Текст книги "Альбион и тайна времени"

Автор книги: Лариса Васильева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 17 страниц)

Не без горечи думаю я, проходя по громадному залу «Маркса и Спенсера», набитому ничем не выдающимися удобными недорогими одеждами, развешанными по цветовым гаммам: «Неужели так трудно наладить такое вот подвижное и быстрое массовое производство тряпья, одеть людей, провести предварительную разъяснительную работу по телевидению – уж что-что, телевизор не кримплен, в каждой дыре теперь есть».

Что греха таить – самой захотелось руки приложить к этому, хоть совсем, совсем я не профессиональна в такого рода делах и стараюсь всегда помнить Крылова: «Беда, коль пироги начнет печи сапожник, а сапоги тачать – пирожник».

Положение мое в этой главе – пренелегкое. Практичные женщины меня не поймут и закидают тухлятиной: «Тоже пропагандистка, кроет заграницу, чтобы там жить и покупать что хочет».

Мои близкие друзья просто посмеются: «Куда ты с этими размышлениями? Ты всю жизнь писала о Родине да о природе. Вот и пиши об этом…»

Напоследок скажу, что, разобравшись с помощью моей чудесной Пегги кое в чем, что касается моды, я, покупая в Москве в дни отпуска сувениры для английских друзей, зашла в прозрачный аквариум Ленинградского рынка, что неподалеку от моего дома. Зашла и прикупила там в отделе «Ткани» три куска материи: малиновый вельвет, мелкоцветный «старушечий» ситчик и крепдешин, такой расцветки, о которой наши модницы говорят: «Просто страшно смотреть».

Все три куска я подарила миссис Кентон – из моих знакомых она была одна, кто придавал значение туалетам и модам. Она долго щупала подарки, прикладывала их к лицу, потом сказала:

– У меня два вопроса: первый – вы в самом деле дарите это все мне? Второй – это в самом деле сделано в Советском Союзе?

После моих утвердительных ответов миссис Кентон сделала свой обычный, точный и безапелляционный вывод:

– Наши газеты мерзко врут, когда пишут, что в Советском Союзе люди одеты много хуже нашего. Я всегда знала, что они врут, но чтобы так нагло!

Миссис Кентон сама сделала этот вывод. Я ничего не сказала в ответ.

– Что носят в Лондоне? Что носят? – жадно пытала меня пышнотелая практичная москвичка сверкая желтым платьем из трайсела, которое сильно обтягивало ее выросшее из пятидесятого размера тело. – Что носят?

– Хорошую фигуру, – безжалостно и подло отвечала я, зная на собственном опыте, как трудно в Лондоне со славянскими формами найти во множестве магазинов не «чего-нибудь особенного», а «хотя бы что-нибудь». Если вы победили себя и сильно похудели, вам легче: «Маркс и Спенсер» всегда готов приодеть вас прилично, соответственно возрасту – юбка, блузка, скромное платье, брюки; цветовая гамма вся, но без промежуточных оттенков. Правда, все это от сорок второго до сорок восьмого размера. Очень редко попадается пятидесятый.

Если же вы молоды и можете похвалиться фигурой вполне английского свойства: узкие бедра, широкие плечи, высокая пышная грудь, длинные ноги, длинная шея, и при этом размер ваш соответствует нашему сороковому или тридцать восьмому (я сомневаюсь, есть ли у нас такие размеры для взрослых женщин), если вы непременно желаете быть модно одетой, – молодежные магазины Лондона раскинут перед вами такое множество брюк, платьев из материи «деним» (из нее делают джинсы), что никакой проблемы у вас нет – всегда одеты модно, современно, удобно.

