Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 20 страниц)

Глава 24

– Да ладно, – говорю я с полным ртом зубной пасты, – оставайся.

Мы с Бобом в нашей ванной. Я стою, наклонившись над раковиной, и готовлюсь ко сну. Боб ждет за моей спиной, готовясь ехать обратно в Велмонт. Кроме того, он надзирает за тем, как я чищу зубы, – точно так же, как несколько минут назад наблюдал за Чарли и Люси.

Детям невозможно доверить чистить зубы без родительского надзора. Чарли отправится в ванную и забудет, зачем пришел. Он будет рисовать на стенах мелками для ванны или превратит рулон туалетной бумаги в необратимую груду на полу, или начнет Третью мировую войну с сестрой. Люси никогда не забывает, зачем ее сюда послали, но она хитрюга: намочит зубную щетку, вернет ее в подставку, а следующие двадцать минут проведет, строя всевозможные гримасы перед зеркалом и разговаривая со своим отражением. Так что не стоит отправлять их в ванную одних и надеяться в результате хоть на какую-то зубную гигиену.

Мы не даем им отвлекаться словесными напоминаниями: «Почисти верх. Пройдись обратно. Это было слишком быстро, ты не все прочистил». Иногда мы поем «Ярко, звездочка, сверкай», и они чистят зубы, пока песенка не закончится. А Боб завершает процесс нитью.

Теперь моя очередь. Мне тоже нельзя доверять чистить зубы без надзора. Сейчас слишком ранний вечер, чтобы готовиться ко сну, но Боб хочет, чтобы я все закончила до того, как он уедет.

– Я не могу, – говорит он. – Ты не чистишь левую сторону.

Глядя на свое лицо в зеркале, я начинаю бешено возить щеткой во рту, надеясь случайно встретиться с левой стороной. Бог свидетель, я не могу попасть туда намеренно. Если только я не концентрируюсь совсем уж сильно, то совсем не осознаю, что левая сторона моего лица существует, а в конце дня ужасно трудно хорошо сконцентрироваться на чем-либо.

Вне зависимости от времени суток отсутствие левой стороны лица создает менее чем желательные последствия. Иногда у меня течет слюна из левого уголка рта, и я не подозреваю об этом, пока кто-нибудь (мама) не вытрет меня салфеткой или Линусовым слюнявчиком. Если струйка слюны, стекающая по подбородку, сомнительно выглядит даже на Линусе, то и меня она наверняка не красит.

К тому же я теперь обзавелась склонностью незаметно для себя накапливать комки частично пережеванной пищи между зубами и щекой с левой стороны, как бурундук, запасающий орехи на зиму. Это не только отвратительно выглядит, но и создает опасность поперхнуться, так что мать несколько раз в день устраивает мне «бурундучный тест». Поймав меня на скопидомстве, она или вычищает пищу пальцем, или дает мне стакан воды и просит прополоскать рот и сплюнуть. В любом случае решение так же отвратительно, как и проблема.

И у меня осталась дорогая коллекция косметики, которая больше не видит света дня. Тушь, подводка и тени на один глаз, румяна на щеке и губы, накрашенные рубиново-красным только справа, вызывают у всякого заметный ужас. Я попросила Боба накрасить меня только один раз и в результате выглядела так, будто собралась прогуляться в район красных фонарей. Поскольку выбор мой, видимо, сузился до городской сумасшедшей или проститутки, я решила, что всем будет лучше, если я стану держать свою косметику в ящике комода.

Итак, нет нужды уточнять, что чистка зубов слева – не тот вид спорта, где я могу рассчитывать на золотую медаль. Боб, как всегда, заставляет меня сначала сделать герлскаутскую попытку, а потом чистит мне зубы сам. Я шарю ощупью, случайно тыкаю себя щеткой в горло и давлюсь. Сгибаюсь над раковиной, отплевываюсь и передаю щетку Бобу.

– Кто-нибудь еще собирается выходить? – спрашиваю я.

– Сомневаюсь. Может, Стив и Барри.

