Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц)

Глава 14

Сейчас первая неделя декабря, после аварии прошло четыре недели. Я не вернулась домой и не вышла на работу. Я пропустила самую важную часть сезона набора в «Беркли» и День благодарения. Конечно же, Боб и мама привезли детей и целый праздничный пир сюда, в «Болдуин», и мы все поужинали в столовой, так что формально я День благодарения не пропустила. Домашняя еда была восхитительна (уж точно куда лучше сероватой индейки и картофельного пюре с подливкой, которые я видела на подносах некоторых других пациентов), и все мы собрались вместе, но ощущения праздника и благодарения не получилось. И впечатление осталось печальное и жутковатое.

Я сижу в комнате, которую тут называют спортзалом. Я фыркаю про себя каждый раз, как сюда прихожу, думая: «Смотрите-ка, чего стоит затащить меня в спортзал». Но это не спортзал в обычном смысле, как тот, в который я ни разу не сходила в Велмонте. Здесь нет ни беговых дорожек, ни тренажеров со свободными весами, ни эллиптических машин. Здесь стоит один аппарат, похожий на «Наутилус», выше Боба, с подъемными блоками и ременной сбруей, свисающей с подобия гигантской вытянутой стальной руки. Я не хочу ничего такого, что делают на этой штуковине.

В придачу к этому средневековому устройству вдоль стены стоят два длинных стола. На одном покоится аккуратная стопка бумажно-карандашных тестов, а на другом свалены всевозможные игрушки и головоломки типа кубика Рубика. Есть несколько степ-платформ «Рибок» и большие синие мячи «Физиоболл» для занятий фитнесом – вот их-то, думаю, можно найти и в настоящих спортзалах, набор параллельных брусьев для практики в ходьбе с опорой и большое зеркало на стене. И все.

На стене над столом с головоломками висит плакат, который меня совершенно зачаровал. Это черно-белая фотография кулака, расположенного под словами «ударный дух», которые написаны жирными красными буквами. Заголовок и картинка кажутся не совсем подходящими друг другу, но чем чаще я возвращаюсь к плакату и прокручиваю его в голове, тем больше это сочетание меня вдохновляет. Кулак – это сила, мощь, решительность, борьба. И настрой, дух. Позитивный дух. Я привнесу позитивный дух в свою борьбу за возвращение собственной жизни. Я стискиваю ладонь в знак солидарности с кулаком на плакате. Я сильная. Я борец. Я смогу это сделать.

Я сижу лицом к стене с большим зеркалом. Я провожу очень много времени перед этим зеркалом, ища свою левую сторону. То и дело мне удается найти кусочки себя: левый глаз (на секунду). Шнурки левой кроссовки. Левую кисть. Такая кратковременная и крошечная награда требует продолжительных и утомительных усилий. Я обнаружила, что кисть левой руки мне засечь проще, чем какую-либо другую свою левую часть, потому что я могу искать кольцо с бриллиантом. Я привыкла считать это кольцо символом преданности Бобу, но теперь оно – прекрасная двухкаратная мерцающая цель. Я сказала Бобу, что мое выздоровление, пожалуй, может ускориться от большего количества украшений: «теннисный» браслет с бриллиантами для левого запястья, гроздь бриллиантов, свисающих с левого уха, бриллиантовый браслет на щиколотке, бриллиантовое кольцо на большом пальце ноги. Боб посмеялся, но я шутила только наполовину.

Марта запаздывает, мама пошла в туалет, и, кроме меня, здесь действительно больше нет ничего левого, на что можно посмотреть, так что я продолжаю разглядывать себя. Видок у меня еще тот. В комнате всегда жарко, так что я без своей флисовой шапочки. Волосы чуть отросли, но лишь настолько, чтобы торчать во все стороны. Я похожа на фигурную клумбу – садовую скульптуру с волосами из растений. Макияжа на мне нет – пока. Вероятно, он часть того, чем мы будем заниматься здесь сегодня. Марта попросит меня накраситься, и я накрашусь, а потом моя мать, которая обычно маячит на заднем плане, или захихикает, или ахнет – в зависимости от того, как идет день, а Марта скажет, что я не накрасила ничего слева. На левой половине моих губ не будет помады, на левом глазу – туши, подводки и теней, а на левой щеке – румян.

