Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)

Глава 20

Я помню, как вернулась домой после рождения Чарли: вошла через парадную дверь в прихожую, заглянула в гостиную и кухню за ней – я думала, что все изменилось. Конечно, я увидела тот же кухонный стол, те же стулья, тот же коричневый диван и парный к нему двухместный диванчик, ту же свечу «Янки», стоявшую посередине того же кофейного столика, наши туфли на полу, наши фотографии на стенах, стопку газет у камина – все точно такое же, как мы оставили два дня назад. Даже бананы все еще желтели в миске на кухонной стойке. Единственное, что по-настоящему изменилось, это я. Я покинула дом сорок восемь часов назад огромной беременной женщиной, а вернулась (лишь чуть менее огромной) матерью. И все же дом, в котором я прожила почти год, ощущался как-то странно: как будто мы были знакомыми, впервые формально представленными друг другу.

И сегодня у меня такое же чувство. Только на этот раз изменилась не я одна. Пока я по сантиметрам продвигаюсь по прихожей, с ходунками в правой руке, а Боб охраняет меня слева, меня охватывает всепоглощающее, но непонятное ощущение, будто что-то изменилось. Затем, по одному, начинают проявляться изменения.

Первое, самое заметное – оранжевый цвет. Яркие оранжевые штрихи разбросаны по всей кухне. Стены, оконные рамы, стол, шкафы, полы – все покрыто яркими оранжевыми граффити, как будто призрак Джексона Поллока нанес нам визит вдохновения. Или, скорее, кто-то дал Чарли тюбик оранжевой краски и позабыл о нем на целый день. Но прежде чем я успеваю заорать, чтобы кто-нибудь принес бумажные полотенца и бутылку «Клорокса», до меня доходит. Штрихи – это не краска, и расположение их не случайно и не хаотично. Яркий оранжевый скотч отмечает левую сторону дверного проема. Он бежит по левому краю шкафчиков, по левой стороне холодильника. Он покрывает ручку двери, ведущей на задний двор. И кто знает, сколько еще оранжевых полос скотча наклеено там, где я их даже не замечаю? Наверняка много, много больше.

Затем я вижу поручни, привинченные к стене лестницы – из нержавеющей стали, как скобы для рук в «Болдуине», совсем не похожие на красивые дубовые перила с другой стороны лестницы. Наверное, это было необходимо. Красивые дубовые перила располагаются справа, когда поднимаешься по лестнице, но когда спускаешься, они слева, то есть их, по сути, нет вообще. Появилась и новая промышленного вида дверца для ребенка, установленная внизу лестницы, и вторая, наверху – сначала я предполагаю, что их поставили для нашего Линуса, начинающего ходить, но потом думаю, что, возможно, и для меня. Нам нельзя ходить вверх-вниз без надзора взрослых. Мой дом теперь не только Линусобезопасен, но и Саро-безопасен.

Мои ходунки и правая нога делают первые шаги в гостиную и приземляются на пол, который на ощупь кажется совершенно незнакомым.

– А где ковры? – спрашиваю я.

– На чердаке, – отвечает Боб.

– А, да. – Припоминаю, Хайди говорила, что нам нужно от них избавиться.

Три дорогих восточных ковра ручной работы – травмоопасные препятствия – скатаны и убраны. Ладно, по крайней мере полы из твердого дерева в хорошем виде. Сияют, как новенькие. Я оглядываю гостиную по всей длине. Здесь нет – если только они не громоздятся кучей где-то слева от меня – мэтчбоксовских машинок, тиар, кусочков пазлов, мячиков, лего, цветных карандашей, рисовых колечек, крекеров, кружек-непроливаек и сосок, разбросанных по всему полу.

– Дети все еще живут здесь? – спрашиваю я.

– А что?

– Где все их барахло?

– А, твоя мать поддерживает тут абсолютный порядок. Все вещи или у них в комнатах, или внизу, в игровой. Мы не можем допустить, чтобы ты спотыкалась об игрушки.

– А-а.

– Давай усадим тебя на диван.