Руководство компании мужа сообщило всем в канун Рождества, что фирма закрывается на неделю между Рождеством и Новым годом – вынужденный неоплачиваемый отпуск для всех сотрудников, попытка уменьшить издержки во время ежегодной вялой даже в отсутствие кризиса праздничной бизнес-недели. Судя по тому, что Боб мне рассказывал, Стив и Барри – ненормальные трудоголики, даже по нашим стандартам. Стив брезгует своей женой, детей у них нет, а Барри в разводе. Конечно, они выйдут на работу, больше-то им нечего делать.

– Это глупо. Оставайся. Устрой себе недельный отпуск. Катайся с детьми, смотри кино перед камином со мной. Спи, отдыхай, расслабляйся.

– Я не могу. У меня тонны дел, и это идеальный шанс их доделать. Перестань говорить, тогда я смогу почистить тебе зубы.

Из-за сокращения у Боба мало подчиненных, и он выполняет работу трех других сотрудников плюс собственную. Я поражаюсь, как ему удается все это делать, но беспокоюсь, что это не пройдет для него бесследно. Кроме времени, которое Боб посвящает помощи мне и детям по утрам перед школой и по вечерам перед сном, и нескольких часов собственно сна, он не занимается ничем, кроме работы, легко устраивая себе восемнадцатичасовые рабочие дни. Он жжет свечу с обоих концов, и я боюсь, что в какой-то момент от него не останется ничего, кроме лужицы воска.

Я поднимаю правую руку, сигнализируя, что мне надо сплюнуть.

– Значит, ты едешь работать бесплатно, вместо того чтобы провести неделю с нами, – констатирую я.

– Я бы очень хотел остаться, Сара, но мне нужно сделать все, что могу, чтобы удержать компанию и работу на плаву. Ты же понимаешь, это необходимо.

Каждый раз, как мать приносит домой почту и я вижу белые конверты, лежащие грудой на кухонной стойке, пугающая темная яма внутри меня становится глубже и страшнее. Даже при условии, что Боб сохранит свою работу и зарплату, если я не вернусь на работу, получается, что мы живем не по средствам. Счета продолжают приходить, как безжалостный зимний буран, и нас начинает ими заваливать. А если Боб потеряет работу, не присмотрев другую, прежде чем я смогу вернуться в «Беркли», нам придется делать весьма неприятный, даже жуткий выбор. Сердце начинает выпрыгивать у меня из груди, уже зная то, что мой ум не решается вообразить.

– Я знаю, я понимаю. Я просто хотела бы, чтобы ты мог остаться. Когда мы в последний раз проводили неделю отпуска вместе? – спрашиваю я.

– Не помню.

Мы не были в недельном семейном отпуске и не ездили никуда вдвоем без детей с тех пор, как Люси была совсем крошкой. Когда я могла взять неделю, не мог Боб, и наоборот. Чаще всего мы выбирали дни отпуска по крохам и по поводам, которые никак нельзя было считать праздниками: обычно когда Эбби уезжала или звонила, что заболела. За исключением этого года, когда я истратила весь отпуск, сидя на кровати в чудесном курортном отеле «Болдуин», я никогда не использовала все положенное мне в год время. И Боб свой отпуск тоже никогда целиком не выбирает. А ведь отпуск не переходит на следующий год: если мы им не воспользовались, он сгорает навсегда.

Впервые это поведение поражает меня своей абсолютной неправильностью. Наниматели предлагают платить нам, чтобы мы пять недель в год проводили вместе, не за столом, на совещаниях и в дедлайнах, и каждый год мы обычно говорим: «Спасибо, мы лучше поработаем». Что с нами не так?

– Ты уверен? Компания не может развалиться или спастись за эту неделю, иначе они бы не закрылись. Ты вымотан. Оставайся. Покатайся на лыжах, отдохни. Неделя отпуска точно пошла бы тебе на пользу.

– Открывай, – говорит Боб, наматывая на пальцы зубную нить. Кажется, он ужасно доволен, что может меня заткнуть.

Я подчиняюсь, и он начинает чистить мне зубы нитью. Этого я никак не могу сделать. Пожалуй, мне было бы проще натренировать большой палец правой ноги, чтобы удерживать один конец нити и правой рукой в это время чистить зубы, чем пытаться включить в этот процесс левую руку. Но даже ради здоровья своих зубов я не хочу выглядеть как шимпанзе. И слава богу, что Боб делает это за меня, иначе я бы, наверное, обеззубела годам к сорока.

