Текст книги "Альбион и тайна времени"
Автор книги: Лариса Васильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 17 страниц)
Опять Трафальгарская площадь
Прохладно. Ветрено. Трепещет белый шарф на белом платье невесты, сидящей на корточках невдалеке от колонны Нельсона. Чуть поодаль жених пытается сфотографировать невесту, терпеливо ждет, пока голубь сядет на ее ладонь, и – будет желанный снимок: она, птица и колонна Нельсона. Невдалеке столь же терпеливо ждет их свадебный кортеж.
Фотограф и его объектив так увлечены своим собственным делом, что совершенно не обращают внимания на бурлящую вокруг толпу, не слышат зычных голосов.
В тени колонны Нельсона на трибуне женщины. Идет митинг «За подлинное женское равноправие». Недавно был принят закон о равноправии, но он оказался, по мнению демонстрантов, пустым провозглашением, в нем не было никаких серьезных решений.
Женщины-ораторы говорят о своих проблемах, толпа поддерживает их одобрительными криками. Рядом со мной – высокая светловолосая девушка. Время от времени, сложив ладони лодочкой и поднеся их ко рту, она кричит одобрение той или иной выступающей.
– Подумайте, – в запале обращается она ко мне. – На бумаге одно, на деле другое!
Мы затеваем разговор, и я узнаю, что она вот уже год как окончила медицинский колледж и работает врачом.
– Со мной практикует мой муж, мы вместе учились. Представляете себе – у него вдвое, если не втрое больше пациентов, чем у меня. Мужчина!
– И даже женщины стремятся пойти к нему на прием, а не к вам?
– В том-то и дело. Это какой-то порочный замкнутый круг. Женщина, которая сейчас выступает, говорит как раз об этом, но случись ей самой пойти к нам на прием, я не уверена, что она не проявит дискриминации.
Словно обгорелые деревянные идолы стоят между колонной и толпой и позади толпы лондонские полицейские. Они – невозмутимы.
На трибуне растрепанная маленькая женщина:
– Не от хорошей жизни я бросила школу и пошла на завод. Женщин-рабочих используют на самой плохой работе. Знаете, как нас неофициально называет начальство? «Резерв низкооплачиваемой рабочей силы». Да если бы мне дали возможность получить хорошую квалификацию, ни один мужчина бы за мной не угнался!
Маленький мальчишка вертится у ног выступающей, мешает, дергает за платье. Она берет его на руки.
– Вот, полюбуйтесь, я воспользовалась исконным материнским правом родить ребенка. Но права вернуться после родов на свою прежнюю работу мне никто не гарантировал. «Знаете, – сказали, – женщина с ребенком слишком большая обуза для такого небольшого предприятия, как наше. Дети так часто болеют. И мать на работе больше думает о своем малютке, чем о деле. Конечно, это понятно, однако невыгодно».
Полицейские глядят, но не видят. Однако по правилам, предписанным им, они всегда начеку. Чуть что – тут как тут.
Легкой серой тенью скользит в пестрой женской толпе худенький черноволосый юноша. Он раздает какие-то листовки. Я протягиваю к нему руку и получаю белый листок с черным крупным заголовком: «Турция сегодня».
– А при чем здесь Турция? – спрашиваю его.
– Ни при чем. Просто на площади много народу, может быть, кому-нибудь интересно узнать про то, что происходит в Турции.
– А что вы думаете об этом митинге?
Он усмехается:
– Ничего. Поговорят – и разойдутся. Ведь закон о равноправии уже принят.
Невеста все позирует. Жених раздражен – толпа мешает ему запечатлеть любимую так, как хочется: с какой стороны ни подойдет, все чужие женщины в объективе. Сегодня они совершенно ни к чему этой счастливой паре: их будущее безоблачно.
