Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 20 страниц)

Глава 22

Сегодня годовщина нашей свадьбы, и мы с Бобом едем в «Рыбы» – наш любимый ресторан в Велмонте. Я ужасно волнуюсь. Там не будет еды, поданной на пластиковых подносах или в пенопластовых контейнерах; там в меню нет макарон с сыром и куриных наггетсов; там мы не встретим плачущих или орущих детей и их родителей, умоляющих своих чад съесть макароны с сыром и наггетсы; и на каждом столике там стоят соль и винная карта. Сколько времени прошло с тех пор, как я наслаждалась цивилизованной трапезой в цивилизованной компании? У меня уже слюнки текут.

– Сегодня просто все на улице, – говорит Боб, пока мы ползем по Мейн-стрит, почти отчаявшись найти место для парковки, выслеживая людей, которые, как нам кажется, собираются уехать, и приводя в бешенство всех водителей за нами.

Мы проезжаем парковочные места для инвалидов – они пусты и потому очень соблазнительны. Но у нас нет разрешения парковаться на местах для инвалидов, и я не хочу его получать. По той же причине, по какой мы называем концерту Чарли витаминами, я не хочу получать номер, или наклейку, или бумажное удостоверение, помеченное штампом с изображением человечка из палочек в инвалидной коляске. Я не человечек в инвалидной коляске. Боб поддерживает эту точку зрения и аплодирует моему образу себя-здоровой, но прямо сейчас я бы с удовольствием заняла инвалидное место. По мере приближения к «Рыбам» машина замедляет ход, и мы уже ползем, а потом останавливаемся во втором ряду, прямо перед дверями ресторана.

– Почему бы не высадить тебя тут, а я еще покружу? – спрашивает он.

– Конечно-конечно, я выскочу и побегу, – отвечаю я, не двигаясь с места.

– А, точно, – говорит Боб, вспоминая, что я теперь не прыгаю и не бегаю. – Им давно пора завести парковщика.

Наконец мы находим место перед «Сырной лавкой», в четырех кварталах от «Рыб». В четырех длинных кварталах.

– Сколько времени? – спрашиваю я.

– Шесть сорок пять.

Столик у нас заказан на семь. Пятнадцать минут, чтобы пройти четыре квартала. Должно быть близко. Я смотрю на свои ноги. Я хотела надеть каблуки, но мои домашние – и Боб, и мать – настояли, чтобы я шла в «мерреллах»-сабо. С платьем они смотрятся нелепо, но слава богу, я не настояла на своем. Я бы ни за что не прошла четыре квартала на десятисантиметровых шпильках.

Боб открывает дверь с моей стороны, отстегивает ремень безопасности (мы бы точно потеряли заказанный столик, если бы мне пришлось расстегивать его самой), обнимает меня под мышками, поднимает, вытаскивает из машины и ставит на тротуар, где меня уже ожидают ходунки. Я хватаюсь за них, а Боб берет меня под левую руку.

– Готовы, миледи? – спрашивает он.

– Идем.

И мы идем – пара черепах, спешащих на ужин. Раньше я никогда не была тихоходом. Я не семеню и не прогуливаюсь – я включаю пятую передачу и жму на газ. И в этом отношении я типична. По-моему, большинство бостонцев ходят быстро и целенаправленно. У нас есть дела, которыми нужно заниматься, важные дела, их множество, и мы опаздываем. У нас нет времени болтаться без дела, сплетничать или расслабляться, нюхая розы. Такая позиция может казаться заносчивой, грубой или даже некультурной, но это не так. Мы скорее практичны, ответственны и просто стараемся не отставать во всем, что от нас требуется. И, кроме того, с ноября по май эти самые розы все равно не цветут. На улице жутко холодно, и мы ходим как можно быстрее, чтобы скорее вернуться в теплое помещение.

Так и сегодня: вечером температура упала до минус пяти, и ветер, хлещущий по Мейн-стрит, пробирает до костей. Плохо и то, что я застегнула только две верхние пуговицы своего шерстяного пальто, прежде чем бросила это дело, рассудив, что мы будем на улице всего какую-то секунду. Если бы у меня не было синдрома игнорирования, получился бы бег наперегонки. Но синдром у меня есть, так что мы плетемся медленно. Ходунки, шаг, подтягиваем, дышим.