Я смотрю в его глаза, сосредоточенные на моей ротовой полости. До того как выписаться из «Болдуина», я плакала всякий раз, представляя, что Бобу придется заботиться обо мне вот так. Я оплакивала воображаемую потерю нашего равного партнерства, рыдала над досадным бременем, насильственно возложенным на него как на моего опекуна и сиделку, и была совершенно обескуражена нашей печальной участью. Но теперь, видя, как он заботится обо мне, я не чувствую ничего из того, что тогда воображала. Я смотрю на спокойную и нежную сосредоточенность мужа, и мое сердце переполняется теплой и благодарной любовью.

– Не могу, детка, мне очень жаль. Я вернусь в конце недели.

Доаварийная «я» киваю, полностью понимая, что ставка сейчас жизнь-или-смерть. Боб делает ровно то, что сделала бы я. Но я больше беспокоюсь о нем, чем о его работе, и вижу то, чего не замечает доаварийная «я»: что он и его работа, вообще-то, существуют отдельно друг от друга.

Покончив с моими зубами, идем в постель. Боб достает из шкафа мою пижаму.

– Руки вверх, – командует он тем же веселым игровым тоном, каким мы оба разговариваем с детьми.

– Как у меня получилось? – спрашиваю я, не зная, подчинилась ли команде левая рука.

– Сама мне скажи.

Он стучит по моему браслету с подвесками, и я слышу звяканье где-то возле бедра, а не над головой. Я не удивлена: когда я командую обеим рукам, ладоням или ногам сделать что-то одновременно, все выглядит так, будто стороны соревнуются и правая сторона всегда выигрывает. Когда мой мозг слышит «руки вверх», стреляет пистолет, и правая рука бежит к финишу, пока левая, зная, что это далеко за пределами ее возможностей, не пытается подвинуть за линию старта даже ноготь, застыв на месте и восхищаясь фантастическими способностями правой.

«Давай, левая рука, ВВЕРХ!»

Я воображаю, как моя левая рука отвечает голосом, похожим на Иа-Иа: «Зачем беспокоиться? Ведь правая рука уже там». Вот бы моя левая сторона осознала, что здесь не соревнование.

Боб стягивает с меня свитер без пуговиц через голову, вниз по левой руке, и снимает. Потом тянется мне за спину, чтобы расстегнуть бюстгальтер. Он никогда не медлил ни секунды, расстегивая мои лифчики, когда мы только встречались, но теперь они его озадачивают. Полагаю, все дело в мотивации. Пока Боб возится с крючками, его щека оказывается рядом с моей – и я целую мужа. Это не просто поцелуйчик, не поцелуй типа спасибо-что-почистил-мне-зубы и не один из наших торопливых вежливых прощальных поцелуев. Все мои желания – выздороветь, вернуться на работу, желание, чтобы Боб остался и чтобы он понял, как я люблю его, – в этом поцелуе. Он отвечает мне, и, клянусь, я чувствую его поцелуй даже пальцами левой ноги.

– Ты же не собираешься соблазнять меня остаться? – спрашивает Боб.

– Ты же не останешься, – говорю я и снова его целую.

Уже без всяких сложностей он снимает с меня лифчик, помогает мне лечь и стягивает с меня штаны и трусы. Потом раздевается сам и ложится на меня сверху.

– Мы уже давным-давно этим не занимались, – говорит он.

– Я знаю.

– Я беспокоюсь, что могу сделать тебе больно, – говорит Боб, гладя меня по волосам.

– Главное, не колоти меня головой об изголовье, и со мной все будет в порядке, – улыбаюсь я.

Боб смеется, выдавая, насколько нервничает. Я обхватываю его за шею и притягиваю к себе для еще одного поцелуя. Его обнаженная грудь, широкая, сильная и гладкая, так приятно лежит на моей. И так приятна тяжесть его тела поверх моего! Я и забыла, как люблю чувствовать его тело на своем.

Я не думала об этом до того, как поцеловала Боба, но даже в этой самой пассивной из поз мне нужно активно пользоваться левой стороной. Моя правая нога обхватывает тело Боба, но левая так и лежит на кровати – безжизненная груда плоти, не возбужденная ни на йоту, – и моя асимметрия мешает попасть, так сказать, в борозду. И хотя я с большим интересом опробую все виды дурацких реабилитационных инструментов и техник на чтении, ходьбе и еде, я отказываюсь допускать всевозможные красные закладки, оранжевый скотч, ходунки и терапевтические секс-подпорки в нашу спальню. Я хочу заниматься нормальным сексом со своим мужем. Ну, пожалуйста!

