Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 20 страниц)

Глава 16

К списку реабилитационных техник, которые могут помочь или не помочь мне вернуться к прежней жизни, прибавилась медитация. И я медитирую – ну, то есть пытаюсь. Я никогда не обнаруживала в себе ни малейшей склонности к этому занятию и, более того, не могу вообразить, как кому-то может этого хотеться. Для меня «медитация» звучит очень похоже на «ничегонеделание». Я не занимаюсь ничегонеделанием. Я заполняю каждую секунду каждого дня чем-то, что нужно сделать. Есть пять минут? Отошли электронное письмо. Прочитай пометки учителя. Забрось белье в стирку. Поиграй в «ку-ку» с Линусом. Есть десять? Перезвони, кому должна. Набросай программу совещания. Прочитай отзыв о сотруднике. Почитай Люси книжку. Но сидеть с закрытыми глазами и дышать, вместо того чтобы планировать, организовывать или делать хоть что-нибудь? Вряд ли.

Так что, когда я воображаю медитирующего человека, он оказывается совсем не похож на меня. Чаще всего я представляю себе старого лысого буддийского монаха, восседающего с прямой спиной на бамбуковой циновке в древнем храме где-нибудь в Тибете – его глаза закрыты, лицо умудренно и безмятежно, как будто он постиг секрет внутреннего спокойствия. Хоть я и восхищаюсь способностью своего воображаемого монаха достигать столь явного состояния умиротворения, но спорю на свою правую сторону: у него нет троих детей, двух ипотек и четырех тысяч консультантов под началом.

Но теперь мне не надо заниматься письмами, телефонными звонками, учительскими пометками или стиркой (отсутствие стирки – один из немногих приятных моментов пребывания в реабилитационном центре), и моих детей здесь нет. «Болдуин» – не буддийский храм, но я по-прежнему несколько лысовата, а времени у меня хоть отбавляй. Кроме того, я уже начала опасаться, что слишком много смотрю телевизор и это может повредить остатку моих мозгов. Так что пробую медитировать.

Хайди говорит, медитация поможет мне повысить концентрацию, а это бы мне точно пригодилось. До аварии я умела сосредоточиваться на пяти делах одновременно. Я была многозадачным гением с кучей мыслительных ресурсов, которые могла тратить на что угодно. Но если раньше сосредоточенность на пяти делах требовала пяти галлонов мозгового горючего – по одному на дело, то сейчас четыре галлона уходит только на то, чтобы осознавать левую сторону, и остается всего один галлон, которого хватает для сосредоточенности на одном деле. А потом горючее у меня заканчивается. Так что умение лучше концентрироваться очень бы мне пригодилось. К тому же помогло бы понизить давление и уровень тревожности – они оба нездорово и непродуктивно высоки.

Итак, начнем. Я закрываю глаза.

Вдох, выдох. Сосредоточься на дыхании. Дыши, и все. Ой, нужно не забыть сказать маме, чтобы подложила несколько одеялец под один конец матрасика Линуса, чтобы малышу лучше дышалось. Боб говорит, у него ужасный насморк. Ненавижу, когда дети болеют, пока не умеют сморкаться. Сколько лет было старшим, когда они научились?

Бедняжка Линус. Он, наверное, будет все время чем-нибудь болеть до самого мая. Вот ей-богу, как только из шкафов появляется зимняя одежда, в нашем доме всегда кто-то болен. Дети в школе и яслях чихают и кашляют один на другого, облизывают игрушки, вытирают сопливые носы руками, а потом этими же руками трогают соседей, касаются губами питьевого фонтанчика, меняются игрушками и микробами. Ужас просто.

Бедный малыш! Надо еще сказать матери, чтобы включала как можно более горячий душ и давала Линусу дышать паром. Это поможет. Я скучаю по нашему душу. Здесь вода еле течет и быстро становится холодной.

Я скучаю по нашим банным полотенцам. Толстый, мягкий, чудесный турецкий хлопок. И они божественно пахнут, особенно когда прямо из сушилки. Здесь полотенца тонкие и жесткие и слишком сильно отдают промышленным отбеливателем. Надо попросить Боба привезти мне банное полотенце.

