Текст книги "Рассказ о шпионе"

Автор книги: Лен Дейтон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

Шлегель обошел библиотеку, внимательно разглядывая резьбу, мебель, орнаменты, книжный шкаф. Затем подошел к пятифунтовой деревянной статуэтке средневекового пилигрима, стоявшей в углу.

– Чертовски привлекательная штучка, – сказал Шлегель голосом, который нельзя было не услышать.

– Разрешите предложить вам выпить, – обратился к нему Ферди.

– Настоящая?

Ферди налил Шлегелю еще.

Шлегель кивнул в знак благодарности и повторил свой вопрос:

– Настоящая, да? – Он похлопал деревянного монаха по руке, как часто хлопал меня, и затем замолчал, прислушиваясь. Может быть, он и мою подлинность всегда проверяет.

– Думаю, да, – извиняясь, проговорил Ферди.

– Да-а? Во Флоренции продают пластмассовые фигурки… такие же как эта, никогда не подумаешь, что ненастоящие.

– Правда? – Ферди покраснел, как будто иметь подлинную деревянную статуэтку было плохим тоном и стоило купить пластмассовую.

– Пятьдесят долларов штука, невозможно отличить. – Шлегель посмотрел на Фоксуэллов.

– Вы ужасный дразнилка, полковник Шлегель, – хихикнула Тереза.

– Ну, может быть, они стоят и сотню. Мы видели пару превосходных ангелочков – девяносто восемь долларов, – красавцы, скажу я вам. – Он повернулся и начал изучать большие настенные часы в стиле «чиппендейл». Гости опять заговорили, но очень тихо, ожидая, что будет дальше.

Мэрджори взяла меня за руку. Миссис Шлегель улыбнулась нам:

– Не правда ли, прекрасный дом?

– А я много слышала о вашем чудесном крытом соломой коттедже, – сказала Мэрджори.

– Мы любим его, – ответила миссис Шлегель.

– Между прочим, – начал я, – эта соломенная крыша очень симпатичная. И она подлинная, а не пластмассовая.

– Хочется в это верить, – рассмеялась миссис Шлегель. – Чэс сделал девяносто пять процентов крыши голыми руками: местный специалист был всю неделю занят на фабрике.

В это время к Терезе подошел дворецкий и сказал, что можно приглашать гостей к столу.

Я слышал, как миссис Шлегель сказала:

– Как говорят в рекламе кока-колы, нельзя превзойти подлинную вещь, миссис Фоксуэлл. – Она засмеялась, слуги открыли двери в столовую и зажгли свечи.

Выходной костюм темно-синего цвета с воротником, отороченным тесьмой, выгодно подчеркивал атлетическую фигуру Шлегеля. Миссис Фоксуэлл была не единственной женщиной, отметившей привлекательность гостя. За обедом Мэрджори села рядом с ним и ловила каждое слово. Я знал, что мои ужасные истории о Шлегеле теперь завоюют мало симпатий.

Свечей на столе было достаточно для того, чтобы столовое серебро сверкало, а женщины выглядели красиво, чтобы Шлегель мог отделить кусочки трюфелей от яйца и сложить их на край тарелки как трофеи.

На столе еще стоял полный графин вина, когда женщины были удалены из-за стола. Мужчины наполнили свои бокалы и придвинулись ближе к Ферди. Я знал из всех. По крайней мере их имена. Алленбай – молодой профессор новейшей истории из Кембриджа, на нем была кружевная вечерняя рубашка и вельветовый галстук. У него бледная кожа и идеальный цвет лица. Все свои серьезные высказывания Алленбай предварял словами: «Конечно, я не настолько верю в капитализм…»

– Коммунизм – это опиум для интеллектуалов, – сообщил нам мистер Флинн своим мягким голосом с акцентом графства Корк. – Выращенный, переработанный и экспортируемый из СССР.

Флинны строили клавесины в отремонтированном доме шропширского священника. Здесь был и молчаливый мистер Доулиш, смотревший на меня стальным хищным взглядом, с которым я однажды уже познакомился. Доулиш – высокопоставленный гражданский чиновник, который никогда не допивает свое вино.