Тротуар вымощен кирпичом и непредсказуемо неровный, кроме того, он спускается и поднимается на каждом перекрестке, что делает их куда более труднопроходимыми, чем коридоры «Болдуина» с желтыми полосами или пол нашей гостиной без ковров. С каждым шагом и подтягиванием я благодарю Бога за ходунки и Боба. Без них обоих я бы наверняка распростерлась на холодной твердой земле, униженная и опоздавшая на ужин.

И благодарю даже больше, чем обычно, потому что сейчас неделя перед Рождеством, и тротуары похожи на высокоскоростную ленту транспортера в супермаркете. Встречные покупатели проносятся мимо нас на завидной скорости, а позади движение стопорится, нетерпеливо наступая нам на пятки, пока небольшая прореха во встречном потоке не позволяет нас обогнать. Типичная демографическая картина: женщины с новейшим маникюром и только что от парикмахера, с одного локтя свисают пакеты из модных бутиков, с другого – безвкусный, но дорогой кошелек; подростки, всегда группами по трое и больше, всегда с айподами и айфонами, попивающие фрапучино мокко, – и все тратят уйму денег.

В те редкие моменты, когда я отваживаюсь украдкой взглянуть на приближающуюся толпу, я замечаю, что никто не смотрит прямо на меня. Все прохожие отличаются туннельным зрением, направленным строго вперед, на какой-то ориентир в отдалении или вниз на мостовую. Во мне поднимается, а потом пытается спрятаться смущенная неуверенность. Взглянем ей в лицо: может быть, у меня и не вытатуирован на лбу человечек из палочек в инвалидной коляске, но я инвалид. Люди не смотрят на меня, потому что на меня слишком неловко смотреть. Я уже почти собираюсь сказать Бобу, что хочу домой, но потом напоминаю себе, что большинство людей, идущих по торговому центру Велмонта (и я в том числе), обычно не встречаются глазами ни с кем, особенно если эти люди пробиваются по людному тротуару холодным вечером, чем явно все и заняты. Ничего личного. Смущенная неуверенность извиняется и покидает меня, оставляя только дикий холод и растущий голод. «Рыбы» – всего в одном мучительном квартале от нас.

Боб снимает с меня пальто, надежно размещает меня в кресле и садится напротив. Мы оба выдыхаем и улыбаемся, радуясь, что целы, наконец-то в тепле и вот-вот поедим. Я снимаю свою розовую флисовую шапочку, вешаю на ручку ходунков и ворошу волосы пальцами, как будто чешу брюхо собаке. Больше уже не длинные, мои волосы все же отросли достаточно, чтобы выглядеть как особый стиль, а не как отрастающие после бритья из-за того, что мне понадобилась срочная операция на мозге. Когда я ловлю собственное отражение дома в зеркале и вижу какую-то Энни Леннокс, я все еще вздрагиваю от секундного изумления: «Кто это, черт побери?» Но с каждым разом удивления и неузнавания становится чуть меньше. Так со всеми переменами, свалившимися на меня в последний месяц, я привыкаю к этому, переопределяя для себя «нормальное». Мне очень нравится, что мои волосы прекрасно выглядят без необходимости сушить их феном, распрямлять, чем-нибудь брызгать или как-нибудь еще с ними возиться. Я просто принимаю душ, насухо вытираюсь, ворошу их – и готово. Мне стоило побрить голову сто лет назад.

Как обычно субботним вечером, «Рыбы» полны, несмотря на кризис. С того места, где я сижу, мне видны юная парочка на свидании, столик с важного вида мужчинами и женщинами в деловых костюмах, и большой стол с шумными дамами – девичник. И мы с Бобом.

– С годовщиной, детка, – говорит Боб, вручая мне маленькую белую коробочку.

– Ох, дорогой, но я же тебе ничего не купила.

– Ты вернулась домой. Это все, чего я хотел.