Погодите-ка, чем это я занимаюсь? Перестань думать о банных полотенцах. Перестань думать. Помолчи. Дыши. Наблюдай за дыханием. Медитируй. У меня с этим проблемы. У меня со всем проблемы. Не припомню, чтобы я когда-либо работала над чем-нибудь так усердно и у меня бы ничего не получалось. У меня не получается. Я не справляюсь. Я не принимаю и не приспосабливаюсь – я просто не справляюсь. Я не могу допустить, чтобы Боб увидел мой провал. Или коллеги – как кто-то из них согласится иметь со мной дело, если я не стану такой, как раньше? Мне нужно вылечиться. Меня не возьмут обратно на работу, пока я не вылечусь. И я их не виню: я бы и сама себя не взяла.

А Боб? Примет ли он меня назад? Конечно да. Он бы выглядел полным ничтожеством, если бы бросил жену после мозговой травмы. Но он не заслуживает жены с поврежденным мозгом. Он женился на равной партнерше, а не на ком-то, кого надо одевать, обеспечивать и опекать до конца дней своих. На это Боб не подписывался. Я стану его тяжким крестом, и он будет на меня злиться. Он окажется прикован к больной на голову жене, о которой нужно заботиться; несчастный, измотанный и одинокий, он заведет роман на стороне, и я не стану его винить.

Погодите-ка, а смогу ли я с этим делом вообще заниматься сексом? Наверное, да, смогу. Все необходимые части расположены посередине. Слава богу, у меня нет левой вагины, которую приходилось бы искать. Но захочет ли Боб вообще заниматься сексом со мной, вот такой? Иногда у меня течет слюна из левого уголка рта, а я ничего не подозреваю. Просто очаровательно. И я не могу побрить ни подмышки, ни левую ногу. Я слюнявая мохнатая фигурная клумба, не умеющая ходить. Мы с Бобом так редко занимались сексом до того, как это случилось. А что будет теперь? Что, если он останется со мной только из чувства долга и секса у нас больше никогда не будет?

«Сара, стой. Оставь эти негативные мысли, они не помогают. Настройся позитивно. Может быть, обычный больной и не выздоровеет, может, даже большинство людей не выздоравливают, но некоторым все же удается. Ты сможешь это сделать. Помни про дух. Борись. Ты можешь поправиться. Это все-таки возможно. Не сдавайся. Дыши. Сосредоточься. Очисти свое сознание».

Ты права. Дыши. Сосредоточься. Дыши. Кого я дурачу? Я страшно далека от выздоровления. Здоровье – крошечная деревушка, затерянная где-то в амазонской сельве, не указанная ни на одной карте. Удачно тебе туда добраться, да хоть куда-нибудь добраться. Пока я даже не могу ходить. Линус ходит лучше, чем я. Боб говорит, он уже может обойти вокруг кофейного столика. А я все еще волоку себя между параллельными брусьями, и Марта повелевает каждым моим вымученным движением. Линус начнет ходить раньше меня, а меня не будет дома, и я не увижу его первые шаги. Правда, меня не было дома, когда первые шаги делали и Чарли с Люси. Я была на работе. Но все равно я хочу домой.

«Перестань думать! Ты же должна медитировать. Ты все равно не поедешь домой прямо сейчас. Тебе некуда идти и нечего делать. Просто будь здесь. Дыши. Ни о чем не думай. Пустая стена. Представляй себе пустую стену. Дыши. Разве ты не всю жизнь мечтала о таком отдыхе, чтобы расслабиться и перевести дух?»

Да, но я не мечтала получить черепно-мозговую травму, чтобы иметь шанс сидеть и ни о чем не думать среди бела дня. Это какая-то завышенная цена для небольшого отдыха, тебе не кажется? Я могла бы просто съездить на выходные на курорт.

«Сара, ты опять отвлекаешься. Тебя бросает во все стороны сразу».

