Текст книги "Живым не верится, что живы..."

Автор книги: Лазарь Лазарев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

В последние годы военная документалистика все чаще обращается к тем людям, голоса которых никогда прежде в мемуарной литературе не было слышно. Когда пишут воспоминания прославленные герои, известные военачальники, государственные деятели – это понятно, тут никаких вопросов не возникает. А что особенного может рассказать простой солдат, кругозор которого замкнут его ротой, клочком земли на переднем крае? Или ленинградский почтальон? Или крестьянка из белорусской деревни Ковчицы? Их жизненный опыт военных лет в принципе сходен с опытом многих других таких же, как они, людей. Но именно тем он и интересен и важен, что это «низовой», глубинный, самый массовый опыт. Долгое время документалистика до него не добиралась, ценности его не сознавала. Но настал час, когда это стало ощущаться как ее весьма существенный пробел, как обширнейшее зияние в историко-документальной панораме войны. Лет десять назад ленинградский писатель, участник войны Лев Успенский заметил: «Как хотелось бы… встретить хотя бы два или три томика „Записок“ рядовых бойцов… Ведь каждый из них… является хранителем уникальных, потому что индивидуальных, воспоминаний, каждый помнит свое, неповторимое». Это желание, эта потребность возникли тогда у многих. Те, кто пережил войну, остро почувствовали, что упускается что-то очень существенное, без чего нельзя по-настоящему понять, какими они были, те четыре года…

«Константин Симонов, – вспоминает А. Адамович, – справедливо говорил: расспрашивайте и записывайте народ, если хотите знать всю правду об Отечественной войне! Спросите свой народ!» И сам Симонов взялся делать документальный фильмы «Шел солдат…» и «Солдатские мемуары» (в этом названии уже есть полемический запал), в которых рядовые участники войны рассказывают о том, что видели и пережили на фронте. Но это все же солдаты… А в книге А. Адамовича, Я. Брыля, В. Колесника «Я из огненной деревни» мирные жительницы, белорусские колхозницы, вспоминают, как измывались над людьми, как зверствовали на оккупированной территории гитлеровские каратели. И в «Блокадной книге» об осаде Ленинграда рассказывают люди, тоже оружия в руках не державшие.

Как же так, о войне, а рассказывают не только солдаты? Есть ли в этом нужда? Разве от них зависел исход сражений? Разве кто-нибудь из них сразил хотя бы одного вражеского солдата?.. Но вспомним, что это была за война… Вести ее пришлось всему народу. Солдат, поднимавшийся в атаку, белорусская крестьянка, делившаяся с партизанами скудным харчем, ленинградский ученый-архивист, продолжавший, несмотря на холод и голод, артиллерийские обстрелы и бомбежки, работать, – у каждого из них была своя очень тяжелая война, и только все вместе, объединенные общей целью, которая им была дороже их собственной жизни, они могли одолеть такого сильного и свирепого врага. Обратившись к пережитому этими людьми из самой гущи народной, документальная литература не только открывает неведомые, незаслуженно остававшиеся в тени героические и трагические страницы грозных военных лет, – у нее есть и «сверхзадача»: она исследует то, что можно назвать нравственным фундаментом народной войны, великой нашей победы.

Так работает армейская машина
(Художественный мир Владимира Богомолова)

Начну с нескольких цитат из рассказов Владимира Богомолова.

«К тому же мне был всего двадцать один год, и, естественно, ко мне относились иначе, чем к другим комбатам! Если командир полка и его заместители старались ничем это не показывать, то Маслов – самый молодой из моих полковых начальников – не скрывал, что считает меня мальчишкой, и обращался со мной соответственно, хотя я воевал с первых месяцев войны, имел ранения и награды» («Иван»).

«Мне было девятнадцать, а ей восемнадцать лет. Мы встречались тайком: командир роты и санитарка» («Первая любовь»).

«Я не успел дойти до калитки, как со двора появился подполковник – высокий, молодцеватый, в свежих, тщательно отутюженных шароварах и гимнастерке с орденскими планками, в новенькой полевой фуражке и начищенных до блеска сапогах. Обтянутая черной глянцевитой лайкой кисть неподвижно торчала из левого рукава. Было ему лет тридцать пять, но мне в мои девятнадцать он казался пожилым, если даже не старым» («Зося»).