А потом я буду изучать свое лицо в зеркале и изо всех сил пытаться заметить то, что видно им, но увижу себя полностью накрашенной, прекрасно выглядящей, если не считать фигурной клумбы на голове. Это пугающий и иногда весьма неловкий момент – понять, что видят они, и сравнить с тем, что вижу я. И с тем, чего я не вижу. Я упускаю целый континент восприятия и даже не осознаю этого. Я не осознаю, что не замечаю левую половину своего лица, левую половину Марты, левую половину той страницы из Джуни Б. Джонс. Для меня все на месте.

Первый шаг в моем выздоровлении – осознавать собственное неосознавание: постоянно и непрерывно напоминать себе, что мой мозг считает, будто видит все целиком и полностью, но на самом деле воспринимает только правую сторону всех вещей, а левую – нет. Похоже, я забываю об этом каждую секунду. Поскольку та часть моего мозга, которая в норме отвечает за это осознание, ушла в отпуск, мне нужно подрядить другую часть моего мозга на роль няньки, чтобы она отслеживала каждое мое движение и вмешивалась, когда требуется подсказка.

«Эй, Сара, ты думаешь, что видишь все лицо, но на самом деле замечаешь только правую его половину. Есть еще одна, называется левая. Честное слово.

Эй, Сара, ты же читаешь слова только на правой половине страницы, на которую смотришь. А иногда только правую часть слов. Честно-честно. Есть еще левая сторона. Вот почему текст кажется тебе бессмыслицей, поверь мне».

Но до сих пор внутренняя нянька оказывалась более чем ненадежной, чаще всего даже не являясь на работу. Она безответственный подросток, зацикленный на своем бойфренде. Возможно, стоит ее уволить и нанять кого-нибудь другого.

Второй шаг – как только я осознаю, что не осознаю, – распространить это знание на левую сторону, протянуть внимание и воображение за пределы того, что кажется мне краем мира, и найти вторую половину. То, что обычно происходило автоматически и совершенно бессознательно – восприятие мира как цельного и неразрывного, – теперь превратилось в трудоемкие попытки вернуть разъединившуюся левую сторону в сознание. Смотреть налево, искать лево, двигаться влево. Кажется, довольно просто, но как мне смотреть и искать то, что для моего сознания не существует, и двигаться туда?

Боб продолжает настаивать, что я смогу сделать все, за что возьмусь всерьез. Но он говорит о моем прежнем разуме, а новый неисправен, и ему нет никакого дела до левой стороны или до моей хваленой успешности.

Дух. Кулак. Борьба. Я смогу это сделать.

Самое странное в сидении перед этим большим зеркалом каждый день – видеть себя в кресле на колесиках. Инвалидном. Я не чувствую себя инвалидом, однако сижу в инвалидной коляске. Но я, слава богу, на самом деле не парализована. Моя левая нога может двигаться. Мышцы, связки, сухожилия и нервы в моей ноге прекрасно связаны между собой и ожидают авторитетного руководства, как какой-нибудь герой Чарли в играх «Уи», который ждет, когда хозяин нажмет кнопку А. «Давай, Сара, нажми А».

Марта входит в спортзал и встает у меня за спиной.

– Доброе утро, Сара, – говорит она моему отражению в зеркале.

– Доброе утро.

– Ты сегодня сама сюда добралась?

Ну вот, опять. Так мы с Мартой начинаем каждое утро. Я знала, что она это спросит, и знала, что ей известен ответ, но представление все равно продолжается. Такое у нас развлечение.

– Нет, – отвечаю я, словно свидетель на суде.

– Тогда как ты сюда попала?

Я указываю на виноватое отражение матери, которая сейчас стоит позади Марты.

– А сама ты пробовала?

– Не понимаю, почему я должна терять время, учась пользоваться инвалидной коляской. Я собираюсь выйти отсюда на своих ногах.

Дух. Кулак. Борьба.

– Сколько раз мы еще будем это повторять? Тебе нужно пользоваться любой возможностью поработать левой стороной.

Прежде чем я успеваю опровергнуть это, Марта берется за спинку кресла, разворачивает меня и выкатывает из спортзала. Слышно, как за нами быстро цокают каблуки матери. Мы проезжаем по длинному коридору мимо моей палаты к лифтам и останавливаемся. Марта разворачивает меня.