Так вот как чувствует себя Чарли, да? Держу пари, именно так. Боб вчера возил его к врачу, без меня. Пропустить это было тяжело. Не могу поверить, что его проверяли на синдром дефицита внимания. Пожалуйста, пусть у него этого не будет. Но одновременно я почти хочу, чтобы у него оказался СДВГ. По крайней мере, это бы объяснило, откуда все его проблемы. И если у него СДВГ, то мы хотя бы сможем что-нибудь для него сделать, а не только все время орать. Да, но это «что-то» – держать его на лекарствах. Мы собираемся накачивать Чарли лекарствами, чтобы он обращал на нас внимание и мог сосредоточиться. Я не хочу даже думать об этом.

«Привет! Вот и не думай об этом! Предполагается, что ты вообще не должна ни о чем думать. Так перестань».

Извини.

«Не извиняйся. Просто помолчи. Выключи мысли. Представь, что поворачиваешь выключатель».

Ты права. Перестань думать. Дыши. Вдох. Выдох. Хорошо. Вдох. Выдох. Хорошо. Я это делаю. Продолжай, продолжай.

«Ладно, только перестань за себя болеть. Ты же не твоя мать».

Слава богу. Сколько она еще собирается здесь ошиваться? У нее что, нет на Кейп-Коде своих дел, к которым нужно вернуться? Наверное, нет. Она вычеркнула себя из жизни, когда Нейту было шесть и он утонул в соседском бассейне. Так почему она вдруг хочет быть частью моей жизни? Она не может вот так просто взять и решить быть моей матерью, обратить на меня внимание после всех этих лет. Где она была раньше, когда я в ней нуждалась? Нет, она уже упустила шанс быть моей матерью, когда мне была нужна. Сейчас я и вправду в ней нуждаюсь. Но так будет не всегда. Я перестану испытывать в ней потребность, как только выздоровею, и тогда она сможет вернуться на свой любимый Кейп-Код, а я смогу вернуться в свою любимую жизнь, и мы обе снова станем друг другу не нужны. И так будет лучше для всех.

Я открываю глаза и вздыхаю. Беру пульт и включаю телевизор. Интересно, кто сегодня придет на «Эллен»?

Глава 17

Сейчас около десяти утра, а у меня уже по-настоящему все из рук вон плохо. Несколько минут назад я пыталась позвонить Бобу, но он не ответил. Интересно, он вообще заметил?

Я в спортзале, сижу за столом с головоломками и играми и занимаюсь перетаскиванием красных пластиковых бусин из белой миски, стоящей справа от меня, в невидимую миску слева при помощи ложки, которую держу в левой руке. Моя правая рука согнута в локте и висит на перевязи, плотно притянутая к груди. Предполагается, что «терапия движением, индуцированным ограничением» поможет мне не поддаваться желанию воспользоваться правой рукой, а поскольку соревнование между руками устранено, то я вроде бы должна чувствовать себя более комфортно, выбирая для работы левую руку. Но я по большей части от этого чувствую себя безрукой.

Даже до того, как мне пришлось близко познакомиться с терапией смирительной рубашки, я уже была расстроена и деморализована. На совещании, которое врачи провели сегодня утром без меня, было решено, что меня выпишут домой через три дня. Ну не то чтобы решено – просто торжественно подтверждено печатью. Задолго до моей аварии страховая компания рассчитала при помощи анализа экономической эффективности (не слишком отличающегося от тех анализов, которые многие консультанты в «Беркли» наверняка проводят в экселевских таблицах для разных компаний прямо сейчас), что меня выпишут домой через три дня. Это было предрешено пересечением какого-то медицинского биллингового кода и кода моего состояния здоровья с минимальным учетом прогресса в моем лечении или его отсутствия. Или, возможно, мою выписку предначертала ретроградная Венера в Скорпионе. Но не важно, кто тут постарался, безликая бюрократия или мистика, – такова моя судьба. Я отправляюсь домой через три дня.

Пока медицинская команда сообщала мне прекрасные новости преувеличенно жизнерадостными голосами и с улыбками, достойными любительского театра, я сидела молча, ошеломленная, с ничего не выражающим лицом. Вот она я, на реабилитационной кровати в реабилитационном центре, изо всех сил трудившаяся каждый день на реабилитационных занятиях и полагавшая, что пробуду здесь до полной реабилитации. Однако вдруг выясняется, что так никто никогда не считал, а я сама себя одурачила.

