Текст книги "Альбион и тайна времени"
Автор книги: Лариса Васильева
сообщить о нарушении
Текущая страница: 16 (всего у книги 17 страниц)
Сноудония
Просыпаюсь в большой комнате с эркером. Шторы задернуты, темно, но свет проникает. Понимаю – уже утро, пора вставать. Под одеялом тепло – оно пуховое, толстое, грелка в ногах даже не совсем остыла за ночь. Открытым плечом чувствую холод в комнате. Дышу – пар идет изо рта. Спальня огромная, со старинным шкафом, который скрипит при открывании, с большим зеркалом у окна и подзеркальником, на нем гордо стоит белый с синими цветами ночной горшок. В углу умывальник.
Вскакиваю. Дрожа, обливаюсь холодной водой из кружки, которая стоит на умывальнике, – хозяйка предупредила, что водопровода в доме нет, и любезно с вечера занесла кувшин. Быстро напяливаю на себя все теплое, что есть в моем чемодане, подхожу к окну, раздвигаю шторы и замираю…
Ущелье. Внизу синей, кипящей, крутящейся ниткой бежит река. Мое окно высоко над рекой, я вижу противоположный склон. Там растут удивительные деревья. Они называются здесь «обезьяньи хвосты». Длинные мохнатые ветви переплетаются, как щупальца, как змеи, стволы толстые и высокие, а ветвей множество и деревья похожи на головы медуз. И так много голов растет по склонам ущелья реки Винон. День обещает быть то солнечным, то облачным. Тени ходят по склонам, меняя цвета домов и деревьев, и кажется мне из моего окна, словно волны ходят по той стороне склона. Ветер колышет «обезьяньи хвосты».
Долго не могу оторваться от этого пейзажа. Голос хозяйки за дверью:
– Вы просили разбудить. Завтрак на столе.
Я спускаюсь вниз и заранее знаю, что сейчас буду жевать залитый молоком корнфлекс, потом она принесет мне яичницу из одного яйца с жареным помидором и кусочком жареной ветчины, и еще кофе с подрумяненным теплым хлебом, намазанным маслом и мандариновым джемом.
Радуясь, что угадала все, кроме джема, он оказался не мандариновый, как я предполагала, а вишневый, я быстро съедаю то, что она подала, и спешу вниз. Сегодня я своими глазами увижу Сноудонию – край гор, облаков и красот. Швейцарию северного Уэльса, Швейцарией, как известно, во всем мире называется все, что очень гористо и живописно.
То голые, то покрытые буйными кустарниками склоны, речки, бурлящие внизу, овцы, щиплющие траву, горные озера с холодной, рябой на ветру водой, туманы, хлопьями блуждающие по горам, ветры, визжащие в щели окон автомобиля, маленькие городки – все это картинно красиво, но дальше возникает немного другой пейзаж с крутой дорогой вверх и голым склоном горы, на котором обнажены срезы пород, составляющих ее, и в этой открытости среза есть своя здоровая красота жизни камня, мало известная мне.
В Швейцарии я не была. Если буду и увижу пейзаж, похожий на уэльский, для меня Швейцария будет Сноудонией.
Ферма а-ля Тюдор
Когда-то Джон купил сарай. Правда, хозяин, продававший его, пытался внушить Джону, что сарай этот, если хорошенько присмотреться, вроде бы вполне дом, и должен быть продан, как дом. Джону ничего не стоило доказать, что сарай есть сарай и цена ему соответственная, несмотря на то что он был построен при Тюдорах.
Джон окончил сельскохозяйственный колледж и несколько лет работал в Экзетере по специальности. Мечтой его была собственная ферма, купить которую он не имел никакой возможности. У него не было денег, зато были золотые руки и упрямый крестьянский характер. Для кого-нибудь купленный ям сарай мог показаться чудовищной развалюхой. Джон увидел в нем будущую ферму.
На участке земли, прилегающем к сараю, Джон обнаружил останки дома – полусгнившие балки, куски крыши, кирпичи. Они с женой и первенцем поселились в сарае, и Джон целыми днями то чертил что-то на бумаге, то перестраивал сарай. И своей сметки, ловкости и умения приложить руки Джон за полгода на месте развалины соорудил жилище. Архитектура его несколько странновата – она не имеет цельности и законченности зданий такого типа, она скорее похожа на случайно забытую пристройку к какому-то более внушительному зданию, но бывший сарай побелен и разрисован черными перекладинами в тюдоровском стиле.