Боб заменяет мои ходунки своим предплечьем, другую руку просовывает мне под мышку, исполняя трюк, который терапевты в «Болдуине» назвали бы умеренной верхней поддержкой. Я глубоко погружаюсь в плюшевую подушку и выдыхаю. Нам потребовалось, наверное, минут пятнадцать, чтобы дойти от машины до гостиной, и я уже совершенно вымоталась. Я стараюсь не думать о том, как легко, как неосознанно я раньше вбегала в дом и как много успевала сделать за пятнадцать минут. В обычной ситуации я бы уже загрузила ноутбук, прослушала сообщения на автоответчике, просмотрела почту, включила бы телевизор, поставила кофе и по меньшей мере один ребенок был бы уже у моих ног или на коленях.

– А где все? – спрашиваю я.

– Эбби забирает Чарли с баскетбола, а Линус и Люси должны быть где-то с твоей матерью. Я попросил ее держать их подальше от гостиной, пока ты не устроишься. Сейчас схожу их поищу.

Теперь, когда я сижу лицом туда, откуда пришла, мне открывается другая сторона гостиной и застекленной террасы-солярия за ней, прятавшихся в тени моего синдрома игнорирования, пока я шла. Наша елка стоит наряженная, гирлянда на ней включена, на верхушке крутится ангел. В этом году дерево большое, даже больше, чем обычно, изрядно выше десяти футов. Потолок у нас в гостиной сводчатый, метров шесть высотой, и мы всегда покупаем самую большую елку на базаре. Но каждый год перед покупкой я сомневаюсь: «Тебе не кажется, что она немного великовата?» А Боб всегда отвечает: «Больше – значит лучше, детка».

Я более чем немного огорчена тем, что не заметила елку, как только вошла в гостиную. Одно дело – игнорировать кусок курицы на левой стороне тарелки или слова, напечатанные на левой стороне страницы, но совсем другое – то, что только что я пропустила трехметровое дерево, увешанное мигающими разноцветными лампочками и блестящими украшениями. Даже любимый мной свежий запах хвои, который я все-таки заметила, меня не насторожил и ничего не подсказал. Как только я начинаю думать, что мое расстройство, пожалуй, не так уж заметно и велико, я получаю что-нибудь вроде этого – неоспоримое подтверждение обратного. Степень моего игнорирования всегда больше, чем я думаю. «Извини, Боб, иногда больше не значит лучше».

Французские двери в солярий закрыты, что необычно, когда там нет никого из нас. Боб или я уходим туда и закрываем двери, если нужно сделать звонок по работе и требуется приглушить шум остального дома, а в остальное время держим их открытыми. Я люблю сидеть там одна утром в воскресенье, в пижаме, попивая кофе из самой большой гарвардской кружки, читать «Нью-Йорк таймс» в своем любимом кресле и пропитываться теплом – от кофе в руках и солнца на лице. В моей воображаемой жизни я провожу все воскресное утро в этом святилище, никем не потревоженная, пока не приканчиваю и кофе, и газету, а потом, в моем идеальном мире грез, я закрываю глаза и погружаюсь в блаженную дрему.

Так не бывает никогда. У меня получается посидеть там от силы минут пятнадцать кряду, прежде чем заплачет Линус, завопит Люси или Чарли задаст вопрос, прежде чем кому-нибудь понадобится что-нибудь съесть или сделать, прежде чем зажужжит мой сотовый или ноутбук объявит о пришедшем письме, прежде чем я услышу, как что-то разбивается или проливается или – сигнал опасности – как все внезапно и неестественно стихло. Но и пятнадцать минут могут быть счастьем.

До меня доходит, что теперь я смогу запросто воплотить эту фантазию в жизнь – с понедельника по пятницу, когда дети разъедутся в школу и ясли, а я не буду на работе. У меня будет целых шесть часов ничем не нарушаемого покоя в день. И мне потребуется, пожалуй, как раз шесть часов в день пять дней в неделю, чтобы целиком прочитать воскресную газету, но это не важно. От открывшейся перспективы я в восторге. Сегодня четверг. Устрою себе первый день солярного ретрита завтра же.

Я украдкой бросаю взгляд с дивана на стекла французской двери и замечаю, что в солярии, похоже, сделали перестановку. Мое любимое кресло для чтения развернуто и придвинуто к стене, а кофейного столика я вообще не вижу. Зато вижу какое-то зеленое лиственное растение в напольном горшке, которое выглядит так, будто нуждается в частом поливе – в таком случае, если я вообще за это отвечаю, оно загнется через неделю. Любопытно, откуда оно взялось? И вот это что, комод?

– Мама! – вопит Люси, выбегая на верхнюю площадку лестницы.