Вот что я узнала сегодня утром. В мире реабилитационных больниц считают так: если состояние пациента ухудшается, то он остается на лечении. Все думают: мы должны его спасти. И если пациент, наоборот, демонстрирует значительные подвижки к выздоровлению, он тоже остается. Все надеются: мы же можем его спасти. Ускорение продвижения вверх или вниз означает больше реабилитационных мероприятий. Но если пациент стоит на месте и бесконечная равнина тянется перед ним до самого горизонта, его выписывают домой. Все соглашаются: не стоит терять время, его спасти нельзя. Если путь к выздоровлению выводит на плато, страховка больше не будет оплачивать счета, а они, кстати, почти так же велики, как холм, на который я пытаюсь взобраться.

Мне бы обрадоваться – я еду домой через три дня. В самый раз к годовщине нашей свадьбы и Рождеству. Я еду домой. Я так молилась об этом дне. Мне бы наслаждаться победой. Но вместо этого узлы испуганной неуверенности накрепко затягиваются в моем животе так, что меня, кажется, вот-вот стошнит. Здесь со мной покончили. Страховая компания постановила, что попытки меня реабилитировать больше не являются разумным вложением капитала. «Ее спасти нельзя».

Этого не может быть. Мне нужно еще. Я могу ходить сама, но очень плохо и только при помощи ходунков, которые мне выдали. Это стандартные больничные ходунки, с такими ходят старушки – из нержавеющей стали, с четырьмя подбитыми резиной ногами. Боже правый, мои ходунки носят кроксы! Совсем не круто. В этой четвероногой конструкции нет никакого изящества, она прямо-таки кричит: «Смотрите, у меня серьезное повреждение мозга!» Я ненавижу свои ходунки и очень хочу научиться ходить без них.

Я по-прежнему не могу прочитать левую сторону страницы без кучи ошибок, подсказок и напоминаний воспользоваться моей красной закладкой в форме буквы L. «Посмотри налево, найди левый край, продолжай двигаться, пока не найдешь красную закладку». Я по-прежнему не одеваюсь без посторонней помощи. Мне нужно помогать чистить зубы и принимать душ. Как я собираюсь заботиться о своих детях и доме? Как я собираюсь работать? Я даже не могу выпустить из левой руки ложку без профессионального руководства. Я хочу, чтобы специалист по страхованию, который определял длительность моего лечения, пришел сейчас сюда и посмотрел мне в глаза, точнее, в глаз, а я бы нацелилась ложкой ему в голову и угрожающе вопросила: «Я кажусь вам здоровой?»

Марта объяснила, что дома я продолжу работать с техниками, которым научилась здесь. Хайди заверила, что я найду других терапевтов, делающих то же самое на дому у пациента. Доктор Нельсон, мой здешний лечащий врач, сказал:

– Мозг – забавная штука. С ним никогда ничего не знаешь наверняка.

И ради этих мудрых слов он учился медицине!

Ничто из того, что мне рассказывают, не кажется хорошей новостью. Все это говорится чуть расплывчато и пренебрежительно, не глубоко, менее убежденно и незаинтересованно – так, будто прогресса нет и я уже не на пути к выздоровлению. Как будто я заехала на какой-то дрянной тупиковый проселок, ведущий к заброшенному заколоченному зданию, где меня все и оставят.

Узлы в моем животе скручиваются и сжимаются. Я теряю внимание и просыпаю полную ложку красных бусин. Бусы кружатся, скачут и скатываются со стола. Пока я слушаю их перестук по линолеуму и размышляю, не зачерпнуть ли еще одну ложку, скручивание и сжатие превращаются в кислоту яростной злости, которая проедает дыру в моем желудке и расползается по всему телу. Я даже чувствую, как злость жжется в левой руке. Я хочу бросить ложку, но не могу разжать собственный кунфуистский захват и, наоборот, стискиваю руку изо всех сил и чувствую, как мои ногти впиваются в нежную ладонь. Это больно, наверное, даже идет кровь, но я не могу разжать руку и посмотреть.

