Текст книги "Гвади Бигва"
Автор книги: Лео Киачели
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 16 страниц)
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ
Перед жарко пылавшим очагом стояла сокровищница Гвади, которую он стащил с чердака, – длинный низкий сундук, окованный по углам железом.
Сундук почернел от копоти и времени. Однако ни время, ни копоть не коснулись внутренней поверхности его стенок, и они поблескивали при вспышке огня, отливая нежной желтизной слоновой кости.
На поднятую крышку сундука перекинуты чоха, архалук и башлык. Тут же лежит пара только что смазанных салом чувяк. Длинный, старинный кинжал, извлеченный вместе с поясом, положен на угол сундука. Пояс щедро разукрашен массивными бляхами.
Сыновья Гвади, все, от старшего до младшего, столпились в этом углу. Пять пар черных глаз, светясь восторженным изумлением, созерцают кинжал.
Никогда за все время своего существования джаргвали не было так ярко освещено, как сегодня. Даже в ночь свадьбы Гвади и Агатии оно не видело столько огня и света.
Во всем доме – от пола до зиявшей в соломенной крыше дымницы – не было ни одного неосвещенного уголка. Сухой хворост, мгновенно вспыхивая, оглушительно трещал, языки пламени достигали поперечной балки.
Порой в треске хвороста Гвади слышался взрыв веселого, звонкого хохота, как будто древний дух, хранитель очага, обитающий в его огненной глубине, принес радость этому дому и спешит поведать о ней всему миру. И эта радость вспыхивает снопом искр, озаряющих закоптелые углы джаргвали.
Над постелью ребят горела лампа. Язычок пламени, трепетавший над лампой; казалось, вступил в соревнование с неистовым пламенем очага: «А ну, кто взовьется выше?!» Фитили плошки, стоявшей на треножнике у противоположной стены, полыхали сколько хватало сил, надеясь – авось кто-нибудь примет плошку за ярко пылающий факел.
Домашняя утварь: миски, чашки, котелки, ушаты – все сверкало, точно золото и серебро. Валявшееся с незапамятных времен старье вдруг почувствовало, что еще не все потеряно, и заиграло возрожденными красками, требуя своей доли радости и солнца.
«Вот мы, поглядите же на нас!» – кричали эти ветхие свидетели прошлого; того и гляди они покинут свои пыльные углы и потянутся к открытому сундуку.
Тут ожили в снопах света черепки сковородок и горшков, там заявляли о своем существовании истрепанные каламани и лохмотья обмоток; из щели любопытными глазками выглядывали заброшенные ребятами рики и ухмылялись надтреснутые тапела.
Радость в них как будто боролась с недоумением: «Кто это придумал, что мы утратили свой облик и преданы забвению?» Огненные зайчики бегали по стропилам, отражаясь в черных, как агат, сосульках окаменевшей от времени сажи. Они мерцали подобно бесчисленным звездам, – уж не свод ли небесный раскинулся над головой Гвади вместо соломенной крыши?
Гвади в одной рубашке стоял возле сундука, готовясь облачиться в чоху и архалук. Он умыл лицо и руки, не забыв прибегнуть к помощи мыла. Вымыл с той же тщательностью ноги пониже колен и встал на кучу хвороста, чтобы не испачкаться на земляном полу. После омовения потянуло погреться у очага. Он расчесывал частым деревянным гребнем бороду и усы, и эта операция, видимо, доставляла ему не меньшее удовольствие, чем тепло. Гвади даже стонал от наслаждения, когда зубья гребенки, проникнув в чащу волос, бередили зудящую кожу.
– А ну, ребята, позаботьтесь, чтобы огонь горел посветлее, пока я одеваюсь! Тащите хворосту, его достаточно под хурмой. Вы сегодня как следует присматривайте за вашим бабайей… Керосину в коптилке довольно, Бардгуния? Подлей, если мало. Можете не хлопать в ладоши, можете не кричать «ваша!» Этого от вас не требуется… Но отныне вы должны исполнять все, чего бы я с вас ни спросил.
Мальчиков в эту минуту отнюдь не занимало, когда и как полагается свидетельствовать отцу свое уважение; они даже не слышали того, что он говорил, настолько были поглощены созерцанием необыкновенного кинжала и столь же необыкновенного пояса.