Нет, здесь речь идет не об одном и том же человеке: каждый из рассказов вполне самостоятелен, они не образуют цикла, – и действуют в них люди разные. И все-таки этот интерес к людям одного поколения, двадцатилетним Великой Отечественной, требует объяснений. Требует объяснений этот – скорее всего непроизвольный – выбор героя, а если точнее сказать – точки зрения на происходящее, потому что повествование в рассказах Богомолова ведется от лица этого героя…

Чтобы верно понять пафос творчества писателя, надо отыскать источник того сердечного волнения, которое заставляло его браться за перо.

«Это чувство я испытываю постоянно уже многие годы…» – так начинается одна из лирических миниатюр, написанных Богомоловым через два десятилетия после войны, речь в ней идет о сверстниках писателя, ушедших на войну в сорок первом, о школьных товарищах, погибших на фронте. И еще о тех идет речь в этой миниатюре, для кого эта потеря навсегда осталась незажившей, незаживающей раной. Случайно рассказчик встретил мать своего одноклассника. «И хотя Ленька, как я слышал, погиб в первом же бою, возможно, не успев убить и одного немца, а я пробыл на передовой около трех лет и участвовал во многих боях, я ощущал себя чем-то виноватым и бесконечно должным этой старой женщине, и всем, кто погиб – знакомым и незнакомым, – и их матерям, отцам, детям и вдовам…» Столько лет прошло, но и нынче «до боли клешнит сердце: я вижу мысленно всю Россию, где в каждой второй или третьей семье кто-нибудь не вернулся…»

«Сердца моего боль» – так называется эта миниатюра. И она, мне кажется, ключ ко всему творчеству Богомолова. И к главной, самой популярной его книге – роману «Момент истины» (первоначально он назывался «В августе сорок четвертого…»).

И дело не только в том, что и в этом романе возникает тот же, повторяющийся во всех произведениях Богомолова горький мотив: «Вчера встретила у Белорусского вокзала Машу Терехову, стояли с ней на площади и плакали, – пишет мать на фронт одному из героев романа, девятнадцатилетнему лейтенанту. – В вашем классе еще две похоронки: под Севастополем погиб Сережа Кузнецов, а в Белоруссии убили Милочку Панину. Оказывается, она была на одном с тобой фронте. Это девятая по счету смерть в вашем классе – бедные ребята, несчастные матери!» Важнее другое – стоящее за этим письмом острое, никак не притупившееся у писателя в течение долгих лет ощущение трагического времени. И еще одно: внутренняя убежденность, что именно там надо искать ключ к кардинальным нравственным проблемам нашего века, что пережитое тогда, когда все – чувства, поступки, решения – оплачивалось самой высокой из всех возможных ценой – кровью и жизнью, открывает художнику многие «тайны» человеческого сердца.

Даже для писателей военного поколения, звезда которых стремительно всходила на литературном небосклоне на рубеже 50-х и 60-х годов, судьба Богомолова необычна. Первый его рассказ «Иван», опубликованный в 1958 году, отличался такой художественной силой и зрелостью, что критики единодушно – вполне обоснованно – посчитали автора вполне сложившимся, «состоявшимся» писателем. Рассказ был замечен и выделен, хотя тогда официозная критика очень много и настойчиво говорила о том, что требуются, пришел час широких, всеобъемлющих полотен, только здесь можно ждать настоящих удач. Даже то, что после «Ивана» Богомолов напечатал всего один рассказ «Зося» и несколько литературных миниатюр, никак не отразилось на его литературной репутации.