– Я больше этим не занимаюсь. Я хочу вернуться в свою палату.

– Ладно. Просто перенеси еще одну ложку. У тебя здорово получается, – говорит Марта.

Какой смысл? Как это нелепое задание может что-то изменить? Почему бы мне просто не поехать домой прямо сегодня? Что могут изменить еще три дня в этой тюрьме? Да ничего. Все уже решено. «Ее спасти нельзя».

Мое лицо покраснело и вспотело, жаркие слезы наполняют и режут глаза. Я хочу вытереть их, но моя правая рука связана, а лучшее, что я могу надеяться сделать левой рукой, это ткнуть в глаз ложкой.

– Я хочу вернуться в свою палату, – говорю я срывающимся голосом.

– Давай же, закончи сначала это. Ты можешь это сделать.

– Я не хочу. Я плохо себя чувствую.

– Она и выглядит нехорошо, – поддакивает мать.

– А где плохо? – спрашивает Марта.

– В животе.

Марта смотрит на часы.

– Уже почти обед. Как думаешь, еда поможет?

Нет, я не думаю, что мерзкий столовский обед поможет.

Я пожимаю плечами.

Она снова смотрит на часы.

– Ладно, за оставшееся у нас время ты вполне можешь прогуляться до палаты с ходунками и мамой, а я пойду раздобуду тебе досрочный обед, и встретимся там.

Великолепно! Следующие двадцать минут я проведу, ковыляя по коридору, который должна проходить секунд за тридцать.

– Хелен, вы поможете ей снять перевязь и дойти до палаты?

– Конечно, – говорит мать.

Марта смотрит на мою руку, все еще сжимающую ложку.

– Я принесу суп.

Мать высвобождает мою правую руку из повязки, вручает ходунки, и мы начинаем путешествие обратно в палату. У меня больше нет позитивного духа. Нет кулака. Нет борьбы. Мне уже совсем неинтересно принимать и приспосабливаться. У меня поврежден мозг, он не исцелился и никто не гарантирует, что исцелится. Прежде я жила полной и успешной жизнью. Что у меня осталось теперь?

В одной руке ходунки, в другой – ложка.

И еще три дня.

– Не понимаю, что не так, Сара, – говорит мать.

Мы снова в палате: мама в кресле, я на кровати.

– Все в порядке, – отрезаю я.

– Это же прекрасные новости. Это значит, что твое здоровье вне опасности.

– Я знаю.

– И ты увидишь, дома у тебя все будет получаться лучше.

– Угу.

Я с нетерпением предвкушаю прощание с центром. Через три дня исполнится уже три недели с начала моего пребывания, и я никогда не хотела остаться здесь хоть на секунду дольше, чем нужно. Я не буду скучать по неудобной кровати, слабому напору воды в душе, жестким полотенцам, пресной пище, всепроникающему запаху дезинфектора для рук, спортзалу, унылому виду из окна, Марте. Особенно я не буду скучать по жутким ночным больничным звукам: по стонам от непереносимой боли, по паническим воплям кого-то, проснувшегося от кошмара и, возможно, заново переживающего ужасные события, приведшие его сюда, по койотовым завываниям молодой матери, лишившейся речи, и ее новорожденного ребенка, по объявлениям селектора «Код синий», таящим в себе непроизнесенные леденящие кровь вести, что кто-то – возможно, кто-то в соседней палате, возможно, кто-то с таким же повреждением мозга, как у меня, – только что умер. Нет, я совсем не буду скучать по этому месту.

Но свою выписку я представляла совсем иначе. В соответствии со сценой, которую я неделями гоняла у себя в голове, мой исход всегда выглядел примерно так: у всех на глазах радостные слезы, я обнимаю и благодарю каждого члена медицинской команды за их роль в моем полном выздоровлении и обещаю не пропадать и поддерживать связь. Затем под аккомпанемент главной темы из «Огненных колесниц», помахивая всем на прощание левой рукой, я уверенно и без ходунков пройду через вестибюль, битком набитый аплодирующими терапевтами, врачами и пациентами. Персонал будет лопаться от гордости, пациенты преисполнятся надежды, а я стану для всех мощнейшим стимулом и источником вдохновения. В конце вестибюля автоматические двери раздвинутся, и я выйду в чудесный солнечный день. В свободу и свою прежнюю жизнь.

