Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 20 страниц)

Глава 12

Матери нет уже целую вечность. Понятия не имею, что ее так задержало. Странно хотеть, чтобы она вернулась. Я перестала бросать монетки в этот колодец давным-давно. Но вот она я, сижу на больничной койке, говорю «привет» Джессике и Ричарду, пытаясь вести себя как обычно, и желаю, чтобы моя мать побыстрее приехала. Мне необходима эта чертова шляпа.

Джессика вручает мне огромную и тяжелую коробку шоколадной помадки с арахисовым маслом, садится в кресло матери и спрашивает, как у меня дела.

Своим фирменным будничным тоном «ничего особенного» я уверенно говорю:

– Хорошо. Гораздо лучше. – И благодарю Джессику за помадку.

Предлагаю им, но оба говорят:

– Спасибо, нет.

Я зарываюсь в коробку, вытаскиваю самый толстый кусок и сую в рот целиком. Большая ошибка: теперь я не могу начать разговор с полным ртом шоколада и арахисового масла, а Джессика и Ричард тоже ничего не говорят, просто смотрят, как я жую. Молчание становится тяжелым и еще более неудобным, чем гигантский кусок помадки у меня во рту. Я стараюсь жевать побыстрее.

Вид у меня, судя по выражению лица Джессики, не особенно хорош. Послеоперационные рубцы, кровоподтек, совершенно лысая голова. Я оживший персонаж фильма ужасов, и Джессика отчаянно жаждет уткнуться лицом в чье-нибудь плечо. Хорошие манеры не позволяют ей отвернуться, но скрыть, что мой вид ее пугает, не получается. Я-то надеялась создать совсем иной образ: уверенности, выздоровления и готовности к работе. Где, черт побери, мать со шляпой? Я наконец проглатываю помадку.

– Огромное вам спасибо, что пришли. Мне надо было выйти на связь, но у меня не было телефона, а ноутбук не пережил аварию. Если вы пришлете мне новый, то я запросто смогу работать отсюда.

– Не беспокойся о работе, Сара. Мы обо всем позаботимся, пока ты не вернешься, – говорит Ричард.

Джессика кивает, сквозь ее слабую вежливую улыбку проступают отвращение и ужас.

– Но мне же нужно вести набор. Сейчас решающий момент. Мой почтовый ящик, наверное, уже лопается.

– Мы перенаправили всю твою почту Джессике и Карсону. Пусть они справляются с решающим моментом, – говорит Ричард.

– Да-да, не волнуйся, – кивает Джессика с настолько встревоженным видом, насколько это возможно для человека.

Разумеется, им пришлось перенаправить всю мою почту, – более чем логично. Они не знали, как долго я буду вне игры, а решения ждать не могут. Это здесь, в «Болдуине», время может стоять, как окаменелый лес, но в «Беркли» оно – стремительный бурный поток.

– Знаю, физически я еще не могу вернуться в офис, но не вижу причины, почему бы мне не работать отсюда, – говорю я Ричарду, глядя на Джессику.

Погодите-ка. Я говорю с Ричардом, но смотрю на Джессику. Я только что осознала, что не вижу Ричарда. Должно быть, он стоит справа от Джессики и слева от меня. Поразительно! Я мысленно представляю Ричарда: стройный, почти тощий, рост шесть футов два дюйма, волосы цвета перца с солью, карие глаза, синий костюм, красный галстук, ботинки с дырчатыми накладками. Стройность – это недавнее приобретение. Из чуть более давнего банка памяти я могу извлечь образ Ричарда и до развода: фунтов на пятьдесят тяжелее, розовое мясистое лицо, брюшко размером со среднюю дыню, костюм большего размера, тот же красный галстук. Воображаю себе содержимое холодильника в его холостяцких апартаментах в «Ритце»: упаковка «Короны» на шесть банок, пара-тройка лаймов, кварта просроченного молока. Я пытаюсь мысленно увидеть его костистое лицо и гадаю, неужели он выглядит хотя бы вполовину таким же выбитым из колеи, как Джессика.

– За всем следят, Сара, – произносит голос Ричарда.

– А что с ежегодной аттестацией?

– Этим занимается Карсон.

– Даже Азией?

– Да.

– И Индией?

– Да.

