз за спиною стал как будто легче.
И вдруг сбежало с его лица жалкое выражение. С независимо гордым видом огляделся он по сторонам. Жестко и насмешливо возразил на посланный ему вдогонку совет, но так, чтоб Мариам не услышала:
– Думаешь, баба, без тебя не догадался? Но мы не только это смекаем: проклятого, козленка не оторвешь от знакомых мест, а гоняться за ним, никому неохота. Поняла, соседка, в чем загвоздка? А? Ума-то на это в коробочке у тебя не хватило?
Так он отомстил Мариам за пережитые минуты страха. И так сладка была эта месть, что он от всего сердца расхохотался, затряслось все его тело, и прикрывавшая его бурка, и перекинутый через плечо хурджин… Он резко оборвал этот смех и произнес, точно раскаиваясь в собственном поведении:
– Да не о тебе вовсе речь, чириме. Разве я посмел бы так о тебе? Это о другой бабе… Не о тебе… – и он как-то странно закатил глаза.