И, удачно позабыв, что моя машина на свалке, я даже воображала, как еду домой на «акуре». А теперь мне осталось три дня, и я сижу в палате, непроизвольно сжимая ложку в левой руке, и жду, когда придет Марта с супом. Утомленная неожиданно коротким и ходунково-зависимым путешествием по коридору, я чувствую себя невероятной идиоткой оттого, что сначала придумала, а потом поверила в такую ходульную, высосанную из пальца фантазию.

– А я буду и дальше помогать тебе с терапией, – говорит мама.

Это не предложение и не вопрос. Это обещание и заранее принятое решение. Я удивленно таращусь на мать, пытаясь понять. На ней черные штаны на резинке, заправленные в черную имитацию угг, белый свитер крупной вязки, очки в черной оправе, длинные красные сережки с рождественскими узорами и красная помада в тон. Под макияжем и приметами возраста я все еще вижу ту молодую женщину, какой она была, но не имею ни малейшего представления, как мать выглядела в промежутке.

Я помню персиковые румяна на ее веснушчатых скулах, ее любимые зеленые рассыпные тени на веках, прядки тонких волос около ушей, никогда не державшиеся в длинном хвостике. Помню, как раздувались ее ноздри, когда она смеялась, помню искорки в бледно-голубых глазах, запах ее помады (плюс-минус «Мальборо лайтс» или «Джуси фрут»), который оставался на моих губах после ее поцелуя.

Я совершенно уверена, что мать перестала краситься и что-то делать с волосами после того, как утонул Нейт. Я знаю, что потом уже не было смеха с раздуванием ноздрей и пахучих поцелуев. Но у меня не осталось четких воспоминаний, как она выглядела и как изменилась после тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Когда у нее появились «куриные лапки»? И откуда у человека могут взяться «куриные лапки», если он никогда не смеется и не выходит из дома? Когда ее волосы начали седеть и когда она обрезала их по подбородок? Когда начала носить очки? Когда бросила курить? И когда снова стала красить губы?

И я не могу вообразить, что у нее есть какие-нибудь четкие воспоминания обо мне и о том, как я выглядела и как изменилась после тысяча девятьсот восемьдесят второго года. Эта женщина не посвятила ни одной из тысяч томительных и однообразных минут последнего месяца ностальгическим историям о моем детстве. В основном потому, что после восемьдесят второго года она в моем детстве не присутствовала.

Похоронив единственного сына, мать хоронила себя в спальне, а отец – в строительстве, когда не дежурил в пожарной части. Если мать ничего не делала, только переживала утрату Нейта, отец вообще не переживал. Терпеливый и сдержанный до гибели Нейта, после он вообще эмоционально умер. Но по крайней мере физически отец в конце концов вернулся к работе в должности моего родителя. Он косил газон и выносил мусор, он занимался стиркой и закупкой продуктов, он оплачивал счета и платил за мои кружки и секции. У меня всегда была еда на тарелке и крыша над головой. Но никакая часть моей матери так и не вернулась. А мне всегда больше всех была нужна мама.

Она не замечала, если я шла в школу в грязной одежде или одежде, которая была мне мала на два размера. Не посещала мои футбольные матчи и родительские собрания. Она не учила и не поддерживала меня в те полтора года, когда я без ума втюрилась в Ричи Хоффмана, не рассказывала мне о безопасном и хорошем сексе. Мать забывала о дне моего рождения, не хвалила меня за отличный табель и не гордилась моим поступлением в Мидлбери и Гарвард. После того как умер отец – мне в тот год исполнилось двадцать, – мать предпочитала пребывать в одиночестве и не приняла Боба в нашу жалкую семейку, вернее, в то, что от нее осталось, когда мне было двадцать восемь.

Наверное, я была достаточно похожа на Нейта, чтобы служить постоянно пульсирующим напоминанием о неутешном горе. Пожалуй, сейчас, имея собственных детей, я могу понять парализующий ужас от потери ребенка. Но у нее был не один ребенок, а два. И я не умерла.

