Текст книги "Альбион и тайна времени"
Автор книги: Лариса Васильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 17 страниц)
Путь из Витби в долину Пикеринга
Это Йоркшир – один из самых плодородных углов главного острова Британии.
– Ах ты, йоркширская свинья! – помню, говаривала мне в детстве тетя Таня Егорова, мамина подруга, жившая в нашей семье в годы войны, сердясь на мой неуемный аппетит, с которым трудно было сладить в голодное время.
– Ах ты, порося йоркширская! – сердилась она на меня, увидев беспорядок в комнате. Потом как будто забыла я это прозвище. А вынырнуло оно, когда сына своего я воспитывать принялась.
– Поросенок ты йоркширский! – само собой естественно выскочило у меня впервые, когда я рассердилась на него.
И вот сижу в автомобиле с этим самым «йоркширским поросенком» рядом, и не кто иной, как он, требует показать ему знаменитых свиней Йоркшира, своих, как он говорит, родственников. А свиней-то и не видно. Овец много на невысоких холмах и плоскогорьях, часто можно видеть стреноженных лошадей, а то стадо коров преимущественно бело-черной окраски. Свиней не видно.
– О да, конечно, свиноводство развито у нас, – сказал мне еще в Лондоне Антони, йоркширец по рождению, – это понятно, у нас края сельскохозяйственные, но каких-то особых свиней, по-моему, нет. Никогда не слышал о них.
Только что отъехали мы от Витби, рыбацкого городка на северо-восточном побережье Англии. Запечатлелись в памяти руины аббатства Витби – три огромных каменных, связанных воедино арки алтаря, на утесе над морем. И вот уже совсем другой пейзаж – уходящая ввысь дорога между зеленых голых холмов. Даже странно видеть на этом густонаселенном куске земли такую зеленую пустыню. Но вот поворот – и все меняется. Я, вообще, заметила, что очень крутые повороты дорог всегда знаменуют собой перемену пейзажа. Поворот – и впереди темно-красные холмы. Это знаменитые «йоркширмуурс». Вересковые горы.
Все выше поднимаемся. Дорога петляет. Горы безлесы, время года осеннее, вереск гол, но он повсюду, и его темные ветви рисуют причудливые узоры на красновато-бурой земле. Пусто. Ощущение марсианского пейзажа. Оглядываюсь – позади исчезла зеленая пустыня, пропало аббатство Витби, есть только этот ни на что не похожий йоркширский Марс. И – ах! Впереди, далеко, завершая впечатление, показываются на некотором отдалении друг от друга три гигантских шара, сверкающих алюминием даже в бессолнечный день.
– Антиракетная станция. Радары, – отрывисто бросает мой сын.
Минут пятнадцать продолжается путешествие по Марсу. Но вот шары позади, и дорога чуть заметно наклоняется.
Внизу зеленеют поля, видны строения. Там – долина Пикеринга, живописнейшее место Йоркшира.
А здесь вереск потрескивает от сильных порывов ветра.
И здесь, в границах марсианского пейзажа, где не встретили мы ни одного живого существа, на повороте является нам серокаменный дом, сложенный грубо, по-горному. В окнах дома цветы. У входа скамья. Над дверью большой щит, типичный щит паба.
А на том щите желтовато-розовое, оплывшее, теплое, домашнее изображено знакомейшее животное. И надпись – название паба:
«Йоркширский поросенок».
– Вот где довелось встретиться с братцем! – острят за моей спиной его четырнадцатилетний родственник.
Куда вели следы Ван Гога
Улица Хэкфорд в южной части Лондона. Длинные ряды монотонных строений. Ни деревца. Но вот на бледно-голубом цоколе круглый темно-голубой знак: «Винсент Ван Гог, художник, жил в этом доме в 1872–1873 годах».
Лондонский период жизни художника известен. Девятнадцатилетний Винсент появился здесь как ученик торговца картинами. Юноша подавал надежды. «Всем нравится иметь дело с Винсентом», – отзывался о нем хозяин.