– Ладно, Сара, давай посмотрим, как ты доберешься до спортзала.

– Я не хочу пользоваться этой штукой.

– Тогда сегодняшнее занятие ты проведешь в коридоре.

– Отлично, мне здесь нравится.

Марта упирает руки в широкие бедра и меряет меня суровым взглядом, плотно сжав губы. Я стискиваю зубы, чтобы не показать ей язык. Эта женщина вытаскивает на свет не самую привлекательную часть меня.

– Хелен, дайте мне знать, если она передумает, – говорит Марта и идет прочь.

– Погодите, – кричу я ей вслед. – Но почему я не могу учиться пользоваться своей левой стороной, пробуя ходить в спортзале?

– Ты попробуешь. Но сначала мы займемся этим, – отвечает она, останавливаясь и оборачиваясь, чтобы понять, стоит ли ей идти дальше.

Дух. Кулак. Борьба. Ладно.

– Ладно.

Марта возвращается, самодовольно пружиня на каждом шаге темно-синих кроксов. Она кладет мою руку на колесо и постукивает по ней.

– Чувствуешь свою руку? – спрашивает она.

– Да.

– Чувствуешь колесо?

– Да.

– Отлично, тогда поехали. Вперед по коридору, вдоль по линии.

На полу вдоль всего коридора проведена прямая желтая полоса – наверное, чтобы помогать пациентам-инвалидам вроде меня. Я качу коляску. Качу коляску. Качу коляску. Я врезаюсь в стену. И хотя так происходит каждый раз, столкновение меня ошеломляет. Я и не заметила, как отклонилась от желтой линии, и не видела стену, пока в нее не врезалась.

– Тебе нужно пользоваться левой рукой, иначе ехать прямо не получится, – говорит Марта.

– Знаю, – сообщаю я с подростковой язвительностью.

Конечно, я это знаю. Я хорошо представляю физическую основу процесса пользования инвалидным креслом. Проблема не в этом. Проблема в том, что я не могу удерживать внимание на левой руке, или левом колесе, или надвигающейся слева стене. База – левая рука на левом колесе – у меня есть. Но как только я начинаю передвигать по правому колесу правую руку, все слева исчезает, пффф – и нет. И без всяких спецэффектов: ни тебе дыма, ни «до свидания», ни фанфар. Пока я качу кресло правой рукой, я не только не замечаю, что больше не работаю левой, но и, честно говоря, совершенно забываю, что у меня есть левая рука. Мне это кажется абсолютно нерешаемой проблемой, и я не желаю начинать с такого домашнего задания. Я не хочу учиться пользоваться инвалидной коляской.

Марта возвращает меня на линию.

– Давай попробуем еще раз, – говорит она.

Она кладет мою левую руку на колесо и стучит по ней.

– Чувствуешь руку на колесе?

– Да.

– Отлично, продолжай ее чувствовать, все время помни о левой руке и поезжай по линии.

Я закрываю глаза и представляю, как моя левая рука со сверкающим бриллиантом в кольце лежит на резиновой шине. Затем я придумываю, о чем хочу ее попросить: «Дорогая левая рука, пожалуйста, кати колесо этого кресла вперед». Но вместо того, чтобы сказать это своей блистающей драгоценностями руке словами, я представляю, как разум превращает вежливую просьбу в теплую жидкую энергию и вливает ее в нервы, идущие к моей левой руке. Я практически чувствую, как эта восхитительно теплая жидкость от головы переливается по шее в левое плечо и растекается по руке до самых кончиков пальцев.

– Отлично, Сара, продолжай, – говорит Марта.

Похоже, мое жидкое моджо работает. Я «соображаю» еще одну порцию и посылаю вниз по руке.

– У тебя получается! – удивленно и восторженно восклицает мать.

Я открываю глаза. Я больше уже не сижу рядом с лифтами и пока не врезалась в стену, а прилично продвинулась. Мать пару раз подпрыгивает и хлопает в ладоши. Если бы кто-нибудь дал ей черлидерские помпоны, она бы, пожалуй, стала ими махать и приплясывать.

– То, что нужно, – говорит Марта. – Давай еще разок.