– Помедленнее, – говорит моя мать, идя за ней с Линусом на руках.

У меня на секунду перехватывает дух и, ей-богу, сердце пропускает удар. Я слышу, как моя мать по-матерински поучает Люси, вижу, что мой малыш чувствует себя как дома у нее на руках – и вообще, я вижу свою мать, она живет в моем доме. В моей жизни. Сомневаюсь, что могу с этим справиться.

Люси открывает обе дверцы, едва замедляя шаг, проносится по гостиной и прыгает мне на колени.

– Полегче, Гусена, – замечает Боб.

– С ней все в порядке, – говорю я.

Люси босая, ее глаза улыбаются, и она хихикает и вертится, подпрыгивая у меня на коленях. Она более чем в порядке.

– Мама, ты дома! – говорит она.

– Да! Это что-то новенькое? – спрашиваю я, имея в виду ее платье диснеевской принцессы.

– Ага, бабуля мне купила. Я Белль. Правда, я красивая?

– Самая красивая.

– А Линус – Чудовище.

– Ну, Линус слишком славный, чтобы быть Чудовищем. Я думаю, он Прекрасный Принц, – говорю я.

– Нет, он Чудовище.

– Добро пожаловать домой, – произносит моя мать.

Мой внутренний подросток запальчиво вскидывает голову и ноюще нетвердо умоляет меня притвориться, что я не слышала.

– Спасибо, – говорю я едва слышно – компромисс моего внутреннего взрослого.

– Что скажешь про елку? – спрашивает Боб, сияя.

– Она огромная. Мне очень нравится. Удивляюсь, что ты не поставил ее в этом году в солярии, чтобы Линус до нее не добрался, – отвечаю я, воображая, как они постоянно защищают соблазнительные стеклянные и фарфоровые украшения.

– С кроватью там нет места, – говорит Боб.

– С какой кроватью?

– Футон. Там спит твоя мама.

– А.

Ну да, вполне логично. Ей нужно где-то спать, а у нас нет запасной спальни (если бы была, то мы бы наняли няню с проживанием, и тогда моей матери не нужно было бы здесь оставаться). Однако я почему-то представляла ее на раскладном диване в подвале – возможно, потому, что, закрыв дверь в подвал, я могла бы делать вид, что ее здесь нет. Но даже при закрытых дверях в солярий я буду видеть мать сквозь стекла. Она здесь. Может быть, купить какие-нибудь шторы?

Но где же я буду читать газету и пить кофе? Как насчет моего ретрита? Внутренний подросток в ярости: «Она украла твое священное место!» Я серьезно сомневаюсь, что могу с этим справиться.

– Мамочка, смотри, как я танцую! – зовет Люси.

Она спрыгивает на пол и начинает кружиться, подняв руки над головой. Мать опускает Линуса мне на колени. Он тяжелее, чем я помню. Линус поворачивает головку, смотрит мне в глаза, трогает за лицо, улыбается и говорит:

– Мама.

– Здравствуй, солнышко, – говорю я, крепче обнимая его одной рукой.

– Мама, – говорит он опять, снова и снова шлепая меня по щеке.

– Здравствуй, мой сладкий мальчик. Мама дома.

Он устраивается у меня на коленях, и мы оба смотрим выступление Люси. Она машет босыми ногами, покачивает бедрами и кружится, в восторге от возможности продемонстрировать развевающуюся красную с золотом юбку, и мы все аплодируем и просим еще. Всегда охочая до внимания, Люси с радостью подчиняется крикам «бис».

Мой взгляд скользит поверх головы Люси через кухню к окнам, выходящим на задний двор. Горят фонари. Я вижу игровой комплекс и домик, укутанные снегом. Я вижу снеговика в одной из зимних шляп Боба, с морковным носом и по меньшей мере пятью руками-палками. Я вижу красные санки-ледянку на вершине нашей скромной горки и мешанину из отпечатков ног и санок.

И никакой тюрьмы. В каком-то смысле все в моей жизни поразительно изменилось. Но в другом смысле жизнь все та же. Зимние радости на заднем дворе, танцующая Люси, пальчики Линуса на моем лице, смеющийся Боб, запах рождественской елки… Вот с этим я справиться могу – и жадно впитываю все в себя.