Ван Гог снял комнату в семье Лойер. Известны строки из письма его матери: «Винсент посылает домой маленькие рисунки дома, где живет, улицы и даже его комнаты, так что мы можем представить себе, как это выглядит. Такие прекрасные рисунки!»
С Винсентом в Лондоне случилось то, что неизбежно случается с юношами, оторванными от дома и попавшими в атмосферу чужой семьи: он влюбился. В дочку хозяйки. Евгению Лойер.
«Я теперь счастливее, чем когда бы то ни было. Полюби ее ради меня», – пишет он сестре. Но девушка отказала Винсенту. Биографы Ван Гога связывают с этим отказом начало кризиса, который позднее привел художника к тяжелому душевному заболеванию.
Английский журналист Кеннет Уилки, несколько лет занимавшийся изучением мест, связанных с жизнью Ван Гога, решил пуститься на поиски следов жестокосердной Евгении.
Пути вели к Полу Чолкрофту. Он – почтальон и художник. Всю жизнь посвятил копированию полотен Ван Гога. Ничего не знает прекраснее этого занятия. Собирает все, что только связано с именем великого голландца. Однажды, в дни длительной забастовке почтовиков, Чолкрофт решил не терять зря свободное время. Он пошел в городские архивы, зная, что где-то в южном Лондоне у неких Лойеров квартировал Ван Гог.
Перебрав множество бумаг, Чолкрофт нашел сертификат о рождения некой Евгении Лойер, а также имена ее родителей. Она родилась в 1854 году, а значит, в момент встречи с Винсентом ей было около восемнадцати лет. Подходяще.
В документах, просмотренных Чолкрофтом, нашелся акт бракосочетания Евгении Лойер с двадцатишестилетним инженером Самуэлем Плауменом. Брак был заключен спустя четыре года после отказа Винсенту. В этой бумаге указывался адрес молодоженов: Хэкфорд-роуд, Ламбет, Южный Лондон. Находка сертификата о рождении их сына Фрэнка Плаумена принесла Чолкрофту окончательную победу – точный адрес: 87, Хэкфорд-роуд. Городские власти установили на доме мемориальный знак.
Отсюда начались поиски журналиста Кеннета Уилки, после того, как Чолкрофт дал ему адрес.
Дом 87 сейчас стоит последним в ряду георгианских террас. На его дверях табличка с именем: Смит.
Семья Смит, живущая в давно перестроенном доме, ровно ничего о старых жильцах не знает.
И разочарованный журналист побрел снова к почтальону. У того, как это и должно быть у настоящего собирателя, нашелся еще один документ: копия сертификата о смерти Фрэнка Плаумена, сына Евгении, скончавшегося в Биггин-хилле в 1966 году в возрасте 87 лет. Документ содержал подпись в правом углу некой Кетлин Е. Мейнард. Дочь его? А что означает «Е»? Евгения? В память бабки?
Журналист видел для себя один лишь путь поисков: звонить по телефону всем Мейнардам, населяющим Южный Лондон.
Разные это были Мейнарды. Одни удивлялись, другие восхищались, третьи подолгу расспрашивали Уилки о Ван Гоге и Евгении Лойер, чтобы потом сказать: «Извините, мы ничего об этом не знаем»; некоторые (таких было мало) сердились, что их побеспокоили. Некто не знал о Кетлин Е. Мейнард.
«После пятнадцатого звонка я начал чувствовать иронию ситуации: пытаюсь найти потомков женщины, отказавшей Винсенту, – должен же я быть готов к тому, что мне тоже будут отказывать».
Уилки все же продолжает звонить. И миссис Мейнард номер девятнадцать отвечает:
– Кетлин? Она здесь не живет.
– У вас есть родственница с таким именем?
– Дальняя. Она жила в Биггин-хилле до смерти своего отца.
– Как звали отца?
– Не помню.
– Куда она уехала?
– Куда-то в Девон…
– У нее есть дети?
– Конечно, замужняя дочь, Энн. Живет в Девоне.
– У вас есть ее адрес?