Если попытаться отыскать «ключевое» слово, определяющее самое главное, нравственную доминанту богомоловских героев, я, не колеблясь, сказал бы: ответственность. Само собой разумеется это, как и всякое другое односложное, «формулировочное» определение, неизбежно упрощает и характеры, и содержание произведений, хотя уместно здесь, наверное, напомнить, что «отец» итальянского неореализма Чезаре Дзаваттини проницательно заметил, что война – «тема тем», потому что она синтезирует «чувство ответственности, которым человек должен обладать в отношении к жизни». Да, Богомолов помнит о трагедиях безжалостно оборванных войной жизней. Пишет о неестественной, непосильной для ребячьей души, ненависти фашизма (это стало темой фильма «Иваново детство», снятого Андреем Тарковским). Пишет о первой любви – несбывшейся, но незабываемой. И все-таки главное для него во всех этих историях ответственность. Могу в данном случае прямо сослаться на его собственное признание: «Меня интересует не война сама по себе, а человек, главным образом молодой, причем обязательно Воин и Гражданин; основное мерило в оценке людей для меня – их полезность и активность в общей борьбе». Вот авторский комментарий к «Ивану» и «Зосе»: «Мальчик в „Иване“ не объект жалости. Естественно сочувствие к обездоленному войной ребенку, но мужественные суровые люди относятся к нему с любовью и нежностью не оттого, что он потерял мать, сестренку, отца, а потому, что, на каждом шагу рискуя жизнью, он умудряется делать больше, чем это удается взрослым разведчикам. В великом фронтовом братстве он и в свои двенадцать лет труженик, а не иждивенец. То же самое и в „Зосе“. Рассказчик дорог мне не только своей нравственной чистотой, мечтательностью и лиризмом, но в первую очередь тем, что он воин, имеющий на личном боевом счету „больше убитых немцев, чем кто-либо еще в батальоне“».

Лейтенант Байков из рассказа «Зося» – по природе своей добрый отзывчивый парень, но эти доброта и сердечность «окрашены по-особому, они для него и некий важный „принцип“, даже общественный долг.

„Мы не просто воины, а освободители, – не однажды с достоинством говорил он бойцам, кого мы освобождаем?.. Обездоленных!.. Мы обязаны чем возможно помогать им. Мы должны не брать, а давать…

Убежденный в этом, он, где бы мы ни стояли в свободные минуты, охотно помогал: заготавливал для них топливо или вскапывал огороды, отрывал на пожарищах землянки и даже умудрялся складывать печи из старого битого кирпича. Я не сомневаюсь, что впоследствии эти люди нередко вспоминали его добрыми словами. Еще он очень любил и даже полагал делом чуть ли не государственной важности, насадив полный кузов ребятишек – то-то бывало крика, визга, радости! – покатать их с ветерком…“»

В общем героям Богомолова присуще вошедшее в плоть и кровь чувство высокой ответственности. Его ранние рассказы о «доблестях, о подвигах, о славе». Герой последнего напечатанного им рассказа «В кригере» тоже молодой человек, ему только-только исполнилось двадцать. Он старший лейтенант, командовал взводом и ротой, школу фронта прошел по полной программе и на западе, против немцев, и на востоке, против японцев. Не миновало его тяжелое ранение. И ордена за дело получил. После капитуляции Японии он ждет во Владивостоке нового назначения, мечтает об академии. Но тем, кто должен решить его судьбу, нет дела ни до его фронтового прошлого, ни до его планов. Им приказано ликвидировать «некомплект» в офицерском составе в частях, которые отправляют туда, куда Макар телят не гонял, – на Курилы, Сахалин, Чукотку. Этим они и занимаются, ни с чем и ни с кем не считаясь. Армейская машина работает без устали, правдами и неправдами выполняя полученный приказ. И если искать для этого безрадостного рассказа о том, как кончаются войны, поэтическую формулу, лучше всего подходит стихотворение Бориса Слуцкого, которое я уже цитировал:

 
Когда мы вернулись с войны,
Я понял, что мы не нужны.
Захлебываясь от ностальгии,
От несовершенной вины,
Я понял: иные, другие,
Совсем не такие нужны.
 

Повествовательной манере Богомолова – при строгой внешней объективности, выразительной и богатой деталями пластике – свойственна глубокая внутренняя поэтичность, рожденная исключительной интенсивностью авторского чувства. Минимальная дистанция между автором и героем-рассказчиком придавала его рассказам почти дневниковую достоверность. Рассказы были написаны необыкновенно плотно, без малейших пустот и зазоров, все детали выверены, для них найдено точное место. Степень художественной концентрации, умение извлечь из минимума текста максимум образной выразительности так высоки в них, что можно было на этом основании думать, что удел Богомолова – новеллистика. Уже хотя бы потому, что добиться подобной плотности в романе чрезвычайно трудно. И когда Богомолов взялся за роман, эта затея была не только смелой, но и рискованной. Очень трудно было добиться желаемой художественной высоты, того же уровня совершенства, который отличал рассказы. Не зря работе над романом автор отдал столько времени и сил.

И добился успеха. В восприятии читателей роман «Момент истины» стал и остался главной книгой Богомолова. Это проза, отвечающая требованиям самого взыскательного вкуса. Это строгая и серьезная проза высокой пробы.