Но погода в Англии переменчива…
Гайд-парк
Стоит только войти за ограду и сделать несколько шагов вглубь по серой бетонной дорожке, как утихают за спиной автомобильные шумы и запах свежей травы обволакивает и пьянит. Трава ярко-зеленая. Цветов нет. Многие деревья стоят голые. Многие, особенно кустарники, зелены. Конец января. Зима. Утро. Небо безоблачно, лишь туманен слегка застит купы деревьев.
Сегодня суббота. Я вошла в парк с угла улицы Бейзуотер, в том месте, где неподалеку один из королевских дворцов, где живет сестра королевы принцесса Маргарита, в том месте, где парк не называется «Гайд-парком», а носит название «Сады Кенсингтона». Здесь нет дорожек для верховой езды, здесь самое чистое и парадное место всего этого зеленого массива.
В центре «Садов Кенсингтона» круглый пруд. Днем на пруду плавают утки и запускаемые детьми кораблики, по круглой бетонной дорожке прогуливаются туристы. А на траве за дорожкой отдыхают в шезлонгах пожилые лондонцы с очками на носу и книгой в руках.
Но пока утро и народу нет. Я сажусь на первую скамью у пруда и вижу, как издали, в мою сторону, с разных сторон идут две фигуры. Я спокойно вздыхаю – все правильно, сейчас снова повторится то, ради чего прихожу сюда по субботам.
Одна фигура – дворник с метлой. Худой, немолодой англичанин, очень приветливый, начинает свою, ежеутреннюю привычную работу – метет асфальт вокруг пруда.
Вторая фигура – толстый, совершенно седой индиец, чьи белые волосы резко контрастируют с одутловатым темным лицом. Кивнув мне, он садится на мою скамью и долго набивает табаком старую трубку, долго зажигает ее, долго раскуривает.
– Наконец! – громко вздыхает он, и в эту минуту на звук его голоса дворник поднимает голову от земли и здоровается с моим соседом. Тот в ответ привстает и кланяется.
Молчание. Долгое молчание. Лишь слышно поскребывание метлы об асфальт. Когда дворник удаляется от нас со своей работой на такое расстояние, откуда не может слышать, о чем говорим мы, старый индиец начинает речь:
– В человечестве кругом обман и подлость. В прошлые времена хотя бы честно было: люди знали, кто раб, кто господин. А теперь все перепутали, перемешали. Выдумали игрушки: равенство, братство. Какое может быть равенство, когда все люди разные. Вон у меня пятеро детей – все пятеро не похожи. Я про характеры и нравы говорю. Это в одной-то семье. А в другой семье и совсем не похожи. А если взять нацию. Тот добрый, тот злой, тот подлый, тот честный, а тот и честный и подлый, и злой и добрый – всего намешано. Это в нации. А если взять разные нации. Это же как с разных планет существа. Как же можно говорить, что все равны. Равны лишь в одном – жить на земле. Это равенство нам свыше дано. А другого никакого равенства нет. Чем выдумывать глупую и бессмысленную борьбу за равенство, лучше уж все законы неравенства усовершенствовать, сделать их более человечными. Братство! Чушь! Какой он мне брат! – кивок в сторону метущего англичанина. – Я сорок лет мел метлой, он метет, а думаете, он меня братом считает? Нет. И правильно, честно. Его народ пришел к моему и без оружия голыми руками взял. У него передо мной вековое превосходство. И справедливое. Мой народ, как женщина, нежный, слабый, его голыми руками только и брать. Вы думаете, я не чувствую его превосходства над собой? Чувствую. А думаете зачем сюда хожу по субботам? Свое превосходство над ним почувствовать – я, старый индиец, сижу, а он, англичанин, метет.