Так Уилки стал обладателем адреса Энн Шоу. И позвонил ей, в Девон:
– Ваша мать Кетлин Е. Мейнард? Что означает «Е»? Евгения?
– Да, откуда вы знаете?
– Ее отец, Фрэнк Плаумен умер в Бигг-хилле?
– Да… Что все это значит? Кто вы?
Уилки успокоил встревоженную Энн, сообщив, что имеет для ее матери сообщение, касающееся жизни ее бабки Евгении Лойер. Сообщение чрезвычайно интересное.
Энн долго молчала в трубку. Скорей всего в ней боролись законное женское любопытство и законнейшая английская черта – не лезть не в свое дело. Победила последняя.
Так Уилки удалось сберечь сенсацию для самой Кетлин Мейнард.
И вот он сидит перед нею.
– Знаете ли вы, что Винсент Ван Гог снимал комнату в доме вашей прабабушки, был влюблен в вашу бабушку, но она отказала ему, что повергло художника в глубочайшую депрессию.
– О, боже мой, не всё сразу! Я ничего об этом не знаю! Смутно помню какой-то фильм с Кёрком Дугласом, там был какой-то эпизод с девушкой в Лондоне. Так это моя бабуля?
– Есть ли у вас ее фотографии?
– Разумеется.
Уилки у цели. Тонкое красивое лицо женщины с прической викторианской эпохи смотрело на него из овала старого медальона. Тут же увидел он и ее мужа, Самуэля, счастливого избранника.
Долго Уилки и миссис Мейнард перебирали старинные фотографии и среди них, на самом дне ветхой коробки, обнаружили рисунок…
Это было поразительно… Маленький кусок картона, измазанный пятнами то ли чая, то ли кофе. Улица. Ряд домов, чем-то очень знакомых Уилки. Ну, конечно, это дом 87 по Хэкфорд-роуд. Тот дом, где жила Евгения, где квартировал Висент.
– Вы знаете, что это? – спросил Уилки у хозяйки.
– Этот рисунок? Нет. Я помню, отец что-то говорил мне о нем давно, в детстве. Вспомнить не могу. Неужели вы думаете?
И возникло письмо матери художника: «Винсент посылает домой маленькие рисунки дома, где живет…»
Нетрудно предположить, что он собственноручно подарил обожаемой Евгении один из таких рисунков.
Уилки изучал рисунок с помощью лупы. И невооруженным глазом. Ясно было одно: дом тот же, но в ряду георгианских террас он стоит четвертым, в то время как теперь он угловой. Лупа помогла разглядеть надписи на табличках, которые изобразил художник на угловых стенах дома. Одна надпись, как и следовало ожидать, была «Хэкфорд-роуд», другая – «Рассел-стрит».
Сейчас Рассел-стрит нет в Лондоне. Но на старых городских картах она указана перпендикулярно Хэкфорд-роуд. А четыре террасы, предшествовавшие дому, где жил Винсент, видимо, были снесены, когда перестала существовать Рассел-стрит.
Получив разрешение миссис Мейнард взять фотографию для копии, а рисунок для экспертизы, Уилки покинул Девон.
Рисунок не носит черт столь характерного для Ван Гога экспрессивного стиля. Тем не менее, профессор Джаффе из Амстердамского университета, проведя его изучение, сказал:
– Я, не колеблясь, признаю рисунок работой Ван Гога его лондонского периода.
