Текст книги "Моя темная сторона (СИ)"

Автор книги: Лайза Дженова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 20 страниц)

Ходунки. Шаг. Подтягиваем ногу. Дышим.

Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.

Я чувствую, как они смотрят на меня. «Не думай о них, Сара. Ты не можешь позволить себе отвлекаться. Ты идешь в туалет. Ты идешь в туалет».

Ходунки. Шаг. Подтягиваем ногу. Дышим.

Мать сморкается. Она не поедет со мной домой. Она думает, что может просто так появиться из ниоткуда и стать моей матерью. Этого не будет. Слишком мало, слишком поздно. «Перестань. Не думай о ней. Ты идешь в туалет».

Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.

Не могу поверить, что Боб говорил с ней об этом, не обсудив сначала со мной. Не могу поверить, что он решал это с ней – вместо того чтобы решить нечто прямо противоположное со мной. О чем он думал? «Не думай об этом сейчас. Поговоришь с ним позже. Ты идешь в туалет».

Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.

Дышим.

Я добралась до туалета и готова закричать: «Я это сделала!» и «Смотрите, мне не нужен никто из вас!» – но ликовать преждевременно, а радоваться, пожалуй, неблагоразумно. Я еще не сделала того, зачем сюда пришла; до того чтобы помочиться, мне еще километры и километры.

Я делаю глубокий вдох, готовясь отпустить ходунки и прицеливаясь к стальному поручню рядом с унитазом. В пугающее мгновение между ходунками и поручнем я чувствую себя как акробат на трапеции, отталкивающийся от одной перекладины и тянущийся к другой высоко над землей, где малейший промах ведет к головокружительной катастрофе. Но у меня получается.

Дышим.

Следующий шаг. «Дорогая левая рука, ты мне нужна, чтобы найти пояс штанов и стянуть их вниз. Я знаю, это трудная просьба, и мне ужасно неловко тебя беспокоить, но правая рука уже держит нас, не давая упасть. И я не хочу больше никого просить о помощи. Так что ты мне действительно необходима для этого. Пожалуйста».

Ничего не происходит. Где, черт побери, моя левая рука? Она должна быть где-то здесь. Я нахожу бриллиантовое кольцо и левую кисть. О нет, я все еще сжимаю проклятую ложку. «Дорогая левая рука, пожалуйста, отпусти ложку. Тебе нужно отпустить ложку, чтобы найти пояс штанов и трусов и снять их, пока я не описалась. Пожалуйста, отпусти ложку».

Ничего. «Отпусти. Откройся, развернись, разожмись, расслабься. Пожалуйста!»

Ничего. Я готова взорваться. Я чувствую себя так, будто пытаюсь убедить слишком усталого непослушного своевольного малыша проявить рассудительность и помочь мне. Хочется заорать: «Слушай, рука, делай, что говорю, прямо сейчас, или проведешь остаток дня в углу!»

Мне действительно нужно пописать, и мне нелегко сдерживаться, но я отказываюсь просить помощи. Я могу это сделать. Я училась в Гарвардской школе бизнеса. Я знаю, как решать проблемы – как решить эту проблему.

Ладно. Держи ложку. Даже хорошо, мы ею воспользуемся. «Дорогая левая рука, найди пояс штанов и трусов и спусти их ложкой».

К моему изумлению, это срабатывает. Мне требуется несколько попыток и спокойных уговоров, и я рада, что здесь нет свидетелей этого процесса, но мне удается ложкой спустить штаны и трусы до бедер. Почти все. Держась правой рукой за перила, как за собственную жизнь, я опускаю себя на сиденье унитаза.

Сладостное облегчение.

Дальше относительно просто. Я подтираюсь правой рукой, ею же натягиваю трусы и штаны прямо сидя на унитазе, хватаюсь за перила, поднимаю себя на ноги и делаю рывок от перил к ходункам. Затем поворачиваюсь и делаю несколько шажков к раковине. Я опираюсь на нее тазом и отпускаю ходунки.