Мистер Бративати очень славный человек. Его предки были завезены в Лондон в середине позапрошлого века, и всегда Бративати были дворниками. Этот отмел свое и наслаждается по субботам видом метущего англичанина. Не очень, конечно, благородные чувства, но я бы не стала осуждать мистера Бративати. Когда английский дворник, завершив круг, доходит до нашей скамьи, Бративати встает покряхтывая, выбивает золу из трубки и отнимает у англичанина метлу. Тот всегда сопротивляется, смеется, но уступает настойчивому желанию старого индийца. Англичанин садится рядом со мной, закуривает:
– Это не человек – чистое золото. Добрый и умница. Мы живем неподалеку друг от друга. Вся улица его обожает. Он какую лекцию сегодня читал вам?
– О равенстве и братстве.
– А-а, старая тема. Вы только слушайте и не возражайте. Бративати удивительный пример того, как можно говорить одно, а делать другое. Все его убеждения противоречат всем его действиям. Я не знаю человека, у которого бы чувство братской любви было развито более, чем у этого индийца. Но знаете, я должен вам сказать, что в его рассуждениях ведь много жестокой истины. Он говорит то, о чем другие молчат. А поступает так, как должны поступать те, кто умеет говорить красивые слова.
Бративати вернулся. Англичанин заспешил куда-то, и мы с индийцем остались одни в парке. Какое-то насекомое зашевелило траву у наших ног. Старик заметил это:
– Кто мы для этой твари? Нечто непостижимое. Ее горизонт – край пруда. Наш горизонт – конец Гайд-парка. А что все это вокруг нас, что значат все эти планеты и галактики? Кто их смастерил? Какими инструментами? Кто управляет их точным движением? Как назвать, как представить себе эту силу? Все это непостижимое и есть бог, а Будда, Христос, Магомет, Ягве – просто наши жалкие человеческие приспособления к себе божественных, непостижимых понятий.
Для вселенской силы мы с вами и весь наш земной мир то же самое, что для нас этот муравей. А может, еще меньше. Этой силе неведомо наше с вами представление о добре и зле. И почему, спрашивается, – сильная власть – это зло? Посмотрите на Англию. Когда она была сильна своей властью – весь мир в руках держала Было чем гордиться. А сейчас вообще в ней никакой власти нет, болтовня одна. Сильная власть – насилие? А в государстве без насилия нельзя. Оно должно защищать себя, значит, ограждаться от тех, кто хочет его ваз рушить. А это значит – насилие. И правильно Только прямо говорить надо, а не заслоняться словечками о свободе. Никаких свобод на свете нет. Англия-великая врунья! Любимое занятие английских политиков поврать о свободе. Я дворник, знаю, какая свобода: у полиции на счету в моем районе все парни, которые состоят в революционных кружках. Все до одного! И к ним всегда протянуты руки – чуть что – схватят. И правильно, нужно хватать, они государство разрушить хотят а государство не они строили и не тяп-ляп, большие умы им в веках управляли. Жалко только – парни хорошие…
Я не успевала за противоречивой речью мистера Бративати. Мне казалось, что в нем сидят и ожесточенно спорят два совершенно противоположных человека.
Он, взглянув на часы, оборвал свою речь:
– Очень сожалею, больше мне некогда вас слушать. (Ах, он, оказывается, слушал меня, а не я его! Занятно.)
До свидания. В следующую субботу я сюда не приду, занят буду.
Он был здесь в следующую субботу и в последующую.
А пока я осталась одна и неторопливо пошла наискось от пруда прямо в сторону Найтсбридж.
Какое это сладкое чувство ступать по мягкой траве, чувствовать землю ногою, быть плотью от плоти земли, черно-зеленой, дышащей. Как сладко в теплый день раскинуться на этом ковре и ловить солнце. Помню, однажды весной я водила по Лондону одного известного и важного нашего советского писателя. Он заметил лежащих на траве людей.
– А нам можно?
– Нужно! – строго сказала я.
Мы смеясь повалились на клумбу у памятника, почти на самой главной лондонской набережной. Мимо шли люди, бежали автомобили, слышались пароходные гудки на реке, а мы молча глядели в белое небо над нами. И никому на свете не были нужны.