Элегантный доктор Эйшельбергер после написания научной статьи «Физика водяных пластов и изменение температур в северных широтах» поймал на литературном поприще если не славу, то фортуну. Все его последующие научные работы были напечатаны, засекречены и отосланы в управление разработки подводных вооружений Министерства ВМС США.

И, наконец, присутствовал почетный гость: горлопан Бен Толивер, член Парламента, бизнесмен и любитель хорошо пожить.

Его низкий голос, волнистые волосы, пронизывающие голубые глаза и хорошо сидящий пояс завоевали Толиверу ведущую роль в британской политике конца 50-х – начала 60-х. Наподобие очень многих амбициозных британских политиков, он использовал лозунги Джона Ф. Кеннеди как пропуск в двадцатый век, выражая веру и в технологии, и в молодежь. Толивер давно понял, что современные банальности плюс дни без особых новостей дают возможность попасть на первые страницы газет. Толивер был доступен любой программе от «Любые вопросы» до «Джаз во время сна». А если его нет дома, кто-нибудь передаст вам номер телефона, по которому Толивера можно найти, и не беспокойтесь о лаке для волос: у него всегда найдется баллончик в портфеле.

Я думаю, все эти пуговицы с надписью «Б.Т. – в премьеры» заброшены на чердак вместе с костюмами с китайскими воротниками и обручами. Но когда я до сих пор слышу, как люди говорят об этом Питере Пэне (который добился на фабриках своего отца таких больших прибылей, одновременно громко выражая заботу о рабочих, что мог бы стать самым великим премьер-министром со времен молодого мистера Питта), мне хочется побыстрее стереть пыль со старья.

– Очень похоже на «Пояк», и это меня обмануло, – сказал Толивер, взбалтывая вино в бокале и изучая его цвет при свете свечи. Он оглядел присутствующих, приглашая к разговору, но все молчали.

– Космические исследования, сверхзвуковые полеты, разработка компьютеров, – сказал профессор Алленбай, возобновляя прерванную Толивером беседу, – также появились и развиваются в СССР.

– Но еще не экспортируются? – неуверенно спросил Флинн.

– Не обращайте внимания на всю эту чепуху, – вмешался Шлегель, – факт состоит в том, что пять процентов нас, американцев, производит такой избыток продовольствия, что мы продаем России зерно. А у русских в производстве продуктов питания занято двадцать пять процентов населения, и они работают так плохо, что вынуждены закупать продовольствие в США. Поэтому не обращайте внимание на чепуху о том, что там культивируется в России.

Молодой профессор подержался за кончик своего галстука и сказал:

– Мы действительно хотим измерить уровень жизни в процентах производства? Мы действительно хотим…

– Ближе к делу, парень, – прервал Шлегель, – давай без вступления.

– Русские, возможно, так все и измеряют, – сказал Флинн. – Если им нечего есть, кроме американского зерна.

– Смотрите сюда, – начал профессор Алленбай, – русские всегда страдают от этих плохих урожаев. Маркс разработал свою теорию, веря в то, что Германия – не Россия – будет первым социалистическим государством. Объединенная Германия даст марксизму реальную возможность проявить себя.

– Мы не можем этого позволить, – возразил Флинн. – Сегодня идея марксизма провалилась в половине стран мира. И Западная зона проглотит Восточную в случае объединения. Мне такая ситуация не нравится.

– Восточная зона? – переспросил Ферди. – Разве это название не устарело?

– Они называют ее ГДР, – ответил Толивер. – Я был там с профсоюзной делегацией позапрошлым летом. Они работают как муравьи. Это европейские японцы, если вас интересует мое мнение, и такие же продажные.

– Но будут ли социалисты поддерживать воссоединение, мистер Толивер? – спросил Флинн.

– Я так не думаю, – ответил Толивер. – Просто потому, что при нынешней обстановке на переговорах это выглядит как продажа. Это сделка между американцами и русскими, из которой выйдет более сильная капиталистическая Германия, – нет, спасибо. Эти западногерманские педерасты уже сейчас представляют проблему.

– А что от этой сделки будем иметь мы, американцы? – не без сарказма спросил Шлегель.