Это ужасно мило. Но я еще и не приготовила ему никакого подарка на Рождество, и, поскольку «возвращение домой» я ему только что подарила, пора начинать что-то придумывать. Я изучаю белую коробочку пару секунд, прежде чем поднять крышку, благодарная за то, что Боб – или проявив предусмотрительность, или второпях, – оставил ее незавернутой. Внутри коробочки – серебряный браслет с тремя подвесками-дисками размером с десятицентовик каждый. На них выгравировано: «Чарли», «Люси», «Линус».

– Спасибо, милый. Мне очень нравится. Наденешь на меня?

Боб перегибается через наш маленький столик и берет меня за левое запястье.

– Нет, я хочу на правую руку, где буду его видеть.

– Но он для твоей левой руки. Звон подвесок очень поможет тебе находить левую руку.

– А, ну хорошо.

Значит, это не просто внимательно выбранный подарок на годовщину свадьбы – сентиментальная безделушка, а терапевтический инструмент для лечения моего синдрома. Сигара никогда не бывает просто сигарой. Боб защелкивает застежку и улыбается. Я повожу правым плечом, что, в свою очередь, автоматически приводит в движение левое, и вполне ясно слышу, как звенит мое запястье. Я теперь овца с колокольчиком на шее.

– Знаешь, если ты хочешь помочь мне осознавать левую руку, то бриллианты намного заметней серебра, – говорю я с довольно прозрачным намеком о будущих реабилитационных побрякушках.

– Да, но они не звенят. И можно добавлять подвески на другие звенья.

Я видела такой звенящий хлам, увешанный украшениями, на запястьях других женщин – сердечки, собачки, подковы, ангелы, бабочки, изображения всех детей. Я не коллекционер. Я не собираю фарфоровые статуэтки «Хуммель» или «Льядро», китайских болванчиков, памятные вещи Элвиса, монеты, марки – ничего. Я смотрю на довольную улыбку Боба и вижу, что теперь я буду собирать серебряные подвески для браслета. Интересно, носит ли такое Энни Леннокс.

– Спасибо.

Айфон жужжит на столе, подпрыгивая, и Боб берет трубку.

– Работа, – говорит он, читая сообщение. Его лицо отражает постепенные стадии растущего волнения:

– Нет. О нет. Вот черт!

Боб набирает ответ указательным пальцем, нажимая куда сильнее, чем нужно, его лицо застыло в напряженной гримасе. Он перестает печатать, но теперь барабанит пальцами и проматывает, возможно читая письмо, – его внимание все еще приковано к тем плохим новостям, которые он получил в эсэмэске. Теперь он снова печатает.

Волосы Боба, обычно жесткие, прямые и по-военному короткие, уже давно просят стрижки: на макушке вихры, а вдоль ушей и по загривку спускаются волнистые завитки. К тому же Боб отрастил бороду, что мне совершенно не нравится, поскольку она скрывает его красивое лицо и царапает нежную кожу детей, когда он их целует. Он выглядит усталым, но не от недосыпа, хотя я уверена, что он спит недостаточно. Он выглядит помятым и замученным. Бедный Боб!

Я уже закончила изучать лицо Боба, но он не разобрался с тем, чем так поглощен, поэтому я разглядываю людей. Юная парочка рядом с нами распивает бутылку шампанского. Интересно, что они празднуют? Молодая женщина кокетливо и заразительно смеется. Молодой человек перегибается через столик и целует ее. Она гладит его по лицу и снова взрывается смехом.

Я улыбаюсь, зараженная их романтической энергией, и вновь поворачиваюсь к Бобу, желая поделиться впечатлением от юной парочки, но вижу гипнотическую непробиваемую стену его сосредоточенности. На самом деле его здесь нет. Возможно, его тело и сидит напротив меня, но этот Боб – только оболочка, голограмма, аватар настоящего Боба. Моя улыбка блекнет. Я жду и жду. Вторжение работы в нашу личную жизнь – нередкий феномен, и в прошлом это меня никогда не беспокоило. Черт, всего месяц назад мы оба сидели здесь же, склонив головы, зачарованные своими телефонами – два компьютерных аватара, ужинающих вместе. Но мне сейчас нечего набирать, нечего прочитать – нет сообщений, некому позвонить, и я чувствую себя все более одиноко, смущенно и скучно. Юная парочка рядом с нами выдает еще один шумный взрыв смеха, и я чуть ли не шикаю на них.