А теперь о черевиках. Как много гоголевских Вакул пришлось мне за эти годы сопровождать по Оксфорд-стрит с одной-единственной целью: привезти своей Оксане «те самые черевики». Выступая почти что в роли черта, ибо направляла и давала советы, я узнавала множество тончайших подробностей о конечностях женщин, большинство из которых мне никогда не придется увидеть: у меня даже создался некий обобщенный образ такой Оксаны: непременно высокий подъем, широкая ступня, полная щиколотка – хорошие, добротные, сильные ноги. Им подобали удобные, просторные, непретенциозные туфли. Но ни один Вакула на моей памяти не стремился к таким – все искали пресловутую «платформу», разноцветную кожу или аппликацию, перепонку на подъеме. И сколько я ни убеждала, что перепонка скорей всего не сойдется, что «платформа» слишком высока для широкой ступни, что кожа в пять цветов, как на попугае, вряд ли скроет полноту щиколотки, В акулы твердо стояли на своем: «Сказано такие, значит, такие!» Оксаны, видимо, точно знали, какие черевики должна носить царица.

Эпиграф этой главы, – поневоле тянет взглянуть на ноги ее величества Елизаветы Второй. Но тут мы не найдем ни «платформ», ни прочих излишеств. Королевы и царицы в наш век стали таким анахронизмом, что могут себе позволить стремление к простоте и удобству. Их места прочно заняли кинодивы, чья молодость и экстравагантность позволяют им с узкими ступнями, с тонкими щиколотками ломать свои ноженьки, как того захочется обувным модельерам.

– В Лондоне трудно купить нужную пару обуви?! Какую чушь ты плетешь! – возмутилась практичная москвичка. – Наверно, в универмаге на Ленинградском рынке легче!

Труднее, милая, успокойся, труднее…

Я жила в Лондоне месяц и уже знала, что на Оксфорд-стрит сто двадцать четыре обувных магазина. Отправляясь за первой парой черевиков, я была уверена, что в первом же магазине куплю то, что мне надо. В первом же магазине, сев на диванчик для примерки, увидела рядом знакомую мне женщину, жену сотрудника посольства. Тяжко вздыхая, она освобождала широкую ступню из узкой ладьи туфли.

– Ужас! Весь Оксфорд-стрит обошла, еле жива, ничего не могу себе подобрать.

– Вам пора домой, – не без ехидства сказала я, точь-в-точь как потом мне сказала практичная москвичка.

Она равнодушно взглянула на меня:

– Подождите, через месяц не то запоете.

Я «запела» в этот же день. Все сто двадцать четыре были к моим услугам. Во всех ста двадцати четырех было примерно одно и то же: достаточно хорошо изучить одну витрину, чтобы легко и просто ориентироваться во всех остальных – пять-шесть торговых фирм владеют монопольным правом продажи обуви: «Саксон», «Дольсис», «Равель», «Лили и Скиннер», «Балли».

О да, то, что мне нужно, я нашла в момент, это были туфли мягкой кожи, простого фасона – лодочкой, на среднем каблуке, правда, не совсем того цвета, какой бы я хотела, но ничего. Примерив несколько пар этого фасона, я наконец-то выбрала такую, что не жмет, не давит. Но не суждено мне было купить эти туфли – их простота и мягкость стоили так дорого, что были мне совершенно не по карману.

После первого неудачного опыта я прежде всего стала смотреть на цену и снова довольно быстро нашла очень недорогую, почти такую же пару, как первая, даже более подходящего цвета. Правда, примерка отняла больше времени, чем в первый раз: что-то, не могу даже объяснить что, мешало мне, – в каких-то местах какая-то часть туфли слишком сильно впивалась в кожу щиколотки, почему-то неудобно было большому пальцу. Ко всему выяснилось, что туфли сделаны не из натуральной кожи, а из заменителя. Да, конечно, как же я забыла наставление практичной москвички: «Там очень много обуви из заменителей, она хорошо сделана, но очень быстро изнашивается, теряет вид и вообще гадость».