– Извини, я не могу найти левую ногу, – говорю я, внезапно охваченная желанием, чтобы она была протезом и я могла просто отстегнуть эту бесполезную штуковину и швырнуть на пол.

– Все хорошо, – отвечает Боб.

Мы ухитряемся продолжать, и я замечаю, что Боб поддерживает мою левую ногу под колено, компенсируя движение, это напоминает, как он держал мою ногу, когда пришло время тужиться во время рождения наших детей. Мое сознание уплывает в воспоминания о родах – схватках, эпидуральной анестезии, подставках для ног, эпизиотомии. Ловлю себя на этом и вырываюсь, осознав, что такие образы совершенно неуместны и противопоказаны тому, чем я занимаюсь.

– Прости, моя нога такая волосатая, – говорю я.

– Ш-ш-ш.

– Извини.

Боб целует меня, возможно, чтобы заставить замолчать, и это срабатывает. Все посторонние назойливые мысли растворяются, и я таю в его поцелуе, под его весом, от того, какой он приятный на ощупь. Это, может быть, и не безупречно нормальный секс, но вполне нормальный. И на самом деле безупречный.

Потом Боб одевается, помогает мне облачиться в пижаму, и мы снова ложимся рядышком.

– Я скучаю по этому с тобой, – говорит он.

– И я.

– Как насчет свидания перед пылающим камином, когда я вернусь?

Я расплываюсь в улыбке и киваю. Боб смотрит на часы.

– Пора ехать. Хорошей тебе недели. Увидимся в субботу, – говорит он, целуя меня.

– Приезжай в пятницу.

– Я буду здесь первой пташкой субботнего утра.

– Возьми в пятницу выходной. Приезжай утром в пятницу.

– Не могу. Мне правда нужно поработать.

Но Боб сделал малюсенькую паузу перед словами, и я понимаю: в его броне появилась щель.

– Давай на пальцах, – предлагаю я.

Мы смотрим друг на друга долгую секунду, оба вспоминая, что случилось после нашей предыдущей игры.

– Ладно, – отвечает он и приводит меня в сидячее положение лицом к себе.

Мы оба поднимаем кулаки.

– Раз, два, три, старт! – командую я.

Бумага Боба оборачивает мой камень. Я проигрываю. Но Боб не радуется своей победе.

– Возьму полдня в пятницу. И приеду пораньше вечером, – говорит он.

Я тянусь к руке Боба, привлекаю его к себе и заключаю в крепкое однорукое объятие:

– Спасибо.

Он укладывает меня под толстое флисовое одеяло и нижнее стеганое.

– Тебе хорошо? – спрашивает он.

Еще не время спать, но я не против лечь пораньше. Я отсыпалась с тех пор, как вернулась домой из «Болдуина», по меньшей мере девять часов каждый день и час-другой дневной дремы, и мне это ужасно нравится. Впервые за многие годы, сколько себя помню, я не чувствую усталости, просыпаясь утром.

– Да. Пожалуйста, поезжай осторожно.

– Я осторожно.

– Я люблю тебя.

– И я тебя. Сладких снов.

Я слушаю, как Боб уходит, а потом смотрю, как лучи фар пробегают по стенам спальни, когда он трогается и уезжает. Сейчас больше восьми часов, но я различаю ветки и стволы кленов и сосен за окном, угольно-черные силуэты на бархатно-синем небе. Должно быть, сегодня яркая луна. Сомневаюсь, что во всем Кортленде найдется хоть один фонарь.

Боб оставил дверь спальни приоткрытой – возможно, чтобы мама могла услышать, если мне понадобится помощь. Свет пламени, все еще горящего в камине, пляшет в щели. Я слушаю щелканье и потрескивание дров, уплывая в серые тени сна.