– Хм, ладно, ну, если у него будут какие-то вопросы или если я ему для чего-нибудь понадоблюсь, пусть звонит.

– Я ему передам.

– Я могу, если нужно, подключаться по телефону к внутренним совещаниям. Джессика, можешь прислать мне мой календарь и пометить, чтобы меня подключали к общему каналу?

Звонит сотовый. Боже, как я скучаю по звонку своего телефона!

– Алло? Да, – отвечает голос Ричарда. – Хорошо, скажи ему, что я перезвоню через пять минут.

Повинуясь знаку Ричарда, которого я не вижу, Джессика поднимает сумку с пола на колени. Титры, конец фильма – она готова убраться из этой проклятой дыры.

– Извини, что приходится так быстро уходить, но мне нужно перезвонить, – говорит Ричард.

– Конечно, все в порядке, спасибо, что пришли. И не волнуйтесь, я скоро отсюда выберусь.

– Хорошо.

– Но пока я здесь, Джессика, можешь прислать мне ноутбук и сообщать о совещаниях?

– Сара, мы скучаем по тебе. – Мне отвечает не Джессика, а Ричард. – Но мы хотим, чтобы ты не торопилась и вернулась, когда полностью поправишься. Чем скорее ты выздоровеешь, тем скорее мы сможем бросить тебя на передовую. Сосредоточься на себе, не волнуйся о работе. Все под контролем.

– Я пришлю тебе еще помадки, – говорит Джессика тоном родителя, торгующегося с ребенком и предлагающего неважную замену тому, что ребенок хочет, но не может получить.

– Может быть, прислать тебе что-нибудь еще? – спрашивает Ричард.

Компьютер, зарядку для сотового, мой календарь, что-нибудь для связи с работой.

– Нет, спасибо.

– Поправляйся. Мы по тебе скучаем, – говорит Джессика, отходя назад.

Теперь в поле зрения появляется Ричард.

– Приятно было тебя увидеть, Сара.

Он наклоняется надо мной и вежливо целует в щечку. По крайней мере, я так думаю. Я собираюсь ответить ему таким же невинным поцелуем, но его рот удивительным образом оказывается прямо перед моим, и я, не успев сообразить, что делаю, отвешиваю Ричарду полновесный поцелуй прямо в губы.

Я уверена, изумление в его распахнутых глазах ничуть не больше моего. В смущении лихорадочно ищу объяснения. Наверное, Ричард тянулся к моей левой щеке – к той, о существовании которой я знаю только теоретически. Эта неврологическая логика меня удовлетворяет, но начальник смотрит так, будто я забыла, каков характер наших отношений. Как будто я сошла с ума.

– Ну, хм, ладно, – говорит он, откашлявшись. – Поправляйся быстрее.

И оба выходят за дверь.

Отлично. Я только что до смерти напугала свою ассистентку и сексуально домогалась собственного босса.

Я открываю коробку с помадкой и беру еще один большой кусок. Они вообще не хотят, чтобы я возвращалась, если не выздоровею на сто процентов. Жуя помадку, я пытаюсь переварить эту информацию. «А что, если я полностью не выздоровею?»

Я сую в рот новый кусок. «Что, если я полностью не выздоровею?» Съедаю еще кубик. Я ем, пока меня не начинает тошнить, но по-прежнему не могу ответить на собственный вопрос и не могу перестать задавать его – так я приканчиваю всю коробку. Однако же она все равно кажется тяжелой. Я трясу коробку, слышу и чувствую, как помадка ударяется о стенку – с другой, левой стороны, которую я вообще никак не воспринимаю. Я снова трясу коробку, на этот раз так, будто пытаюсь ее убить, и несколько кусочков попадают в поле зрения. Я их съедаю.

«Что, если я так полностью и не выздоровею?»

Глава 13

Пожалуйста, скажи мне, что это не все, – говорю я.

Моя мать только что примерила три шляпы, которые купила для меня в торговом центре. Третья – до нелепости огромная викторианская шляпа для чаепитий, усыпанная целым букетом красных роз, – на ней до сих пор. И мать по-прежнему сохраняет чуть поблекшую улыбку.

– О чем ты? С этой-то что не так?

– Ты похожа на Минни Перл.

– Ничего подобного.

Со шляпы все еще свисает ценник.

– Ну ладно, на сумасшедшую.