Теперь поиски упрощались. По ценам, глядя в витрину, я могла определить, какие туфли из кожи, какие нет: кожаные были много дороже. Среди кожаных тоже следовало разграничить модные «платформы», с грубыми носами и броскими переливами цветов – их я не признала сразу и бесповоротно. Оставались – туфли традиционных фасонов из кожи, более или менее недорогие.

Круг сузился еще более, когда я поняла, что при всей точности, с которой продавец определил длину и полноту моей ступни, есть еще и некоторое необъяснимое отличие в построении колодки: из пяти пар примеренных туфель мне подходила одна, но, как назло, или цвет не тот, или фасон настолько непростой, что покупать не хотелось.

И всего-то нужно было: простые серые лодочки на среднем каблуке.

Однако практичную москвичку мне ни в чем убедить не удалось. Думаю, найдутся скептики и среди тех, кто никогда не был в Лондоне и прочитает эту книгу. Думаю также, что те, кто жил в этом городе, при чтении этих страниц не только поверят мне, но и вспомнят свои странные мучения в ста двадцати четырех магазинах Оксфорд-стрит.

А мне по-прежнему нужны серые лодочки. Вот только некуда послать за ними своего Вакулу: ведь я доподлинно знаю, что там, где они должны быть, их нет.

Права, права была Оксана, решившая окончательно и бесповоротно: «Нет, нет, мне не нужно черевиков… я и без черевиков…»

Пегги выходит замуж?

Британский музей и его знаменитая библиотека расположены в одном огромном здании. Поднявшись по ступенькам широкой лестницы, миновав колоннаду перед входом, вы попадаете в руки стражей порядка: два пожилых господина непременно проверят вашу сумку ИЛИ портфель на предмет бомбы.

– Ко мне, молодая леди! Ко мне, красавица! – покрикивает один из стражей, пухленький и добродушный. Второй, всем своим видом высказывая равнодушие к посетителям мельком заглядывает в сумку.

Этот ритуал стал сейчас в Лондоне нормой: в зависимости от напряженности политических отношений с ирландцами-католиками охрана разных учреждений города то ослабевает, то усиливается. В дверях же наиболее важных заведений всегда стоит контроль.

Он типично английский, этот контроль, и устроен специально для тех, кто никогда, ни за что, никуда не собирается проносить никакую бомбу. Служба у пухленького контролера поэтому весьма приятная, он зазывает девушек, заглядывает в их сумочки, перебрасывается приветствиями. Собственно, он не так уж и заглядывает: по моим наблюдениям его куда более интересуют девичьи мордашки, чем бомбы, которых – он безусловно знает – нет в сумочках и быть не может. Но, коль уж придумали такое правило – заглядывать, да еще в наше трудное время дают за это зарплату, отчего же не заглянуть.

Я всегда думаю, проходя контроль, что бомба с успехом может быть пронесена под полою пальто, ведь входящих не ощупывают, внутри пальто под мышкою и даже просто завернутая в газету – контроль осматривает только сумочки, сумки, портфели. Но то-то и оно-то, ведь это Лондон и англичане. Если они видят, что чего-то нельзя делать там-то, они не станут пытаться обмануть стражей порядка. Им легче поискать места, где можно сделать то, что им нужно, где, конечно, не разрешено, однако и запрещающего контроля нет.

Поступая так, они всем своим поведением обязывают тех, кто не является англичанами, кто, однако, живет в стране, следовать их правилу. Они не заставляют, не требуют, а мобилизуют собственным примером, исполненным истой чисто показной вежливости. К примеру: стоит контроль при входе, – значит, бомбу проносить не следует; хотя и пронести под полою ее ничего не стоит. Лучше взорвать голубушку там, где сегодня нет контроля. Во всяком случае, статистика говорит, что бомбы последних лет в Англии никогда не взрывались там, где был входной контроль.

Еще одна, чисто британская черта: в помещении, где был взрыв, а взрывы последних лет явления чисто демонстративного порядка, – тут же устанавливается контроль, и его не снимают довольно долго. Статистика говорит также, что ни разу взрыва не было дважды в одном месте. Статистика статистикой, а свои порядки – порядками.

