Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 20 страниц)

Глава 30

Сегодня утро понедельника. Я знаю, что это утро понедельника, потому что вчера вечером мы вернулись из Кортленда в Велмонт, а вчера был вечер воскресенья. Сейчас уже начало марта, и я не была на работе четыре месяца. Это также означает, что целых четыре месяца я живу без плотного ежедневного графика, который обычно размечал мои «кто», «что», «когда», «где», «почему» и «зачем» для каждого часа бодрствования. Я знаю: когда мы в Вермонте – это выходные. Я отличаю понедельники и пятницы, потому что мы или только что вернулись, или пакуем вещи, чтобы снова уехать, но дни в промежутке начинают сливаться и путаться между собой. К среде я уже не знаю, вторник сегодня или четверг. И это не особенно важно.

К тому же я знаю, что сегодня понедельник, потому что Линуса не повезли в ясли. Он по-прежнему ездит туда со вторника по пятницу, но по понедельникам остается дома – это одна из многих наших попыток сэкономить. Чарли и Люси в школе, Боб на работе, а Линус с бабушкой отправились за продуктами. Я дома одна, все еще в пижаме, в своем любимом кресле в солярии – моем священном месте.

Я читаю журнал «Уик» вместо воскресной «Нью-Йорк таймс». Я совсем забросила воскресную «Таймс», а «Уик» обнаружила в комнате ожидания у детского дантиста, и он мне понравился. Журнал информирует меня о главных событиях недели на трех коротких страницах и приводит мнения из редакционных статей и ведущих колонок самых важных газет типа «Нью-Йорк таймс». Он даже посвящает страницу нам, тайным поклонникам журнала «Пипл», рассказывая о свежих голливудских новостях. Все статьи начинаются и заканчиваются на одной странице, и сам журнал состоит из вполне приятных и посильных сорока страниц.

«Уик» обладает теми же свойствами, которые я больше всего ценю в своих любимых консультантах из «Беркли»: он краткий, но глубокий и переходит прямо к сути дела. Переворачивая страницу и задумавшись об этом сравнении, я внезапно вспоминаю правило «Двадцать к восьмидесяти».

Правило «Двадцать к восьмидесяти» считается универсальной истиной и одной из десяти заповедей для консультантов «Беркли». Оно является экономическим принципом, который утверждает, что двадцать процентов усилий приносят восемьдесят процентов результата. В сущности, это означает, что из всего, что делает человек, по-настоящему важны только двадцать процентов. Нашим консультантам, которым нужно предложить клиенту решение в течение пары недель и потому лишенным роскоши изучать конкретную бизнес-проблему целый год, правило «Двадцать к восьмидесяти» напоминает, что нужно сосредоточиться на жизненно важных двадцати процентах информации и игнорировать те восемьдесят процентов, которые, скорее всего, к делу не относятся (наши суперзвезды – те, кто обладает интуитивным ощущением, на чем сосредоточиваться и что игнорировать).

Редакция «Уик» уже отобрала двадцать процентов новостей, которые важны для меня, и опубликовала их в аккуратном маленьком журнальчике. Я закончу этот номер к завтрашнему дню, а значит, буду достаточно информирована о событиях недели ко вторнику, что оставит прочую часть моей недели свободной для чего-нибудь еще. Правило «Двадцать к восьмидесяти» совершенно гениально.

Я смотрю в окно на наш дворик, а затем сквозь французское окно в гостиную и вздыхаю, не зная, чем же еще мне заняться. Есть только множество головоломок по поиску слов, над которыми я могу поработать, и красные мячики, чтобы их искать и убирать с подноса. Моя надомная терапия, проходившая два раза в неделю, теперь закончилась. Не потому, что я полностью восстановилась (это не так), и не потому, что я ее прекратила (и это не так), а потому, что наша страховка покрывает только десять недель, и мое время истекло. Как человеческое существо с хоть одной молекулой здравого смысла и хоть с тенью сострадания, притом имеющее представление о реабилитационном процессе, могло установить и поддерживать такое заведомо преждевременное окончание лечения, мне совершенно непонятно.

Прождав на телефоне, чтобы поговорить с живым человеком из нашей страховой компании (по ощущениям – около десяти недель), я выразила свое неотредактированное возмущение какой-то несчастной представительнице клиентской службы по имени Бетти, которая, я уверена, никак не участвовала в создании политики страхования и наверняка не могла ее менять. Но было приятно выпустить пар. И да будет так: если мне суждено выздороветь полностью, то с данного момента от меня полностью зависит, получится это или нет.