Так же, как на терапии каждый день, я шарю слева от крана в поисках вентиля горячей воды. Я включаю горячую воду и ополаскиваю правую руку – мыть левую не тружусь. Я вытираю руку о штаны, крепко хватаюсь за ходунки и выхожу из туалета.

Ходунки. Шаг. Подтягиваем. Дышим.

Я уже почти на месте. «Видишь? Тебе не нужна Марта. Тебе больше не нужна реабилитация в „Болдуине“. И уж точно тебе не нужна твоя мать».

Слышится смех Марты. Вопреки голосу разума я отрываю взгляд от ходунков и собственных ног. Я понимаю, что Марта смеется надо мной. А мать старается не смеяться.

– Что такого смешного? – спрашиваю я.

– Возможно, тебе захочется пересмотреть предложение твоей мамы насчет помощи, – фыркает Марта.

Это добивает мою маму, и теперь хохочут обе.

– Что? – спрашиваю я.

Мать закрывает рот рукой, как будто пытается остановить смех, но встречается глазами с Мартой и, сдавшись, смеется еще громче.

– Где твоя левая рука? – спрашивает Марта, вытирая глаза ладонью.

Я не знаю. Щекотная звенящая прелюдия несмываемого позора пронзает меня, пока я ищу левую руку. Где моя левая рука? Понятия не имею. Я игнорирую их смех и тот факт, что недостаточно концентрируюсь на вертикальном положении посреди палаты, пытаясь найти свое бриллиантовое кольцо. Однако я его нигде не вижу.

Ну и что. Наплюй на них. Я уже собираюсь продолжить возвращение на кровать, когда вдруг замечаю ощущение гладкого металла на бедре – на голой коже бедра. Ложка. Я смотрю вниз и мысленно двигаюсь влево.

Моя левая рука засунута в штаны.

Глава 18

Я в спортзале, сижу за одним из длинных столов и срисовываю кошку. Закончив, я удовлетворенно кладу карандаш. Хайди оглядывает рисунок.

– А у тебя действительно здорово получается, – говорит она.

– У меня получилась целая кошка?

– Нет, но то, что ты нарисовала, гораздо лучше, чем то, что вышло бы у меня.

– Что я упустила?

– Левое ухо, усы слева и левые лапы.

Я изучаю два рисунка, переходя от первоначальной кошки к своей. Для меня они выглядят совершенно одинаковыми.

– Ой, – говорю я упавшим голосом.

– Но ты нарисовала оба глаза, левые стороны носа и рта и большую часть туловища слева. Это действительно здорово, Сара. Ты воспринимаешь намного больше, чем когда впервые сюда пришла, – говорит Хайди, пролистывая рисунки, которые я копировала уже все утро.

У меня есть улучшение. Но «действительно здорово» – это большая натяжка. Чарли и Люси смогли бы срисовать всю кошку. А я все еще не могу. И сегодня я здесь последний день.

Хайди кладет на стол новый лист, очень детальное изображение городской площади: со зданиями, машинами, людьми, фонтаном, голубями – куда более сложную, чем любая картинка, которую меня просили срисовать за время моего пребывания. Я беру в руку карандаш, но застываю, не зная, откуда начать. Мне нужно найти левую сторону всей картинки. Затем нарисовать все, что я вижу в этом чудовищно неустойчивом пространстве, включая и чудовищно неустойчивые левые стороны всех предметов, какие только сумею отыскать. Затем мне нужно будет также найти левую сторону каждого предмета на правой стороне картинки – левую сторону каждой машины, каждого голубя, каждого человека, левую половину фонтана. Я замечаю человека с собакой справа от фонтана, но потом меня начинает безнадежно сносить к человеку справа от него, держащему букет красных шариков, и человек с собакой исчезают. Как, ради всего святого, я должна это проделать? Наверное, это картинка, которую я смогла бы скопировать в последний день в центре, если бы полностью выздоровела, – и взята она с последних страниц какой-нибудь реабилитационной хрестоматии, на сотню страниц дальше той главы, на которой я застряла.

– Что не так? – спрашивает Хайди.

– Я не могу это сделать, – отвечаю я, и в моем горле набухает панический комок.