Гвади заинтересовался упорным молчанием детей. Приятно было, что они так увлеклись кинжалом. Гвади некоторое время наблюдал за ними молча.
– Так, так, ребятки мои милые, ничего вам замечательного дед не оставил, кроме этого кинжала, – сказал он про себя и, не желая, видимо, отвлекать детей, протянул руку через их головы к чохе. Но не до тянулся: чоха лежала слишком далеко. А пройти за нею – значило ступить на пол и запачкать ноги.
– Бардгуния! – окликнул он старшего сына. – Подай мне, чириме, чоху и архалук. Вокруг сундука поднялась отчаянная возня. Ребята разом кинулись выполнять приказ отца. Младшие не хотели уступать эту честь Бардгунии. Но тот не сдавался, ведь отец обратился со своей просьбой именно к нему.
– Пусти!
– Я взял уже.
– Убери руки! Слышишь?
– Оставь!
И чоха и архалук, которые Гвади только что благоговейно вытряхивал, чистил и складывал, перелетали из рук в руки с легкостью мяча. Соперники сбились в кучу, и спор, видимо, мог быть разрешен только силой. Бардгуния отбивался сразу от трех противников. Исход боя становился все более сомнительным.
Чиримия предпочел уклониться от битвы. Он все еще не снял деревянной сабли, украшавшей его во время торжественного митинга. Мальчуган сообразил, что во время потасовки кто-нибудь из ребят может сломать ненароком его саблю, и отодвинулся подальше от старших братьев. Однако, не желая оставаться совершенно в стороне, он неистово вопил, засунув в рот указательный палец.
– Я подам, бабайя!..
События развивались с молниеносной быстротой. Гвади сообразил наконец, что дело не обойдется без его вмешательства.
– Эй, порвете чоху! Пошли прочь! Газыри растеряете! – кричал он сердито. Правда, рассердиться по-настоящему он не мог, потому что услужливость детей была ему только приятна. Если бы не опасение, что малыши порвут чоху, он не прочь бы еще полюбоваться их борьбой и всласть посмеяться.
В конце концов Гвади все-таки пришлось сойти с подстилки из хвороста и отобрать у ребят свое добро. Он прихватил заодно чувяки и, возвратившись к очагу, стал облачаться.
Дети сразу успокоились. Все как один кинулись обратно к сундуку и снова занялись кинжалом. Несомненно, кинжал являлся предметом их вожделений, тогда как чоха и архалук возбудили страсти лишь случайно. Дедовский кинжал отличался необычайными размерами. Роговая рукоятка его, тоже изрядной длины, поистерлась от употребления и, чтобы удобнее было держать, обмотана в два раза тонкой проволокой. Верхнюю часть рукоятки венчали два металлических шарика. И металлическая основа черенка и наконечник ножен поблескивали мелкими, точно брызги, искорками, – кинжал был когда-то украшен серебряной насечкой, но от нее почти не осталось следа. Сафьян на ножнах пришел в ветхость, деревянный футляр вылез наружу, но кончик, в виде шарика, сверкал при свете очага, точно серебряный. Шарик этот, величиной с голубиное яйцо, едва держался на шатком стерженьке.
Чиримия был увлечен главным образом этим шариком. Мальчик прижал рукоятку своей деревянной сабли к наконечнику кинжала, – со стороны могло показаться, что не кинжал, а сабля увенчана чудесным шариком, придававшим ей вид самого настоящего оружия. Мальчик глядел на него не отрываясь и, видимо, величайшими усилиями удерживал руку, которая тянулась к соблазнительному украшению. Малыш то краснел, то бледнел, и его округлившиеся, точно у совы, глаза беспокойно таращились.
Он ждал подходящей минуты, чтобы завладеть этим шариком и никогда не расставаться с ним. Братья разгадали тайные намерения Чиримии и молчаливо сигнализировали: «Попробуй тронь!» Одни неотрывно следили за Чиримией, другие смотрели в упор на шарик, но те и другие готовы были при первом же движении Чиримии накинуться на преступника.
Гутуния заранее навалился всем телом на малыша, чтобы отпихнуть его в сторону, но Чиримия упорно не сдавал позиций, – он весь сжался, напряженное тельце ребенка стало твердым, как кремень.