Итак, благополучно минуя стражей, вы оказываетесь в просторном, всегда прохладном мраморном холле Британского музея. Прямо перед вами вход в библиотеку.

Стать постоянным читателем этого гигантского кладезя мудрости сейчас очень трудно: так велик наплыв желающих, что администрации приходится всеми возможными путями сдерживать его. Для получения туда билета вам необходимо сообщить темы, над которыми вы работаете, ваш общественный статус, а также предъявить рекомендацию учреждения или достаточно высокого лица, знающего вас по службе. После этого где-то на административных верхах будет вынесено решение, и в положительном варианте вам выдадут билет, который нужно продлевать ежегодно. Если вы покидаете Англию, билет необходимо вернуть в администрацию, где он будет благополучно лежать до того самого дня, пока вы снова не приедете в Лондон и вам не понадобится прийти в библиотеку.

Таким образом – вы читатель навечный. Могу представить себе, какие имена значатся на карточках библиотеки, сданных по отъезде из Англии, – все билеты хранятся здесь со дня основания Британской библиотеки. Достаточно сказать, что в свое время здесь работал великий Ленин.

При входе в главный читальный зал – еще один контроль: проверка читательских билетов, тут же при выходе проверяется сумочка уже на предмет воровства, что в отличие от бомбы случается в библиотеке довольно часто. Основной принцип, который я порой возвожу едва ли не в национальный характер: коли контроль, проносить нельзя, книжными ворами нарушается непременно: книги уносятся из библиотеки под полою и под мышкою, особенно страдают от воровства справочные отделы – справочная литература стоит в огромном круглом зале по стенам, и ее можно взять без всяких карточек и запросов.

Здесь в круглом зале, от входа направо третий ряд, стол под номером Н-3 я выбрала себе для занятий. Приходя к открытию, я всегда находила этот стол свободным, а за столом Н-4 всегда уже сидела белокурая девушка с длинными волосами в линялых джинсах и неприметном свитерке. Так я познакомилась с Пегги Грант.

Собственно говоря, познакомились мы не сразу. Месяца два сидели молча рядом. Иногда к ней подходил высокий, очень худой юноша, и они ненадолго исчезали – шли пить кофе. В этой библиотеке заказанные книги служащие разносят по местам сами. Если вас нет, они просто оставляют стопку перед вашим местом. Когда я однажды, отлучившись выпить кофе, вернулась, то увидела, что мои книги «пришли», а соседка углубилась в чтение заказанной мною книги Рональда Хайли «Цари», большого богато иллюстрированного справочного тома о династии Романовых.

– Простите, – смутилась она, возвращая мне книгу, – я вначале думала, что это мои книги, открыла первую – и так интересно. Какие гравюры!

Мы разговаривали с ней шепотом, но в тишине зала этот шепот был слышен и мешал. На нас оглядывались. Ближайший сосед смерил презрительным взором. Однако никто ничего не сказал, никто не сделал замечания. Тоже – чисто английское дело. Помню, магазин, торгующий старыми книгами, объявил «сейл» – распродажу по сильно сниженным ценам. Я примчалась к открытию – у дверей уже стоял такой хвост, словно «давали тюль в ГУМе». Обойдя очередь, я поняла, что мне ничего сегодня не светит – самое интересное, объявленное в газетах расхватают в первый момент. И тогда я пошла на поступок, который не осмеливалась совершать дома, в России, где к нему отнеслись бы резко отрицательно и просто не дали бы мне совершить. Но все же дома есть дома, там все проще и естественней, чем в гостях. Когда секунда в секунду в девять часов утра открылись двери магазина, я решительно прошла вместе с тем, кто стоял впереди. Никто не закричал. Никто меня не остановил. Никто не закричал: «Куда лезешь без очереди! Безобразие! Тут старые люди с семи часов стоят, а она явилась! Нахалка! Не пускайте ее!»