Джон – большой рыжий молодец, очень краснощекий, работает с утра до поздней ночи. В его хозяйстве помощники лишь жена и двоюродный брат. Втроем они обслуживают 85 коров.
Девон – молочные края. Пшеничные поля. Теплый, близкий и морю климат, отсутствие зимы, много солнечных дней в году, всегда зеленый свежий корм для скота. Лучшего и желать не надо.
– А все же жить и работать стало трудно: хотел водопровод в дом провести – денег не хватает, электричество вздорожало, а ведь наша «елочка» хорошо его ест. Хотел я своего «Тюдора» расширить, сделать пристройку – все же трое детей, тесновато, посчитал, прикинул по домашнему бюджету – не выходит.
А тут еще с картошкой просчитался. Есть у меня картофельное поле. В прошлом году много посадил я картошки, урожай был везде хороший, она дешевая была, я половину не продал. Ну ее, думаю, к черту, ни за что на будущий год возиться не буду. Посадил немного, только для себя. А гляди – урожай был плохой, цены взлетели, и я в убытке.
– Джон, вы когда-нибудь бывали в других странах?
– Некогда мне по странам разъезжать. Да я и в Лондоне раз всего был, два дня прожил, на третий сбежал – не могу, сумасшедший дом, и только – людей, машин, магазинов – куда они все бегут? И как там только люди живут.
Вспомнился мне тут какой-то другой голос, показалось, что уж где-то от кого-то слышала я нечто подобное, только не Девон это был, а Краснодарский край, и не Джон, а тетя Марфа говорила, и не о Лондоне, а о Москве, где больше двух дней не выдержала.
Похожи люди между собой на белом свете.
Ньюстедский призрак
Говорят, что Байрон своей родословною дорожил более, чем своими творениями. Чувство весьма понятное! Блеск его предков и почести, которые наследовал он от них, возвышали поэта; напротив того, слава, им самим приобретенная, нанесла ему мелочные оскорбления, часто унижавшие благородного барона, передавая имя его на произвол молве.
А. С. Пушкин. «Байрон»
Экскурсионный автобус въезжал на территорию Ньюстедского аббатства. Еще несколько минут – и я увижу места, где Байрон бегал мальчишкой, где он любил и страдал, где в тишине родился Чайльд Гарольд, где были написаны многие восточные поэмы.
– Любите ли вы Байрона? – спрошу я у начитанного своего знакомого москвича.
– Ах, – скажет он, – Байрон! Байрон, конечно, чудо! Байрон это Байрон!
Скажет и не постесняется. Байрона стыдно не любить, как позорно не любить Данте Алигьери тому, кто сдавал его бессмертный триптих по сокращенному курсу обязательной программы, как нехорошо быть равнодушным к имени Гете – с последним все же дело обстоит полегче – оперу «Фауст» слушали многие, вот если бы «Фауста» еще и в кино сняли, удивляюсь, почему не снимают – очень кинематографический сюжет с дьяволом, вальпургиевой ночью, страданиями и страстями – если бы сняли, тогда бы Гете знали все.
Буду честной – у меня с Байроном всегда были отношения сложные. Покуда я читала его по-русски, бедность переводов не давала возможности осилить и двух страниц.
Конечно, я любила стихи Пушкина «Погасло дневное светило», не зная, что это переложение «Прощальной песни» Байрона. «Есть наслаждение и в дикости лесов», строки, принадлежащие Батюшкову, были интерпретацией одной из байроновских тем, но я не связывала их с Байроном. Даже «Шильонский узник», поэма Байрона, переведенная Жуковским, была для меня всегда сочинением Жуковского.
Образ Байрона, образ его поэзии, мятежный и прекрасный, не возникал передо мной. Я скучно верила учебникам, что он был великий английский поэт, повлиявший на всю мировую литературу.
У очень талантливого переводчика и поэта Георгия Шенгели есть интересное суждение о том, почему Байрон «не вошел» в «алмазный фонд» русского читателя. Шенгели объясняет эту несправедливость слабостью переводов. Сравнивая языки английский и русский, Шенгели очень убедительно показывает, как надо переводить Байрона. Читая его, я соглашалась с каждым положением статьи, возмущалась приведенными примерами халатности переводчиков. И неминуемо последовало желание прочесть Байрона в переводах Шенгели. Он перевел «Восточные поэмы» и, начав читать их, я не прочла и двух страниц, поняв, что при всем уме и точности переводчика и тут не случилось чуда.