Дочитываю «Уик». Что теперь? Я удивляюсь, что мать с Линусом до сих пор не вернулись. Линус теперь все время в движении, он бегает, как только получает шанс, просто потому что может. Он ненавидит сидеть спокойно, и он исключительно упрям – по утверждениям матери, эта черта пришла напрямую из моей ДНК. «Не ветром надуло», – говорит она. Надеюсь, ей не слишком трудно. Мама потрясающе справляется со всеми тремя детьми: совмещает их графики, готовит им еду, стирает одежду – и ей доставляет удовольствие проведенное с ними время, но к четырем часам я вижу, что она уже совсем устает. Мне стыдно, что ей так тяжело приходится, но представить не могу, что бы мы без нее делали.

Я поуютнее устраиваюсь в глубоком кресле, закрываю глаза и впитываю расслабляющее оранжерейное тепло солярия. Но я не устала и не хочу спать. Вот бы была суббота – тогда мы бы проснулись в Вермонте, и я бы могла покататься на сноуборде. Не могу дождаться, когда мы вернемся.

Звонит телефон. Мать, как всегда, вручила мне трубку, прежде чем оставить меня дома одну, но я не вижу телефона в подставке рядом с собой, где обычно его держу. Телефон звонит снова. Я следую за звуком и случайно нахожу его на маленьком столике напротив себя – я вспомнила: с ним играл Линус и, наверное, там оставил. В трех футах и тысяче миль от меня.

Я могу встать и доковылять с ходунками до столика, но, пожалуй, не за четыре звонка. Я могу позволить автоответчику принять звонок, но я ведь только что хотела какого-нибудь занятия, так что лучше попробую обогнать автоответчик. Телефон звонит снова. У меня осталось всего три раза.

Я хватаю ходунки за рукоять и ползу рукой вниз, пока не хватаюсь за одну из подбитых резиной ножек. Затем вытягиваю руку и кладу рукоять на столик. Я двигаю ходунками, пока телефон не оказывается в изгибе рукояти. Звонок номер четыре. Я тяну за ходунки, и телефон слетает со столика и ударяется мне прямо в колено. Ой! Он звонит у моих ног. Я тянусь вниз, подбираю его, нажимаю кнопку ответа и чуть не кричу «ура» вместо «алло».

– Привет, Сара, это Ричард Левин. Как поживаешь?

– Хорошо, – отвечаю я, стараясь, чтобы он не догадался по моему голосу, что я запыхалась или нездорова.

– Прекрасно. Я звоню, чтобы узнать, как у тебя дела и готова ли ты обсудить возможность возвращения на работу.

Как у меня дела? Сейчас почти полдень, я в пижаме, и главным поводом для гордости сегодня будет то, что я достала телефон ходунками до шестого звонка.

– Дела у меня хорошо, намного лучше.

Готова ли я подумать о возвращении? Мать, наверное, заметила бы, что если я не могу скоординировать движения, необходимые для замены подгузника, то вряд ли смогу координировать работу сотрудников. Но Боб сказал бы, что я готова. Он бы посоветовал не упустить такой шанс. И сотрудница клиентской службы Бетти из нашей страховой компании сказала бы, что я готова. Доаварийная «я» вышибает пробку из шампанского, похлопывая меня по спине и практически выталкивая за дверь.

– И я бы хотела обсудить мое возвращение.

– Отлично. Когда ты можешь приехать?

Давайте-ка посмотрим. Я планировала сегодня днем прогуляться вокруг квартала, прежде чем вздремнуть, после того как мать вернется из магазина, – это означает, что мне, возможно, достанется новая книжка с головоломками. А на видео записан новый выпуск «Эллен».

– В любое время.

– Как насчет встречи завтра в десять?

– Замечательно.

– Прекрасно. Тогда увидимся завтра.

– Увидимся завтра.

Я нажимаю кнопку отбоя на трубке, засовываю ее в подставку и впитываю надвигающиеся последствия неожиданного разговора вместе с теплом солнца. От обоих меня бросает в пот. Я готова обсудить возвращение к работе, но готова ли я вернуться? Я накричала на бедную сотрудницу клиентской службы Бетти, обвинив ее в преступной политике, которая лишила меня терапии до того, как я полностью выздоровела. До того, как я стала готова на сто процентов. Так насколько я здорова и готова сейчас? Я могу читать и печатать, но медленно, ходить – еще медленнее. Я беспокоюсь, что буду опаздывать на совещания и срывать сроки, не замечу какой-нибудь важный документ, лежащий на столе слева от меня, забуду открывать файлы на левой стороне рабочего стола моего компьютера. Я думаю о правиле «Двадцать к восьмидесяти». Есть ли у меня хотя бы двадцать процентов?