Гвади не понимал, почему ребята вдруг присмирели, но ему некогда было вникать в причины этого странного явления. Он надел архалук и, не застегнув его, накинул чоху. Вся суть была, конечно, в чохе – вот почему Гвади спешил ее примерить. Экая удача! Чоха превосходно сидела на нем. Радость Гвади была безгранична. Он стал поправлять газыри: головки одних поднял выше, другие сдвинул вниз. Расправил плечи, подвигал ими, выпятил грудь…
– Так, так, все как следует, – самодовольно обронил он и стал застегивать верхние петельки архалука и чохи. Они застегивались свободно. Рука его постепенно скользила вниз, к животу. И вдруг на лице мелькнуло изумление, смешанное со страхом. Рука повисла в воздухе, пальцы замерли. Ни архалук, ни чоха не сходились на животе. «Непонятное дело!» – подумал Гвади, повозившись еще некоторое время. Тщетно. Гвади с силой выдохнул воздух и втянул живот. И снова попытался накинуть очередную петельку на пуговицу. Но и петелька и пуговица ускользнули из пальцев. Он решил, что виноваты пальцы, – неряшливо взялись за дело. Поплевал – не помогло и это. Две нижние застежки решительно не под давались.
Гвади наклонил голову и взглянул на них сверху – что, мол, там делается? Затянутая на груди чоха нажимала на живот, живот поневоле опустился и, найдя выход пониже, выперся наружу, увлекая за собой рубашку как раз на том месте, которое надо было застегнуть.
Глазам Гвади представилось подобие туго надутого пузыря, торчавшего из-под незастегнутой чохи.
Он впал в отчаяние.
«Нет, не может этого быть! Глаза обманывают, света мало».
Гвади в последнее время почти не чувствовал этого проклятого брюха, настолько оно сократилось. Да и селезенка не болела, он больше притворялся, будто она не дает ему покоя.
– Огня! – закричал он. – Огня! Не вижу!
И напустился на Бардгунию:
– Скверный ты мальчишка! Слышишь, тебе говорю, Бардгуния!.. Сколько времени не можешь добиться, чтобы нам провели электричество. У ребят Онисе оно, верно, и в хлеву горит. Куда ты годишься! Видишь, не могу застегнуть чоху!
Бардгуния не отозвался.
Тогда Гвади закричал еще громче:
– Иди же скорее, помоги!
Взглянув на отца, Бардгуния растерялся: «Не чужой ли кто забрел к нам?» Гвади был неузнаваем в чохе, архалуке и новых чувяках. Как ни жалко было Бардгунии покинуть наблюдательный пост возле кинжала, пришлось поспешить на помощь отцу.
– Приглядывайте за ним! – приказал он братьям, указывая на Чиримию.
Фигура отца внушала Бардгунии такое почтение, что он даже не решился подойти к нему вплотную. Гвади сразу же успокоился, увидав на лице сына почтительное выражение. «К лицу мне, видно, чоха!»
– Подойди же, сынок, подойди! Это я, бабайя. Чего стесняешься? – ласково проговорил он и указал Бардгунии на упрямые петли и застежки. – Ну-ка, застегни! – добавил он мягко.
Когда Гвади почувствовал у живота быстрые движения ловких пальцев мальчика, его отчаяние сменилось надеждой. Чтобы окончательно задобрить Бардгунию – напрасно его обидел, – он ласково заговорил:
– Я вот что хотел сказать, чириме… Если бы ты как следует попросил Геру, он бы не отказал, провел бы и нам электричество. Но ты у меня важная птица, думаешь: мне, дескать, неудобно просить.
Гвади засмеялся и продолжал:
– Сказать правду, чириме, ты в самом деле важная птица, хоть и мал еще… Гера – первый среди взрослых, ты – первый среди подростков, однолеток своих. Ты – их предводитель. Так вот… Мариам уже дали электричество, а чем мы хуже ее?
– Мариам – ударница, бабайя. Даже в газете ее портрет напечатали, – возразил Бардгуния.
– Сейчас я важнее, чириме… Помнишь, как меня выбирали, с каким почетом? Все только и кричали: «Да здравствует Гвади Бигва!» Кто Гвади Бигва? Я, чириме… Вот… А ты думал: другой кто-нибудь?