Я смотрю на желтую линию: до спортзала мне еще довольно далеко. После последнего хлопка мать так и не разняла руки и теперь как будто молится: «Давай, Сара, сделай это еще раз». Я вливаю в левую руку еще один жидкий коктейль.

Но, видимо, у меня не получается применить тот же метод – что-то идет не так. Я съезжаю с желтой линии и чувствую боль, но не могу понять, что болит. Я поднимаю глаза на мать – судя по ее сморщившемуся лицу, то, что у меня сейчас болит, и должно болеть, причем очень сильно. Тут я догадываюсь, что это, должно быть, моя левая рука.

– Стой, стой, рука попала в колесо. Погоди, – говорит Марта.

Она опускается на корточки и откатывает коляску чуть назад, высвобождая мою левую руку из ступицы.

– Схожу за льдом. Хелен, отвезете ее обратно в спортзал? Я приду туда. В следующий раз попробуем ходить с поддержкой.

– Конечно.

Мать везет меня по коридору в спортзал и оставляет перед большим зеркалом – там же, откуда я начала. Пальцы адски болят, но я улыбаюсь. У меня получилось: я буду пользоваться левой рукой и больше не буду пользоваться коляской. Если бы я могла ходить, то тоже бы самодовольно пружинила на каждом шаге.

Глава 15

Я сижу в инвалидном кресле (отказываюсь называть его своим инвалидным креслом) перед ростовым зеркалом в палате и пытаюсь надеть штаны. Я занимаюсь этим уже довольно долго – не могу сказать, сколько именно, потому что не надела часы. Эта часть ежедневного шоу Железного человека под названием «Одевание» последует, когда я влезу в рубашку. Если у меня останутся силы.

По какой-то причине надевать все, что ниже пояса, мне намного легче, чем одевать верхнюю половину, но и это бесконечно далеко от легкости и простоты. Теперь я сама могу надеть оба носка. Ногти на моей левой ноге накрашены самым ярким красным лаком в стиле «хучи-мама», какой только мать смогла найти в «Си-ви-эс», а на ногтях правой ноги – простое прозрачное покрытие. Я понимаю, что это странно, но вряд ли я в ближайшее время смогу носить босоножки. Яркий лак играет роль большого красного флага, как и мое бриллиантовое кольцо, – он помогает мне находить левую ногу. А найдя ее, я уже могу натянуть носок правой рукой.

Кроме того, я теперь ношу разные носки. Та же логика, что и с лаком «хучи-мама». Мои терапевты пытаются сделать левую сторону всего, включая левую сторону меня, как можно более интересной и заметной. Так что правый носок у меня обычный белый, по щиколотку, а левый – радужно-полосатый, в горошек или ромбик. Сегодня он зеленый, с оленями. Хорошо бы все они были красноносыми Рудольфами и носы бы у них светились.

Я уже просунула правую ступню в правую штанину и сижу наклонившись, лежу грудью на голых бедрах, стискивая расстегнутый пояс своих джинсов правой рукой и готовясь ловить левую ступню, как только ее увижу – как будто выслеживаю с сачком редкую бабочку. Проблема в том, что я, похоже, не могу делать две вещи одновременно. У меня получается или видеть носок с оленями, или действовать правой рукой. Я замечаю носок, но, как только пытаюсь поймать его правой рукой, он исчезает.

Носок с оленями снова появился в моем поле зрения, и я решаю, что на этот раз ни за что его не упущу. Я задерживаю дыхание и пробую набросить лассо штанины на ногу, собрав всю целеустремленность, какая у меня есть. Но теряю носок из виду, целеустремленность побеждает чувство равновесия, и я выпадаю из кресла. Клонясь вперед и чувствуя, что не могу остановиться, я понимаю, что не успеваю выбросить вперед руки, чтобы прервать падение. Моя правая рука все еще занята проектом «левая штанина», а левая – кто знает, где она?

Мама взвизгивает и ловит меня, прежде чем я стукаюсь головой о выцветший линолеум. Слава богу. Вот уж что мне нужно в последнюю очередь, так это еще одна травма головы – из-за надевания штанов.

Мать снова прислоняет меня к спинке кресла, берет мою левую ногу и поднимает ее так, будто я тряпичная кукла.