Появляется официантка, вырывая Боба из транса и спасая меня от меня самой. Она представляется, перечисляет фирменные блюда и осведомляется, хотим ли мы что-нибудь выпить.

– Я буду домашний шираз, – говорю я.

– Правда? – спрашивает Боб.

Я пожимаю плечами и улыбаюсь, гадая, не собирается ли он склонять меня к имбирному элю. Мне не то чтобы нельзя алкоголь, но Марта, я уверена, не одобрила бы. Я знаю, еще придется преодолеть четыре квартала до нашей машины после ужина, и мне, с моими ходунками, возможно, не стоит пить, но это же всего один бокал. Я хочу нормально поужинать с мужем, а в нормальной ситуации я бы заказала бокал вина. На самом деле обычно мы распиваем целую бутылку, а я собираюсь выпить только бокал, так что я не совсем выплескиваю осторожность вместе с водой – или как там гласит эта поговорка. Я хочу праздновать, и вино позволит мне расслабиться. Я заслужила минутку расслабления. Все, чем я занимаюсь сейчас, связано со смотрением влево, поиском левой стороны, изучением ее. Я хочу взять бокал восхитительного красного вина в правую руку и выпить за годовщину свадьбы с моим любимым, пусть даже слегка обросшим и невежливым мужем. Я хочу есть, пить и веселиться, как юная парочка рядом с нами.

– Мне то же самое, – говорит Боб. И мы можем сразу сделать заказ.

Мы знаем меню наизусть, что сегодня особенно удобно, поскольку мне не нужно мучительно читать левые страницы или левые стороны правых страниц, или просить Боба прочитать мне. Мы заказываем свои обычные блюда.

– Ты вернулся? – спрашиваю я, кивая на его телефон.

– Да, извини. Похоже, грядет новое сокращение. Боже, надеюсь, моя голова сейчас не на гильотине.

– Будет ли это самым худшим? – спрашиваю я. – Тебе же выплатят пособие, так?

– Необязательно.

– Но все остальные получают компенсацию от трех до четырех месяцев.

– Да, но колодец пересыхает, если еще не высох.

– Но, скажем, если тебе заплатят за четыре месяца, это будет не так уж плохо.

– Это будет и не слишком хорошо, Сара. Я вложил слишком много сил, чтобы не получить никакой отдачи. Мне нужно удержаться. Экономика должна как-то подняться. Обязана. Мне нужно удержаться и довести проект до конца.

Похоже, пока я молилась, чтобы Боб потерял работу, он молился, чтобы ее удержать. Не знаю, какой из Бога математик, но полагаю, что наши просьбы взаимоуничтожились, как когда я голосую за демократов, а Боб – за республиканцев. Я понимаю и восхищаюсь его стремлением добиться успеха и никогда не сдаваться. У меня то же естественное стремление побеждать, но если у меня оно в крови, где его уровень время от времени колеблется, то у Боба оно – в самом мозге костей.

– Что мы делали на нашу годовщину в прошлом году? – спрашиваю я, надеясь сдвинуть беседу с темы работы Боба.

– Не помню, – отвечает он. – Приходили сюда?

– Не могу вспомнить. Могли.

Мы поженились в Кортленде девять лет назад. Мы выбрали неделю перед Рождеством, потому что там это невероятно праздничное и волшебное время. Огни, фейерверки, рождественские гимны и добрые пожелания, казалось, отмечали наш союз вдобавок к наступающему празднику. И мы провели медовый месяц, катаясь по свежезасыпанным снегом широким и пустым трассам целую неделю, зная, что все остальные приедут с детьми уже после Рождества.

Обратная сторона свадьбы в этот период года состоит в том, что теперь наша годовщина норовит потеряться в кутерьме, которая окружает подготовку к Рождеству, когда в семье маленькие дети. К тому же для меня это время годовых отчетов по эффективности, то есть я загружена и занята даже больше, чем обычно. Так что наши годовщины – совсем не значительные события.