– Помолчи, бабайя. Когда говоришь, у тебя живот вздувается, – остановил Бардгуния отца, пытаясь накинуть петельку. От натуги он даже зубами заскрипел и так надавил на живот, что у Гвади перехватило дыхание.
– Пусти, чириме, пусти! Не могу больше, – взмолился Гвади, отстраняя мальчика. – Вот что, сынок, кроме Мариам, мне сейчас никто не поможет. Попрошу ее распустить пояс или надставить как-нибудь. Не переставлять же пуговки, это – вздор. Сбегай, если любишь меня, к плетню, посмотри: горит свет у Мариам или она уже спит?.. Утром ей некогда, рано уходит на работу. Может, сейчас улучит минутку…
– Позвать ее к нам? – спросил на бегу Бардгуния, оглянувшись в дверях.
– Нет, чириме, только посмотри, есть ли у нее свет. Я сам схожу, неловко утруждать…
Бардгуния скрылся за дверью, а Гвади подошел к детям, кучкой стоявшим вокруг сундука. «Любуются, налюбоваться не могут». Он некоторое время молча глядел на них, растрогался почему-то и заговорил:
– Смотрите, дети, смотрите! Деда вашего кинжал, он, бедный, никогда с ним не расставался… И дома носил и на улице. Даже в поле не выходил без кинжала. Такая уж была у него привычка. Время, детки, беспокойное было, оттого и привык. Правду сказать, он так и прожил до смерти, не загубив ни единой человеческой души. А в те времена врагов у нас, дети, было немало. Пожалуй, и следовало отправить кое-кого на тот свет, да духу не хватило. Был он человек робкий, землепашец. Боялся, должно быть, как бы не разорили семью. О детях думал, о внуках болел, бедняга. Правда, внуков еще не было на свете, но ради вас надрывался, ради вас он тянул ярмо. А колья он действительно кинжалом тесал, когда топор, бывало, затупится. Дамасской, говорил он, чеканки, железо режет. Случалось, и лозы подсекал, когда слишком высоко забирались. На дереве с кинжалом ловчее, чем с топором.
В голосе Гвади послышались слезы. Он слушал себя с наслаждением, радуясь трепетному чувству, которое рвалось из его сердца. Поток воспоминаний иссяк бы не скоро, если бы в комнату не вбежал Бардгуния.
– Мариам не спит, бабайя, – сообщил он.
Гвади поспешно взял башлык. Повязав по-старинному голову, он просунул руку между головами детей и решительно завладел кинжалом и поясом.
Но Чиримия все же успел вцепиться в шарик, неистово при этом взвизгнув:
– Отдай!
Гвади, не говоря ни слова, вырвал у него кинжал, отошел в сторону и затянул на себе пояс. Живот как будто перестал выдаваться. Наконечник почти касался колен, шишечки рукоятки упирались в газыри, Чиримия ни за что не хотел расставаться с шариком, главным образом назло братьям. Однако, увидав бабайю, облаченным в архалук и чоху, с кинжалом на поясе, малыш растерялся.
– Кто это? – пролепетал он в испуге и кинулся под защиту старшего брата.
– Чеченец, Чиримия, чеченец! Не трогай, убьет! – насмешливо отозвался Гутуния, воспользовавшись случаем подразнить брата.
– А ну-ка, Чиримия, доставай саблю, – поддержал его Гвади. – У тебя сабля, у меня кинжал… Давай сразимся, если ты настоящий герой.
Чиримия успокоился, услыхав голос отца.
– Да это же бабайя, – объяснил он братьям и шагнул вперед.
– Вытаскивай саблю, – продолжал, разыгравшись, Гвади. – Посмотрим, какая она у тебя и сам ты какой молодец!
Гвади схватился за рукоятку кинжала и приготовился к схватке.
Братья хором кричали мальчику:
– Не бойся, Чиримия, доставай!
Чиримия выхватил саблю и стал в боевую позицию. Гвади попытался обнажить кинжал, но тот крепко застрял в ножнах. Он потянул еще и еще раз, все с тем же успехом.
– Горе мне, ребята! Не идет, да и только. Заржавел, верно. На помощь, Бардгуния!
Ребята дружно рассмеялись.
Чиримия воспользовался заминкой, хватил саблей по чохе.