– Да можешь, конечно. Попробуй начать с домов.

– Нет. Нет, я не могу. Я даже кошку срисовать не могу.

– У тебя отлично получилась кошка. Рисуй по одному предмету.

– Я не могу. Я не могу вернуться домой такой, Хайди. Как я буду делать все, что должна?

– Успокойся. Все у тебя будет в порядке.

– Нет, у меня все не в порядке. Я даже кошку срисовать не могу.

– Ты нарисовала бо́льшую часть кошки…

– Я училась в Гарварде, а теперь стала идиоткой, которая кошку не может срисовать, – говорю я, глотая слезы.

До аварии я могла быстро вникнуть в суть любой бумажки – сложного ценового анализа, штатного расписания, диаграммы решений. Теперь даже страничка из Чарлиного «Где Уолдо?», скорее всего, поставит меня на колени. Я снова смотрю на картинку в поисках парня с красными шариками. Уолдо пропал.

– Погоди-ка секунду, – говорит Хайди.

Она забирает со стола картинку с площадью – возможно, чтобы не дать мне расклеиться еще пуще, – и выбегает из спортзала. Я пытаюсь взять себя в руки, пока Хайди не вернулась, будто моя истерика нуждается в публике для вящего эффекта. Куда она пошла? Может быть, ищет задание полегче – что-то, что я легко смогу выполнить и удовлетвориться, чтобы ловко закончить последнюю сессию на позитивной ноте. Или, может, побежала к доктору Нельсону и просит его пересмотреть решение о выписке: «Она даже кошку не может срисовать!»

– Ладно, – говорит Хайди, держа в руках холщовую сумку, и возвращается на свое место рядом со мной. – Посмотри-ка на эту картинку.

Она кладет белый лист бумаги по центру стола. Я вижу два простеньких домика – один на верхней половине листа, другой на нижней. У обоих два окна и дверь. Они совершенно идентичны.

– В каком бы ты больше хотела жить? – спрашивает Хайди.

Я бы не хотела жить ни в одном из этих тесных несимпатичных домиков.

– Они одинаковые, – говорю я.

– Ладно, но если бы тебе нужно было выбрать один, то в каком бы ты жила?

– Все равно.

– Тогда просто выбери один для меня.

Я изучаю домики-близнецы в последний раз, ища в них что-нибудь незаметное, что я могла пропустить: лишнюю форточку на окне или недостающую черепицу на крыше. Нет, они одинаковые.

– Ладно, – говорю я, указывая на верхний.

Хайди улыбается, неизвестно почему восхищенная моим выбором гипотетической резиденции. Она вытаскивает красную закладку в форме буквы L и кладет ее на лист.

– Отлично, теперь двигайся влево. Найди красный край.

Мои глаза скользят «на запад» по белой странице, пока я не вижу красное. Затем я перевожу взгляд вправо от красного края и поражаюсь тому, что обнаруживаю на картинке, – так однозначно, так очевидно! Я вижу два домика, совершенно идентичных, кроме того, что левая половина нижнего охвачена огнем.

– О господи! – говорю я.

– Видишь? – спрашивает Хайди.

– Нижний горит.

– Да! А ты выбрала верхний!

– И что? Шансы были пятьдесят на пятьдесят.

– Тут дело не в шансах. Твой мозг видел всю картинку. Ты просто не всегда осознаешь, что видишь слева. Но интуиция подсказала тебе выбрать верхний домик. Тебе нужно слушать интуицию. Ты не идиотка, Сара. Твой интеллект не пострадал.

Похоже на правду. Но что с того, что мой мозг видит всю картину? Если он не делится со мной тем, что знает, таким образом, чтобы и я могла осознать, тогда какая мне от этого польза?

– Тебе очень повезло. Здесь очень много людей, которые не могут больше думать, или не могут никого вспомнить, или говорить, или двигаться. Вообрази, что ты не можешь говорить с Бобом и детьми или не можешь их узнать и обнять.