Никто как будто не заметил моего поступка. Я, конечно, не смотрела в тот момент на липа, но уже в магазине перехватила один презрительный стариковский взгляд. Все, я знала, все очень сурово в душе осудили меня. Все вынесли приговор. И все оставили мой поступок на моей совести. Если мне не стыдно было так поступить, о чем можно говорить?!

Так и в библиотеке. Боясь суровых взглядов, я прошептала Пегги:

– Пойдемте пить кофе.

С этого дня началась наша дружба с Пегги. Если я когда-нибудь буду скучать об Англии, а, наверное, такое случится, если я когда-нибудь буду вспоминать о ней – ведь здесь прошло несколько лет моей жизни – одним из самых дорогих воспоминаний будет Пегги, не только потому, что она была здесь близким человеком и на многое открыла мне глаза, многое показала и объяснила, многое помогла понять. В ней для меня воплотилось все лучшее, что есть в этом народе, хотя именно она, по-моему, была типичным исключением из английских правил, как известно, подтверждающим правило. Она уехала из родительского дома в восемнадцать лет. Когда она объявила отцу, что ей нужно сообщить им с матерью нечто важное, отец пригласил ее в гостиную на беседу. Выслушав, что ей бы хотелось поступить в школу искусств – она рисовала с детства, а для этого намерена навсегда покинуть живописные края Ланкашира, отец посмотрел на мать, та кивнула, и, получив одобрение, он сказал:

– Прекрасно, надеюсь, что мы сделали все, дабы ты могла вступить в самостоятельную жизнь без страха. Желаем тебе счастья и успехов. Прошу тебя, запомни, что мы всегда рады видеть тебя здесь. Твоя комната сохранится в том виде, в каком ты ее оставишь, прибранная разумеется, ведь в ней всегда беспорядок. Прошу тебя, запомни также – ты нам ничем не обязана: мы растили тебя для собственного удовольствия, не заботясь о том, что готовим себе кормилицу. Ты уходишь в нелегкую жизнь и старайся рассчитывать только на собственные силы – ты уже не дитя. Если тебе придется туго, мы не откажем в помощи, разумеется, но старайся не попадать в тяжелые обстоятельства – это может очень огорчить меня и твою мать. Мы всегда будем рады видеть тебя дома в дни праздников.

Я заставила Пегги вспомнить эту сцену и все последующие сцены отъезда до мельчайших подробностей, – я понимала, что там, в добротном, богатом доме Ланкашира, происходило нечто совершенно британское, западное, островное, нам, русским, плохо понятное.

Пегги припомнила, как после разговора она пошла, собрала чемодан и сумку, позвонила в Лондон знакомым, узнать, может ли она несколько дней прожить у них. Следующим утром она отправилась на вокзал в сопровождении своих родителей. Они купили билет, выпили в буфете кофе, она уселась в вагон второго класса, поцеловавшись перед вагоном с отцом, потом с матерью, махнула им из окна, и они пошли домой, а она тут же углубилась в книжку – какую, не помнит.

Ей повезло – в Лондоне она быстро сняла комнатенку в мансарде под самой крышей, где жила до последнего времени. Знакомые помогли получить работу по оформлению книги в одном маленьком издательстве – оно недавно сгорело, – и она поступила в художественную школу, которую благополучно окончила.

– Не понимаю, что такого удивительного и любопытного в моем уходе из дому. Обычное дело. Меня очень давно раздражала буржуазность образа жизни и мысли моих родителей. Разумеется, я никогда им этого не демонстрировала. Глупо. Они жизнь прожили, как хотели, И мне не мешали развиваться, как я хочу.

Я очень, впрочем, их люблю. Мама добрая. Она чрезвычайно милая, вот увидите, когда мы поедем к ним на праздники. А отец тоже добрый. Он, правда, педант, но это не очень заметно.