Толивер пожал плечами:

– Хотел бы я знать, что на это ответить, но для нас, британцев, не будет ничего хорошего, в этом будьте уверены. – Он оглядел присутствующих и улыбнулся. – Официальный текст говорит «федерация», не «воссоединение». В контексте истории Германия – мешанина княжеств, собранных вокруг императорского дома Бранденбургов. Для немцев не будет ничего нового. Воссоединение – динамичный процесс исторической реальности, неизбежно ведущий к марксизму.

– Каждое ваше слово, безусловно, стоит пятьдесят долларов, – сказал Шлегель. – Но не говорите об исторических реальностях ребятам, прошедшим с оружием от побережья до Берлина. Потому что мгновенно можете получить удар по своим «княжествам».

Профессор привык к цветистым шуткам. Он улыбнулся и спокойно продолжал:

– Общий язык двух Германий не положительный, а отрицательный фактор. Большинство трений между Западной и Восточной Германиями представляют собой просто раздутые локальные споры. Воссоединение неизбежно – этот фактор нужно спокойно принять.

– Никогда, – не согласился Флинн. – Объединенная Германия, продвинувшись дальше на Восток, будет сильно нервировать русских. Если Германия продвинется дальше на Запад, мы будем нервничать. Если, и это более вероятно, Германия решит занять промежуточную позицию, худшие дни «холодной» войны можно будет вспоминать с ностальгией.

– Русские уже приняли решение, – вмешался Толивер. – Американцам наплевать. Другие имеют мало шансов. Простой факт, что русские согласились на переговоры в Копенгагене, показывает их проницательность.

– Почему? – спросил Флинн. – Почему они такие проницательные?

– Присоединяйтесь к нам, Джордж, – раздался просящий голос Ферди, и все повернулись к Доулишу.

– Бог мой, – сказал этот пожилой седой мужчина, до сих пор почти не принимавший участия в разговоре. – Старые чудаки вроде меня не занимаются такими загадками.

– Но вы на прошлой неделе были в Бонне, а за месяц до этого в Варшаве, – сказал Ферди. – Что там говорят?

– Находиться там и узнать что-то от них – это две разные вещи, – возразил Доулиш.

– Дипломатическое наступление, – сказал Толивер, объясняя себе нежелание Доулиша углубляться в проблему. – Небольшая группа русских толковых парней протолкнула эти предложения. Если воссоединение произойдет, это будет такой триумф этих ребят, что они захватят руководство внешней политикой России.

– Безусловно, это необходимо обсудить, – сказал Ферди.

– Немцы обсуждали, – подал голос Эйшельбергер. – Они хотят воссоединения. Правильно ли, что иностранцы вмешиваются в этот вопрос?

– Нельзя немцам доверять, – заявил Толивер. – Дайте им объединиться, и они выберут нового Гитлера, попомните мои слова.

– Но мы ведь должны кому-то верить, – возразил профессор Алленбай, не напоминая Толиверу, что не далее как пять минут назад тот осуждал американцев, русских, немцев – восточных и западных – и японцев. Но все присутствующие поняли шпильку и установилась продолжительная пауза, во время которой Ферди открыл коробки с сигарами и очень активно начал передавать их по столу.

Я отказался и передал сигары Шлегелю. Он взял одну. Помял в пальцах, прислушиваясь. И только когда все обратили внимание на него, откусил кончик сигары. Он прикурил от спички, которую зажег о ноготь большого пальца. Полковник остановил свои глаза-бусинки на мне:

– Сегодня после вашего ухода на КП произошла большая неразбериха. Слышали?

– Портвейн, кто хочет, – нервно предложил Ферди.

– По моей информации, были небольшие затруднения, – ответил я.

– Это прерогатива хозяина, – сказал Шлегель. Он затянулся, кивнул и выпустил великолепное кольцо дыма. – Сейчас не время тянуть все назад и проверять балансировочную пружину.

Толивер отмахнулся от сигаретного дыма и с отменной осторожностью отхлебнул «Пояк», чтобы запомнить его аромат.