Оставляем в покое нашу дырявую память и говорим о детях. Я немного рассказываю о своей домашней терапии и старательно избегаю разговоров о «Беркли» или матери. В процессе беседы Боб каждые несколько секунд смотрит вниз, на свой телефон, лежащий прямо перед ним на столе, – молча умоляя, чтобы ему позволили взять его в руки. Боб явно страдает, как выздоравливающий алкоголик, пожирающий взглядом любимый мартини. Я уже собираюсь предложить ему проверить телефон или убрать, но тут нам приносят ужин.

Я заказала говяжью вырезку на гриле с хреном, жареной картошкой и жареной спаржей, а Боб взял нантакетские морские гребешки и ризотто с тыквой. Все выглядит и пахнет восхитительно. Я умираю от голода и готова вгрызться в еду, но затем озадаченно осознаю, что не продумала свой выбор блюда.

– Дорогой, я не могу это есть, – говорю я.

– Что, с едой что-то не так?

– Нет, это со мной что-то не так.

Боб переводит взгляд между мной и моей нетронутой едой, пытаясь понять, о чем я говорю. Он пользуется тем же аналитическим мышлением, которое применяет к решению самых важных проблем, но проблемы не видит. Однако потом до него доходит.

– А! Давай поменяемся на минутку, – говорит он.

Он меняет местами наши тарелки, и я съедаю у него несколько гребешков и немного ризотто, пока он режет мне мясо. Я чувствую себя по-идиотски, наблюдая, как он режет всю мою вырезку аккуратными кусочками на один укус, как будто я неумелый ребенок. Юная парочка рядом с нами смеется еще громче. Я оглядываюсь через плечо, неприкрыто их рассматривая: мое неуверенное в себе эго полагает, что они наверняка смеются надо мной, тридцатисемилетней теткой, которая не может нарезать себе мясо. Девушка все еще смеется, вытирая слезы, а юноша ухмыляется, поднимая бокал с шампанским. Я не могу понять, что их так насмешило, но уж точно не я. Они так поглощены друг другом, что, возможно, даже не заметили нас с Бобом. Нужно взять себя в руки.

– Вот, – говорит Боб, вновь меняя тарелки.

– Спасибо, – я все еще чувствую себя немного глупо.

Я накалываю на вилку кусочек нарезанной говядины и отправляю в рот. Боб делает то же самое с гребешком.

– Ну как? – спрашивает Боб.

– Отменно.

Мы приканчиваем ужин, чересчур наевшись для десерта, и ждем счет. Мой стакан вина оказался не самой лучшей идеей – не потому, что я чувствую себя пьяной (хотя немножко есть), а потому, что теперь мне нужно в туалет и я никак не смогу дотерпеть до дома. Но я совсем не хочу пользоваться общественным туалетом. Я пытаюсь выбросить это из головы и подумать о чем-нибудь другом. «Я очень хочу поскорее поехать в Вермонт. Я очень хочу вернуться на работу. Я очень хочу доехать до дома и сходить в туалет». Все бесполезно. Я не смогу выдержать четыре длинных квартала и еще поездку в машине. Если я думала, что тридцатисемилетняя женщина, которой нужен муж, чтобы нарезать мясо, выглядит неловко, то вообразите себе тридцатисемилетнюю женщину, обмочившуюся посреди ресторана. Юная парочка рядом с нами наверняка хохотала бы до упаду.

– Боб? Мне нужно в дамскую комнату.

– Хм, хорошо. Давай отведем тебя.

Мы лавируем мимо юной парочки, которая, клянусь, так нас и не заметила, через лабиринт столиков, мимо узкого прохода, где перекрываем путь официантке с полным подносом еды и плохо скрытым раздражением на лице, и выползаем в пустой коридор. Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим. Стоп.

Мы останавливаемся перед дверью в женский туалет.

– Ты дальше сможешь? – спрашивает Боб.

– Ты со мной не пойдешь?

– В женский туалет? Я не могу туда идти.

– Да можешь. Всем все равно.

– Ладно, тогда давай пойдем в мужской.

– Нет, хорошо. Но вдруг ты мне там понадобишься?