– У меня есть очень похожая, я ее ношу на встречи «Красных шляп».

Она снимает шляпу с головы и в восхищении вертит на коленях. Потом нюхает искусственные розы, возвращает шляпу на голову, заламывает набекрень и улыбается мне, будто спрашивая: «Ну а теперь как?» Точно, эта шляпа создана для безумных дам.

– Ты правда не привезла ничего больше?

Вместо ответа мать пожимает плечами, словно извиняясь, и протягивает два других варианта: коричневую кожаную ковбойскую шляпу и кислотно-розовую лыжную шапочку.

– Я торопилась. Здесь все время прохладно, так что я подумала, что флисовая шапка пригодится, а у Боба в машине нашлось несколько дисков с кантри-музыкой, и я решила, что вам, наверное, нравится этот стиль.

Любопытно, как бы она обосновала выбор «Минни Перл». Решила, что я похожа на нее? Я слишком боюсь ответа, чтобы спрашивать.

– Я возьму розовую.

Пусть она цвета кислотного маркера, но, по крайней мере, во флисовой лыжной шапочке я буду чувствовать себя собой. Мы с Бобом любим кататься на лыжах. У его семьи была квартира в Норт-Конвее, в Нью-Гэмпшире, и все выходные с декабря по апрель они обычно проводили на трассах Эттитеша и Крэнмора. Счастливейшие воспоминания его детства – о гонках со старшими братьями вниз по горе. Я же выросла на Кейп-Коде, где самые большие холмы – это песчаные дюны, и мы никогда не отдыхали за мостом. А открыла я для себя лыжи, только когда поехала учиться в Мидлбери-колледж в Вермонте – там лыжи, по сути, часть обязательной учебной программы.

Мой первый день на лыжах оказался болезненным, леденящим и выматывающим уроком унижения, и единственная причина, по которой я нашла в себе силы выдержать еще один день истинной пытки, – то, что я купила билет на все выходные и хотела получить за свои деньги все. Честно говоря, я не ожидала никакого улучшения и не предполагала наслаждаться процессом. Но на второй день случилось чудо. Каким-то образом мои неуклюжие конечности поняли, когда и куда им двигаться, и я съехала вниз на лыжах, а не на заднице. И с тех пор полюбила кататься.

Мы с Бобом купили домик в Кортленде, в Вермонте, на следующий год после дома в Велмонте. Дополнительные выплаты по ипотеке не позволили нам приобрести в Велмонте дом побольше, с еще одной спальней, которая понадобится, если мы надеемся когда-нибудь нанять няню с проживанием, но жертва того стоила. Зимой, когда мы перебегаем из дома в машину, из машины в офис и обратно и дышим перегретым, кишащим вирусами гриппа воздухом, который гоняют по замкнутому циклу, лыжи по выходным означают два полных дня на свежем здоровом горном воздухе. Кроме того, все эти зимние месяцы, когда мы перебегаем из дома в машину, из машины в офис и обратно, мы много сидим. Мы сидим в пробках, сидим за столом и на диванчиках, держа ноутбуки на коленях. Почти всегда, когда не спим, мы сидим – пока не устаем настолько, что уже не можем сидеть ни секундой дольше.

В Вермонте же мы суем ноги в ботинки, пристегиваем ботинки креплениями и катаемся. Мы виляем между кочками, взрезаем заледеневшие ближе к вечеру участки склона и со свистом проносимся на пьянящей скорости по самым сложным трассам – «черным ромбам». Мы сгибаемся и растягиваемся, пока не падаем от изнеможения. Но в отличие от утомления, идущего от постоянного сидения, это изнеможение, как ни странно, придает силы и заряжает энергией.

К тому же в сочетании горного воздуха и физической активности есть какое-то волшебство, заставляющее умолкнуть настойчивый, бесконечно повторяющийся голос в моей голове, который обычно непрерывно перечисляет, что мне еще нужно сделать. Даже сейчас, когда это совершенно бессмысленно, я все равно слышу бесконечное ворчание.