Склонна я думать, что Байрон столь же непереводим на русский язык, сколь Пушкин на английский. Чтение английских подлинников Байрона лишний раз убеждает меня в этом. Ведь главное – индивидуальность поэта Байрона не в темах, а в духе его поэзии.
Так почему же все-таки я вступила в аббатство Ньюстеда с трепетным волнением? Причиной был Пушкин. Он, любивший Байрона, боготворивший его, никогда и мечтать не мог не то чтобы увидеть поэта (Пушкину было двадцать пять лет, когда Байрон умер), но хотя бы побывать уже зрелым человеком в местах, связанных с Байроном.
Я шла по дорожкам Ньюстедского парка, и незримо Пушкин шел рядом.
«В 1798 году умер в Ньюстеде старый лорд Вильгельм Байрон и маленький Георгий Байрон остался единственным наследником имений и титулов своего рода… И восхищенная мистрисс Байрон осенью того же года оставила Абердин и отправилась в древний Ньюстед с одиннадцатилетним своим сыном и служанкой».
Была ранняя осень. Просторный холмистый парк Ньюстеда пылал огнями умирающей листвы. Дорога долго вела в гору, потом покатилась с горы, и внизу блеснула вода. Пруд был окружен плакучими ивами. На противоположной его стороне серебряным каскадом бежал водопад. Дорога превратилась в большую засыпанную гравием лужайку, на которой слева от пруда высились развалины старинного аббатства, а к ним примыкал ньюстедский замок.
«Лорд Вильгельм был человек странный и несчастный. Некогда на поединке заколол он своего родственника и соседа Г. Чаворта. Они дрались без свидетелей, в трактире, при свечке, – читаю я у Пушкина, – дело это произвело много шуму, и палата пэров признала убийцу виновным. Он был, однако же, освобожден от наказания и с тех пор жил в Ньюстеде, где его причуды, скупость и мрачный характер делали его предметом сплетен и клеветы. Носились самые нелепые слухи о причине развода его с женою. Уверяли, что он однажды покусился ее утопить в ньюстедском пруду».
Над прудом, едва не поглотившим бедную жертву, важно и медленно гуляют павлины, то распуская, то складывая свои фиолетово-синие веера.
И снова Пушкин: «Сомнения нет, что память, оставленная за собою лордом Вильгельмом, сильно подействовала на воображение его наследника – многое перенял он у своего странного деда в обычаях, и нельзя не согласиться в том, что Манфред и Лара напоминают уединенного ньюстедского барона».
Пушкин никогда не был в Ньюстеде, но Пушкин никогда не ошибался. Я беру поэму «Лара» в переводе Шенгели и впервые вижу торжество переводчика:
…сквозь переплет окна на плитный пол сиянье льет луна.
И лепка потолка, и ряд святых,
что молятся на стеклах расписных,
как призраки наполнили покой,
казалось – жили… жизнью сверхземной.
А Лара, с черной гривой, хмурым лбом,
с колеблющимся на ходу пером,
сам походя на призрак, воплотил
весь ужас, что исходит из могил.
Да, почти фотографически передано ощущение, которое овладевает тобой, когда ты входишь внутрь ньюстедского замка.
Толпы туристов, как могут раздражать они, когда я – сама – овца из того же стада? Успокаиваю себя тем, что их я тоже раздражаю, как часть толпы, мешающая созерцать.
И все же чувство неловкости от того, что Байрон меня сюда не звал, не приглашал, не покидает до тех пор, пока я наконец не оказываюсь за пределами каменных ворот Ньюстеда. Спустя некоторое время я попытаюсь выразить это в стихах:
Аббатство Ньюстеда, где барин
мог наслаждаться красотой,
вечнозеленой и густой…
Но это был безумец Байрон —
восстал на мир из тишины
достопочтенного аббатства.
свободы, равенства и братства
неся несбыточные сны,
и в наказание за то
он получил бессмертья чашу
и даже во словесность нашу
вошел в распахнутом пальто,
и на такого повлиял,
чье мог бы испытать влиянье,
родись другой немного ране
и воссияй, как он сиял.
В аббатство люди трепеща
идут, чтобы застыть в поклоне.
фотографируясь на фоне
его осеннего плаща,
и судят, какова жена
у хромоногого поэта.
А кто еще такая эта
висит на стенке у окна?
Бессмертье – горестная кара
за вдохновенные стихи,
потомки знают все грехи,
не помня строчки из «Корсара».