Мое детство после смерти Нейта не было простым и легким, но оно сделало меня такой, какая я сейчас: сильной, отчаянно-независимой, стремящейся к успеху, твердо намеренной что-то собой представлять. Мне удалось оставить прошлое позади, но сейчас мое прошлое сидит в кресле напротив меня и заявляет, что собирается торчать при мне и дальше. Мать чувствует, что я ее изучаю. Нервная улыбочка выползает на красные губы, и мне хочется сбить ее пощечиной.

– А вот и нет. Я еду домой, так что и ты едешь домой. Все едут домой.

– Нет, я остаюсь. Я остаюсь, чтобы тебе помогать.

– Мне не нужна твоя помощь. Мне ничья помощь не нужна.

Теперь передо мной стоит Марта, держа поднос с обедом. Ее брови удивленно приподняты.

– Если мне что-нибудь понадобится, я попрошу Боба.

– Боб попросил меня остаться и помочь о тебе заботиться, – говорит мать.

Я таращусь на нее, потеряв дар речи, а вспыхнувший гнев молотит кулаками в моей груди. Марта и Хайди совещались без меня сегодня утром и решили, что я выписываюсь через три дня, а Боб и моя мать совещались без меня неизвестно когда и решили, что обо мне надо заботиться и что моей сиделкой будет мать. Ощущения беспомощности и предательства пинаются и визжат, тонут в темных глубинах моей души, где, пусть даже прожив там когда-то долгие годы, уже не чувствуют себя как дома, но не могут вспомнить дорогу наружу.

– С каких это пор ты заботишься обо мне? Ты не заботилась обо мне с тех пор, как умер Нейт.

С лица матери пропадают все краски, кроме красноты губ. Ее поза приобретает особую неподвижность, как у кролика, почуявшего опасность и готовящегося бежать.

– Это неправда, – говорит она.

В обычной ситуации я бы пошла на попятный: мы не говорим о Нейте и моем детстве, мы не говорим обо мне и о ней. Я бы предпочла промолчать и съесть свой суп, как хорошая девочка. А она бы тогда продолжила быть хорошей мамочкой и вытерла бы бульон, который наверняка потечет по левой стороне моего подбородка. И я, хорошая дочь, улыбнулась бы и поблагодарила. Но я покончила с этим фарсом. Так и хватит.

– Ты ни разу не помогла мне с домашним заданием, или с мальчиками, или с поступлением в колледж, или с планированием моей свадьбы. Ты никогда и ни в чем мне не помогала.

Я умолкаю, держа наготове еще тысячу примеров и намереваясь размазать мать, если только она попытается подъехать ко мне с выдуманной историей.

– Сейчас я здесь, – говорит она.

– Так что же, я не хочу, чтобы ты была здесь сейчас.

– Но, Сара, ты…

– Тебе нет необходимости оставаться.

– Тебе нужна помощь.

– Значит, я получу ее от кого-нибудь другого, как делала всегда. Ты мне не нужна.

Я вызывающе взираю на мать, но победа уже за мной: она плачет. Марта дает ей коробку с платками. Мать сморкается и вытирает глаза. Я сижу и смотрю на нее, своим бессовестным неизвиняющимся молчанием побуждая продолжать. Отлично. Я рада, что она плачет. Мне ее не жаль, не за что извиняться. Она и должна плакать. Это она должна извиняться и просить прощения.

Хотя часть меня желает видеть эту женщину в смоле и перьях посреди городской площади, мне удается придерживаться такой жесткой и бессердечной позиции всего минуту или две, а потом становится по-настоящему жалко маму. Она помогала мне последние пять недель, приезжая сюда каждый день. Она помогала мне ходить и есть, принимать душ, одеваться, пользоваться туалетом. Я нуждалась в ней – и сейчас она здесь.

Но я не могу взять и выкинуть из головы тридцать лет пренебрежения и игнорирования и сделать вид, что она просто решила не быть мне матерью большую часть моей жизни. Я не могу больше выносить вида слез матери, но черт меня побери, если я извинюсь или соглашусь с ее планом остаться. Все закончилось. Я еду домой, обратно в свою жизнь, а она пусть возвращается в свою.