«Тебе нужно позвонить в Гарвард до полудня, начать годовые итоговые аттестации сотрудников, закончить учебную программу бизнес-школы для кандидатов-естественников, позвонить ландшафтному дизайнеру, написать в лондонский офис, сдать в библиотеку просроченные книжки, вернуть в „Гэп“ не подошедшие Чарли штаны, подобрать детское питание для Линуса, заехать в химчистку и за едой на ужин, назначить визит к зубному для Люси по поводу ее зуба и визит к дерматологу для себя по поводу родинки, сходить в банк, оплатить счета… и не забудь позвонить в Гарвард до полудня, напиши в Лондон…»

Ко второму или третьему спуску с горы этот постоянно бубнящий голос в голове умолкнет, и безмятежная благодарность заполнит пространство, прежде занятое одним лишь начальственным монологом. Даже когда склоны запружены другими лыжниками и даже если мы с Бобом разговариваем, пока едем на подъемнике, спуск вниз, к базе – восхитительный опыт сконцентрированной тишины. Никакого списка дел в голове, никакого телевизора, радио, телефона, почты. Только тишина горы. Тишина. Вот бы закупорить ее в бутылку, взять с собой в Велмонт и отхлебывать по глоточку много-много раз на дню.

Мать вручает мне шапку. Я пытаюсь ее надеть, но напялить ее на голову не получается.

– Она не налезает.

– Погоди, дай помогу, – говорит мать.

Она растягивает шапку и надевает мне на голову. Мягкий флис уютно облегает кожу, и я вынуждена признать, что результат мне нравится.

– Вот. Выглядишь отлично. – Мать сияет так, будто решила мою главную проблему. – И Люси понравится цвет.

Странно слышать, что она что-то знает о моих детях, например, что Люси без ума от розового. Конечно, чтобы обнаружить любовь Люси к розовому, нужно примерно столько же времени и наблюдательности, сколько чтобы заметить мою лысину. Но все равно. Мама знает Люси. Мою дочь. Свою внучку.

– Это точно ей понравится. Спасибо, просто идеально.

Я трогаю шапку у себя на голове и закрываю глаза. В моем воображении сейчас – вечер долгого лыжного дня, мы с Бобом сидим на полу в гостиной перед бушующим в камине пламенем, отогреваясь под толстыми флисовыми одеялами, едим горячий чили и пьем из запотевших кружек ледяное пиво «Гарпун». Бывает, мы играем в нарды или криббидж, бывает, пораньше ложимся спать. Иногда мы занимаемся любовью прямо там, на флисовых одеялах перед камином. Я улыбаюсь, вспоминая последний раз. Но я нежусь в мягком сиянии этих теплых воспоминаний лишь секунду, а потом начинаю листать страницы назад в попытках вспомнить, как давно мы в последний раз так развлекались.

Господи, похоже, мы не видели этот камин уже года три. Неужели это и правда было так давно? Кажется, будто каждый раз, как мы планируем поехать в Вермонт, миллионы мелких поводов и предлогов устраивают заговор, чтобы помешать нам загрузить машину и отправиться на север: работа, командировка, беременность, субботние тренировки по карате у Чарли зимой, детский бейсбол весной, отиты у Люси, мы слишком заняты, мы слишком устали… А теперь еще и это.

Я стискиваю зубы и решаю, что буду есть, пить и веселиться с Бобом перед нашим камином после долгого дня катания на лыжах уже этой зимой. Без всяких поводов и предлогов. Бубнильщик начинает зачитывать новый список дел: «Тебе нужно выздороветь, тебе нужно выбраться отсюда, вернуться домой, вернуться на работу, съездить в Вермонт, выздороветь, выбраться отсюда, вернуться домой, вернуться на работу…»

Почти загипнотизированная этим внутренним монологом, я все четче слышу другой голос – тихий шепот, искренний и перепуганный. Я узнаю его: это мой собственный голос, снова и снова повторяющий мучительный вопрос, на который я отказываюсь отвечать с тех пор, как смотрела «Эллен», с тех пор, как увиделась с Ричардом и Джессикой.

«Что, если я никогда не выздоровею?»

Я прошу маму рассказать о путешествии в торговый центр, надеясь, что ее болтовня заглушит этот голос. Мать с удовольствием пускается в описание своего выхода в свет.

«Что, если я никогда не выздоровею?»

Этот шепот удивительно трудно игнорировать.

– Мама! – вопит Люси, вбегая впереди всех.

– Подойди на эту сторону, – говорит моя мать.