Поэт, в твой дом я не войду,
а брошу в ньюстедскую воду
судачить и судить свободу
и молча мимо побреду.
Но что за призрак из воды
идет навстречу со словами:
«Насколько помнится, на «ты»
мы никогда не пили с Вами?»
Прошу у читателя великодушного прощения за собственное стихотворение, но мне трудно было бы в прозе выразить дух того впечатления, которое оставил во мне Ньюстед.
Экскурсионный автобус волновался: люди видели все: в пруд, и замок, и развалины, и любовные весьма поэта, которые он таил ото всех на свете, даже близких. Оставалось самое главное – место захоронения праха – церковь городка Хакнелл в четырех милях от Ньюстеда.
Не понимаю, какое чувство владеет людьми, стоящими перед урной с прахом и думающими – вот он, пепел от великого человека сокрыт в изящной вазочке. Вряд ли они делают из этого созерцания полезные выводы для своего будущего. Но любовь к посещению великих могил общечеловечна. Скорее всего, я думаю, она часто инстинктивна, как неосознанный намек самому себе, который, впрочем, тут же забывается.
Бедняга Хакнелл, окруженный промышленными предприятиями, лежит в стороне от главных туристских троп. И все же Хакнелл не желает забывать, чей прах он хранит в своем соборе. При въезде в город название кинотеатра ярко напоминает вам о том, куда вы въехали. Он называется просто и скромно: «Байрон». А чуть пониже этого названия более мелкими буквами еще проще: «байроновский увеселительный центр». На главной площади рядом с собором цепь зданий, а в центре цепи деревянная, дурно раскрашенная скульптура великого поэта со свитком в руках. Бедный Байрон, романтический красавец похож здесь на толстую сытую кошку, почему-то поднявшуюся на задние лапы. Под скульптурой надпись: «Возведено в мае 1903 года Элиасом Лейси, жителем этого города». В общем-то трогательно. Простим, наверно уже покойному, мистеру Лейси полное отсутствие художественного вкуса.
Загадка Стоунхэнджа
Плато Солсбери ровное. Ни деревца на нем. Поэтому каменно-серый цирк Стоунхэнджа виден издали и по мере приближения, он вселяет В сердце непонятное волнение, быть может, некоторый ужас.
В четко очерченном огромном круге стоят камни-великаны. Стоят они по два рядом, и сверху два покрыты третьим, что образует ворота. Рядом такие же ворота. Верхние камни упали с некоторых ворот, обнажив два столба. Внутри этого круга еще круг поменьше, но того же принципа: на колоннах столпов покоится камень.
Множество легенд витает над Стоунхэнджем. Говорят, что более четырех тысяч лет назад эти камни были доставлены сюда из Пемброкшира и составили, быть может, первую на земле обсерваторию.
Летописец двенадцатого века Джеффри Монмаус говорит, что камни привезли из Африки по морю, как посуху, гиганты, некогда обитавшие на земле.
Говорят также, что сам Дьявол, их величество, перелетал через Ирландское море, держа в руках камни. Он получил их в подарок от старой ирландской ведьмы. И мало-помалу составил человечеству каменный ребус на плато Солсбери.
Есть и другие легенды: это был храм солнца, построенный из камней, которые языческие боги сбросили на землю с небес, ибо людям не под силу было бы их перенести.
Садится солнце. Камни Стоунхэнджа отбрасывают тени, они не причудливо переплетаются, а четко совпадают одна с другой. И я думаю о том, что Стоунхэндж не что иное, как круглые часы, точно отсчитывающие время: ту часть Всемирного, великого Времени, которая отпущена планете Земля.
Конечно же эти часы соорудили люди. Мы никогда не узнаем, над чем они плакали, над чем смеялись. Но они хотели постичь категорию Времени, проникнуть в его тайну. Они не проникли в нее точно так же, как не проникаем мы, куда более совершенные, искушенные и оснащенные существа. Зато мы свели наши часы к крошке футляру на руке – и наше время удобно стало всегда с нами.
От Брэдгейт-парка до Урала
Холмы парка покрыты папоротником и множеством пней. Парк не похож на благополучные, пышные парки Англия с их множеством цветущих кустарников. В папоротнике есть что-то зловещее – всегда кажется: зашевелятся его острые листья, и выйдет из их низкой чащи громадный ящер с крохотной головкой, который спал в листьях и вот проснулся для добычи. А пни. Откуда столько пней на этих почти голых холмах, ведь это когда-то были деревья, и когда они были – парк стоял густой и зеленый? Пни очень старые, они заросли растениями, многие рассыпались, и лишь небольшой бугор порой напоминает о пне.