Глава 21

Самым главным изменением дома оказался не оранжевый скотч на стенах и не мама, спящая в солярии. У Чарли СДВГ – синдром дефицита внимания и гиперактивности. Боб сообщил мне эту новость в постели в первый же вечер, сказав, что врач уверен и что симптомы у Чарли классические, но не слишком ярко выраженные. Я тихонько плакала в объятиях мужа и, пока я не заснула, он убеждал меня, что с Чарли все будет в порядке.

Чарли принимает концерту, которая похожа на риталин, но высвобождает действующее вещество равномерно в течение двенадцати часов. Он принимает одну таблетку каждое утро. Мы называем их витаминами, так что Чарли не считает себя больным или ущербным. Он ни разу не жаловался на головные боли или отсутствие аппетита, и мисс Гэвин говорит, что замечает положительные изменения в его поведении в школе.

Мы также стали вносить множество корректировок в стиль жизни, которые помогут Чарли справляться с трудностями. Мы изменили его диету – никаких хлопьев с сахаром, мармеладных акул и леденцов на палочке с красителями «красный № 40» и «синий № 2», никакой газировки и никакого фастфуда. Он совершенно не в восторге от этой конкретной перемены, и я его не виню. Даже я скучаю по мармеладным акулам. У Чарли теперь есть утренний и вечерний списки того, что нужно сделать, аккуратно распечатанные в виде таблицы на плакатной доске, приклеенной на стену его спальни, так что он может проверять, что ему нужно сделать до школы и перед сном каждый день. А «Правила Чарли» написаны на листе бумаги, прилепленном к холодильнику магнитом.

«Не драться».

«Не кричать».

«Не перебивать».

«Слушать и делать, что говорят».

«Делать домашнее задание без нытья».

Под руководством мисс Гэвин мы с Бобом также разработали программу мотивации – минутные шарики. Чарли начинает утро с шестью шариками в кофейной кружке. Каждый шарик равен десяти минутам телевизора плюс/минус видеоигры. Если Чарли соблюдает все правила без нарушений весь день, то к пяти часам он может получить час телевизора. Но за каждое совершенное нарушение он теряет шарик.

Сегодня у Чарли обычный день. Сейчас четыре часа, и он уже лишился половины шариков. Вырвал айпод у Люси и ударил им ее по голове, когда она пыталась отобрать его назад. Маме пришлось три раза просить его подобрать куртку с пола и повесить на крючок в прихожей. И я говорила по телефону с приходящим трудотерапевтом, а он забрасывал меня градом «мам, мам, мам, мам, мам, мам!». Я бы забрала по шарику за каждое «мам», но Чарли отчаянно хочет поиграть в «Супер-Марио», а я уже знаю, что не стоит лишать его всех шариков, пока мы не принялись за домашнее задание.

Мы сидим за кухонным столом, его задание – перед ним, мое задание от трудотерапевта – передо мной, и оба мы желали бы заняться чем-нибудь другим. Я знаю, он молится, чтобы не потерять оставшиеся шарики. Надеюсь, мои шарики тоже не потеряются и не закатятся за ролики. Боб на работе, а моя мать с Линусом – на танцевальном занятии Люси. Телевизор выключен, в доме тишина, на столе пусто.

– Ладно, Чарли, давай это сделаем. Кто первый начинает?

– Ты, – говорит он.

Я окидываю взглядом поднос, стоящий передо мной. Вертикальная полоса оранжевого скотча разделяет поднос пополам. На нем пусто.

– Ладно, поехали, – говорю я.

Задача Чарли – бросить до пяти красных резиновых мячиков размером с клементин на левую сторону моего подноса. Моя первая задача – определить, сколько там шариков.

– Готово, – говорит Чарли.

Я начинаю свое домашнее задание с обследования правой рукой края подноса и передвигаю ее влево, пока не нащупаю правую сторону левого нижнего угла. Сложности у меня начинаются, когда я пересекаю свою личную среднюю линию правой рукой и погружаю ее куда-то в неведомую Левую страну. Ощущение напоминает мне упражнение на доверие, в котором я однажды участвовала на тренинге для сотрудников «Беркли». Стоя с закрытыми глазами, я должна была упасть назад, в уверенности, что сотрудники меня поймают. Я помню ту долю секунды, прежде чем позволила себе упасть, не имея возможности видеть и контролировать, как и где я приземлюсь: я не желала удариться головой о твердый пол из-за дурацкого упражнения, притом что здравый смысл и примитивный инстинкт хором заклинали: «Не делай этого». Но где-то внутри себя я смогла нажать кнопку преодоления. И конечно же, коллеги меня поймали. Я переживаю подобный опыт, когда вижу, как моя рука пересекает оранжевую линию. Инстинктивный страх, внутренняя смелость, слепая вера.