– Иди сюда, – говорю я, похлопывая по кровати рядом с собой.

Люси перелезает через бортик кровати и забирается мне на колени. На ней зимняя куртка поверх ночной рубашки с Русалочкой, кеды, пятки которых светятся при каждом шаге, и розовая флисовая шапка. Я крепко обнимаю Люси, и она так же обнимает меня, обвив ручонками мою шею и спрятав лицо на моей груди. Я выдыхаю блаженное «мм!» – я так делаю, когда чувствую запах пекущегося хлеба или только что слопала изрядный кусок шоколада. Объятие дочери так же восхитительно. Затем Люси отодвигается от моего лица, всего на пару дюймов, и внимательно разглядывает меня. Ее глаза загораются.

– Мы одинаковые, мама! – она в восторге от моей розовой лыжной шапки, как и предсказывала моя мать.

– Мы такие модные, – поддакиваю я.

– Привет, детка, – говорит Боб.

По одному входят остальные. Они все в шапках: на Бобе – красная бейсболка «Ред Сокс», на Чарли – темно-синяя ушанка-шлем, на Линусе, спящем в автокресле, – вязаная облегающая шапочка, а на моей матери, конечно же, – творение Безумного Шляпника. Какая прекрасная идея! Теперь дети не обратят особого внимания на мою голову. Я посылаю Бобу благодарную улыбку.

– А где все твои волосы? – спрашивает Люси, озадаченная и расстроенная.

Вот тебе и теория.

– Мне пришлось сделать совсем короткую стрижку, – отвечаю я.

– А почему?

– Потому что волосы были слишком длинные.

– А-а. Но мне нравилось, что они слишком длинные.

– Мне тоже. Они отрастут снова, – заверяю я.

Хотелось бы мне знать, когда левая сторона «отрастет снова». А еще мне бы хотелось такой же уверенности.

– Ты теперь тут живешь? – спрашивает Люси, все так же озадаченно и расстроенно.

– Нет, солнышко, я живу дома со всеми вами. А тут я просто останусь на некоторое время для специальной программы, чтобы научиться некоторым новым вещам. Это как школа.

– Потому что ты стукнулась головой в машине?

Я смотрю на Боба, не зная, какими подробностями он поделился с ними. Боб кивает.

– Да. Ой, а кто тебе так красиво накрасил ногти?

– Эбби, – говорит она, теперь восхищаясь своими розовыми пальчиками. – И на ногах тоже накрасила. Хочешь посмотреть?

– Конечно.

Люси начинает развязывать шнурки, а я смотрю на Чарли, готовясь к более изощренному перекрестному допросу, который наверняка сейчас последует. В норме сын моментально увидел бы зияющие дыры в моих ответах а-ля политический кандидат на поверхностные вопросы Люси и вцепился бы в них зубами и когтями. Он бы в клочья разорвал неубедительную историю о короткой стрижке, как голодный питбуль – сочный кусок мяса. Но вместо этого Чарли стоит перед Бобом, уставившись в пол. Он не хочет смотреть на меня.

– Ау, Чарли, – говорю я.

– Привет, мам, – отвечает он, обхватывая себя скрещенными руками и по-прежнему глядя вниз.

– Как в школе?

– Хорошо.

– Что нового?

– Ничего.

– Подойди поближе, – говорю я, протягивая руку, чтобы обнять его.

Чарли продвигается вперед на два шажочка и останавливается на расстоянии, которое с трудом можно назвать «поближе». Я притягиваю его к себе и, поскольку он все еще смотрит вниз, целую его в макушку синей шапки.

– Чарли, посмотри на меня.

Он делает, что сказано. Глаза у Чарли круглые и невинные, встревоженные и вызывающие, обрамленные густыми черными ресницами. Как несправедливо, что Люси не досталось таких ресниц.

– Радость моя, мама в порядке. Не волнуйся, хорошо?

Он моргает, но встревоженный вызов в его взгляде не уменьшается ни на йоту. Я продаю ложь, а он ее не покупает. Какой-то эксперт по детям однажды сказал, или я где-то прочла, что родители никогда не должны лгать своим детям. В жизни не слышала ничего более абсурдного. У этого так называемого эксперта явно нет дотошного ребенка вроде Чарли. Если вдуматься, наверняка у этого «эксперта» вообще нет детей. Бывают дни, когда мне приходится хитрить, сочинять и нагло врать дюжину раз до завтрака. «Что такое „оружие массового уничтожения“? О чем вы с папой ссоритесь? Откуда появляются дети? Что это такое (показывая тампон)?» Правда зачастую слишком страшна, слишком сложна, слишком… да просто слишком взрослая для детей.