Глава 25

Сейчас утро понедельника, и моя мать убирает посуду после завтрака. Я завтракала овсянкой с кленовым сиропом и клубникой и латте, а дети и мама ели омлет, бекон, английские маффины, запивая апельсиновым соком. Моя мать твердо уверена в необходимости горячего плотного завтрака, что для меня новость. Я выросла на шоколадных хлопьях, печенье «Поп-тартс» и молочном «Гавайском пунше».

С тех пор как вернулась домой из «Болдуина», я многое узнала о своей матери. Она еще верит в молитву перед едой, что дома надо ходить в тапочках и носках, а не в туфлях или босиком, что все постиранное белье нужно гладить, включая полотенца и нижнее белье, что каждый должен проводить на воздухе по крайней мере пятнадцать минут в день независимо от погоды, что у детей слишком много «барахла» и они слишком много смотрят телевизор, что Боб – хороший парень, но «доработается до ранней могилы» и что у Бога есть план. За исключением навязчивой глажки, я соглашаюсь с ее представлениями и образом жизни (даже если сама я так не жила) и поражаюсь, насколько мы похожи.

Но во всем, что я узнаю о матери, очень мало проявляется то, во что она верит в отношении меня, кроме веры, что мне нужна ее помощь. Я обнаруживаю, что сама хочу знать больше, и ищу какие-то намеки, не в силах спросить, как будто вернулась в начальные классы старшей школы и, неловко молча, пялюсь на затылок Шона Келли в «домашней комнате» и гадаю, нравлюсь ли я ему. Верит ли моя мать, что я хорошая женщина? Хорошая мать? Гордится ли она мной? Верит ли она, что я полностью выздоровею? Вот бы узнать.

И чем больше я узнаю, тем больше вопросов возникает, особенно о прошлом. Где была эта женщина во времена моего детства? Где были мои правила, горячая еда и выглаженная одежда? Интересно, знает ли она, сколько часов я провела с «Семейкой Брэди», сколько ужинов из бутербродов с колбасой и майонезом съела одна перед телевизором, без молитвы, пока она сидела, затворившись в своей комнате, а отец работал в ночную смену на пожарной станции? Почему ей было недостаточно меня? Вот бы узнать.

Прогноз погоды в Маунт-Кортленде сегодня утром обещает сильный ветер, и все подъемники закрыты. Хотя это и не должно отразиться на Чарли и Люси, которые катаются на трассах для новичков, мы решили сегодня залечь на дно и остаться дома. Я думала, что они захотят смотреть кино или играть в видеоигры, поскольку не занимались этим с пятницы, как мы уехали, но оба хотят пойти во двор поиграть.

– Лыжные костюмы, шапки, варежки, ботинки, – говорю я, пока они бегут наперегонки в прихожую.

– А где пляжные штуки? – вопит Чарли, имея в виду коробку с совками, ведерками и формочками, так же подходящими для игр в снегу, как и в песке.

– Все уже на улице, – кричит в ответ моя мать. – Чарли! Стой! Твои витамины!

Он шуршит и топает в комбинезоне и ботинках в кухню и послушно глотает свою концерту.

– Молодец. Беги теперь, – говорит мама.

Мы смотрим на них в венецианское окно. Люси, нацепившая поверх куртки, как рюкзак, крылышки феи, одни из множества, собирает палочки в красное ведерко. Чарли отбегает ближе к лесу и начинает кататься по снегу. Тем временем Линус бродит вокруг кофейного столика в гостиной, все еще в длинной пижаме, сталкивая и раздвигая магнитные вагончики.

– Я на несколько минут вынесу Линуса на улицу подышать свежим воздухом, – говорит мать.

– Спасибо.

Она садится в кресло рядом со мной, справа от меня – ее любимая позиция, чтобы я точно ее видела. Берет кружку с травяным чаем и открывает журнал «Пипл». Передо мной вчерашняя «Нью-Йорк таймс». Я ищу страницу С5 с продолжением статьи, которую начала читать вчера на первой странице, – про затраты на Афганскую войну, – и не могу ее найти.

– Я знаю, что у тебя пунктик на воскресной «Таймс», но есть более простые пути узнавать новости и тренироваться читать.

– Но ты же не имеешь в виду, что журнал «Пипл» – это новости?

– Я просто говорю. За сегодня ты могла бы прочитать его целиком.