Теперь я смотрю вправо от своей правой руки – это кажется естественным и легким и как бы совершенно случайно захватывает левую сторону подноса.

– Четыре, – говорю я.

– Да! Отлично, мама! – восхищается Чарли. – Дай пять!

Найти шарики – самая легкая часть моего домашнего задания и не заслуживает торжественного отмечания, но я не хочу обесценивать его поддержку. Я улыбаюсь и быстро хлопаю его по ладони.

– Дай пять левой рукой, – говорит Чарли.

Он любит ставить мне задачи. В любом случае мне нужно найти свою левую руку для следующего упражнения, так что я уступаю и начинаю поиски. Оказывается, рука висит вдоль бока. Я умудряюсь ее поднять, но теперь не могу точно сказать, где она. Чарли ждет, его растопыренная пятерня поднята вверх, как мишень для меня. Но он-то поднял правую руку, которая слева от меня, отчего мне нелегко ее заметить. Чарли, пожалуй, самый строгий трудотерапевт из всех, что у меня были до сих пор. Без всякой уверенности, что у меня получится, я машу рукой от плеча и, промахнувшись мимо ладони Чарли, попадаю ему прямо в грудь.

– Мам! – говорит он, смеясь.

– Прости, милый.

Он сгибает мою руку в локте, как будто я одна из его игрушек-трансформеров, растопыривает мне пальцы, замахивается и хлопает по моей ладони своей – они соприкасаются с громким убедительным хлопком.

– Спасибо. Ладно, следующий шаг, – говорю я, спеша поскорей закончить.

Теперь мне нужно взять левой рукой один из шариков и сжать его. Ладонь левой руки до сих пор еще покалывает от хлопка сына – и это удача, потому что покалывание мешает руке исчезнуть, и я могу двигать ею по подносу относительно легко. Я шарю вокруг и хватаю ближайший мячик. Затем слабо сжимаю его.

– Здорово, мам! Теперь положи его обратно.

Вот на этом я застреваю: я не могу отпустить мячик. Я унесу его с собой в постель, даже не осознавая присутствия лишнего пассажира, и проснусь назавтра с мячиком, по-прежнему зажатым в моей упрямой руке, если только кто-нибудь не придет и милосердно не вытащит его из моего захвата.

– Не могу. Не могу отпустить.

Я пытаюсь потрясти рукой, чтобы освободиться, но хватка слишком крепкая. Я пробую расслабить руку – ничего не происходит. Мой мозг всегда предпочитал удерживать, а не отпускать.

– Чарли, поможешь мне?

Он извлекает мячик из моей жесткой неподвижной руки, бросает его на поднос и отодвигает поднос на другую сторону стола. Теперь его очередь.

– Вот бы мне твое задание. Твое легкое, – говорит Чарли.

– Не для меня, мне совсем не легко, – возражаю я.

Он кладет мою красную закладку на левый край своего домашнего задания, чтобы я могла следить за ним, и мы оба начинаем читать. Но через пару секунд самым заметным из того, что он делает, становится не чтение или письмо. Чарли двигается. Он ерзает по сиденью стула, раскачивается вперед-назад, привстает на колени, снова плюхается на стул, болтая ногами. До аварии я всегда подключалась к процессу спустя несколько часов, когда домашняя работа уже замучивала Чарли вконец. К этому времени его тело уже походило на вялый комок, совсем не напоминающий тот хаотически волнующийся сгусток энергии, который я вижу сейчас.

– Ты вот-вот упадешь со стула. Сядь спокойно.

– Извини.

Его внутренний вечный двигатель утихомиривается на минуту, но потом что-то срывается, и все передачи снова включаются и работают на полную мощность.

– Чарли, ты ерзаешь.

– Извини, – опять говорит он и смотрит на меня – в его прекрасных глазах вопрос, потеряет ли он еще один шарик.

Я вижу, что он не нарочно шалит и не слушается. Я не собираюсь наказывать его за ерзание. Но ясно, что он никак не может сосредоточить свою мыслительную энергию на написанном, когда она в таком количестве носится, отдаваясь рикошетом, по его телу.