И зачастую ложь – лучший воспитательный метод, какой у меня имеется. У меня есть глаза на затылке. Твое лицо таким и останется. Больно не будет. Человек-паук любит брокколи. Вот это (брызгалка с водой) убьет всех монстров в твоем шкафу. Моментально.

И потом, есть ведь еще всяческая белая ложь, которая поддерживает и защищает то, что дети считают чудесным и волшебным: Санта-Клаус, пасхальный кролик, зубная фея, диснеевские принцессы, Гарри Поттер. Я не хочу иметь ничего общего с родителями, которые рассказывают семилетнему ребенку, что всего этого не существует.

Но ведь на самом деле нет никакого Санта-Клауса и никаких волшебников, монетки за выпавшие молочные зубы дают родители, а волшебная пыльца с крылышек фей – это купленные в магазине блестки. В нашем мире есть люди, которые ненавидят американцев и в эту самую минуту замышляют убить нас всех, а этот тампон я вставляю себе во влагалище, когда у меня менструации, чтобы он впитывал кровь. Холодная и жесткая правда для детей должна быть завернута в теплое, мягкое, шелковистое одеяло лжи. Или в нашем случае – в кричаще-розовую флисовую лыжную шапочку.

– Честно, Чарли, я в порядке.

– Видишь? – говорит Люси, вытягивая пальцы ног, как балерина. Ногти на ногах у нее выкрашены в ужасный синий металлик.

– Это прекрасно, – вру я. – А где Линус?

– Он на полу, рядом со мной, – отвечает Боб.

– Можешь поднять его, так чтобы я видела?

Я жду, но ничего не происходит.

– Боб, можешь его поднять?

– Я поднял, – спокойно отвечает Боб.

На его лице отражается осознание моего синдрома игнорирования.

– Люсена-Гусена, можешь спрыгнуть на секундочку? – спрашиваю я.

Она переползает мне в ноги, что тоже хорошо, и Боб ставит автокресло на кровать рядом со мной. Линус крепко спит, дыша медленно и глубоко, соска утыкается в его нёбо, покачиваясь в положении, готовом для сосания. Слава богу, он сообразил, как это сделать.

Я обожаю смотреть, как он спит, – над линией подбородка нависают щечки, похожие на пухлые спелые, восхитительные персики, так и просящие, чтобы их сорвали. Я люблю его стиснутые ручонки, ямочки вместо костяшек пальцев, складочки на его пухлых запястьях. Я люблю звук его дыхания. Господи, я могу смотреть на него всю ночь!

– Я хочу его подержать, – говорю я.

– Ты же не хочешь его будить, – остерегает Боб.

– Мама, я хочу сидеть с тобой, – заявляет Люси.

– Ладно, – отвечаю я.

Боб забирает Линуса, и Люси возвращается ко мне на колени.

– Почитаешь мне? – спрашивает она.

– Конечно, солнышко. Я ужасно скучаю по чтению перед сном.

Боб подготовился и захватил с собой книжки. Он вручает мне Джуни Б. Джонс, любимый книжный сериал Люси в последнее время.

Я открываю первую страницу первой главы.

– Глава первая. Неудобные вещи.

Ха, точнее не придумаешь. Однако дальше на странице полная бессмыслица: «„Б.“ значит я всего лет. Когда тебе надо поехать следующим летом Мама взяла и закатала меня взрослый мир потому что подписанное вынудило меня уйти». Я продолжаю читать эту страницу, как скалолаз, повисший над пропастью, ищущий следующую опору для ноги и не находящий.

– Ну давай, мам: «Меня зовут Джуни Б. Джонс. „Б.“ значит „Беатрис“, но мне не нравится „Беатрис“. Мне нравится просто „Б.“ и все».