Да – это одно из чудес Лондона, может быть, самое чудо: люди на траве. И город, украшенный ими, начинает казаться одним большим и добрым домом.
Я шла по траве, пересекла автомобильную дорогу, разделяющую Сады Кенсингтона и Гайд-парка, снова шла по траве. И вдруг я подумала, что каждый мой шаг приминал множество травинок, быть может, убивал их. А сколько зерен было уничтожено моей пятой, пока я шла по траве! А сколько невидимых мне насекомых!
Наверно, все эти мысли были внушены впечатлением от мистера Бративати. Наверно, я попала в плен его противоречивых рассуждений и сама стала мыслить несколько необычно.
Как прекрасно, когда человеческая жизнь озарена идеей, во имя которой и самой жизни не жаль. И как страшно, когда человеческая жизнь озарена идеей, во имя которой и самой жизни не жаль. Никаких противоречий здесь нет. Великое счастье выпало каждому живому существу – познать свет солнца, запах травы, вкус воды. Чем за это каждый из нас отблагодарил Природу, которая милостиво позволяет нам мучить и убивать ее? Но милостиво ли? Наказание подстерегает на каждом шагу. И главное Ее наказание, когда Она неизбежно навсегда вдруг отнимает возможность видеть свет – всегда впереди. Значит, здесь все квиты. И не надо ханжества, а также самоунижения, а также нарочитой жестокости к Природе. Она неизмеримо умнее нас, ибо ее закон – закон последовательности и неизбежности.
Ах, мистер Бративати, куда это вы завели меня – выхода не найду?
Субботний Гайд-парк наполнялся народом. Вдали показался первый всадник. Его появление придало парковому пейзажу вид старинной английской акварели.
Грозовая туча над холмом
Первыми ее учуяли собаки. Медный красавец сеттер на миг остановился и заметался беспорядочно, тревожно. Ни с того ни с сего залаяла беленькая собачонка на руках у хозяйки; той – пудель, с выстриженным утиным носиком, с розовым бантиком между ушами. Вскочил неторопливый белый Лабрадор, подошел к хозяину и потыкался мордой ему в бок. Небо было безоблачно. Холм усеян людьми, лежащими, сидящими идущими, бегущими. На западном пологом склоне играли футболисты. По дорожкам бегали спортсмены всех возрастов. Дети возились в траве с мячами, игрушками, скакалками. Кто-то закусывал, отвинчивая головку термоса. Открыто целовались влюбленные.
Старичок понаблюдал за собаками и поднялся со скамьи. Я села на его место. Скамья была на самой верхней точке Примроуз хилла, – холма, венчающего Риджент-парк в центре Лондона.
Отсюда был виден город, та его часть, которая размножена по свету на цветных открытках, прославлена в веках. Слева виднелась «опрокинутая чаша» собора святого Павла, за ним смутно угадывались черты пышного Тауэр-моста. Ближе ко мне темнели крыши вокзалов. Справа остро впивались в небо шпили Вестминстера. Однако все это английское великолепие тонуло в лесу современных небоскребов-горилл – они были и справа, и слева, и сзади. Лишь под ногами лежал Риджент-парк, горящий сегодня всеми цветами. Распустились почки на деревьях, зацвели яблони и декоративные вишни, и это сиренево-розово-бело-зеленое царство, казалось, стремилось прочь от серых громадин, бегущих за ним.
Налетел ветер. Двое мальчишек, сидевших у моих ног на склоне холма, вскочили и, мгновенно развернув змея, запустили его. Алое полотнище с изображенной на нем черной бабочкой быстро уменьшалось, улетая и железно трепеща крыльями.
Туча выползла оттуда, откуда ее приближения совсем было не видно, из-за деревьев и небоскребов. Она была одна-одинешенька, круглая, как огромный шар с оборванными краями, сине-черная.
Туча накрыла холм, и хлынул град.