– Рад, что еще есть люди, которые играючи подают «Бордо», – сказал он, допил вино, взял графин и налил себе еще. – Что я смогу заказать из еды, если приду к вам в Центр? Ваше влияние распространяется на столовую, Фоксуэлл? – Он отбросил со лба прядь волнистых волос.

– Вам нет необходимости беспокоиться о еде, – сказал Шлегель. – Мы не организуем экскурсий.

Костяшки пальцев Толивера побелели, когда он взялся за горлышко графина с вином.

– Я не совсем турист, – сказал он. – Официальный визит… от имени Палаты.

– Никаких туристов, журналистов, посетителей, – продолжал Шлегель. – Такова моя новая политика.

– Не надо кусать руку, которая вас кормит, – парировал Толивер. Доулиш наблюдал за этой пикировкой. Он аккуратно взял графин с портвейном из рук Толивера и передал Эйшельбергеру.

– Я не вполне уверен, что понимаю вашу роль в Центре, – обратился доктор Эйшельбергер к Ферди. Он взял графин, налил себе немного вина и передал графин дальше.

– Военные игры, – ответил Ферди. Он был рад вырваться из-под обстрела Толивера и Шлегеля. – Я обычно играю за русский ВМФ.

– Это забавно, – сказал Толивер. – Вы не похожи на русского. – Он посмотрел по сторонам и от всего сердца рассмеялся, продемонстрировав белизну всех своих великолепных зубов.

– Но в чем состоят его обязанности? – спросил Шлегеля Эйшельбергер.

– Он вносит элемент человеческой ошибки, – ответил Шлегель.

– И это тоже очень важно, – серьезно кивнул Эйшельбергер.

– Атомные подводные лодки, – сказал молодой профессор Алленбай, – это наилучший символ империалистической агрессии. Они предназначены исключительно против стран, расположенных на большом расстоянии, и могут уничтожить только гражданское население больших городов.

Он остановил на мне взгляд своих светлых глаз.

– Я согласен, – сказал я. – И у русских лодок больше, чем у американского, британского и французского флотов вместе взятых.

– Чепуха, – возразил профессор.

– Точное попадание, – сказал мистер Флинн.

– Более того, – палец Шлегеля уперся в Алленбая, – ваши чертовы русские строят одну лодку в неделю, и это на протяжении многих лет. Не похоже, что темпы строительства собираются снижать.

– Бог мой, – воскликнул Флинн, – океан, должно быть, переполнен этими ужасными штуковинами.

– Так и есть, – подтвердил Шлегель.

– Наверное, пора присоединиться к нашим дамам, – прервал Ферди, боясь возникновения спора среди гостей.

Доулиш вежливо встал, я последовал его примеру, но Шлегель и его новоприобретенный противник, профессор Алленбай, не хотели сдаваться так просто.

– Типичный пример пропаганды военно-промышленного лобби, – сказал профессор. – Неужели не ясно, что русским нужно больше лодок: их побережье очень протяженное, кроме того, им нужны военно-морские силы для внутренних вод.

– Тогда какого черта они делают в Средиземном море, Атлантике, Красном море и в Индийском океане?

– Просто демонстрируют флаг, – отпарировал Алленбай.

– О, простите меня, – «завелся» Шлегель. – Я думал, что только фашиствующие реакционеры-империалисты делают это.

– Я не понимаю, почему вы, американцы, должны так бояться русских, – улыбнулся Алленбай.

– Если хотите знать мое мнение, то я считаю, что вы, британцы, должны их бояться чуть больше, – сказал Шлегель. – Вы зависите от импортных поставок продуктов. Гитлер вступил в войну, имея двадцать семь подводных лодок дальнего радиуса действия. Он потопил достаточно ваших торговых судов, чтобы это сказалось на ваших возможностях продолжать войну. Сегодня, когда королевские ВМС буквально нельзя разглядеть невооруженным глазом, русский ВМФ имеет около четырехсот лодок, многие из которых являются атомными. Возможно, они и предназначаются для демонстрации флага, но тогда вы должны задать себе вопрос, где они собираются это делать.

– Я думаю, нам действительно лучше присоединиться к дамам, – сказал Ферди.