Я всегда гордилась тем, что перфекционистка, что расставляю точки над всеми «i», что делаю все. Но что, если хватит и меньше ста процентов? Что, если я выздоровела на двадцать процентов и этого достаточно, чтобы вернуться к работе? Это возможно. Моя работа – кадры, офисная работа. Это не хирургия, требующая обеих рук, и не фокстрот, требующий обеих ног. Я могу быть не на сто процентов здорова и все равно блистать в своей области. Или нет?

Я сижу в любимом кресле в своем священном месте, сердце колотится в груди, и каждый удар полон приятного возбуждения и страха. Я гадаю, что такое моя заявленная готовность: разумный оптимизм или смехотворная ложь? Смотрю в окно на наш двор и вздыхаю: я не могу уверенно выбрать ответ. Полагаю, мы выясним это завтра.

Глава 31

Я снова смотрю на будильник – на четыре минуты больше, чем в последний раз, когда я проверяла. И мы все еще занимаемся моими штанами. Я втягиваю живот, а мама пытается стянуть края, но черные шерстяные брюки от костюма не собираются застегиваться полностью.

– Думаю, тебе лучше надеть эти, – говорит мать, протягивая одни из множества одинаковых черных синтетических штанов на резинке.

– Думаю, тебе лучше попробовать еще раз, – говорю я.

– Они застегнулись насколько возможно.

– Ну и ладно. Пиджак у меня на пуговицах, он все это закроет.

Мы переходим к блузке. За время, которое обычно уходило у меня на то, чтобы полностью одеться без достойных упоминания усилий, я умудряюсь самостоятельно застегнуть две пуговицы. Я застегиваю еще одну, не дыша и скрежеща зубами, но потом сдаюсь и передаю проект матери. Снова смотрю на часы – я не могу себе позволить опоздать.

Мать заканчивает с пуговицами на блузке и переходит к пиджаку. Застегивает бирюзовое ожерелье на моей шее и браслет с подвесками на левой руке. Я выбираю сережки-гвоздики с бриллиантами, она вставляет их мне в дырочки на ушах и застегивает. Наносит мне на лицо основу под макияж и бронзовую пудру (под загар), растушевывает немного розовых теней по векам, выдергивает несколько подлых волосков между бровями и на подбородке и красит губы нежным, едва заметным блеском. Я смотрю в зеркало и одобряю результат ее трудов.

Однако мы заходим в тупик, когда переходим к обуви. Я отказываюсь надевать сабо (еще предложите белые кеды!), а мать отказывается везти меня на работу, если я напялю каблуки.

– Мне нужно выглядеть идеально собранной. Я должна демонстрировать силу и опыт.

– Ну и насколько сильной и опытной ты будешь выглядеть, если пойдешь и упадешь мордой вниз?

Как ни печально, этот прогноз отнюдь не неправдоподобен. Я решаю не рисковать и пойти на компромисс – балетки от «Бруно Магли». Мать предпочитает липкие резиновые подошвы «мерреллов» скользким балеткам, но неохотно соглашается и приносит мне запрошенное. Готово. За исключением полюбившейся мне прически под Энни Леннокс, я выгляжу вполне похожей на себя четыре месяца назад: достаточно собранной, опытной, сильной и, самое главное, не калекой.

Пока не берусь за ходунки. В этом приспособлении нет ничего изящного или сильного, но, к сожалению, я к ним прикована. Жаль, что к этому времени не получилось перейти на обычную трость. Красивая деревянная трость с модной латунной ручкой вызывает куда более приятные ассоциации, чем жесткая нержавейка и серая резина: утонченный джентльмен с легкой хромотой в противоположность хрупкой старушке, восстанавливающейся после недавней операции на тазобедренном суставе. Мама предлагает по такому случаю украсить ходунки красивым шелковым бантом из шарфика, но я не хочу привлекать к ним лишнее внимание. Лучше просто не обращать на них внимания и надеяться, что все смогут последовать моему примеру.

Кухня странно тиха, дети уже уехали. Боб сегодня отвез их в школу и садик рано, освободив нам с матерью пространство и время подготовиться. Я осушаю чашку с кофе. Мой желудок слишком полон щекочущих бабочек, чтобы завтракать. Смотрю на часы:

– Поехали.