– Тогда позови меня.

– И ты зайдешь, если я позову?

– Я зайду, если ты позовешь.

– И ты будешь здесь, под дверью?

– Я буду здесь.

– Ладно. Тогда я пошла.

Боб держит дверь, а я осторожно вхожу внутрь. Раковина передо мной и справа, значит кабинки должны быть где-то слева. Конечно же. Ищи лево, смотри налево, двигайся влево. Здесь три обычные кабинки и одна для инвалидов. Кабинка для инвалидов большая, в ней много места, чтобы зайти и развернуться, и любой из моих терапевтов рекомендовал бы воспользоваться ею. Но она также самая дальняя, а мне очень, очень хочется писать. И я не инвалид.

Я направляюсь к первой кабинке и толкаю дверь ходунками. Она распахивается и захлопывается, ударяя по ходункам. Я медленно продвигаюсь вперед, пока уже не могу пройти дальше, и теперь стою над унитазом. Впервые в жизни я бы хотела быть мужчиной.

Но я не мужчина, так что я начинаю кропотливый процесс разворачивания и усаживания. Поручни, установленные в «Болдуине» и в наших домашних туалетах, кажется, волшебным образом появляются прямо в нужном месте именно тогда, когда мне надо ухватиться изо всех сил. В общественных туалетах нет таких удобно приделанных ручек. На двери нет ручки – только хлипкая металлическая задвижка, а держатель для туалетной бумаги теперь слева от меня и совершенно бесполезен.

После долгого копошения, ворчания и разговоров с самой собой мне удается развернуться, спустить трусы и колготки. Слышу, как разматывается туалетная бумага в соседней кабинке. Отлично. Уверена, кто бы там ни был, он не сможет представить, что я делаю. «Забудь о ней. Ты уже почти победила». Я решаю, что лучший путь к туалетному сиденью – это скользить рукой, медленно и осторожно, по ходункам, как пожарный по столбу, пока не усядусь. Чудесным образом приземляюсь точнехонько на сиденье.

Закончив, я, к своему ужасу, понимаю, что застряла. Наверное, я наклонила ходунки вперед во время приземления, потому что сейчас они прислонены к двери кабинки так, что не дотянуться. Я пытаюсь визуализировать, как поднимаюсь без них, без поручней, без умеренной поддержки сверху, без Боба, но вижу себя падающей либо вперед, головой в металлическую дверь кабинки, либо обратно на унитаз.

– Боб! – кричу я.

– Ой! Это Пола? – спрашивает женщина в кабинке рядом с моей.

«Пола» краснеет.

– Бо-о-об!

Я слышу, как открывается дверь другой кабинки, и чьи-то ноги, видимо Полы, проходят к раковине.

– Привет, как поживаете? Красивое платье, – говорит Боб.

– А-а-а… э-э-э… – мычит Пола.

– Извините, сегодня годовщина нашей свадьбы, и мы не можем оторваться друг от друга, – сообщает Боб.

Я смеюсь и слышу, как каблучки Полы поспешно цокают прочь из туалета. Дверь кабинки осторожно приоткрывается, отбрасывая ходунки ко мне. Я хватаю их. И вот передо мной – ухмыляющийся Боб.

– Звала?

– Можешь помочь мне отсюда выбраться?

– Готова?

Он поднимает меня под мышки и вытаскивает из кабинки.

– Видела бы ты, какое у той женщины было лицо! – говорит Боб.

Мы оба хохочем.

– Она убежала со всех ног, – говорю я.

Мы смеемся еще громче.

Дверь туалета открывается. Входит девушка из-за соседнего столика. Она бросает единственный взгляд на Боба, держащего меня под мышки, на мои ноги, открывает рот, разворачивается на каблуках и выбегает.

Мы с Бобом смотрим вниз. Трусы и колготки лежат вокруг моих щиколоток. Мы оба про них забыли. Я не смеялась так самозабвенно в объятиях Боба уже давным-давно.

– Что ж, детка, сомневаюсь, что мы когда-нибудь забудем эту годовщину, – говорит Боб.

Да, эту годовщину мы уж точно не забудем.