Кофе накрыли в гостиной. Эта великолепная комната, обитая материей, чтобы заглушить случайные звуки, была похожа на концертный зал. Была здесь и дюжина элегантных золоченых стульев, расставленных равномерно на бледно-зеленом афганском ковре. Бехштейновский рояль, освобожденный от семейных фотографий и цветов, располагался под огромной картиной с изображением любимой лошади дедушки Ферди.

Пианист оказался симпатичным молодым человеком в вечерней рубашке, разукрашенной сверх меры, и ярко-красном поникшем галстуке. Он сыграл все ноты сонаты номер десять Бетховена, причем некоторые из них были сыграны верно.

Кофе подали в большом серебряном самоваре – можете мне не поверить, но это был самовар Ферди, – вокруг самовара расставлены кофейные чашки размером с наперсток. Доулиш держал сигару в одной руке, а чашку с кофе и блюдце – в другой. Он кивнул в знак благодарности, когда я долил ему кофе.

Я взял молочник с горячим молоком и вопросительно поднял брови.

– Уорчестер, – сказал Доулиш, – конец восемнадцатого века тоже чертовски хорош.

Старый идиот догадался, что я спрашиваю, хочет ли он молока, но он был прав. Держать в руках антиквариат на сотню фунтов, чтобы только налить горячего молока, было частью чудесного образа жизни Фоксуэллов.

– Следующим будет Моцарт, – сказал Доулиш. На нем был старомодный выходной костюм и накрахмаленная спереди рубашка. Было трудно определить, то ли это фамильный стиль, то ли просто такой покрой.

– Да, так указано в программе, – подтвердил я.

– Это мой «хок стутц» на улице стоит.

– Ладно, хватит вам, ребята, – раздался сзади голос Толивера. – Проходите дальше. Не терплю молоко в кофе – заглушает весь аромат. Если так любите молоко, то пейте растворимый кофе.

– Я знаю, что вы интересуетесь двигателями, – сказал Доулиш. В дальнем конце комнаты я услышал резкий голос профессора истории, заявившего, что он очень любит ковбойские фильмы.

– Через минуту будут исполнять сонату до-мажор Моцарта, – не унимался Доулиш.

– Я знаю, – ответил я. – Мне нравится это произведение.

– Ну, тогда…

– Хорошо бы еще новый обогреватель.

– Наш друг хочет взглянуть на двигатель, – сказал он Ферди, который молча кивнул и начал глазами искать Терезу, чтобы убедиться, что она видела, как мы пренебрегаем ее протеже.

– Он в основном исполняет Моцарта, – сказал Ферди.

– Чудовищно много жрет, – продолжал Доулиш. – Галлон уходит на семь-восемь миль.

– Куда вы уходите? – спросила Мэрджори.

– Посмотреть двигатель, – объяснил Доулиш. – Верхний распределительный вал: восемь цилиндров. Пойдемте с нами, только накиньте пальто. Говорят, что снег пошел.

– Нет, спасибо, – отказалась Мэрджори. – Только недолго.

– Благоразумная девушка, – похвалил Доулиш. – Вы счастливый человек.

Мне было интересно, при каких климатических условиях, по его мнению, она приняла бы его приглашение.

– Да, я счастливый.

Доулиш надел очки и посмотрел на инструменты.

– «Блэк хок стутц» выпуска тысяча девятьсот двадцать восьмого года. – Он включил зажигание, и примитивный обогреватель начал свою работу. – Точно восемь, верхний распредвал. Она поедет, говорю я вам. – Он завозился, пытаясь открыть пепельницу. Затем сделал глубокую затяжку так, что его румяное лицо засветилось в темноте. Он улыбнулся: – Настоящие гидравлические тормоза – в полном смысле слова. Заполняются водой.

– К чему все это?

– Болтовня, – ответил он. – Просто болтовня.

Он повернулся, чтобы до конца закрыть окно автомобиля. Я про себя улыбнулся: Доулиш всегда любил, чтобы между ним и малейшей опасностью параболического микрофона находился кусок стекла. Появившаяся луна помогла ему найти ручку. При свете луны я увидел какое-то движение в сером «остине-2200», припаркованном под липами.

– Не беспокойтесь, – сказал Доулиш. – Это двое моих парней.