– Пегги, вы пишете им?

– Что вы, зачем? О чем? Какая им разница, где я, что делаю, с кем общаюсь. У них свои заботы – мама ходит в хоровой кружок. Там у нас прекрасный самодеятельный хор. Они поют народные песни. Она также играет в бинго. А отец – тому хватает дел со своим заводом – ведь он во главе большого предприятия. Целый автомобильный завод.

Стеснительный Дональд прерывает нашу беседу. Он приходит к Пегги ровно в семь вечера. Он обедает у нее, потому что у него нет денег, потому что у него язва, а Пегги быстро научилась готовить для него диетическую еду, потому что негде ночевать и потому что он любит Пегги. Разница в возрасте – Дональд моложе Пегги на пять лет: ей теперь двадцать пять, а ему только что стукнуло двадцать – очень заметна: кажется, что Пегги с ее решительной ясной головкой годится этому долговязому дитяти в мамочки. Впрочем, внешне это совершенно не заметно – Пегги мала и субтильна, а Дональд так зарос волосами, что трудно вообще понять, какого пола и возраста существо медленно жует вареную котлету за столом в крохотной кухоньке, с трудом упрятав длиннющие ноги под узкий стол.

О, нет, они оба не просто так, молодые люди, коротающие время вдвоем. У них общие идеалы, оба озабочены проблемами социального переустройства общества. И здесь первая роль принадлежит Пегги – это ей пришло в голову уговорить несколько бездомных семей захватить пустующие особняки в одном из самых богатых районов города. Они с Дональдом и еще несколькими друзьями провели операцию блестяще, и семьи около полугода жили в этих особняках, пользуясь старинным правом захвата пустующих помещений. Это право записано в своде английских законов. Его выкопал Дональд – он ведь студент юридического колледжа.

– Пегги, почему бы вам не пожениться?

Она смеется. Смех у нее серебристый, легкий, светлый, как она сама. Чуть-чуть театральный.

– Брак – предрассудок. В наше время он даже смешон. Мне вполне удобны такие отношения, какие есть у нас с Донни на сегодня. Почему я непременно должна идти в мэрию и ломать какую-то странную комедию, после которой мы с Донни будем считаться мужем и женой? Ничего ведь в нашей жизни от этого не изменится: я буду, как всегда, готовить паровые котлетки. Или вы думаете, что с большей любовью? Сомневаюсь.

– А родители знают про Дональда?

– Да, совершенно случайно. Папа как-то по делам был в Лондоне, зашел ко мне, мы вместе пообедали.

– И Дональд ему понравился?

– Конечно, нет. Почему он должен ему нравиться? Вы разве не замечали, что отцам крайне редко нравятся мужчины их дочерей. И потом – у Донни очень плохие объективные данные по понятиям моего папы: молод, непрактичен, беден.

– Пегги, отец так и сказал: молод, непрактичен, беден?

– Ну что вы, он воспитанный человек. Он вообще мне ничего не сказал про Донни. Они прекрасно поговорили. Папа иногда передает ему приветы.

– Странно… А если вы захотите выйти за Дональда замуж, то будете спрашивать благословения родителей.

Пегги вскинула головку, показав блестящие белые зубки, чуть выдвинутые вперед, лодочкой к центру губ. Она провела рукой по волосам – гладким и блестящим, очень светлым и густым, которые просто падали по плечам ровным дождем и, видимо, не знали никогда никаких завивок, укладок и красок. На лице у Пегги около прямого тонкого носика и на скулах были чуть заметные веснушки – в каком-то далеком колене у нее в роду были ирландцы.

– Ох, какая глупая! Неужели не ясно, что я никогда не выйду за Дональда? Опять начинать объяснения: брак – предрассудок, в наше время – это смешно…

– А что думает обо всем этом Дональд?