Я хватаю ходунки правой рукой, опираюсь на них и спускаю ноги с кровати.

– Куда ты идешь? – спрашивает Марта.

– Я иду в туалет, – отвечаю я, надежно ставя обе ступни на пол.

Марта порывается встать рядом в страхующей позиции.

– Не помогайте мне. Мне не нужна ничья помощь.

Она замирает, снова поднимает брови, а потом отходит с моего пути. Я догадываюсь, что Марта, должно быть, считает меня испорченной девчонкой и ужасной дочерью, но мне сейчас не до беспокойства, кто и что здесь обо мне думает. Ну ладно, мне важно, что обо мне думает Хайди, но прямо сейчас ее здесь нет. И прямо сейчас я испорченная-девчонка-ужасная-дочь, которая любой ценой намерена попасть в туалет без чьей-либо помощи.

Но при левой ноге, то появляющейся, то исчезающей из поля восприятия, ходьба становится занятием чрезвычайно сложным и изрядно подрывающим веру в себя. Даже шаг вперед правой ногой требует осознанной и постоянно поддерживаемой веры в существование левой стороны, потому что, когда правая нога находится в воздухе, в пространстве между здесь и там, я стою только на левой ноге. Следовательно, моя левая нога и ступня обязаны быть подобающим образом активированы, должны найти компромисс между сгибанием и вытягиванием и взять на себя удержание тела в вертикальном положении и равновесии – чрезмерные требования для конечности, которая не ощущает ни привязанности ко мне, ни желания подчиняться.

Я иногда думаю, что было бы проще перемещаться из одного места в другое, скача на правой ноге, но до сих пор не набралась смелости попробовать. По логике, прыганье должно сработать, но я почему-то уверена, что в итоге все равно растянусь на полу. По правде говоря, это не должно меня расхолаживать, поскольку я и так постоянно оказываюсь на полу. Все мое тело покрыто большими разноцветными синяками. Поразительно, что я до сих пор не сломала бедро или не вывихнула колено. Слава богу, что у меня крепкие кости и подвижные суставы. Однако, возможно, я просто понимаю, что прыганье на одной ноге – это непрактичный способ передвижения в отдаленной перспективе.

Вот здесь и помогают ходунки. Прежде чем шагнуть какой-то ногой, я делаю шаг правой рукой с ходунками, получая некоторую опору и уверенность. Потом переношу как можно больше веса на правую руку, чтобы уменьшить нагрузку на не вызывающую доверия левую ногу, а потом шагаю правой ногой вперед, к ходункам.

Теперь моя левая нога оказывается где-то позади меня, и хитрость в том, чтобы сначала вспомнить, что у меня есть левая нога, а потом поверить, что она где-то сзади. Затем нужно ее найти и придвинуть к себе. Естественнее всего, конечно, поднять ее и сделать шаг вперед. Но к большой досаде для моего самолюбия, я этого не делаю. Я поднимаю левую ногу и пытаюсь идти, как нормальный человек (в смысле – нормальный человек с ходунками), только если я на мате в спортзале и кто-то меня страхует. Если я отрываю левую ногу от земли, то в мгновение ока могу потерять (и теряю) всякую связь с ней и уже не могу предсказать, когда нога соприкоснется с полом. Я всегда ошибаюсь, думая, что это произойдет чуть позже или раньше, и проделываю что-нибудь странное и болезненное для себя, а в результате оказываюсь на полу.

Так что я подтягиваю левую ногу. Это намного безопаснее, а кроме того, мои шансы продвинуться вперед значительно возрастают, если левая нога никогда не теряет контакта с полом. Я знаю, выглядит это жалко, но я и так уже в черных штанах на резинке, как у матери, в кричаще-розовой флисовой шапочке, разных носках и без макияжа. Пожалуй, вполне можно сказать, что гордость теперь – не самая большая моя забота. Кроме того, сейчас не время рисковать. Если я упаду, Марта и мать бросятся ко мне, чтобы помочь подняться с пола. А я не желаю ничьей помощи.