Облако набежало на луну и затем поглотило ее, как грязная перчатка фокусника поглощает белый бильярдный шар.

– Зачем они здесь? – спросил я. Перед тем как ответить, он включил радио. Это еще одна предосторожность против подслушивания. Передавали какую-то бессодержательную программу по заявкам. Шло заунывное бормотание имен и адресов.

– За последнее время все сильно изменилось, Пэт. – Он улыбнулся. – Пэт, ведь так? Пэт Армстронг, хорошее имя. Предполагал когда-нибудь такое?

– Да, очень забавно.

– Новое имя, новая работа, прошлое ушло навсегда. Ты счастлив, и я рад, что все прошло хорошо. Ты заслужил. Ты заслужил даже большего, но действительно это все, что мы могли сделать.

Снежинка упала на стекло. Она была большая и, когда попала под лунный свет, засверкала, как кристалл. Доулиш протянул палец, чтобы поймать снежинку, как будто стекла перед ним не было.

– Но ты не можешь все стереть из памяти. Ты не можешь забыть половину своей жизни. Не можешь стереть все и притвориться, что этого никогда не было.

– Нет? – переспросил я. – До сегодняшнего вечера у меня все было хорошо.

Я с завистью вдыхал дым его сигары, я бросил курить около шести недель назад и, будь я проклят, если такой человек, как Доулиш, заставит меня дать слабину. Я спросил:

– Это было специально подстроено? Что нас сегодня обоих пригласили?

Он не ответил. По радио начали передавать музыку. Мы наблюдали, как снежинка тает от тепла его пальца. Капелькой воды она сбежала по стеклу. Но ее место уже заняла другая, а за ней следующая, и еще, и еще.

– И в любом случае у меня теперь есть Мэрджори, – сказал я.

– Она такая красивая. Но, слава богу, я не додумался просить тебя лезть в грубую и непорядочную сторону всего этого.

– Было время, когда вы притворялись, что у этого дела нет непорядочной, темной стороны.

– Это было давно. К сожалению, за прошедшее время грубые стороны стали еще грубее. – Он не употребил слово «темные».

– Не совсем так. – Я сделал паузу. Не хочется ранить чувства старика, но он сам вынудил меня обороняться. – Просто я не желаю вновь становиться членом большой организации. Особенно государственной. Не хочу быть очередной пешкой.

– Быть пешкой, – возразил Доулиш, – это состояние души.

Он полез в карман и извлек маленькое приспособление со множеством лезвий, которое, как я заметил, использовалось во всех случаях жизни, начиная с прочистки трубки и заканчивая вскрытием замков. Сейчас он использовал шило для продувания сигары. Доулиш закончил работу и удовлетворенно кивнул. Он посмотрел на сигару и начал разговор:

– Я помню паренька – может быть, надо было сказать, молодого человека, – однажды вечером от мне позвонил… Это было очень давно… он звонил из телефонной будки… сказал, что произошел несчастный случай. Я спросил, нужна ли «скорая помощь», он ответил, что все намного хуже… – Доулиш дунул на сигару и потом поднял ее, чтобы мы оба могли оценить произведенные им улучшения. – Знаешь, что я ему сказал?

– Да, я знаю, что вы ему сказали.

– Я попросил его ничего не предпринимать, оставаться на месте, пока за ним не придет машина… Его быстренько увезли… каникулы в деревне, дело не попало на страницы газет, не было зарегистрировано полицией… никто даже на нас никогда и не подумал.

– Этот гад пытался убить меня.

– Вот какие дела может делать управление. – Он еще что-то подправил в сигаре и вновь предался наслаждению с гордым видом, как старый механик парома, положивший промасленную ветошь на только что починенный движок.

– И мне очень нравится, как вы со всем справились, – сказал Доулиш. – Нигде ни следа. Если я вернусь в дом и скажу Фоксуэллу – один из твоих лучших друзей, не говоря уже о твоей жене, – с которым работаешь в Центре, меня на смех поднимут.

Я ничего не ответил. Это был типичный пример комплиментов, которыми они обменивались на рождественских вечеринках, перед тем как предаться пьянству и преследовать по кабинетам шифровальщиц.