– Убил! Конец мне! – говорил, смеясь, Гвади, продолжая возиться с кинжалом.
Так или иначе, его необходимо было извлечь из ножен. Гвади снял кинжал с пояса, ухватился за рукоятку. Бардгуния взялся за ножны. Братья кинулись помогать Бардгунии. Тянули так, тянули этак… Ножны с грохотом упали на пол, в руках Бардгунии остался наконечник с шариком. Гвади стоял, внимательно осматривая сверкавшее лезвие кинжала.
– Сало тащите, живо! – крикнул Гвади детям. – Ржавчина под рукояткой, оттого и не вылезал.
Он сам побежал к шкафу и стал рыться в нем. Чиримия, возбужденный видом желанного шарика, который оказался в руках Бардгунии, еще раз схватился за саблю и крикнул брату:
– Отдай… Отдай!
Ему удалось сразить отца, почему бы не одолеть и Бардгунию!
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ
Нелегко было Гвади успокоить разыгравшихся детей. Он поручил Бардгунии уложить их в постель, а сам поспешил к Мариам. И радовался, как ребенок. Что скажет Мариам, увидав его в этом наряде? Не узнает, пожалуй, в темноте, не впустит в дом, подумает: чужой кто стучится в дверь. А как увидит огромный кинжал, совсем перетрусит.
Сказать правду, не худо было бы, если б Мариам относилась к Гвади чуть-чуть уважительнее. Она его в грош не ставит. Проходу не дает наставлениями да поучениями.
Нет, довольно! Гвади знает, как ему быть, как себя вести. Он все-таки не первый встречный, не ничтожный какой-нибудь человечишка.
Какая бодрая, молодая походка у Гвади! Какой удалью бьется его сердце! Он идет через двор, широко расправив плечи, выпятив грудь, – как же иначе может идти человек, надевший новую чоху и новый архалук? И рука его по всем правилам покоится на рукоятке кинжала.
Однако едва Гвади вышел на улицу, едва впереди показался дом Мариам, самоуверенность его заметно увяла, и он невольно замедлил шаги. Причина, побудившая его в столь поздний час отправиться к Мариам, показалась теперь не слишком убедительной. В самом деле: починка тесной чохи вовсе не такое неотложное дело, чтобы из-за него чуть ли не в полночь врываться в дом почтенной женщины.
«Нет, так не годится, – подумал Гвади – Ничего, кроме неприятности, не получится».
Он стал подыскивать более серьезный повод. Впрочем, многое зависело от того, какими словами он объяснит причину своего появления, какое у него будет при этом лицо. Но главное… главное, чтобы Мариам не угадала его тайных помыслов.
Гвади крепко надеялся, что язык и-на этот раз выручит его и он сразу найдет самые что ни на есть подходящие слова. А вдруг промахнется? Гвади решил на всякий случай подготовиться. Он подобрал слова, сложил фразы, вытвердил их наизусть. Все в порядке! Однако необходимость срочной переделки чохи не стала от этого более убедительной. Гвади призадумался. Вот и ворота ее усадьбы.
Он совсем оробел. До освещенного окна Мариам рукой подать, оттого-то он и трусит. Ах, походить бы еще немножко или еще лучше – помечтать о Мариам, как он не раз мечтал. Пройти мимо? Куда же потом?
Он окончательно впал в нерешительность: идти домой или все-таки отважиться?
Трудно сказать, к какому решению пришел бы Гвади, если бы именно в эту минуту к воротам не кинулась с грозным рычанием верная дворняга Мурия.
Нечего было и думать о бегстве. Мурия в таких случаях шутить не любит.
– Мурия! – окликнул Гвади собаку. – Здравствуй, Мурия!
Мурия узнала Гвади по голосу. Рычание прекратилось. Однако дворняга с неудовольствием установила, что на пришельце незнакомая одежда. Теперь ей показался сомнительным и голос. Мурия приготовилась к нападению. Тогда Гвади с ласковым видом двинулся навстречу опасности, – пускай собака хорошенько разглядит его лицо!
Гвади сладчайшим голосом называл Мурию ласковыми именами, даже пристыдил: «Как же так, не узнала ближайшего соседа!»