Я хочу сразу же сказать об этом, потому что присущие «Моменту истины», в котором рассказывается история розыска и ликвидации вражеской разведывательной группы, заброшенной в наши фронтовые тылы, острый сюжет и драматическая напряженность могут восприниматься как характерные приметы легкого занимательного чтения.

Пусть поймут меня правильно, я вовсе не противник занимательности, тем более нет у меня и тени предубеждения к острому сюжету. Но слишком уж часто появлялись книги и фильмы, в которых шитая белыми нитками детективная история или невероятные военные приключения, положенные в основу сюжета, должны, но, естественно, не могут восполнить отсутствие в произведении каких-либо художественных достоинств.

Кто-то из критиков как-то заметил, что детектив – это «игра плюс литература». Но острый сюжет не дает оснований для того, чтобы посчитать «Момент истины» детективом, пусть даже очень хорошим. В книге Богомолова есть «литература» – роман написан мастерски, но в нем совершенно нет «игры». На месте «игры» – реальная жизнь, глубокий психологизм, подлинная, не облегченная для удобства действий героев война. Роман Богомолова – это «литература жизни».

Острый сюжет, изобилующий неожиданностями, резкими внезапными поворотами, вовсе не самоцель для автора; не законы жанра продиктовали ему этот сюжет, он возник сам собой как отражение того дела, которым занимаются герои Богомолова, – иного пути реалистически раскрыть характеры героев, поставленных в центр книги, в данном случае не было. Многие эпизоды в романе, я уже не говорю об оперативных документах, если оценивать их с точки зрения детективной интриги, не нужны, не функциональны. Но «Момент истины» – не приключенческий роман на военном материале, а роман о войне. И задача автора – правдиво воссоздать ту сторону войны, которую знают плохо – и потому, что контрразведкой занимался очень узкий круг людей, и потому, что все это было глубокой тайной, засекречено самым строжайшим образом, и потому еще, наконец, что многое сделанное в литературе и кино на эту тему страдало приблизительностью и литературщиной, которые неизбежно возникают, когда материал известен понаслышке, получен не из первых рук – тогда и возникает та «игра», о которой я писал. Утвердившиеся благодаря подобного рода книгам и фильмам в сознании публики стереотипы так же далеки от реальности, как рассказ в «Войне и мире» Николая Ростова о Шенграбенском сражении от того, что толстовский герой в самом деле видел и пережил в тот день.

Один из персонажей Богомолова, словно бы продолжая какой-то давно начавшийся спор, размышляет с раздражением: «Контрразведка – это не загадочные красотки, рестораны, джаз и всезнающие фраера, как показывают в фильмах и романах. Военная контрразведка – это огромная тяжелая работа… Четвертый год по пятнадцать – восемнадцать часов каждые сутки – от передовой и на всем протяжении оперативных тылов… Огромная соленая работа и кровь… Только за последние месяцы погибли десятки отличных чистильщиков (чистильщик – жаргонное обозначение розыскника военной контрразведки. – Л. Л.), а вот в ресторане я за всю войну ни разу не был». Впрочем, подталкиваемый полемическим запалом, он не задумывается над тем, что эти фильмы и романы, вызывающие у него отталкивание, возникли потому, что деятельность смершевской конторы, в которой он служит, покрыта непроницаемым туманом «секретности». Обходит он еще одно, более серьезное обстоятельство, с которым не мог не сталкиваться: почему к ним, ко «смершевцам», люди воюющие, окопники относятся настороженно, неприязненно? Не в том ли дело, что их контора поддерживает и внушает давно утвердившийся в обществе страх, и под одной крышей СМЕРШа объединены и они, рискующие жизнью чистильщики, и деятели, которые плодят доносчиков, шьют дела, как тот особист, который старался вывести на чистую воду в Сталинграде Аникушина? Да, богомоловский герой это не держит в голове. Но автор знает и помнит. Поэтому и возникли в романе те эпизоды, о которых только что шла речь.