– Это не поза, – сказал я. – Я вне игры.

– Тем не менее вы будете нужны нам для дела Мэйсона, – возразил он.

– Вам придется прийти и заставить меня, – ответил я. Из динамика раздался голос Фрэнка Синатры: «Меняйте партнеров и танцуйте со мной».

– Всего час или около того для официальной беседы. В конце концов им все равно, кто это будет – вы или Фоксуэлл.

– Решили, пока нас не было?

– Глупо, не правда ли? Они должны были выбрать кого-нибудь посговорчивее, может быть, одного из радистов.

– Но все почти закончилось. – Я выуживал информацию, и он чувствовал это.

– Да, действительно. Все выглядело таким естественным. Ваша бывшая квартира, адрес в телефонной книге и один из них даже похож на вас. – Он выпустил кольцо дыма. – Им пришлось собрать девяносто тысяч фунтов. Смонтированные фотографии стоят этих денег. Красиво сработаны эти фотографии, да? – Он еще раз продул сигару и опять поднял ее для обозрения.

– Для чего все это?

– О, не только деятельность оперативных сил по противолодочной борьбе. Тут весь набор – схемы радиопредохранителей, последние модификации подводных лодок, лабораторные исследования корпорации «Локхид». Целый список вопросов. Но никто не заплатит больших денег, если спектакль будет разыгран не вами и Фоксуэллом.

– Очень лестно.

Доулиш кивнул.

– В воздухе все еще много пыли. Я надеялся подчистить вашего полковника сегодня вечером, но понял, что момент неподходящий. Он безусловно разозлится. – Доулиш постучал по отполированной приборной доске. – Такие варианты больше не проходят.

– Почему он должен разозлиться?

– Да, почему, но так обычно происходит, вы знаете это. Они никогда не говорят «спасибо», если мы попадаем в такую ситуацию… несоблюдение мер безопасности, смена директоров, ваша поездка, пустая квартира, отсутствие надлежащего взаимодействия: это все старая история.

– Ну и?..

– Возможно, будет суд, но их юристы договорятся, если они разумные люди. Не захотят, чтобы все это попало в газеты. Деликатная ситуация сложилась.

– Шлегель спросил, как я попал в Центр.

– Что вы ответили?

– Сказал, что столкнулся в баре с Ферди…

– Ну, так оно и было, разве нет?

– Вы когда-нибудь отвечаете прямо? – разозлился я. – Знает ли Ферди – должен ли я везде совать нос… Шлегель вполне может спросить еще раз.

Доулиш отмахнулся от дыма сигары.

– Не надо так волноваться. Почему, черт возьми, Фоксуэлл должен что-то знать? – Он улыбнулся: – Вы имеете в виду: Фоксуэлл – наш человек в Центре? – Доулиш мягко рассмеялся.

– Нет, я не имею в виду именно это.

Входная дверь дома распахнулась. В прямоугольнике света было видно, как Толивер наматывает шарф и застегивает пальто на все пуговицы. Я слышал голоса Ферди и Толивера, когда они шли к зеленому блестящему двухдверному «бентли» Толивера. Было скользко, и Толивер вцепился в руку Ферди, чтобы не упасть. Несмотря на закрытые окна машины, я слышал, как Ферди прощался:

– Спокойной ночи. Спокойной ночи. Спокойной ночи.

По мнению Доулиша, мое предположение звучало глупо. Зачем ему иметь своего человека в Центре, когда он может получать материалы анализа ежемесячно по первому требованию. Он сказал:

– Еще одна неприятность после всей проделанной работы – мы вынуждены вернуться к практике телефонной связи не через местный коммутатор, а через центральную федеральную станцию.

– Не надо, я не хочу ничего этого слышать. – Я открыл защелку двери. Она открылась с громким щелчком, но Доулиш, похоже, не услышал.

– Только на случай, если захотите связаться со мной.

В этом заключается система Доулиша: послать незатейливый конверт, который может изменить всю вашу жизнь. Но изменит не к лучшему. Сейчас я все хорошо понимал. Гамбит Доулиша, – пожертвовать пустяком, а затем сделать настоящий ход.