– Ой, я не настолько гибкая, – говорю я.

– Прости, попробуй откинуться на спину.

– Предполагается, что ты не должна мне помогать.

– Если бы я тебе не помогла, ты бы лежала на полу.

Верно подмечено.

– Ладно, только не так высоко. Держи ногу вот так, там я ее вижу.

Наконец-то я продеваю ступню с оленями и прикрепленную к ней ногу в левую штанину. Я вспотела и очень хочу отдохнуть, но вижу себя в зеркале – с джинсами, натянутыми до колен, и голую выше пояса. Надо продолжать.

Мама помогает мне натянуть штаны на задницу. Это занимает несколько минут. Затем она с усилием пытается стянуть пояс.

– Эти штаны тебе маловаты, – говорит мать.

– Я знаю. Просто застегни их.

Она пробует снова и кряхтит, чтобы показать мне, как сильно старается.

– Не застегивается, – говорит мать, глядя на меня, как на слишком туго набитый чемодан.

– Попробуй сейчас, – говорю я.

Я глубоко-глубоко вдыхаю, стараясь прижать пупок к позвоночнику.

– Тебе нужны штаны побольше, – говорит мать, сдаваясь.

– Мне не нужны штаны побольше. Мне нужно похудеть.

– Ты хочешь добавить диету ко всему, что тебе и так приходится делать? Это безумие. Давай я куплю тебе штаны побольше.

Я чувствую, как она водит холодными пальцами по моей пояснице в поисках ярлыка.

– Прекрати.

– Сара, тебе нужно принять себя такой, какая ты есть.

– Я вот такая и есть. Это мой размер. Я не собираюсь толстеть.

– Но ты уже потолстела.

Я снова вдыхаю и тяну за собачку молнии – никакого эффекта.

– Тебе нужно начать принимать сложившуюся ситуацию.

– Ха! Мы говорим сейчас о моих джинсах или о чем-то другом?

Уж ей-то бы подумать, прежде чем читать мне наставления. Когда она сама принимала сложившуюся ситуацию? Когда она меня принимала? Внезапно, к собственному удивлению, я понимаю, что меня охватывает жаркое, яростное возбуждение, как будто все неоднозначные чувства, которые я когда-либо испытывала к своей матери, до сих пор лежали неразобранные и нетронутые, подобно толстому слою пыли на столе на чердаке, куда не заглядывали тридцать лет. Но вот мать дунула на крышку, и все до единой крупицы боли взметнулись и закружились вихрем.

– Только о штанах, – отступая, отвечает она, заметив мою взвинченность.

– Я не ношу больший размер, – чеканю я, дрожа в адреналиновом угаре борьбы или бегства, причем сейчас бегство – неприемлемый вариант.

– Отлично.

– Отлично.

Я в упор разглядываю отражение матери в зеркале – эмоциональное торнадо во мне все еще бушует, – и гадаю, как долго еще мы сможем сидеть в одной комнате и не коснуться того, о чем никогда не говорили. Мать подает мне домашние черные сабо от «Меррелл» – мою единственную обувь на плоской резиновой подошве, без шнурков и пряжек, и с помощью зеркала и рождественского носка я напяливаю тапочки на обе ноги без посторонней помощи. Так, низ готов: носки с оленями, тапки и незастегнутые обтягивающие джинсы.

Будучи вполне компетентной в одевании нижней своей половины (для ясельного малыша), я совершенно теряюсь, приступая к верхней. Вопреки планам по полному выздоровлению у меня не получается даже представить день, когда я смогу понять, как самостоятельно надевать бюстгальтер. А ведь я делала это каждый день с тринадцати лет: совала левую руку в левую лямку, левую грудь – в левую чашечку, да еще не находила ничего сложного в застежке на спине. Мой бедный поврежденный мозг весь завязывается узлом, как цирковой эквилибрист, даже пытаясь вообразить, как должна происходить эта процедура. Предполагается, что я хотя бы буду пробовать каждый этап одевания самостоятельно, но, когда дело доходит до бюстгальтера, я даже не собираюсь напрягаться. Мама просто сделает это за меня, а терапевтам мы ничего не скажем.