Автору «Момента истины» чужда какая-либо искусственная романтизация. Персонажи его не поставлены в такое положение, когда противники и обстоятельства играют с ними в поддавки, заранее расчищают им дорогу к цели. Как и в жизни, в романе трагическое соседствует с обыденным и бытом: один из персонажей боится испачкать в грязном кузове грузовика свою новую форму, а через какие-нибудь два-три часа он будет после схватки с вражескими лазутчиками лежать на лесной поляне лицом вверх с «уставленными в одну точку, прямо на солнце, остекленными глазами». Героям Богомолова приходится сталкиваться не только с самоотверженностью и мужеством, но и с равнодушием, халатностью и просто житейской мутью. Да и сами они не отрешены от служебных неурядиц, от житейских дрязг, не заговорены от пуль. Нет, это не те всезнающие и всесильные молодцы, которые видят сквозь стены и всегда выходят сухими из воды. Им случается и долго идти по ложному следу – «пустышку тянуть», и не только рисковать жизнью, стараясь, однако, это делать только в случаях крайней необходимости, но и заниматься – с точки зрения литературно-романтических представлений о круге обязанностей положительного героя – делами совершенно неподходящими, даже унизительными: подбирать окурки, долгие часы лежать в крапиве или, того хуже, вести наблюдение за уборной. В общем, как и в жизни, заниматься «черной» работой.

Сказать что автор «Момента истины» прекрасно, во всех подробностях и деталях знает предмет изображения, что скрупулезная точность стала для него и важным фундаментальным эстетическим принципом, и ограничиться только этим нельзя. Потому что и доскональное знание бывает разного толка. Характерно, что роман Богомолова начисто лишен экзотики, которая всегда возникает при взгляде со стороны, при стремлении «умилять» и «поражать». Наверное, многое из рассказываемого автор видел своими глазами, может быть, и пережил сам, а у него острый проницательный взгляд и емкая, ничего не упускающая память. Но и это еще не все – вот что он рассказывал сам: «…Как бы хорошо я ни знал материал, я не надеюсь на память: любая деталь подвергается перекрестной проверке и только после этого является для меня достоверной».

Накопленных писателем таким образом знаний хватило, чтобы обеспечить ими трех главных героев романа – Алехина, Таманцева, Блинова, нет, четырех – помощника коменданта Аникушина тоже, и всех этих очень разных персонажей раскрыть изнутри. Они, хочу это снова подчеркнуть, ничем не напоминают те условные, плоские фигуры, которые обычно выступают в качестве персонажей детективных книг и нужны лишь для «обслуживания» сюжета, у Богомолова это живые, сложные люди, они одновременно и цельны, и противоречивы, у каждого из них свой характер, своя судьба, своя индивидуальная неповторимая речевая характеристика (а это для писателя всегда самая труднорешаемая художественная задача). Все они, попеременно, сменяя друг друга, но выдерживая общую нить, ведут повествование – каждый видит свое и по-своему.

Старший группы, капитан Алехин, – до войны научный работник, селекционер. Видимо, это занятие – опыт здесь продолжается годами – воспитало в нем выдержку, терпение, умение ждать. Он не торопится с выводами, всесторонне анализируя обстоятельства, тщательно взвешивая все «за» и «против», но зато его выводы обоснованны, он тверд в своих решениях. Впрочем, сила его не только в аналитическом анализе, но и в непоказном «тушинском» мужестве.

Старший лейтенант Таманцев, выросший в южном портовом городе, до конца так и не избавился от бесшабашных привычек широкой «морской души». Добрый и отзывчивый, он не в меру горяч и, как нынче говорят, «заводится с пол-оборота», но в деле, под пулями, ведет себя с поразительным самообладанием и хладнокровием (чего стоит одна деталь – только что закончилась кровавая стычка с вражескими агентами: «На ходу я успел посмотреть на часы – для рапорта. Зафиксировать момент начала сшибки я не имел возможности, но продолжалось все это не более трех-четырех минут»). У Таманцева редкие данные для «чистильщика», «волкодава»: мгновенная реакция, неистощимая выносливость, умение стрелять без промаха из любого положения. Но сам он все эти качества не очень высоко ставит, с трогательным восхищением и завистью относясь к тем, кто наделен «талантом делать правильные выводы из минимума данных».