Я нахожусь в напряжении с самого утра, и, думаю, мама тоже это чувствует, но процесс одевания, пусть даже я только указывала направление, дал нам обеим канал, куда вложить всю нервную энергию. Теперь мы едем в Бостон, и я пассажир, пристегнутый к сиденью. Беспокойство загнано в ловушку машины, где нечего делать и некуда пойти, поэтому моя тревога вызывает клаустрофобию и с каждой секундой растет в геометрической прогрессии.

Мои плечи поднимаются к ушам, правая нога вдавливает воображаемую педаль газа в пол, и все внутри вопит: «Вперед, быстрей, давай приедем так, чтобы я не опоздала!» Однако в этот чрезвычайно важный день мать вырулила на спокойный участок в противоположном направлении и едет медленнее, чем обыч-но, продвигаясь с чрезмерной осторожностью, – она безопасно ползет в правом ряду шоссе, а все жители Массачусетса, кажется, проносятся мимо нас. В лучших обстоятельствах мы бы ни за что не поехали вместе на работу.

Я уже готова взорваться, когда замечаю, где мы, и все панические мысли вдруг странно примолкают. Мурашки бегут у меня по спине и руке. В этом участке Масс-Пайка нет ничего особенного, никакой значимой черты ландшафта, выезда или указателя ни на восток, ни на запад – ничего, что мог бы заметить кто-то другой. Но это место, где все случилось. Здесь я потеряла управление машиной. Здесь переменилась вся моя жизнь.

Я хочу показать это место матери, но, прежде чем успеваю согласовать мысли со словами, мы уже проезжаем его, и теперь что-то говорить кажется бессмысленным. Я решаю промолчать – и о месте моей аварии, и о стиле вождения матери. Мы доедем. Мы едем достаточно быстро.

Мы паркуемся в гараже «Пруденшиэла» и на лифте поднимаемся на уровень торгового центра.

– Ладно, мам, отсюда я и сама доберусь. Где хочешь встретиться?

– Я не пойду с тобой?

Я пытаюсь представить себя как независимую, уверенную в себе и готовую к работе. Не совсем то, что придет всем на ум, если я в первый раз заявлюсь на работу с мамочкой.

– Нет, ты можешь пока походить по магазинам. Давай встретимся в ресторанном дворике, когда все закончится. Я тебе позвоню.

– Но я хотела посмотреть, где ты работаешь.

– В другой раз. Пожалуйста.

Я понимаю, что задела ее чувства, но на кону слишком многое. Я не хочу даже, чтобы кто-нибудь заподозрил, что мать привезла меня на работу. Пусть все считают, что я приехала сама.

– Ты уверена? – спрашивает мать.

– Да. Я большая девочка. Я тебе позвоню.

– Ладно. Пойду в «Гэп» и куплю Линусу ползунки побольше.

– Отлично.

– Удачи тебе, – к моему удивлению, она меня обнимает.

– Спасибо.

Я прохожу мимо магазинов тем же маршрутом, которым ходила тысячи раз, в вестибюль «Беркли», расположенный в укромном уголке фешенебельного торгового центра. Приемная точно такая же, как была: элегантные современные стулья, обтянутые кремовой кожей, расставленные вокруг стеклянного кофейного столика в зоне ожидания наподобие мини-гостиной, на столике – сегодняшние «Нью-Йорк таймс» и «Уолл-стрит джорнэл», дорогой букет живых цветов на впечатляюще высокой стойке, надпись «Беркли консалтинг», вытисненная золотыми буквами на стене за стойкой. Хезер, наша секретарша приемной, сидит за стойкой на платформе, довольно высоко над полом, и смотрит сверху вниз, усиливая и так внушительное впечатление, которое «Беркли» производит на посетителей.

– Доброе утро, Хезер.

– Сара, с возвращением!

– Спасибо. Приятно вернуться. Я пришла встретиться с Ричардом.

– Да, они ожидают тебя в зале совещаний.

– Отлично. Спасибо.

Я прохожу мимо стола Хезер, стараясь как можно менее заметно подтягивать левую ногу.

– Ой, Сара! Зал совещаний в той стороне, – секретарша указывает в противоположном направлении, как будто говорит с милой, но явно заблудившейся пожилой дамой. Черт бы побрал эти ходунки!

– Я знаю. Я сначала хочу кое с кем поздороваться.

– Ой, извини.