Мать берет один из моих белых лифчиков «Миракл бра» от «Виктория сикрет». Я закрываю глаза, отгораживаясь от унизительной картины: моя мать хватает меня за груди. Но даже с закрытыми глазами я ощущаю холодные пальцы на своей голой коже, и поскольку не перестаю мысленно представлять, что она делает, унижение вальяжно появляется, усаживается в кресло и закидывает ноги на стол. Теперь оно делает так каждый день.

Когда с этим покончено, наступает очередь рубашки. Сегодня это великоватая мне белая рубаха «с бойфрендова плеча», с пуговицами сверху донизу. Правую руку в правый рукав я просовываю относительно легко, но левый оставляю матери. Не могу достоверно описать невозможность нахождения левого рукава левой рукой. В итоге моя левая рука поднимается высоко в воздух, как будто я на уроке и у меня есть вопрос, и далеко промахивается мимо левого рукава. Или я хватаюсь за левый рукав правой рукой, и когда пытаюсь натянуть его на левую руку, то каким-то образом в конце концов задираю всю рубашку над головой. Уже от самого предложения «левую руку в левый рукав» ум заходит за разум, и у меня начинает кружиться голова. Это совершенно невозможно.

Так что теперь я сижу в коляске, одетая до пояса снизу. Моя рубашка распахнута, лифчик и живот, похожий на тесто для пиццы, выставлены на всеобщее обозрение. Я в ужасе от того, что мне предстоит.

Пуговицы.

Застегивание всех пуговиц на рубашке при синдроме игнорирования и работе одной только правой рукой требует такой же исключительной, полнейшей, бездыханной концентрации, какая, наверное, необходима человеку, пытающемуся обезвредить бомбу. Я уже покончила с тремя пуговицами из пяти, которые собиралась застегнуть, и совершенно выдохлась. Прежде чем приступить к четвертой, я замечаю в зеркале Хайди и выдыхаю трехпуговичный объем воздуха и напряжения. Трех вполне достаточно.

– Отлично, – пораженно произносит Хайди.

– Спасибо, – говорю я, искренне гордясь собой.

– Но на кой черт тебе это носить? – спрашивает она.

– Ты о чем?

– Зачем тебе носить рубашки с пуговицами?

– Потому что мне нужно пользоваться любой возможностью, чтобы поработать левой стороной? – Я цитирую Марту, полагая, что это тестовый вопрос.

– В разумных пределах. Давай будем еще и практичной.

– Так что, мне не стоит такое носить? – спрашиваю я.

– Я бы не стала. Засунула бы все рубашки с пуговицами куда подальше и носила только пуловеры и футболки.

Я думаю о своем гардеробе, полном рубашек и блузок на пуговицах, – я ношу их на работу.

– Надолго?

– На какое-то время.

Я провожу мысленную инвентаризацию рубашек в моем шкафу: «Армани», «Донна Каран», «Греттакоул», «Энн Тейлор» – модные, стильные, дорогие, все на пуговицах. И это даже без того, что предположительно висит в моем шкафу с левой стороны. Хайди чувствует мое настроение.

– Вот, к примеру, когда родился Бен, у него была ужасная отрыжка. Много месяцев она оказывалась на мне повсюду: на плечах, на спине, на животе. Это было чудовищно. Мне пришлось почти год не носить все свои блузки-только-для-химчистки и свитера. Они обошлись бы мне в целое состояние, не говоря уже о катании взад-вперед по химчисткам. Вместо этого я перешла на хлопковые вещи, которые можно стирать в машине. Но это было не навсегда – только на тот период моей жизни. Сейчас в твоей жизни просто непуговичный период.

Мы обе смотрим на меня в зеркало.

– По правде говоря, для штанов на молнии тоже не время, – добавляет Хайди.

До меня только в этот момент доходит, что она предлагает не просто попрощаться со всеми моими прекрасными блузками, джинсами и брюками, но и переодеться. Мне следует снять рубашку и джинсы, а значит, и туфли, и начать все с самого начала с другой одеждой, а я не могу перенести даже мысли об этом. Из моих глаз катятся слезы.

– Все нормально. Смотри, ведь твой день и так достаточно труден?

Я киваю, плача.

– Ну вот. Так давай внесем некоторые простые коррективы, где сможем. Майки, которые надеваются через голову. Штаны на резинке.