Такое бывает на исходе апреля нечасто. Англия и не помнит случая града в апреле. Футболисты разбежались под деревья. Те, у кого не было зонтиков, тоже. Люди с зонтами развернули их и не двинулись со своих мест. Я потерпела несколько секунд и спряталась под вязом. Мальчишки, привязанные к своему змею, втянув головы в плечи от крепких градин, бьющих их, повизгивая, плясали на склоне холма.
Град прошел, и вышло солнце. И все возвратились к своим занятиям.
Я спустилась с холма в сторону Риджент-парка, мимо молодого дубка, посаженного актерами Лондона в честь и память Вильяма Шекспира.
Свадьба и ссора
Накануне миссис Кентон сказала, что придет ко мне, если я хочу этого, на весь день. Мы будем смотреть телевизор, и она подробно все расскажет и объяснит.
Передача была объявлена по всем трем программам телевидения, но по двум Би-би-си она была одинаковая, а по Ай-ти-ви – коммерческому каналу – своя.
– Я предпочитаю Ай-ти-ви, – расположилась в кресле моя соседка, – программа неофициальная, в ней больше интересных подробностей. Впрочем, иногда мы будем переключать.
Весь день 14 ноября 1973 года был посвящен королевскому событию – дочь королевы принцесса Анна выходила замуж за капитана Марка Филиппа.
Задолго до свадьбы газеты в подробностях описали и обсудили жениха и невесту. Я узнала, что они познакомились в клубе верховой езды, оба увлекаются конным спортом, оба участвуют в соревнованиях. Несколько дней, ничуть не смущаясь, газеты, как заправские сплетницы, обсуждали жениха и охали, не находя в нем не то чтобы королевской, но ни капли более или менее «благородной крови».
– Принцесса выходит за простого офицера!
– Человек из народа в Букингемском дворце!
– Демократизация королей! – истошно кричали заголовки со всех первых газетных полос. Одна, не самая заметная газетка, в результате продолжительных поисков нашла в роду капитана Филиппа предка, служившего в королевских конюшнях, и на основании этого «сенсационного открытия» пыталась приписать жениху баронский титул.
Еще одной важной темой прессы было свадебное белое платье невесты. В центре внимания оказалась фирма, где его шили. Представительницы фирмы не жалели красок в описании форм и линий этого выдающегося наряда.
Накануне назначенного дня состоялось сенсационное телеинтервью. Интервьюер проник в покои Букингемского дворца и в комнате принцессы беседовал с нею и счастливым капитаном.
– Вы заметили, – позвонила мне после интервью миссис Кентон, – какая скромная обстановка в ее комнатке, точь-в-точь как у девушки-студентки. И вообще, что ни говорите, она прелесть. Как вы думаете, он правда влюблен в нее, она ведь не очень хорошенькая, или как судачат некоторые, женится по расчету?
– Откуда же мне знать это, миссис Кентон! Об этом ведь даже у самого капитана не спросишь. Кстати меня поразил в интервью один факт – принцесса совершенно невежественна: она, не смущаясь, призналась, что не любит книг, ничего не читает, не интересуется музыкой, живописью, равнодушна к политике и единственное ее увлечение – скакать на лошадях!
– Видите ли… – ноты достоинства и непререкаемости загудели в голосе стопроцентной англичанки, – наша страна в это сложное и смутное время двадцатого века одна из немногих сохранила великую реликвию прошлого – королевскую семью. Дочь королевы может себе позволить ничего не читать и не интересоваться тем, чем обязана интересоваться рядовая ее сверстница. Ей не нужно делать карьеры, стремиться к богатству или знатности с помощью знаний и умений. Мы пока еще можем позволить себе любоваться девушкой, увлеченной истинно королевским занятием – лошадьми. Это – свидетельство очень хорошего тона. Кстати, вы знаете – сама королева начинает свое утро не с политических газет, а с чтения спортивных известий о скачках. Вот истинно королевское поведение!