Я иду по длинному коридору медленнее, чем когда-либо, и чувствую себя так, словно вернулась домой. Знакомый порядок кабинетов, мимо которых я прохожу, фотографии крупнейших городов мира, сделанные с высоты птичьего полета, в рамочках по стенам, светильники, ковровое покрытие – все кажется таким привлекательным и уютным в своей привычности. Я думала, что по пути могу наткнуться на Джессику, но на самом деле не собиралась ни с кем здороваться в этом побочном путешествии. Я останавливаюсь перед своим кабинетом.

Открываю дверь и включаю свет. Экран компьютера выключен, на столе нет бумаг. Фотографии Боба и детей стоят так же, как я их оставила. Даже мой черный шерстяной свитер по-прежнему свисает со спинки кресла, готовый к дням, когда я буду мерзнуть и мне понадобится еще один слой одежды, особенно в закондиционеренные летние месяцы.

Я думала, что захочу войти, посидеть в кресле, включить компьютер, пару минут полюбоваться на прохожих в окно, выходящее на Бойлстон-стрит, но не ступаю внутрь даже одной обутой в балетку ногой. Приемная и коридор воспринимались мной как дом, но кабинет, где за последние восемь лет я провела, пожалуй, больше времени, чем в настоящем доме, почему-то кажется слишком чужим и странным, будто это место расследуемого преступления, и хотя здесь нет полицейской ленты, лучше мне не входить и ничего здесь не трогать. Я выключаю свет и тихо закрываю дверь.

Поддавшись порыву, я воображала, что только быстренько загляну в свой кабинет. Следовало подумать получше. Бостонский офис «Беркли» – мировая штаб-квартира компании, огромное корпоративное пространство, и мой кабинет находится настолько далеко от зала совещаний, насколько это вообще возможно. Я звякаю браслетом на левой руке и нахожу часы Хайди на запястье. Вот черт!

К тому времени, как я добредаю до зала совещаний, – надо сделать шаг, подтянуться, отдышаться, – все уже там: сидят, пьют кофе, ждут меня, а теперь смотрят на мой торжественный вход с ходунками. Нужно было прийти сюда раньше. О чем я только думала?

– Сара, заходи, – говорит Ричард.

Ричард и Карсон сидят на правом конце десятиместного стола для совещаний. Я перевожу взгляд влево. Джерри и Пол, двое из управляющих директоров, сидят напротив Ричарда и Карсона, а Джим Уайтинг, один из партнеров, – рядом с Полом. По уровню собравшихся я делаю два быстрых вывода. Во-первых, это решение чрезвычайно важно. И во-вторых, оно займет всего десять минут. Наверное, я освобожусь даже раньше, чем моя мать доберется до детского отдела «Гэпа».

По вежливому молчанию и нерешительным улыбкам я понимаю также, что все озадачены, если не удивлены и расстроены моей походкой и ходунками. Я делаю глубокий вдох, собираю все мужество, какое могу, и пожимаю руки каждому, прежде чем сесть во главе стола. У меня прекрасное рукопожатие – твердое, но не давящее, уверенное и ответственное, и я молюсь, чтобы оно устранило урон, нанесенный первым впечатлением обо мне.

Ричард предлагает воду или кофе, но я отказываюсь, не желая пустить струйку из левого уголка рта, однако жалею, что не могу ответить «да» на оба предложения. Я уже ног под собой не чую после долгой прогулки по «Беркли», в горле у меня пересохло, и я бы выпила что-нибудь. У меня липко под мышками и под лифчиком, так что я с удовольствием сняла бы шерстяной пиджак, но не решаюсь устроить такое шоу. Кроме того, он скрывает мои незастегнутые брюки. Я нахожу правой рукой левую и зажимаю ее между коленями. Чуть опоздавшая, потная, умирающая от жажды и молящаяся, чтобы моя левая рука не высвободилась и не сделала чего-нибудь непристойного или нездорового, я улыбаюсь Ричарду, как будто все как обычно и можно начинать.

– Итак, Сара. У нас есть ряд больших проектов, начинающихся в следующем квартале, и тут произошла несколько неожиданная утечка кадров. Карсон замечательно вел дела за тебя в последние несколько месяцев, но мы абсолютно не можем себе позволить ползти вперед так медленно.

Я улыбаюсь, польщенная. Я воображаю отдел кадров, ковыляющий на ходунках последние четыре месяца, искалеченный, неспособный функционировать без меня на сто процентов.