Она не понимает. Дело не в том, чтобы читать что попало или найти легкий путь. Дело в том, что я читаю обычно, в нормальном состоянии. Чтение воскресной «Таймс» – способ вернуть прежнюю жизнь.

– Но из газеты ты же ничего не узнаешь об Анджелине Джоли, – глупо ухмыляясь, говорит мать.

– Как-нибудь переживу, – отвечаю я.

Все еще улыбаясь своей маленькой шутке, мать открывает прозрачную пластиковую таблетницу, высыпает в ладонь кучку белых и желтых пилюль и глотает их по очереди, запивая каждую глотком чая.

– Это для чего? – спрашиваю я.

– Это? – переспрашивает она, встряхивая таблетницу. – Это мои витамины.

Я жду дальнейших объяснений.

– Это мои таблетки счастья. Антидепрессанты.

– А…

– Без них я – не я.

За все это время мне ни разу не пришло в голову, что у матери могла быть клиническая депрессия. Мы с отцом говорили друг другу и всем, кто спрашивал, что она все еще горюет, или занята на работе, или плохо себя чувствует сегодня, но никогда не произносили слово «депрессия». Я думала, что отсутствие интереса к тому, что осталось от ее семьи, ко мне, было ее собственным выбором. Впервые я обдумываю возможность иного расклада.

– Когда ты начала их принимать?

– Года три назад.

– Но почему ты не пошла к врачу раньше? – спрашиваю я, подозревая, что таблетки были ей нужны задолго до этого шага.

– Мы с твоим отцом об этом никогда не думали. Наше поколение не ходило к врачам из-за чувств. Обращались по поводу переломов, для операции или чтобы родить. Мы не верили в депрессию. Мы оба считали, что мне просто нужно время, чтобы погоревать, а потом я смогу нацепить на лицо улыбку и продолжать жить как прежде.

– И так не получилось.

– Да, не получилось.

При всем моем ограниченном опыте общения с матерью наши разговоры всегда скользили по поверхности и уходили в никуда. Такая малость – услышать, как мать говорит о том, что никогда не обсуждалось, что она не была счастлива и никогда не вернулась к прежней жизни! Но ее откровенное признание побуждает меня продолжать беседу, нырнуть глубже в обширный мутный пруд. Я делаю глубокий вдох, не зная, сколько еще остается до дна и на что я могу наткнуться по пути.

– И ты заметила изменения, когда начала принимать таблетки?

– Да, прямо сразу. Ну, через месяц или где-то так. Это было, как будто я существовала внутри темного грязного облака и наконец-то оно поднялось и уплыло прочь. Я снова захотела что-то делать. Я снова начала заниматься огородом. И читать. Я вступила в книжный клуб и в клуб «Красных шляп» и стала гулять по берегу каждое утро. Я захотела просыпаться утром и что-нибудь делать.

Три года назад. Чарли было четыре, а Люси – два. Боб все еще восторженно мечтал о своем проекте, а я работала в «Беркли» – писала отчеты, летала в Китай, утверждая успех и процветание компании-мультимиллионера. А мама снова занялась огородом. Я помню ее огород. И она читала и гуляла по пляжу. Но она не пыталась связаться со своей единственной дочерью.

– Пока я не начала принимать лекарства, я не хотела просыпаться по утрам. Я была парализована всякими «что, если». Что, если бы я внимательнее следила за Нейтом в бассейне? Он бы остался жив. Я была его матерью, и я его не защитила. Что, если бы что-то случилось с тобой? Я недостойна быть твоей матерью. Я недостойна жить. Я молила Бога дать мне умереть во сне каждую ночь почти тридцать лет.

– Это был несчастный случай. Ты была не виновата, – говорю я.

– Иногда я думаю, что твой несчастный случай – тоже по моей вине.

Я изумленно таращусь на мать, не понимая, что она может иметь в виду.

– Я привыкла молиться Богу о поводе снова появиться в твоей жизни, поводе снова познакомиться с тобой.

– Мам, ну пожалуйста, Бог треснул меня по башке и отобрал левую сторону вовсе не для того, чтобы ты появилась в моей жизни.

– Но я в твоей жизни, потому что тебя треснуло по башке и левая сторона всего пропала.

«У Бога есть план».

– Знаешь, ты могла просто мне позвонить.

И не припутывать сюда Господа Бога и травму головы с тяжелыми последствиями.