…И тайна времени
…а на меня, на мой удел и разум
Ужель никто не глянет с высоты…
Глеб Горбовский
Ветер поднялся внезапно, резко. Он завопил по щелям, затрепетала занавеска на окне, сильно хлопнула дверь. Слышалось, как гнутся и шелестят ветви с листьями за окном, свет качающихся фонарей блуждал по потолку, и на душе было тревожно. Только что по сну бродили милые лица матери, отца, я все куда-то уходила от них, они все чему-то учили меня, и еще некто, из давно забытых времен, собирал со мною грибы в осеннем лесу, одною спичкой зажигал костер. Закипал чай в котелке, я смотрела на его ловкую фигуру, прямые волосы над молодым лбом и думала, что все это лишь преддверье к счастью, а оно само где-то еще далеко-далеко. Да, так было когда-то в моей жизни – и лес, и грибы, и все остальное, но теперь во сне я видела себя тамошнюю уже из сегодняшнего дня и думала, что, мол, вот оно и было тогда счастье: мне вновь повезло вернуться к нему и ощутить его полностью, ибо теперь я знаю, что там, в пути, которым шла после этого леса, уже не было больше такого щемяще-предчувственно счастливого дня. И человек этот с его ослепительной улыбкой, вот он поворачивается: «Смотри, какой гриб!» – здесь, со мной, во сне, но я вижу его из другого Времени и знаю, что его уже нет на земле, что он упал с неба и разбился, зная все это, страстно хочу, выйдя из леса, пойти в его сторону, то есть сделать то, чего не сделала тогда. Но, глядя из нового времени, понимаю, как это невозможно…
Ветер метался по комнате. Мне казалось, он разбудит сейчас весь город. И правда, напротив зажглось и погасло окно. Мое семейство не проснулось. Я лежала, глядя, как тени снуют по потолку, в чувстве бессильной злобы на себя, попавшую в чужой и чуждый мир, на свои дни, в которых живу не так, как хочется, с отсутствием любого желания, кроме одного – лежать, плакать и снова ждать сна, чтобы увидеть ту, свою настоящую жизнь.
Я уже хорошо знала, что такое состояние – есть болезнь – ностальгия. Ею болеет подавляющее большинство людей, оказавшихся вдали от родины.
Вдруг мне показалось, что в комнате по соседству кто-то есть. Прислушалась. Ни единого шороха. Но там был кто-то; Я закрыла глаза и, казалось, видела – над креслом возвышается чья-то лохматая голова.
Ни единого шороха. Я встала. Оделась. Не выходить же к незнакомому человеку в халате. Причем оделась тепло, так, словно заранее знала, что буду сидеть и разговаривать с кем-то в холодной комнате, где гуляет ветер.
Лохматая голова явно виднелась над креслом, повернутым ко мне спиной. Испуга никакого: в комнате было почти светло, непонятно почему, ведь шел третий час осенней ночи. И потом – лондонское телевидение своими ночными фильмами-ужасами так хорошо натренировало мои нервы; я понимала, что главные герои в такого рода произведениях никогда не погибают от руки привидения – иначе зачем было затевать весь сюжет.
– Способная. Чувствует меня на расстоянии, – сказала лохматая голова и очень гулким голосом, таким, как будто бы он звучал не в набитых мебелью стенах, а в пустой пещере.
Кресло повернулось.
Я уже хотела пойти спать: лучше Булгакова о Воланде не расскажешь, и потом – у меня к Нему не было никаких вопросов. Я еще в себе не разобралась окончательно и хотела дожить до собственных выводов без посторонней, пусть даже такой могущественной помощи. И потом, я все-таки была воспитана в традициях, материалистического мировоззрения.
– Зачем тогда ты беспокоила меня своими дурацкими размышлениями о Времени и желанием понять его? – сказала лохматая голова. – Меня не интересу ют твои литературные страхи эпигонства. Талант ничего не боится – это азбука. Лучше садись. И смотри.
Он протянул ко мне ладонь, на которой был шарик величиной с теннисный мяч – крохотный макет земного шара. Когда и приблизила к нему глаза, шар заметно увеличился в размерах и стали видны материки, моря, обозначения гор, рек, равнин.
– Мы сейчас здесь! – указал Он пальцем на маленький остров. – Ты не можешь видеть, что сию секунду происходит здесь?
Палец уткнулся в Москву.
О, нет, увы, я не могла.