Когда ему удалось окончательно развеять подозрения бдительной собаки, он просунул руку в щель. Мурия завиляла хвостом. Гвади всегда дорожил добрососедскими отношениями с Мурией, но на этот раз он был особенно доволен поведением верного стража Мариам. Он приоткрыл ворота и, продолжая ласкать собаку, юркнул во двор.
Во время беседы с дворнягой ему пришла в голову еще одна мысль. «Вот что! – подумал он. – Заговорю-ка я вслух с собакой, Мариам услышит и выглянет в окно».
Эта мысль понравилась Гвади. Не переть же в самом деле прямо в дом! А так – Мариам, услыхав, что кто-то разговаривает у нее во дворе, обязательно выглянет в окно либо выйдет на балкон и окликнет: «Кто там? Что случилось?»
Тогда Гвади подойдет поближе и доложит: «Шел случайно мимо твоих ворот, чириме, поздоровался с Мурией… Разговорились мы с нею, и сам не знаю, как попал во двор…»
При этом он извинится, что обеспокоил… А дальше все пойдет как по маслу.
Главное, Гвади не придется в этом случае объяснять, почему да зачем он пожаловал к ней в неурочное время. Случай и Мурия, а вовсе не он, – виновники этого происшествия.
Гвади в точности выполнил свой замысел; подозвал собаку поближе к окну и стал разговаривать о том, о сем.
Время шло, но в доме Мариам царила тишина. И окна не открыла и на балкон не вышла.
«Спит, пожалуй!» – подумал наконец Гвади и, покинув Мурию, стал подниматься по лестнице.
Звук его шагов не привлек ничьего внимания. Он тихонько подкрался к окну. Ставня оказалась приоткрытой. Гвади заглянул в окно и отпрянул. На лице его отразилось удивление.
Как-то странно поеживаясь, он устремился прочь от окна с явным намерением поскорее покинуть эти места. Но не выдержал искушения и, приподнявшись на цыпочки, заглянул еще раз.
Мариам, в сорочке, с обнаженными руками, сидела на низенькой скамеечке перед камином. Ее черные густые волосы рассыпались по плечам и груди. Волос было так много, что они почти закрывали лицо.
В глубине комнаты крепко спала, раскрыв рот, Цуцуния.
Гвади только сейчас разглядел все как следует.
Мариам, очевидно, за несколько минут до того вымыла голову и расчесывала волосы у камина, чтобы просушить их. Перед нею на высоком стуле стояло зеркало.
Гвади никогда в жизни не видел Мариам такой. А где только ему не приходилось ее видеть: дома, во дворе, под палящим солнцем, в холодке на лугу или в поле, на плантации, и она всегда была не такая, как сегодня.
«Совсем богородица на иконе…» – благоговейно отметил в сердце своем Гвади.
Каким счастьем было бы очутиться перед нею на коленях и поведать ей о безмерной любви и преклонении, которые он таил в глубине своего сердца!
Гвади все стоял, не сводя глаз с Маркам. Наконец, насытившись лицезрением, подумал, что пора ему про-валивать подобру-поздорову: он и в самом деле пришел не вовремя.
Однако в последнюю минуту его поразило неожиданное движение Мариам. Ее вооруженная гребнем рука как бы застыла в воздухе. Отбросив гребень, Мариам с сосредоточенным видом принялась по волоску перебирать упавшую на щеку прядь.
Гвади прижался лицом к окну.
Что она увидела в зеркале?
Несколько мгновений спустя в пальцах ее блеснули серебряные нити.
Женщина поджала губы, с поразительной быстротой выдернула эти серебряные нити, навернула их на палец, поднесла к огню и стала разглядывать.
Гвади видел: тяжелая печаль легла на лицо Мариам, глаза потемнели от тоски. Она медленным движением сняла седые волосы с пальца и, свернув комочком, бросила в огонь.
– Хм! – вырвалось у Гвади. Он испугался: как бы не услыхала. Отодвинулся от окна и поспешил к лестнице. Половицы заскрипели.
Гвади снова вступил в беседу с дремавшей внизу Мурией. Окно распахнулось. Мариам успела повязать голову платком и накинуть на плечи шаль. Громко окликнула:
– Кто там?
Свет, падавший из окна, не достигал лестницы. Мариам, не разглядев Гвади, еще беспокойнее повторила свой вопрос. Гвади хихикнул, как всегда, и лишь затем ответил: – Дружба, чириме, только дружба и любовь к верной твоей Мурии заставили меня своротить с дороги и зайти к тебе во двор… Прости, если потревожил…
Мариам успокоилась.