– Как насчет того, чтобы убрать твой стул? Можешь делать домашнее задание стоя? – спрашиваю я.

Чарли отпихивает стул и встает, и я немедленно замечаю разницу. Он стучит ногой по полу, как будто отбивает время секундомером, но ерзание и дергание исчезли. И он решает задачи.

– Готово! – заявляет сын, бросая карандаш. – Можно я теперь пойду поиграю в «Марио»?

– Погоди, погоди, – говорю я, все еще читая третью задачку.

«Джейн забила два гола в первом гейме и четыре во втором. Сколько всего голов она забила?» Я проверяю ответы.

– Чарли, первые три ответа неправильные. Вернись.

Он стонет и топает ногами:

– Видишь, я глупый!

– Ты не глупый. Не говори так. Как думаешь, я глупая?

– Нет.

– Верно. Ни ты, ни я не глупые. Наши мозги работают по-другому, чем у большинства людей, и нам нужно придумывать, как заставить их потрудиться. Но мы не глупые, правда?

– Правда, – отвечает он, вовсе мне не веря.

– Ладно. А вот скажи, зачем ты так торопился?

– Не знаю.

– У тебя куча времени, чтобы поиграть в «Марио». Тебе незачем торопиться. Давай притормозим и будем вместе решать по одной задачке. Прочитай-ка опять первую.

Я тоже перечитываю задачу. «У Билли два цента в левом кармане и пять центов в правом. Сколько всего центов у Билли?» Я смотрю на Чарли, ожидая, что он уже тоже глядит на меня, готовый к дальнейшим инструкциям, но он все еще читает. И его глаза сфокусированы на три четверти страницы ниже задачи.

– Чарли, трудно сосредоточиться на одной задачке, когда на странице так много всего?

– Да.

– Ладно, у меня есть идея. Принеси ножницы.

Карандашом Чарли я рисую горизонтальную линию под каждым вопросом. Он возвращается к столу с ножницами – именно тем, что я просила, и это исключительно его важная победа.

– Отрежь каждый вопрос по линиям, которые я нарисовала.

Он режет.

– Теперь сложи их, как колоду карт, и дай мне.

Сначала я даю ему задачку номер семь. Чарли стучит ногой и читает.

– Восемь? – спрашивает он.

– Верно!

Его лицо озаряется. Я шлепаю его по ладони, чтобы поздравить, но не хочу отвлекать его или терять настрой. Переворачиваю другую карту. Чарли читает ее и шепотом считает, по одному прижимая пальцы к столу.

– Шесть?

– Да!

Когда нет отвлекающих моментов, Чарли видит только одну задачку, и она не перемешивается с другой информацией. Я даю ему все десять карточек задач, и все десять он считает правильно. Мы сделали все за пятнадцать минут. Рекорд Пилгрим-лейн, двадцать два.

– Все, Чарли, больше карточек нет. Ты их все сделал.

– Я все сделал?

– Ага. Отлично.

Торжествующая гордость разливается по каждому сантиметру его лица. Меня поражает, что он выглядит точь-в-точь как я.

– Можно я пойду играть в «Марио»?

– Можно. Но знаешь что? Это было так здорово, что я думаю, ты заработал три шарика.

– Правда?!

– Ага. Можешь играть целый час, если хочешь.

– Урра! Спасибо, мам!

Он выбегает из кухни и тут же мчится обратно.

– Эй, мам, а ты можешь рассказать мисс Гэвин про карточки и стояние? Я хочу все задания так делать.

– Конечно, милый.

– Спасибо!

Он снова уносится так же быстро, как вернулся, и я слышу, как его ноги поспешно грохочут по ступенькам в подвал – словно барабанная дробь.

Я смотрю на задание мисс Гэвин, разрезанное на полоски, и надеюсь, что она поймет. Мы всегда можем склеить их скотчем, если ей это важно. Наши мозги устроены по-другому, и нам нужно придумывать, как заставить их потрудиться.

Я слышу знакомое пиликанье «Супер-Марио» и представляю непривычное выражение на лице Чарли – довольства собой. Остаюсь сидеть за кухонным столом и жду, пока домой вернутся мама и двое других детей. Я тоже чувствую себя довольной. Как Супер-Мама.