По легенде, великое множество деревьев было вырублено в день казни несчастной леди Джейн Грей, которую пытались против ее воли незаконно возвести на английский престол. Эта та леди, чей белый призрак по ночам беспокоит стражу Тауэра.
В день ее казни многие горожане Лейстера, откуда она была родом, в знак протеста против убийства пришли в пышный парк с топорами и вырубили почти весь. Странная месть. Бессмысленность и безнадежное отчаяние в ней.
Я стою на самом высоком холме Брэдгейт-парка. Внизу пни и папоротники, редкие деревья. Раннее утро. Легкий туман застилает даль, и смутно сквозь него виден вдали город, как именуют его справочники: «бывшее римское поселение Коританорум с полуразрушенной стеной времен римлян посреди городской площади. Крупнейший сельскохозяйственный центр средней Англии».
Город Лейстер и король Лир Шекспира – что может быть общего между ними? Оказывается, есть прямая связь. Во времена кельтов по всему острову были разбросаны храмы кельтских богов. Бога Моря, Тьмы и Смерти кельты звали – Лиир. Место, на котором стоит сегодня Лейстер, было главным капищем бога Лиира. Шекспировский же король назван этим именем чисто символически, ибо стоял перед проблемой Тьмы и Смерти.
Застилает туман очертания Лейстера, ничем внешне не примечательного, ординарного среднеанглийского города.
Если бы тумана не было и возможно было видеть далеко, – говорят жители Лейстера, с некоторой гордостью, – то с этого самого высокого холма Брэдгейт-парка можно было бы увидеть очертания Уральских гор.
Нет, нет, не смейтесь, они правы: между этой точкой и Уралом, если провести кратчайшую прямую линию, лежит равнина. И ни одной горы, кроме высотных зданий, способной заслонить холм Брэдгейта от Уральского хребта.
Где бесстрашный Робин Гуд?
Вековые вязы Шервудского леса. Солнце просеивает сквозь туман золотую пыльцу своих лучей. Чувствительное сердце замирает в этих местах от наслаждения открыточными видами Шервуда. И как только мог этот бесстрашный мужественный Робин скрываться в Шервудском лесу, да он ведь насквозь просматривается!
Ан, нет, мог. Пускай просматривается. Робин Гуд – парень ловкий, то за ствол дерева спрячется, то за бугорком укроется, а когда бежит по лесу, наполненному туманом, как стакан молоком, никто его не поймает, и уж тем более этот дурак, шериф Ноттингема.
– Да ничего подобного, откуда взялся Шервудский лес? – шелестят дубы Брансдейлского леса. – Бегал он по Шервуду, конечно, бегал, но любил он меня. Конечно, я бедный, не так сохранился, как этот привилегированный Шервуд, вырубили меня безжалостно и лесом труб опоясали, но жив я еще, жив, быть может, для того, чтобы восстановить справедливость: сыном брансдейлского лесника был великий Робин!
– Не знаем, по каким лесам бродил Робин, но родился он здесь, – перешептываются камни йоркширского городка Вейкфилда.
– Неправда! – злится тихая деревенька Локсли, вблизи Шеффилда. – По моим улицам он бегал ребенком.
А есть еще одно место на земле Йоркшира у самого моря, которое почему-то не участвует в спорах, но единственное – носит имя легендарного героя: залив Робин Гуда.
Рыбацкая деревенька над заливом называется тоже Заливом Робин Гуда. Узкие ее средневековые хижины так тесно прижаты друг к другу, что двое не могут разминуться на улице деревеньки. Издавна здесь жили рыбаки. Живучи теперь. В холодные и ветреные дни идет дым из труб, люди ведут почти ту же первобытную жизнь, какая была у них во времена Робина. Это какая-то необычайная резервация, окруженная современными поселками-курортами восточного побережья острова. Туристы совершенно замучили жителей: каждому хочется пройти по улочке, на которой нельзя разминуться. А при чем же здесь Робин Гуд?
А туризм? Какой турист не захочет свернуть в сторону поселка с таким названием?
И работает имя на новые времена, совсем уж вопреки принципам того, кому оно принадлежало, принадлежит и будет принадлежать, пока жив народ Англии.