Все книжки Джуни Б. Джонс начинаются одинаково. Мы с Люси обе выучили начало наизусть. Я знаю слова, которые должны быть на этой странице, но не вижу их. Я вижу: «„Б.“ значит я только лет». Я пытаюсь припомнить, что еще читала после аварии. Больничные меню и бегущую строку Си-эн-эн. Ни с тем ни с другим проблем у меня не было. Но в то же время меню выглядело довольно скудным, а в бегущей строке появлялось одно слово зараз, справа внизу. Я поднимаю глаза на Боба, и он видит, как я впервые осознаю, что не могу читать.

– Чарли? О боже, где Чарли? – спрашиваю я в панике, вообразив, что он ушел из палаты и отправился бродить по больнице.

– Спокойно, он тут, – отвечает Боб. – Чарли, подойди сюда.

Но Чарли не подходит.

– Мамочка, читай! – настаивает Люси.

– Знаешь, Гусена, сегодня я слишком устала, чтобы читать.

Я слышу, как в туалете течет вода.

– Дружище, что ты там делаешь? Иди сюда, – зовет Боб.

– Я его приведу, – вмешивается мама, пугая меня. Я и забыла, что она здесь.

Чарли на полной скорости врезается в один из стульев, забирается на него и начинает хлопать по стеклу ладонями.

– Эй, эй, перестань, – говорит Боб.

Чарли на несколько секунд останавливается, но потом или забывает, что Боб попросил его перестать, или не может противиться непреодолимой внутренней потребности хлопать по стеклу – и снова бьет.

– Эй, – говорит Боб громче, чем пару секунд назад.

– Ой, Чарли, а знаешь, что там снаружи? Это тюрьма, – говорю я.

Он перестает стучать.

– Правда?

– Ага.

– Это настоящая тюрьма?

– Настоящая тюрьма.

– И там, в ней, настоящие плохие парни?

– О да, полным-полно.

– Клаааасс, – тянет Чарли, и, клянусь, я слышу, как слетает крышка с контейнера его воображения.

Он снова прижимается носом к стеклу.

– А какие там плохие парни?

– Я не знаю.

– А что они сделали?

– Не знаю.

– А как их поймали? И кто их поймал?

– Я не…

– Ты живешь рядом с плохими парнями? – вопрошает Люси, утыкаясь лицом в мою грудь и стискивая ручонками мою рубашку.

– Я здесь не живу, Гусена, – говорю я.

– А они пытаются сбежать? Кто их ловит? – спрашивает Чарли. Громкость его голоса нарастает с каждым вопросом, так что он уже практически кричит. Линус хнычет и начинает сосать соску.

– Ш-ш-ш, – говорю я, укоряя Чарли.

– Ш-ш-ш, – говорит Боб, успокаивая Линуса.

– Может, я ненадолго свожу Чарли и Люси вниз, в «Данкин донатс»? – предлагает мама.

Угу, именно это Чарли и нужно перед сном – сахар.

– Это будет здорово, – отвечает Боб.

– Донатсы! – вопят Чарли и Люси, и Линус снова хнычет.

– Ш-ш-ш, – говорю я всем сразу.

Чарли и Люси поспешно скатываются со стула и кровати и выходят из палаты вслед за моей матерью, как крысы за Гамельнским Крысоловом. Даже когда за ними закрывается дверь, я слышу, как Чарли возбужденно закидывает бабушку расспросами о преступниках, пока они идут по коридору к лифтам. Потом становится тихо.

– Как на работе? – спрашиваю я Боба, избегая пугающей темы моей явной неспособности читать.

– По-прежнему держимся на плаву.

– Хорошо. У детей вроде бы все в порядке?

– Ага. Эбби и твоя мать держат их в обычном режиме.

– Отлично.

Боб держится на плаву в своей тонущей компании, дети справляются без меня, а я восстанавливаюсь после черепно-мозговой травмы. Так что все мы справляемся. Хорошо. Но я хочу намного больше. Мне нужно намного больше. Всем нам нужно.

«Тебе нужно выздороветь, тебе нужно выбраться отсюда, вернуться домой…»

– Я хочу поехать покататься на лыжах.

– Ладно, – говорит Боб, соглашаясь слишком легко, как будто я сказала, что хочу стакан воды или носовой платок.

– В этом сезоне, – уточняю я.

– Ладно.

– Но что, если я не смогу?

– Ты сможешь.

– Но что, если у меня так и останется этот синдром игнорирования?

– Не останется.