– Я хотела. Я пыталась, но каждый раз, когда бралась за телефон, застывала, не закончив набирать номер. Я не могла придумать, что сказать, чтобы этого было достаточно. Я боялась, что ты, наверное, меня ненавидишь, что уже слишком поздно.

– Я тебя не ненавижу.

Эти слова вырываются из моего рта без сознательного размышления, как будто я произнесла стандартный вежливый ответ, что-то вроде «хорошо», когда кто-то спрашивает: «Как дела?» Но в следующие молчаливые мгновения я осознаю, что эти слова – правда, а не просто услужливость голосового аппарата. В сложной паутине не столь уж приятных чувств по поводу моей матери ни одна нить не спрядена из ненависти. Я изучающе смотрю на мать и замечаю ощутимые перемены в ее настроении, как будто базовый уровень нервной тревожности вдруг уменьшился. Не совсем исчез, но значительно снизился.

– Мне так жаль, что я подвела тебя, Сара. Я живу с такими сожалениями! Потому что не следила за Нейтом внимательнее, не прибежала к нему до того, как было слишком поздно, пропустила все эти годы, когда должна была поддерживать тебя, не начав пить антидепрессанты раньше. Вот бы фармацевтические компании сделали таблетку от сожалений!

Я принимаю и разделяю это искреннее желание и изучаю лицо матери: тревожные морщины, куда больше похожие на тревожные траншеи, прорытые между бровями и поперек лба, печаль в глазах, сожаление, вытравленное в каждой черточке. Будущее рецептурное средство, одобренное ФДА, – не лекарство от ее боли. Моей матери не нужна еще одна таблетка в таблетнице. Ей нужно прощение – мое прощение. И хотя «я не ненавижу тебя» и «ты была не виновата» получились честными и прямыми, я знаю, что они – в лучшем случае паллиативы. «Она не уродина» не равно «она красавица», а «он не глуп» не то же самое, что «он умен». Лекарство моей матери от сожалений всей жизни заключается в словах «я прощаю тебя», которые должна произнести я, и только я. Я интуитивно это знаю, но какая-то часть меня, прежняя, уязвленная и нуждающаяся в собственном чудесном исцелении, противится подобному благородству и не позволяет словам прощения появиться на моих устах. И, кроме того, прежде чем я смогу их произнести, они должны проделать долгий путь из моей головы к сердцу, чтобы приобрести искренность, необходимую для лечебного эффекта.

– Мне тоже очень жаль, – говорю я взамен, зная, что сожаления маленькой сестры наверняка должны казаться ничтожными по сравнению с материнскими – комочек пыли, лежащий на моих плечах, против целой планеты на ее. – Я все еще тоскую по нему.

– И я. Каждый день. И я все еще горюю. Но горе уже не поглощает меня целиком, как раньше. Теперь появилась радость. Я вижу немножко Нейта, когда он был малышом, в Линусе, и его много в тебе и Чарли. Это бальзам на мою душу – видеть, что частички его по-прежнему живы.

Я смотрю, как Линус возит дюжину вагончиков по краю кофейного столика. Мне было всего три, когда Нейт был в возрасте Линуса, и я недостаточно его помню, ни внешне, ни как личность, чтобы заметить сходство. Интересно, что видит моя мать? Я смотрю в окно и вижу Чарли, строящего поодаль снежную гору. Я помню Нейтово чувство большого приключения, его решительность и воображение. У Чарли все это есть. И у меня.

– А Люси? В ней ты видишь Нейта?

Люси все так же играет близко к дому. Ее варежки на земле, и она брызгает блестками на несколько гнезд, сделанных из прутиков, камешков и сосновых шишек – вероятно, домики для лесных фей, в которых она верит.

– Не-а. Эта прелестная маленькая штучка сама в себя пошла.

Мы обе смеемся. Мне нравится ее смех. Вот бы она добыла эти таблетки, когда я была маленькой, чтобы мне не пришлось узнавать звук смеха собственной матери в возрасте тридцати семи лет и ценой черепно-мозговой травмы! Я смотрю на ее таблетницу. До меня внезапно доходит, что она приняла намного больше лекарств, чем могут выписать при одной только депрессии. От чего еще она может лечиться? Вот бы узнать.