– Никаких шансов, – сказал я. – Никаких.

Доулиш почувствовал новый оттенок в моем голосе. Он нахмурил брови. На лице отразились смущение, обида, растерянность и искренняя попытка понять мою точку зрения.

– Забудьте об этом, – сказал я. – Просто забудьте.

«Вы, может, никогда не захотите менять партнеров», – пел Синатра, но у него был аранжировщик и рыдающая гитара.

Доулиш знал, что я соскочил с крючка.

– Как-нибудь сходим пообедаем, – сказал он. Так явно он еще никогда не признавал свое поражение. По крайней мере так я подумал в тот момент. Несколько секунд я сидел неподвижно. Машина Толивера дернулась вперед, почти остановилась и круто развернулась, чуть не зацепив соседний автомобиль. Раздался скрежет, это Толивер переключал передачу, и «бентли» вырвался за ворота. Через секунду за ним последовал «остин-2200».

– Ничего не изменилось, – сказал я, выбираясь из машины. Доулиш продолжал курить. Я продумал все, что должен был бы сказать, пока добрался до входной двери. Она была полуоткрыта. Из конца коридора слышались звуки музыки: это был не Моцарт, а Ноэль Кауард. Очередная демонстрация Ферди, как маленький толстый богатый мальчик делает добрые дела.

– «Величавые дома Англии…» – весело пел Ферди.

Я налил себе еще чашку кофе. Доулиш не вернулся. Я был этому рад. Я не верил его бойким объяснениям, специально предназначенным для того, чтобы я вылавливал из них правду. Но тот факт, что Доулиш был очень заинтересован, нервировал меня. Сначала Сток, теперь Доулиш…

– Могу я вам кое-что сказать? – спросил Шлегель. Он раскачивался на задних ножках золоченого кресла, наслаждаясь музыкой и сигарой. – Фоксуэлл открылся мне с совершенно новой стороны. Совершенно новой.

Я посмотрел на Ферди, который полностью сконцентрировался на том, чтобы не сфальшивить в музыке и не забыть слова. Он выдавил поспешную улыбку, когда закончил играть. В вечернем костюме от Савиля Роу с шелковым воротником сидел выпускник исторического факультета, владелец фермы, горожанин, умный стратег-непрофессионал, который часами мог говорить о различиях цифровых и аналоговых компьютеров. Ничего удивительного, что костюм сидел не очень хорошо.

– «Для власти высший класс всегда имел сильную руку», – пел Ферди бодрым голосом маэстро, и Хелен Шлегель с таким энтузиазмом вызывала его на бис, что он повторил песню.

Я подошел и сел рядом с Мэрджори.

– Он не пытался продать тебе эту отвратительную машину, нет? – спросила она.

– Мы знакомы сто лет. Так просто, поболтали.

– Этот ужасный Толивер один отправился домой?

– Я не знаю, куда он направился, но за руль сел сам.

– Если его поймают, достанется по заслугам. Он такой неприятный.

– С чего ты взяла?

– Он член совета попечителей больницы. Постоянно к нам приезжает. Пытается набрать нянь в ясли.

– С ним хорошо будет работать.

– Говорят, платит хорошо.

– Так и должно быть.

Как по волшебству, с последним аккордом вошел слуга и внес кофе и шоколад. Это был тонкий намек гостям, что пора по домам. Шлегелю очень понравилась игра Ферди. У меня сложилось впечатление, что Ферди решил присоединиться к попытке Шлегеля выжать деньги из командования ОВМС НАТО в Атлантике. Я мог представить Ферди, выступающим вне конкурса в Норфолке, штат Вирджиния. А Шлегель будет объявлять его как ярмарочный зазывала.

По дороге домой я сказал об этом Мэрджори, но она никак не отреагировала.

– Говоришь мне все время о Шлегелях, – упрекнула она. – В последнее время в нашем отделении идет ссора по поводу выплат за обучение – в патологическом отделении всегда идет обучение, – профессор не разговаривает со старшим ассистентом, персонал разделился на два лагеря и никто не хочет признаться, что причина в деньгах. Притворяются, что спор идет вокруг вопроса о расширении морга. А ты все о Шлегелях.