Гвардии лейтенант Блинов – стажер в розыскной группе, но не потому Алехин и Таманцев называют его «Малыш», а потому, что ему всего девятнадцать, у него юношеский румянец и соответствующие привычки и вкусы. Однако этот «домашний» мальчик из интеллигентной московской семьи командовал на передовой взводом и ротой, и командовал хорошо, в контрразведку попал после контузии – он и сейчас еще заикается. Там, на передовой, он чувствовал себя равным с теми, кто воевал рядом, – не хуже, а может быть, и лучше многих других он был, – здесь же он страдает оттого, что стал, как ему кажется, «иждивенцем» Алехина и Таманцева. Он добросовестно занимается новым для него делом, но в глубине души все еще тоскует по своему полку, по тому положению, которое там в боях завоевал. Блинов – фигура, знакомая читателям по рассказам Богомолова. Но писатель в данном случае не повторяет себя – наверное, картина армейской жизни той поры без присутствия в том или ином виде девятнадцатилетнего ротного была бы ущербной.

И капитан Аникушин помощником коменданта стал тоже из-за ранения: медицинская комиссия признала его «ограниченно годным». Болезненное самолюбие, столь частый спутник таланта (а у Аникушина прекрасный голос – до войны в консерватории, где он учился, его считали восходящей звездой), постоянно осложняет ему жизнь. Из-за мальчишеского страха (все-таки он очень молод) уронить свое достоинство, он иногда держится надменно, свысока. Для него, воюющего с сорок первого (он ни за что не хотел остаться в ансамбле, вырвался в действующие части), не раз бывавшего в переделках, из которых выбираются чудом, служба в комендатуре – обидная, даже оскорбительная несправедливость судьбы. Но тем педантичнее – таков уж характер – он выполняет свои обязанности, тем агрессивнее реагирует на «снисходительное» отношение к его должности и правам. Выросший в семье кадрового военного, он под влиянием отца воспитал в себе привычку к крутым и бесповоротным решениям, которым он следует, невзирая ни на что, иногда вопреки всему и всем. Он поступает так, как подсказывает ему совесть, идет до конца и не боится расплачиваться за свои поступки.

Как и остальные герои романа, Аникушин не «иждивенец» – напротив, ему свойственно очень острое чувство ответственности. Он не из тех, кто ради собственного благополучия будет мириться с обстоятельствами, которые принять не может, никогда не станет бездумным равнодушным исполнителем.

Он принципиален и когда решает, что не будет принимать участие в оскорбительном и незаконном обыске офицеров-фронтовиков. В его глазах – глазах человека, не посвященного в суть данного дела, данной операции, эта проверка, этот обыск выглядит именно такими. В его памяти живут унизительные допросы, которым его подверг когда-то старательный «особист». Но не только это – видимо, как помощник коменданта он знает, что сотрудники этого ведомства, к которому его вдруг прикомандировали, задерживали людей и по необоснованным, ложным подозрениям, сообщение об этом мелькают в оперативных документах.

И вообще действительность предстает в романе Богомолова сложной, многослойной, трагически противоречивой. Видеть в книге поэтизацию деятельности одного из военных ведомств – контрразведки (а так получалось у некоторых рецензентов) нет никаких оснований. Я уже не говорю о том, что такого рода цель не может быть задачей для серьезной художественной литературы. Но к этому я еще вернусь.

Герои романа, глазами которых мы видим происходящее, замечают каждый свое и по-своему, никак не повторяя друг друга, даже когда рассказывают об одном и том же. Их видение, их представление о происходящем, все время дополняя, корректируя, опровергая друг друга, сливаясь вместе, делают изображение многомерным, стереоскопическим. Так ведет автор читателей к правде, к объективной картине действительности. Давая слово разным персонажам, попеременно раскрывая то, что они видят, думают, чувствуют, автор показывает, что в их восприятии верно, а где они вольно или невольно обманываются, как они выглядят в собственных глазах, а как – со стороны. Его точка зрения, нигде не выраженная впрямую, не сливается полностью с точкой зрения ни одного из героев – она шире и выше. Она все-таки из другого, более позднего времени, а его герои полностью – и поведением, и мыслями, и строем чувств, и речью – прикреплены к своему, нет здесь ни в чем ни малейшей модернизации.

Особо надо отметить речевые характеристики персонажей, отличающиеся острой выразительностью, экспрессией, безукоризненным историзмом – это действительно язык сорок четвертого года, это подлинный язык армейской среды, это, наконец, когда дело касается розыскников, их натуральный профессиональный жаргон. Но каждый раз это еще и сугубо индивидуальная манера данного человека разговаривать, вскрывающая особенности его психологии, его личности, его жизненный опыт. С каким филигранным вкусом и точностью сделана, например, речевая характеристика Таманцева, а ведь высказывания его так густо приперчены жаргоном, что, если бы не идеальное их соответствие своеобычной натуре этого персонажа, автор не смог бы избежать упреков в языковом натурализме или изыске. А с каким блеском (не боюсь употребить это слово, нечасто используемое в характеристиках критиков) написаны сцены допроса задержанных офицеров, где реальная картина происходящего сопровождается внутренним монологом, потоком сознания Алехина, старающегося разгадать, с кем имеет дело, кого они задержали – какой силы драматическое напряжение создается!