– Ты куда так поздно? Уж не случилось ли что с ребятами? – спросила она невидимого в ночном мраке Гвади.
Гвади, не отвечая, взбежал по лестнице. Попав в полосу света, предстал перед Мариам во всем своем великолепии. Рука его покоилась на рукоятке кинжала, другой он сжимал ножны.
– С нами крестная сила! Кто это? – вскрикнула Мариам и схватилась за створки, намереваясь захлопнуть окно.
Гвади давился от смеха.
– Так и ждал, чириме, что не узнаешь и испугаешься!
– Ах, окаянный, это ты! В самом деле, ты? Или глаза обманывают? Во что это ты вырядился? Откуда у тебя такой огромный кинжал? – спрашивала Мариам, с недоумением разглядывая странный наряд гостя. – Войди же, дай погляжу при свете… Да тебя совсем не узнать.
«Моя взяла!» – подумал Гвади.
Все складывалось так, как он предвидел. Он внес в свои расчеты только одну поправочку: наотрез отказался войти в дом.
– Не стоит… – сказал он. – Не хочу тебя беспокоить. Он прибег к этой уловке, так как ни минуты не сомневался в том, что Мариам заставит его войти.
«Пусть хорошенько попросит».
Минуту спустя Гвади стоял посреди комнаты, а Мариам поворачивала его во все стороны, внимательно разглядывая чоху.
При этом она смеялась, как ребенок, и все повторяла:
– Глазам своим не верю.
Гвади поведал ей от начала до конца длинную историю чохи и архалука.
– Клянусь, Гвади, ты совсем другим человеком стал! И до чего кинжал тебе к лицу! Только уж очень большой. Почему ты до сих пор не носил, чего зевал, дурной? Я не подозревала, что ты прячешь где-то столько добра! Для кого бережешь? Нарядился бы хоть с утра, когда у нас гостили эти важные санарийцы. Не пришлось бы по крайней мере стыдиться. Повернись еще раз… Скажите пожалуйста! Оказывается, рост у тебя недурной. Вон и шея как следует… Я совсем растерялась! Не знаю, что и сказать, как тебя похвалить. Жених, да и только!
Гвади молча наслаждался ее похвалами. Даже голова закружилась. Когда же его слуха коснулось последнее восклицание, он не выдержал и отозвался с тяжелым вздохом:
– Эх, чириме…
И замолчал: не то не находил подходящих слов, не то боялся их произнести. Он выразил свою мысль другим способом: снял руку с кинжала и махнул ею с самым безнадежным видом. От этого движения незастегнутые петельки и пуговки, до того тщательно прикрываемые рукою и кинжалом, вылезли, обнаружив беспорядок в одежде.
Мариам воскликнула:
– Что это, Гвади? Пуговицы не застегнуты? На что это похоже! Давай застегну!
Она стремительным движением приблизилась к нему, оттолкнула мешавшие ей ножны и схватилась одной рукой за петельку, другой за пуговку. Однако задача была не под силу даже ей. Мариам взялась половчее, но живот Гвади оказал решительное сопротивление.
– Э, ты все еще не избавился от этой селезенки, или как ее там зовут… – с упреком сказала Мариам.
– Может, распустить где-нибудь? Или надставить, чириме? – робко спросил Гвади.
– Убей меня бог, куда годится надставленная чоха! Жених, говорю, а это что – срам, да и только! Погоди, пером попробуем… У меня где-то валяется гусиное перо…
Мариам выдвинула набитый всякой всячиной ящик стола, порывшись, нашла перо и, радостная, возвратилась к Гвади.
– Шутишь, чириме… Какой я жених? Никому я такой не нужен. Сама знаешь… – сказал Гвади подошедшей к нему Мариам и поднял на нее испытующий взгляд: «Что возразит, как отзовется?»
По серьезному выражению лица было видно, что он с тревогой ожидает ответа.