Много раз за последний месяц я краем глаза видела чудовищные разрушения, которым подвергают человеческое тело и разум, – и они все равно остаются. В столовой, в коридорах, в лифте, в вестибюле я иногда вдруг встречала людей без рук и ног, с недостающими кусками черепа, изуродованными лицами, стертой памятью, подавленной речью, с трубками и машинами, поддерживающими питание и дыхание. Я всегда заставляла себя отвернуться и говорила себе, что не смотрю из вежливости. Но по правде говоря, просто не хотела видеть никого в худшем состоянии, чем я, потому что не желала ни на дюйм углубляться в мысль, только что высказанную Хайди, – что мне повезло.

– И ты запросто могла погибнуть, Сара. Ты могла умереть во время аварии, или во время операции, или после нее. Ты могла врезаться в другую машину и кого-нибудь убить. А если бы с тобой в машине были дети? Тебе очень повезло.

Я смотрю Хайди в глаза. Она права. Я настолько сосредоточилась на отвратительных, несправедливых и пугающих аспектах своего состояния, что не желала видеть в нем ничего позитивного, как будто это позитивное сидело себе тихонечко в дальнем углу с левой стороны, – оно всегда было там, но я его совершенно игнорировала. Я не могу срисовать кошку полностью. Но я могу ее узнать и назвать, знаю, какие звуки она издает и какова на ощупь, я могу нарисовать большую ее часть, и любому, кто посмотрит на мой рисунок, этого будет достаточно, чтобы понять, что я нарисовала. Мне повезло.

– Спасибо, Хайди. Спасибо, что ты мне напомнила.

– На здоровье. Ты поправишься, я знаю. И…

Она наклоняется, лезет в холщовую сумку и вручает мне бутылку белого вина с праздничной красной ленточкой вокруг горлышка.

– Та-дам! Для следующей нашей встречи, в твоей гостиной или моей.

– Спасибо, – говорю я, улыбаясь. – Дождаться не могу.

Хайди ставит бутылку на стол, прямо на горящий домик, и обнимает меня, долго и крепко.

Доверяй своей интуиции. Она тебя не подведет.

– Спасибо, Хайди. Спасибо за все, – я обнимаю ее чуть сильнее правой рукой.

Жужжит телефон. Хайди выпускает меня и читает сообщение.

– Мне нужно позвонить. Я вернусь через минутку, и мы подготовим тебя к отъезду домой.

– Хорошо.

Оставшись в одиночестве в спортзале в последний раз, я блуждаю взглядом по комнате. До свидания, брусья. До свидания, зеркало. До свидания, плакат. До свидания, стол с играми и головоломками. До свидания, бусины и миски. До свидания… Погодите-ка!

Я возвращаюсь к плакату. Что-то изменилось. Я осознаю только, что в плакате что-то изменилось, но несколько секунд не могу определить, что именно, а потом вижу – так же однозначно и очевидно, как горящий домик.

На фотографии на плакате две руки, а не одна. И руки не сжаты в кулаки по отдельности, готовые к борьбе. Руки сцеплены одна с другой – это рукопожатие. И слова над рукопожатием, написанные красными буквами, не «ударный дух». Слова над рукопожатием – «благодарный дух».

Я начинаю плакать от любви к этому плакату, который я воспринимала совершенно неправильно. Я думаю о Хайди и Бобе, о детях и даже о Марте, и о матери – и о помощи и любви, которые от них получала, обо всем, что у меня есть. Наверное, мой мозг все это время видел плакат целиком и продолжал привлекать к нему мое внимание, пытаясь показать правду. Часть меня, бессловесная, бессознательная и невредимая, всегда знала, о чем этот плакат. «Спасибо, что поделилась этим со мной».

Сегодня я еду домой. У меня не получилось полностью срисовать кошку, но я сумела увидеть целиком плакат – и полна благодарности.

Глава 19

Боб везет нас домой. Домой! Даже в двухдверном «фольксвагене-жуке» матери, в котором я раньше никогда не бывала, я уже чувствую себя как дома. Я снова в машине! Вон Музей науки! Я на Девяносто третьей трассе! Вот река Чарльз! Я радостно приветствую каждый знакомый элемент пейзажа, как будто случайно наткнулась на старого доброго друга, и во мне нарастает волнение, какое я испытываю всякий раз, когда еду домой из аэропорта Логан после долгой командировки. Но сегодня можно смело умножить это волнение на десять. Я уже почти на месте. Я почти дома!