– Немногие существа на земле могут видеть, не глядя. Это зрение не результат интуиции или ума. Его можно было бы назвать умением видеть во Времени, Я сейчас вижу все, что происходит на земле, но как я это вижу – ты понять не можешь, ибо Природа не наделила тебя таким видением. Но и мое умение видеть – совсем не самый зоркий взгляд. Есть еще глаз самой Природы. Она видит Землю с огромной высоты, и асе, что происходит с тобой сейчас, ей было видно уже аз день, когда эта крохотная планета стала тем, что она есть теперь. Впрочем, вряд ли Природа заметила ее возникновение.
– Это очень, очень сложно для меня. И совсем не нужно, – заволновалась я. – Чего не может понять человек, того он понять не может. Я слишком мала для ваших категорий.
– Я тоже мал для тех категорий, о которых только что говорил. Но ты хотела знать тайну Времени…
– Можно, я буду задавать вам вопросы, если вы так любезно согласились поговорить со мной об интересующей меня тайне, – подумала и сказала я одновременно, хотя говорить, как я понимала, не было никакой необходимости. Он читал мысли.
– Пожалуй!
– Могу ли я думать, что все происходящее, например, сейчас со мной, для взгляда Природы уже произошло? И не только со мной, со всей Землей!
– Да, это так.
– Значит, уже сегодня сверхсиле Природы виден весь дальнейший путь Земли.
– Да, это так.
– Но если Природа видит путь Земли и возможную ее катастрофу, может ли она с помощью своих сверхсил ее предотвратить?
– Разве можешь ты, ступая по траве, не убить миллионы зерен и сотни насекомых? Ведь эта трагедия не зависит от твоего хочу – не хочу – ты ступаешь бессознательно, по закону Природы.
– Значит, у Природы от живого существа, ею созданного, нет тайн?
– Никаких. Есть лишь непознанная и непознаваемая живым существом большая Природа.
– Но Вы все-таки обладаете умением видеть завтра?
– Обладаю.
– Тогда скажите, что ждет человечество в ближайшем столетии?
– Ишь ты какая! – ответил Он и исчез.
Через секунду Он возник снова в том же кресле:
– Я забыл сказать тебе, что тайна Времени все-таки есть.
– Как же так?!
– Она есть для тебя. Непознанное – есть тайна. Очень просто.
Утром, проснувшись, я в первую же секунду вспомнила приход моего ночного гостя и сразу же назвала Его по имени: меня навестил Нострадамус, знаменитый предсказатель, живший в шестнадцатом веке. Я могла бы втайне очень гордиться такого рода визитом во сне, если бы предсказатель оставил мне на память хоть какой-нибудь факт из будущего. О, я могла бы рассказать об этом людям и, возможно, предупредить человечество. Но, видимо, и скорей всего совершенно справедливо, я была совсем не той фигурой, в уста которой Нострадамус мог бы вложить предвестие. И потом… Как предупредишь человечество? Разве внемлет оно голосу разума, объявись я с таким голосом?
Куда проще, и в общем-то нужнее, разобраться в том, какую тайну предлагает миру разгадать угасающий Альбион, что оставляет он человечеству всем опытом своего взлета и падения.
Могла ли я не задать своего любимого вопроса о тайне Времени людям, которым пришлось быть героями на страницах этой книги.
Миссис Кентон:
– У меня кухонный образ мыслей: держи собственный дом в чистоте и порядке, поменьше суй нос в дела соседа, не мети свой сор к чужим дверям – он вернется к тебе вместе с мусором от чужих дверей – и вообще – поступай с людьми так, как хочешь, чтобы они с тобой поступали. Про тайну Времени я понимаю мало в особенности если это касается не Жизни, а философских категорий – мне ясно одно: человеку отпущено природой время его жизни. Природа не спрашивает нас, когда вы желаете родиться и как желаете прожить отпущенное вам время. Поэтому человек сам должен в меру возможностей, которые складываются в каждом отдельном случае по-разному, строить свою жизнь, при этом отчетливо сознавая, что зависит от него в его собственной жизни, а что от него не зависит. Что же касается всяких философских категорий о тайне Времени, которые вас так беспокоят, я бы о них никогда не думала: пустое и бесполезное времяпрепровождение. Подумайте, даже, может быть, и вредное, потому что отвлекает мысли от реальных дел и повергает в абстракцию.