Наши взгляды сами собой упираются в мою мать, одетую в черные синтетические штаны на резинке и бесформенный белый пуловер. Я плачу еще горше.

– Я все понимаю. Я знаю, ты привыкла к стильному и цельному образу. Но я думаю, нам сейчас лучше уйти от моды. «Вог» придется подождать с твоей фотосессией.

Не смешно.

– Думаешь, я люблю кроксы? – спрашивает Хайди, поднимая ногу в фиолетовом шлепанце. – Поверь мне, я бы с гораздо большим удовольствием носила «Джимми Чу», но они слишком непрактичны для того, чем я здесь занимаюсь.

Она вручает мне платок.

– Но если я стремлюсь вернуться к полному здоровью, разве мне не следует тренироваться делать то, что я могла до аварии?

– Сара, я надеюсь, что все получится; надеюсь, что ты вернешься к полному здоровью. Но может ведь и не получиться. И вместо того чтобы фокусироваться только на выздоровлении, ты могла бы также учиться как можно лучше с этим жить.

Я уже привыкла слышать такие пораженческие высказывания от Марты и игнорировать их, но не могу поверить, что это говорит Хайди, моя союзница и подруга.

– Я знаю, это действительно трудно принять, но, если ты сумеешь, тебе это очень поможет.

Опять двадцать пять. Принять ситуацию. Может, они с моей матерью пьют один и тот же кул-эйд? Принять. Приспособиться. Эти слова мне совсем не симпатичны. Фактически мне трудно даже мысленно произнести их, не слыша взамен «сдаться», «проиграть», «не справиться». Принять и приспособиться. Сдаться. Проиграть. Не справиться.

– Так ты говоришь, мне нужно начать все сначала? – спрашиваю я, кивая на свою одежду.

– Нет, конечно же нет. Но на завтра, Хелен, давайте подберем что-нибудь попроще, хорошо?

– Хорошо, – отвечает мама.

– Что-нибудь еще осталось надеть? – спрашивает Хайди.

– Часы.

Мать передает Хайди «Картье», а Хайди вручает их мне. Но вместо того чтобы начать долгий процесс надевания, я сравниваю их с часами на запястье Хайди. У нее розовые пластиковые спортивные часы, электронные, без пряжки. Они сделаны в форме буквы «С» и, похоже, просто висят у нее на запястье, как полукольца на столбе. И у меня появляется идея.

– Махнемся? – спрашиваю я, как будто мы в начальной школе и я предлагаю поменять мой бутерброд с тунцом на ее, с арахисовым маслом.

– Нет, Сара, твои слишком…

– …сложные, – договариваю я.

– Дорогие, – возражает она.

– Ежедневный источник раздражения. Чтобы справиться с застежкой, нужна степень Массачусетского технологического института.

– Я не могу, – говорит Хайди, но я вижу, что она обдумывает предложение. – Мои часы стоят долларов тридцать. Твоя мама или Боб могут заказать такие для тебя.

– Да, но я хочу сейчас. Как насчет речи, которую ты только что произнесла? Принять и приспособиться. Думаю, сейчас у меня период розовых пластиковых часов.

В глаза Хайди прокрадывается улыбка.

– Ладно, но когда захочешь получить свои обратно, только скажи.

– Заметано.

Хайди заменяет мои платиновые с бриллиантами часы своими розовыми, пластиковыми. Я держу конец браслета в правой руке, нахожу бриллиантовое кольцо на левой и за одну удачную попытку натягиваю часы Хайди на свою левую руку. Я даже вижу время: одиннадцать двенадцать. Моя мать аплодирует.

– Вау, Сара, это просто великолепно, – говорит Хайди, восхищаясь статусной обновкой. – Ты уверена?

Я думаю о мучительных минутах, от которых я только что избавилась.

Принять и приспособиться.

Ты сдаешься. Ты проигрываешь. Ты не справляешься.

Дух. Кулак. Борьба.

– Я уверена. Но что бы ты ни говорила и как бы мне ни приходилось мучиться, я никогда не попрошу у тебя кроксы.

Хайди смеется:

– Заметано.

«Не беспокойся, я не сдаюсь», – говорю я своему возмущенному «я». Иногда я просто слишком устаю, чтобы бороться.