Все вокруг будто подсвечено. Даже дневной свет за дверями больницы кажется необычайно ярким и восхитительным, и теперь я понимаю, почему фотографы предпочитают естественное освещение. Все выглядит более ярким, более объемным и выпуклым, более живым, чем все виденное мной за последний месяц под унылым люминесцентным освещением в «Болдуине». И меня завораживает не только ясная красота уличного света. Солнечные лучи, проходящие сквозь ветровое стекло, восхитительным теплом ложатся на мое лицо. Мм! Лампы дневного света такого эффекта не дают. Никакого сравнения.

И воздух в «Болдуине» всегда был застывший и затхлый. Я снова хочу ощутить настоящий воздух, его свежую шероховатость (пусть даже загрязненную выхлопами), его движение. Я откручиваю окно вниз, на щелочку. Морозный воздух со свистом врывается в машину через щель и пляшет на моих коротких волосах. Я втягиваю его носом, наполняю легкие и выдыхаю с истинным блаженством.

– Эй, холодно же, – говорит Боб, поднимая стекло обратно водительским пультом. Я смотрю в закрытое окно, но через несколько секунд опять поддаюсь острому желанию ощутить вольный ветерок. Я нажимаю кнопку, но мое окно не двигается. Я нажимаю и нажимаю, снова и снова.

– Э, мое окно заклинило, – сообщаю я ноюще-обвиняющим тоном, понимая, что Боб наверняка нажал кнопку блокировки, решив, что в машине окна останутся закрытыми для всех. Теперь я знаю, как себя чувствуют дети, когда я проделываю это с ними.

– Слушай, пока мы еще не доехали, я хочу поговорить о твоей матери, – произносит Боб, не обращая внимания на мою жалобу. – Она собирается остаться у нас еще на некоторое время.

– Я знаю, она мне сказала, – отвечаю я.

– А-а. Хорошо.

– Не-е-ет, не хорошо, – заявляю я. – Я не хочу, чтобы она оставалась. Она нам не нужна. Со мной все будет в порядке.

Боб не отвечает. Возможно, обдумывает сказанное. Или, может быть, радуется, что наконец выяснил мое твердое мнение по этому вопросу (которое ему следовало узнать давным-давно), и соглашается со мной на сто процентов. Вероятно, даже улыбается и кивает. Но я понятия не имею, что Боб делает или думает. Я слишком поглощена видом в окне, чтобы направлять внимание влево, так что не знаю, что означает его молчание. Он на водительском сиденье. Он – голос в машине, когда говорит, и невидимый шофер, когда молчит.

– Сара, ты пока не можешь оставаться дома одна. Это небезопасно.

– Я в порядке. Я могу с этим справиться.

– Что нам требуется для тебя? Что-то типа программы «Двенадцать шагов»? Ты пока еще не готова оставаться дома одна. Все врачи и терапевты так сказали.

– Тогда мы можем кого-нибудь нанять.

– Если честно, не можем. Ты использовала весь свой отпуск и больничные, а твоя страховка по нетрудоспособности не приносит даже половины того, что ты зарабатывала раньше. Я цепляюсь за работу зубами и когтями. Нанять кого-нибудь – дорого, а твоя мать здесь, и бесплатно.

Конечно, моя мать может и не брать почасовую оплату, но я гарантирую, что, если она останется, я заплачу за это самую высокую цену. Должно найтись другое решение. Я прекрасно понимаю, насколько серьезна наша финансовая ситуация. Я зарабатывала больше, чем Боб, а теперь мой доход изрядно снизился, и я не могу точно предсказать, когда именно сумею войти в прежнюю колею. Вероятность, что я никогда не верну все, теперь кружится по залу среди моих тревожных мыслей по меньшей мере раз в день, выделывая головокружительные прыжки и пируэты, слишком долго занимая авансцену, прежде чем упорхнуть за кулисы. Мне необходимо вернуть свою зарплату. Это должно произойти. Даже если Бобу удастся удержаться на работе и экономика после кризиса выправится, мы не сможем позволить себе наш уровень жизни без моего полного вклада.