Вы заметили, сейчас и без того во всем мире люди слишком много заняты своими мыслями, а руки при этом порой болтаются без дела. Куда проще купить булку, чем посеять, собрать, измолоть и испечь хлеб. Все хотят покупать, и никто не хочет сеять.
Да-а, время… Время – это всего навсего то, что отмечено на часах. И у меня, например, его с каждым днем все меньше и меньше и меньше. Грустно, однако факт неопровержимый.
Мистер Вильямс:
– Тайна Времени? О, да, эта страна ее разгадала. Безусловно уверен – разгадала более, чем любая другая страна. Какая это была тайна? Как из маленького островка стать Великобританией? Заметьте, эта страна брала мир без боя, и в основе ее миссионерства было заложено желание дать черты цивилизации племенам, находящимся в состоянии детства. Я не отрицаю и элементов хищничества в миссионерстве этой страны, но ведь мы сейчас говорим не о нем. Согласитесь, однако, что последние пять веков мир несет на себе в той или иной степени печать Англии, поверьте мне, хотя Англия и падает в пропасть, эта печать долго не исчезнет, если миру суждено будет оставаться в том виде, в каком он существует сейчас.
Мистер Бративати:
– Зачем вы говорите, что я своими рассуждениями повлиял на вас и вы задумались о тайне Времени? Я вообще про Время не думаю и тайн его не берусь разгадывать. А уж если хотите – самая большая тайна Времени – человек. Ведь вот я умру, а себя самого не познаю, где уж познать других. У каждого моего поступка по меньшей мере пять возможностей было. Почему я не мог продумать все пять? Почему, когда выбирал путь, выбирал не самый верный? Почему на одного слабого человека столько правил наложено? А на каждое правило множество исключений! Где уж тут о космических временах размышлять, дай бог внутри самого себя порядок навести.
И все же надо, надо думать о большом Времени. На то мы и люди – высшие существа, чтобы к высоте стремиться. А знаешь ли ты, в чем она состоит, тайна Времени? Не знаешь? И я не знаю. Подумай сама, как это знать-то можно. Я только подумаю – в голове мутится: что это, откуда галактики, по каким законам это все живет? И все же надо думать. Вспомни Икара: не взлети он – и Гагарина бы твоего не было. Надо думать – а вдруг додумаемся. Хотя, с другой стороны, – Землей человеку заниматься должно, – он и себя-то самого не постиг, и Землю свою не изведал, не изучил… Не знаю, в чем тайна нашего времени. Понимаю одно: человек всегда стремился к созданию идеального мира. Вот уж в нашем столетии есть, и довольно четкий, рисунок этого мира. А до него далеко. Весь секрет в самом человеке. Оглянись назад – можно ли увидеть совершенное человеческое общество? Нет. Любые попытки идеализации – вредная забава.
Наше сегодня – сложно, запутанно и опасно. Хотя именно сегодня, как никогда, человечество имеет более или менее четкий рисунок будущего мира. Образец для подражания. Но никогда жизнь не будет идеальна, ибо сам человек несовершенен. Он смотрит на мир с позиций собственного живота и этим животом оценивает меру справедливости мира. Он хочет обмануть других своих современников, устраивая свои дела успешно и благополучно за счет чужого живота или даров Природы. Но обманывает этим лишь себя, ибо другие, с большим или меньшим успехом, заняты тем же. А страдает от этих бесчисленных приспособленчеств то самое красивое будущее, которое неизвестно наступит ли…
Пегги Грант:
– В чем секрет времени? В борьбе. Надо бороться, надо шатать капитализм до тех пор, пока он не рухнет или сам не расползется по швам. И тогда с великой осторожностью, с максимальным соблюдением всех достижений демократии, которые выработало человечество, строить новые миры.
Леа Арнольд:
– Люди думают, что они могут что-то изменить в этой жизни. Сколько веков уже наивность не находит себе подтверждения, а они все никак, не научатся. Если бы каждый человек старался совершенствовать самого себя, быть может, и мир бы стал лучше. В прочему у меня нет определенных суждений. По характеру я ведь очень ассимилятивна и слишком поддаюсь влияниям, порой самым противоположным.