Ничего не могла я сказать ей в ответ на это, у меня никакого ответа не было, и она, поняв мое молчание, как желание слушать ее и слушать, пообещала прийти в день свадьбы и вместе смотреть процессию.
Сначала показывали королеву. Она улыбалась в Токио, в Канберре, Оттаве и Париже. Досужие репортеры подсчитали: во время посещения одной из стран Латинской Америки ей пришлось 2500 раз пожать руку… Потом показали пикник королевской семьи, Елизавету Вторую, склонившуюся над жаровней. Ее же в деревенской лавочке, покупающей сыну мороженое.
– Жаль, не показали, как она стоит в очереди в кассу продовольственного магазина. Ведь это же неправда, королева не жарит шашлык и не ходит по деревенским лавчонкам.
– Разумеется, нет. И все это знают. Просто королева немного попозировала перед камерой, несколько минут побыла как все. И всем это приятно.
– Ну, наверно, далеко не всем.
– Не знаю, – раздраженно сказала миссис Кентон, – я говорю о себе и таких, как я. А нас немало.
Пока мы спорили, экран показывал покои Букингемского дворца, простыни королевы Виктории, одеяло Генриха IV, серебро Карла И. Диктор долго рассказывал об огромном штате прислуги дворца, о том, как накануне свадебного обеда обсуждалось меню и возникла необходимость для высокочтимых гостей из разных стран приготовить яства в их национальном вкусе.
– Ах, как трогательно! – воскликнула миссис Кентон и поглядела краем глаза на мое молчание.
Чем увлекаются сегодняшние короля? Принц Филипп, муж королевы, пишет картины. Королева – иногда, в Виндзорском парке, – водит машину. Принц Чарльз, наследник престола, по утрам играет на виолончели, а также увлекается вождением самолетов.
– Ну, это уже громадный скачок от скачек! – заметила я миролюбиво.
Миссис Кентон не успела ответить, раздался резкий звонок у двери моей квартиры. На пороге стояла Пегги Грант.
– Чашку кофе! – приказала она, тряхнув светлой своей головкой. – Еле пробилась через центр. Такое столпотворение из-за этого свадебного спектакля.
– Как приятно видеть вас. Надеюсь, все в порядке. Как вы поживаете? – пропела миссис Кентон, которая уже встречала художницу в моем доме и терпеть ее не могла.
Пегги не обратила никакого внимания на ее слова и села пить кофе.
Мы занялись с ней разглядыванием рисунков для книжки, которую она оформляла.
– Ах, да смотрите же, смотрите. Сейчас начинается самое главное: королева выезжает из дворца в Вестминстерское аббатство! – волновалась соседка.
Пегги повернулась к телевизору.
– Вы смотрите эту ерунду? И охота тратить время. Впрочем, с непривычки, возможно, интересно.
Плечи миссис Кентон сказали весьма определенную фразу, но Пегги не услышала.
– Вот родители жениха. Какой чудесный цвет платья у матери капитана Филиппа. Они ведь фермеры я не без средств. Ах, ах, это Грейс, принцесса Монако. Боже, как хороша! И как молодо выглядит! Осанка! И прическа, вы заметьте, прическа! И как смело – белое платье – пальто с белым мехом.
– Чертовски устала. Сброшу эту книжку и поеду в Йоркшир. Там есть кое-какая работенка по оформлению интерьера квартир. Если мне хорошо заплатят, можно будет вызвать туда Дональда и побродить с ним по йоркширским аббатским развалинам. Мечтаю увидеть аббатство Ривокс – это целая Помпея в ущелье между горами. Может быть, попишу его маслом. Кстати, вам бы тоже не мешало съездить туда.