Должна признаться, я молюсь, чтобы Боб потерял работу. Даже больше: я молюсь, чтобы он потерял эту и не нашел другую в течение четырех месяцев. Я знаю, это игра с огнем, и вообще вряд ли Бог обратит внимание на такую молитву, но я то и дело замечаю, что безнадежно застреваю в этом желании по многу раз на дню. Если Боба сейчас уволят, ему полагается четырехмесячная компенсация, а если он сразу не найдет другую работу, то может остаться дома со мной. А если он будет дома со мной, то нам не потребуется помощь моей матери, и тогда она сможет погрузиться в свой «фольксваген-жук» и уехать обратно на Кейп-Код. А к концу четырех месяцев, когда Боб выйдет на новую, стабильную и даже лучше оплачиваемую работу, я не только буду готова оставаться дома одна, я буду готова вернуться в «Беркли». Но пока ничего из этого не происходит. Если Бог и слушает меня, то у него другой план.

– А как насчет Эбби? Может, Эбби сможет бывать у нас чуть больше? – говорю я.

Снова молчание. Я смотрю в окно. Толстый слой снега на деревьях и полях сияет на позднем солнце. Я не заметила снега в городе, но сейчас, когда мы вырвались на запад, в пригороды, появились деревья и площадки для гольфа и открытые пространства, где снег спокойно лежит и его не сгребают и не убирают.

– Эбби уезжает после Рождества на учительскую стажировку в Нью-Йорк.

– Что?

– Знаю, момент совсем неподходящий.

– Это худший момент, какой только можно вообразить!

– Я знаю, и она прямо разрывалась по поводу этого решения, но я велел ей ехать. И сказал, что ты хочешь, чтобы она поехала.

– Зачем было говорить такой бред?

– Сара…

– Почему ты мне не сказал об этом?

– Я знал, что это тебя расстроит.

– Чушь собачья! – говорю я, совершенно расстроенная.

– Верно. Так что у нас нет Эбби и нет времени искать замену, а твоя мать все намекала, что никуда не торопится, и я попросил ее остаться. Она нам нужна, Сара.

Я продолжаю смотреть в окно, на проносящийся пейзаж, пока мы быстро приближаемся к дому. Мы уже почти дома – с моей матерью и, совсем скоро, без Эбби. Солнце на западе – теперь ровно на уровне глаз: ослепляя меня, оно висит чуть ниже того места, где солнцезащитный щиток скрывал бы его. Лучи, восхитительно согревавшие мое лицо в начале поездки, теперь неприятно горячи, и я чувствую себя как муравей под увеличительным стеклом, который вот-вот обратится в пепел.

– Можно мне все-таки самой управлять окном?

Я нажимаю кнопку и держу, сворачивая окно до самого низа. Холодный воздух, словно хлыст, врывается в машину. Несколько секунд это ощущение кажется прекрасным, а потом становится слишком холодно и слишком ветрено, но я оставляю окно как есть, намеренная хоть что-то сделать по-своему.

Боб сворачивает на нашу дорогу, и мы выезжаем прямо на Мейн-стрит, главную улицу Велмонта. Центр города весь разукрашен к Рождеству. На фонарях висят венки, гирлянды и белые лампочки окаймляют витрины магазинов, и величественная двухсотлетняя ель перед зданием муниципалитета до самой верхушки увешана разноцветными фонариками, которые еще не зажглись. Солнце уже низко и больше не слепит. Совсем скоро стемнеет, и Мейн-стрит засияет открыточной праздничной радостью. Ближе к самому короткому дню года день переходит в ночь в мгновение ока, напоминая мне, как все может измениться за незаметную секунду.

Боб сворачивает на Сикамор-стрит. Мы забираемся на холм, поворачиваем и оказываемся на Пилгрим-лейн. Боб останавливается на нашей подъездной дорожке – и вот он, дом.

Я дома.