– Как никому? Почему, Гвади? – перебила его Мариам. – Не годится так думать в пятьдесят лет. Не горюй, найдется какая-нибудь, если сам захочешь и не станешь зевать…
– Смотря по тому, чириме…
– Как – «смотря по тому»?! – воскликнула Мариам. – Уж не красавицу ли писаную ты, сосед, ищешь?.. Тут я тебе не могу помочь! Бывают и получше писаных красавиц, чириме…
Он произнес эти слова шутливо, намекая на что-то, но голос его внезапно задрожал, а заодно задрожал и сам Гвади. Мариам готовилась продеть гусиное перо сквозь петельку и с его помощью привести наконец к покорности упрямую застежку. Услыхав дрожащий голос Гвади, она с любопытством покосилась: что с ним? И увидела: гость испуганно смотрит на нее и моргает, точно вор, пойманный с поличным.
– Ты, верно, уж выбрал себе невесту, да скрываешь, плут ты этакий! По глазам вижу! А я-то думала: Гвади никогда мне не изменит! Эх, что поделаешь… Видно, все дело в том, что я не писаная красавица… – шутила Мариам, которую ночное появление Гвади и его преображенный вид привели в самое веселое настроение.
Вольно или невольно, она проявляла преувеличенный интерес к возможности женитьбы Гвади, которую сама же придумала. Иногда в ее движениях и интонациях проскальзывали черточки несвойственного ей кокетства. Но кокетничала она без всякого умысла, сама того не замечая.
– Почему же, если ты порядочный человек, почему от меня скрываешь, Гвади? – продолжала она. – Чего стесняешься? Кто тебя осудит? Жениться тебе следует хотя бы ради ребят. Я и раньше тебе говорила. Давно пора об этом подумать. Ну, говори, кого выбрал? Если она наша колхозница, ты сначала, сосед, хорошенько подумай: не осрамиться бы! Вдруг у нее трудодней больше, чем у тебя? Есть у нас бабы, лучше тебя, злосчастного, работают. Нехорошо, чтоб за бабой перевес был, не годится это мужчине…
– Знаешь, чириме, что я скажу? Скоро мандарины созреют… Так запомни мое слово: буду первым, ни один ударник меня не обгонит, сама своими счастливыми глазами увидишь, – твердо заявил Гвади.
– Еще что придумал, лежебока! А селезенка? Неужто не заболит? – откровенно издевалась над ним Мариам.
– Я же лечил ее, чириме.
– Посмотрим, посмотрим! Но почему сбор мандаринов кажется тебе таким подвигом, милый ты человек? Тебе бы и о другом, поважнее, подумать надо, Гвади. Скажи мне все-таки, кто твоя суженая, о которой ты говоришь, будто она лучше всякой писаной красавицы?
Гвади не так просто было назвать свою избранницу.
Впрочем, Мариам не настаивала. Она снова занялась чохой, которую уже дважды пыталась застегнуть. Вооружившись гусиным пером, она начала им орудовать раньше, чем Гвади успел ей ответить. Дело оказалось настолько трудным, что ей пришлось напрячь все свои силы.
Мариам наклонила голову и без стеснения уперлась ею в грудь Гвади, который был ниже ее ростом. Шаль сползла с плеча, только что вымытые блестящие волосы выбились из-под платка. Одна из черных прядей коснулась лица Гвади. Перед глазами ослепительно блеснуло обнаженное плечо. Он даже не почувствовал, как сильные руки Мариам примяли его брюхо и втиснули его в тесный архалук, а пуговки, захваченные гусиным перышком, точно арканом, покорно просунули одна за другой свои головки в соответствующие петельки.
Мариам собиралась, торжествуя победу, воскликнуть: «Ну, конец!» – но Гвади опередил ее.
– Мариам! – шепнул он и прижался губами к ее обнаженной руке.
– Что ты? – вскрикнула Мариам и отпрянула в сторону.
– Икона… икона… богородица, чириме… – молитвенно бормотал Гвади. Он поднял правую руку, точно для крестного знамения. Глаза его сверкали от сладостных слез, он и в самом деле глядел на Мариам, как молящийся на икону.
Мариам вспыхнула. Хотела высмеять его, но удержалась. Не стоит смеяться, надо показать, что она может и рассердиться. Пускай не зазнается! Такая острастка казалась тем более необходимой, что Гвади как впился помутневшими от страсти глазами в ее плечо, так и не отводил их. Его волнение передалось и Мариам. Она нахмурилась, движением плеча поправила шаль.