– Так что мы захотели встретиться с тобой и узнать, чувствуешь ли ты себя готовой снова встать в строй.

Я хочу снова нырнуть во все это. Я скучаю по своей жизни в «Беркли» – по быстрому ходу событий, их плотности, участию в чем-то важном, ощущению силы, опытности и эффективной деятельности. Я перевожу взгляд с одного участника на другого, стараясь почувствовать, насколько они верят в мою готовность вернуться, увидеть в чьем-нибудь лице или позе тот энтузиазм, который бурлит во мне, но не получаю желаемого подкрепления. Джерри и Пол сидят со скрещенными руками, и у всех «покерные» лица. Кроме Джима. Секунду назад я пожимала ему руку, но теперь его нигде не вижу. Возможно, он сбежал, или за ним послали, или у него было назначено где-то что-то поважнее. Но вероятнее всего, он чуть отодвинул стул назад, а может, это Карсон постукивает ручкой и слишком сильно привлекает мое внимание к правой стороне комнаты, в общем, кто его знает… Но только Джим по-прежнему здесь – сидит в черной дыре моего синдрома игнорирования.

Кого я дурачу? Проблема не только в моей продемонстрированной хромоте. Моей матери приходится одевать меня и привозить на работу, моя левая рука зажата между коленями, я боюсь выпить чашку кофе на людях, я вымоталась, пройдя от своего кабинета до этого зала, и понятия не имею, куда подевался управляющий партнер. На сколько бы процентов я ни была готова, этого недостаточно. Я вспоминаю объем работы, который выполняла каждый день, объем работы, ожидаемый от меня. При моем нынешнем уровне здоровья и возможностей в сутках просто не хватит часов. И как бы я ни хотела снова нырнуть во все это, я не готова жертвовать качеством работы, которого компания ожидает от моей репутации.

– Я действительно хочу вернуться к работе, но, говоря совершенно откровенно и при всех вас, я не готова вернуться на полную занятость. Я могу делать все, но это пока занимает у меня немного больше времени.

– Как насчет частичной занятости? – спрашивает Ричард.

– Это действительно возможно? – удивляюсь я.

В «Беркли» нет сотрудников на частичной занятости. Ты работаешь здесь, и тобой распоряжаются – не частью тебя, а полностью.

– Да. Мы понимаем, что тебе может потребоваться некоторое время, чтобы снова войти в рабочий процесс, но будет более эффективно и разумно дать тебе втянуться, пусть на частичной занятости, чем искать, нанимать и учить кого-то нового.

Я воображаю расчет затрат и выигрыша, проведенный одним из наших аналитиков. Каким-то образом мои цифры, даже на частичной занятости, видимо, выглядят более привлекательными, чем расходы на нового заместителя директора по кадрам, по крайней мере на следующий квартал. Интересно, какой дисконт-фактор они заложили на мой синдром игнорирования?

– Просто для ясности: частичная занятость – это сколько часов в неделю?

– Сорок, – отвечает Ричард.

Я знала, что ответ будет таким, еще до того как спросила. В большинстве компаний сорок часов – это полная нагрузка, а неполная – двадцать. Я знаю, что смогу справиться с двадцатью. Но это «Беркли». Возможно, мне придется тратить полный день, чтобы сделать все, что считается нормальным результатом для частичной занятости, но я, пожалуй, смогу это сделать. Восемьдесят часов времени и сил за сорокачасовой объем работы и оплаты. Нам с Бобом действительно нужен мой заработок, даже его часть.

– И когда вы хотите, чтобы я приступила?

– В идеале – прямо сейчас.

Я надеялась, что он скажет «в следующем месяце», давая мне больше времени на восстановление, но по срочности этого собрания и числу больших шишек в зале я заподозрила, что кто-то знакомый с должностью им нужен прямо сегодня. Я думаю о шариках, которыми жонглировала каждый день, – дорогих, хрупких, тяжелых, незаменимых шариках, – едва ухитряясь держать их все в воздухе и любя каждую наполненную адреналином минуту этого жонглирования. И вот я здесь, снова в «Беркли», и у Ричарда есть для меня полная охапка шариков. Моя правая рука готова их поймать, но левая зажата между коленями.

– Ну, что скажешь? – спрашивает Ричард.

Вот она я, снова в «Беркли», и Ричард произнес слова приглашения, о которых я молилась каждый день целых четыре месяца. Я стою на пороге двери в мою прежнюю жизнь. Чтобы ее вернуть, нужно только войти.