Антони Слоун:
– Я не позволяю себе задумываться над столь беспредметными вопросами. У каждого человека своя функция. Пусть философы и политики решают временные тайны. Я со своей стороны буду стараться для них в области усовершенствования автомобилей.
Гленн Браун:
– Никакой тайны Времени нет. Забивать себе голову подобными пустяками – значит намеренно отвлекаться от насущных вопросов дня. Я бы всех, кто занят подобными беспочвенными размышлениями, отправил на месячишко в шахту: двойная бы польза была: голова от глупостей очистилась и уголька прибавилось….
– Ну а сама-то, сама ты, что думаешь? – невесть откуда слышится мне гулкий голос Нострадамуса…
Хмурое лондонское утро. Брызжет дождик, и ржавчиной листвы покрыты тротуары. Хочется спать, или плакать…
Солнце сжигает траву. Асфальт плавится, под ногами Лондона задыхается от жары. Сладкие воды не утоляют жажды. Льдинка из холодильника спасительным куском тает на губах…
Прохладный вечер весны. Пьянят запахи распускающихся акаций. Раскидываю руки и медленно начинаю взлет. Сначала это прыжок с замедленным опусканием на землю, потом снова прыжок чуть выше, выше, выше, выше, выше. Лечу!
Вечерний Лондон удаляется, становясь темными пятнами на кирпичном полотне. Морской ветерок треплет мое пальто, и вот уже вижу я весь остров, похожий на присевшую на задние лапы мышь, повернувшую морду к небу. А вот уже и его не видно, и я одна между двумя великими нераскрытыми тайнами Земли и космоса, лечу малой песчинкой, готовая ежесекундно упасть, разбиться, улететь, исчезнуть в глубине одной из этих тайн: в земле по закону природы или в космосе, как исключение. Лечу домой.
На мгновение – уж не щедрый ли подарок Нострадамуса – не глазами вижу, а всем существом ощущаю раскинувшийся внизу человеческий мир – микрокосмос каждого существа, такой одинаковый и такой непохожий. Ощущаю, и только. Нет сил охватить, постичь, проникнуть.
Минует мгновение, и лечу дальше, сознавая свою малость – невозможность совершить невозможное.
– Проснись, проснись, ты уже не маленькая, чтобы летать во сне, – говорит мне мама, и я открываю глаза.
Дом. Москва. Родина. Мир привычных понятий и представлений. Жизнь, в которой я люблю и ненавижу, ищу, нахожу, не могу найти.
И радостно, и страшновато в этом родимом мире. Я вошла в него, словно и не выходила, но лишь войдя, почувствовала, как неуловимо что-то изменилось: мама, что ли, постарела или соседская девочка из ребенка в невесту превратилась?
Нет, не в этом дело. Это на мне невидимый тонкий слой чужести, словно пыль легкая, как ни смахивай ее, малая малость в порах остается.
Но свой мир, властный и сильный, он не дает времени впадать в тонкости неуловимых ощущений: отдохнула немного и подставляй плечи – жизнь твоя желает на тебя навалиться с новой, как говорят, силой.
И скоро, ох как скоро, словно и не было в моей жизни Англии, словно и люди все те приснились мне в длинном чужом сне, словно и не мучилась я над загадками времени.
К чему мне здесь эта тайна? До нее ли занятому человеку? И правы те, кто говорит, что нет ее вовсе и быть не может, а есть жизнь твоя, однажды данная: живи по ее законам своего времени и общества – вот и все.
На том и хочу я поставить точку с благодарностью жизни за все ее дары, среди которых Альбион не самый малый.
На том я ее и ставлю.
Но откуда это на моем столе, совсем свободном от бумаг и заметок, появился листок? В центре его заглавными буквами напечатано на машинке:
ТАЙНА ВРЕМЕНИ и АЛЬБИОН