Я была между двух речей, двух огней, двух миров Альбиона. Всецело будучи на стороне Пегги, я могла понять миссис Кентон. Но они не могли понять друг друга. Впрочем, я не беспокоилась, зная воспитанность своей соседки и добродушие молодой художницы. И потом – все-таки одна порода…
– Ах, не болтайте, пропустите самое главное! Посмотрите, какое платье у невесты! Превзошло все мои ожидания! Сколько нежности! Какое благородство линий. Какая тонкость!
Близорукая Пегги сильно сощурила глаза и уткнулась в телевизор. Платье – это уже было по ее специальности.
Две фигуры, белая и алая, медленно шли по ковровой дорожке к алтарю Вестминстерского аббатства. Пегги долго смотрела.
– Отвратительное платье. Скучное и безвкусное. Впрочем, к такому лицу…
Чайник вскипел мгновенно. Он гудел и присвистывал, клокотал и выпускал пары. И захлопал крышкой.
– Необычайно приятно слышать столь смелое суждение. И столь безапелляционное. В особенности приятно, что вы говорите это в доме и в присутствии иностранки, которая воочию может убедиться, сколь велика у нас свобода слова: можно позволить себе не быть патриотом, и никто не осудит.
– Патриотизм вовсе не в том, чтобы расслюнявливаться при виде этих иждивенцев, – наплевала на изысканный тон моей соседки решительная Пегги, – патриотизм вообще не в словах. А я говорю правду. Все знают, в какую копеечку стала стране эта семейка с их дворцами, слугами и свадьбами. Вы знаете, с завтрашнего дня принцессе, в связи с новым положением в семье, увеличат годовой доход.
– Вы говорите о народе. О, да! Наш народ поистине счастлив сегодня. В газетах писали, что многие стояли с восьми вечера у ворот дворца, чтобы сегодня утром увидеть процессию! – Миссис. Кентон словно не слышала того, о чем говорит Пегги.
– Лабрадорские собаки, специально натренированные, тоже с вечера дежурили у Вестминстера, обнюхивая ваших «патриотов» на предмет взрывчатки! – отмахивалась Пегги.
Это продолжалось еще минут пятнадцать. Пожилая англичанка словно не замечала дерзко-вызывающего тона молодой. Она была выше всех возможных нападок на устои, незыблемость которых лежала в основе ее жизни, она еще чувствовала себя в силе игнорировать, о, только внешне игнорировать чуждый взгляд, неприемлемое отношение, противоположное суждение. В эту минуту она казалась каплей океана, песчинкой дюны. Эта черта упрямой терпимости, в которой есть грань непреступаемая, представляется мне чрезвычайно характерной для англичан. Типическая физиология души, сильно, конечно, изменившаяся от времени событий, еще жива и еще правит страной: мы Британия – настолько великолепны и образцовы, весь образ нашей жизни, многовековые ее устои настолько достойны хвалы и подражания, что если кто-то, даже кто-то свой, английский и недоволен тем, чем невозможно быть недовольным, он – бедный человек и достоин сожаления.
– Не понимаю, – сказала мне Пегги, прощаясь в коридоре, – как вы можете выносить общество, этой ханжи и буржуазки. Ведь со скуки можно издохнуть.
– Очень милая девушка, – сказала мне миссис Кентон, когда я вернулась к ней, проводив Пегги. – Она, конечно, бедняжка, несчастна и озлоблена от своих неудач. Но, надеюсь, ей повезет, и она станет с возрастом мягче, терпимее.
– У Пегги нет никаких неудач, – возразила я – она сама ушла из дома своих обеспеченных родителей она убежденная бунтарка, и ей нравится жизнь в борьбе.
– Да, очень милая, – стояла на своем миссис Кентон, – она, видимо, страдает и оттого, что ее возлюбленный младше ее на целых пять лет. Двадцать и двадцать пять это все-таки разница.
Я далее не могла ей возражать, тем более что свадьба совершилась и молодые, появившись в последний раз на балконе Букингемского дворца, отправились на свадебный обед. Миссис Кентон последовала их примеру – она принимала пищу строго по часам.