– Не знаю. Пока нет ощущения, чтобы становилось хоть как-то лучше. Что, если это никогда не пройдет? – спрашиваю я, удивляясь, как позволила этому вопросу прозвучать вне моей покрытой флисом головы.

Я не очень понимаю, что ожидаю услышать от Боба в ответ, но, внезапно испугавшись, что ясный, прямой и честный ответ может навсегда изменить течение нашей жизни, начинаю плакать.

– Пусти меня к себе, – говорит Боб.

Он втискивается в пространство между мной и бортиком кровати и ложится на бок, лицом ко мне. Приятно ощущать его рядом с собой.

– Возможно ли, что твой мозг выздоровеет и синдром игнорирования уйдет? – спрашивает он.

– Да, возможно, – отвечаю я, все еще плача. – Но возможно, и что…

– Тогда ты поправишься. Если что-то возможно, Сара, все равно что, я твердо верю, что ты сможешь это сделать.

Мне бы следовало поблагодарить за Боба свою счастливую звезду, мне бы следовало сказать ему, что я люблю его за такой безусловный вотум доверия, но вместо этого я выбираю спор.

– Да, но я не знаю, как это сделать. Это совсем не похоже на «получить все пятерки», или «найти работу», или «успеть в срок». Тут нет никакого «делай эти десять вещей, и твой мозг снова станет нормальным». Чем больше я занимаюсь, тем лучше понимаю, что это не математическое уравнение. Никто не даст мне никаких гарантий. Я могу выздороветь, а могу и не выздороветь. Терапия может помочь, а может и не помочь. Я могу работать так же усердно, как всегда работала над всем, что когда-либо делала, и это может иметь ничуть не больший эффект, чем просто лежать здесь и молиться. Я делаю и то и другое.

– Я знаю, знаю, что многое тебе неподконтрольно. Но кое-что вполне в твоих силах. Занимайся терапией. Сохраняй позитивный настрой. Включи свой соревновательный дух, который я так люблю. Подумай только: некоторые люди выздоравливают. Неужели ты хочешь, чтобы они тебя обошли? Ни за что.

Ладно, теперь он бьет меня на моей территории. Я вытираю глаза. Цель не в том, чтобы выздороветь, цель – победить! Я знаю, как это делается. Мы с Бобом скроены из одной и той же суперсоревновательной ткани; могу поклясться: у каждого из нас – по паре ниточек из одной и той же Господней спортивной формы, вплетенных прямо в нашу ДНК. В почти любой области жизни мы ценим и с удовольствием ловим всякую возможность посоревноваться. Наш первый настоящий флирт начался с пари: мы проверяли, кто получит лучшую оценку по финансам (выиграл он и пригласил меня на свидание). Мы боролись за титул человека с самой высокооплачиваемой работой после бизнес-школы (тут победила я). Когда Чарли и Люси еще оба ездили в автокреслах, мы обычно соревновались, проверяя, кто быстрее пристегнет ребенка. Играя в мяч, мы не просто так перебрасываемся, мы ведем счет. И единственное, что лучше, чем скатиться на лыжах к базе Маунт-Кортленда, – это устроить там гонки с Бобом.

Что получает победитель? Победитель побеждает. Это именно те ободряющие слова, какие были мне нужны.

– Я верю в тебя, Сара. Ты обязательно выздоровеешь и вернешься домой и на работу, и этой зимой мы поедем кататься на лыжах.

Это он говорит, как бубнильщик дел в моей голове, но гораздо приятнее.

– Спасибо, Боб. Я смогу это сделать. Я собираюсь это побороть.

– Вот, это другой разговор.

– Спасибо. Мне это было нужно.

– Всегда пожалуйста, – отвечает он и целует меня.

– Ты мне нужен, – говорю я.

– И ты мне очень нужна, – говорит он и снова меня целует.

И пока мы вместе лежим на больничной кровати, ожидая, когда дети вернутся со своими вечерними донатсами, я совершенно искренне чувствую себя оптимисткой. Я собираюсь это побороть. Но когда я пытаюсь представить себе «это», с которым борюсь, – поврежденные нейроны, воспаление, отсутствие левой стороны, другие люди с таким синдромом, стремящиеся к тому же месту в круге победителей, – единственный образ, который я вижу достаточно ясно, это я сама.