Наиболее явственно высота авторской точки зрения ощущается в тех главах романа, которые называются «Оперативные документы». В свое время в «Звезде» Эммануил Казакевич описал, как «ширились круги» вокруг переданного разведгруппой лейтенанта Травкина сообщения о сосредоточении в ближайших тылах противника танковой дивизии «Викинг»: «Из штаба армии данные эти внеочередным донесением пошли в штаб фронта, а оттуда – в Ставку Верховного Главнокомандования, в Москву».

Богомолов изображает противоположную ситуацию. Ставка берет под свой контроль дело, которое считает особо важным, – круги здесь тоже расширяются. Но идут не снизу вверх, а сверху вниз. Со все большей силой и скоростью начинают вращаться колеса и приводные ремни гигантской военной машины, все ее валы и шестеренки, – одна из особенностей этой машины в том и состоит, что в ней, если она как следует налажена, если она на ходу, нет и не может быть полностью автономных механизмов. С этого момента в романе поток оперативных документов нарастает лавинообразно – все должно быть предусмотрено до последних мелочей: и как кормить служебных собак, и что делать с эшелонами, которые везут «танковую технику россыпью», и в каких пропорциях можно заменять сахар на трофейный изюм и порядок заправки автомашин горючим…

Еще три дня назад было решительно отказано в просьбе «ликвидировать некомплект оперативного состава в розыскном отделе и отделении дешифровки Управления контрразведки фронта», приходилось обходиться собственными малыми силами, каждый человек был на счету, не было возможности устроить вторую страховочную засаду, не хватало того, недоставало этого, а после директивы Ставки, как по мановению волшебной палочки, «задействованы» сотни, даже тысячи людей самых разных воинских специальностей, множество всевозможной техники, теперь даже портсигар для опознания посылают специальным самолетом…

Правда, далеко не все, что делается, диктуется необходимостью, а кое-что может и вовсе помешать делу (не случайно розыскники изо всех сил сопротивляются проведению войсковой операции для сплошного прочесывания районов работы вражеской радиостанции, – сопротивляются, хотя это грозит им нешуточными служебными неприятностями, даже довольно расхожей в ту пору мерой – «судом специального трибунала»; они знают, что при такой операции обычно не удается взять радистов живыми, а значит, выкорчевать вражескую агентуру). Но движущая сила первоначального толчка – директивы Ставки – так велика, что военная машина не может действовать иначе, работать на малых оборотах. Впрочем, она в подобных случаях, вероятно, вообще может работать только так: ее мощь заключается в максимальной концентрации общих усилий в одном направлении, на одну цель.

Другое дело, что цель эта должна быть определена правильно. Нет, не стоит преуменьшать ту опасность те тяжелые последствия для сражающейся армии, которые влечет за собой деятельность в нашем фронтовом тылу опытных разведчиков противника, добывающих каким-то образом сведения чрезвычайной секретности. Тревога по этому поводу в Ставке понятна, обоснованны и многие из предпринимаемых крутых мер. Но из-за того, что укус ядовитой змеи опасен, вряд ли целесообразно устраивать на нее облаву, как на волков, – змей-то ловят по-другому… И то, что в романе все-таки розыскники, а не кто другой ликвидируют вражескую группу, – это не игра счастливого случая, а закономерный исход дела: они умеют охотиться на змей…

Однако все-таки возникают вопросы: зачем понадобилась автору вся эта история с войсковой операцией, для чего он приводит нас в кабинет Сталина (ведь «дела, взятые на контроль Ставкой, бывают не каждый месяц и не каждое полугодие», «такой концентрации усилий по розыску, такого массирования сил и средств Алехин за три года работы в контрразведке не видел, да и слышать ни о чем подобном ему не приходилось», а для писателя важна и интересна вовсе не исключительность ситуации сама по себе), к чему в романе этот поток оперативных документов?