– О чем об этом? О чем вы говорите? Ничего «этого» нет. А значит, и думать ему решительно не о чем. Он думает, конечно, о своих экзаменах, о стипендии, о работе, о Союзе Помощи бедным.

– Но вы любите его?

Мы чуть было не поссорились. Среди знакомых мне англичан Пегги была самой нетерпеливой и эмоциональной: она даже умела выражать свои чувства открыто. Несколько раз я заставала ее плачущей из-за каких-то неудач в помощи беднякам и безработным. Она непосредственно хохотала, размахивая своей светлой гривой. Она была даже суетлива порой, когда надо было спешить: чего-чего, а суетливости я никогда не наблюдала во всех разных характерах островитян. Немного зная Пегги, я вполне могла предположить в ней пылкость чувств и склонность к самопожертвованию – черты непременные для тех людей, кому дано любить.

– А вы знаете, что такое любовь? Вы можете мне сказать точно, определенно, по пунктам, чтобы я, проверив все пункты, знала, люблю ли Дональда? – набросилась она на меня. – Не вздумайте мне только подсовывать рецепты этого сумасшедшего Фрейда. (Я и не собиралась.) Вот кто навредил людям своими дегенеративными измышлениями, вывернул наизнанку психику, и в сущности от его «теорий» пошла та распущенность, которую вы так не любите и критикуете на Западе. Знаю я ваши стихи: «в горе – счастье», «страданье возвышает душу», «любить, не требуя в ответ», «чем дольше разлука – тем больше любовь!» Может быть, вы и в самом деле так чувствуете, но мы – другие. Не обижайтесь, но я вполне понимаю издателей, которые хотят печатать ваши стихи об Англии, а то, что вы считаете главным – стихи о любви, – отодвигают. Здесь эти чувства просто непонятны. Их даже нельзя перевернуть по-своему, как мы это сделали с Чеховым: прочли по-английски и очень полюбили. Ведь вы сами говорите, что Чехов в английской интерпретации – это совсем не то, что настоящий Чехов.

– Ох, не то… – замотала я головой, – но ведь мы сейчас не о Чехове…

– Не задавайте мне дурацких вопросов. Откуда я знаю, люблю я его или нет? В чем должна выражаться любовь повседневности? В том, что я стараюсь сварить ему эту пресную котлетку повкуснее? Если в этом, то я люблю Дональда!

Она стала в позу, схватилась за сердце и закатила глаза, изображая «страсть».

– По совести говоря, Донни раздражает меня черт знает как, Он замечательный парень, но я устала нянчить его, как малютку. Это тяжело при его великовозрастности.

Мы шли с нею по летнему Риджент-парку, усеянному розами в влюбленными парами, открыто целующимися на траве. Озираясь по сторонам, я ощущала, что прекраснее фона для нашего разговора, пожалуй, не найти, но только я замечаю этот фон, Пегги, привыкшая к нему, не обращает никакого внимания.

– Вот, поглядит на этих, – словно отгадала она мои мысли, – это любовь?

Юноша и девушка лежали голова к голове, их тела были раскинуты в противоположные стороны, и только губы соприкасались.

– Почему же нет? Любовь…

– А я не уверена, что они не познакомились сегодня утром, часа два назад. Вот-вот, вы уже нахмурились, уже не нравится, ваше упрямое, суровое, русское понимание любви оскорблено – ах, какой ужас, только познакомились… Но поймите, люди тоже дети природы, как кошки, собаки и прочая тварь. Два пола притягиваются друг к другу внезапно, сильно, чаще всего внезапно. Ведь вот вы идете по улице, мимо – толпа, далеко не каждый останавливает на тебе взгляд, может быть, один из тысячи. Но уж если остановил, что-то в этом есть. Это не значит, что вы пойдете друг за другом, скорей всего нет: в нашей житейской суматохе вспомнится, что продукты к обеду не куплены, а то еще что-нибудь, совсем уж прозаическое. Но это будет неправильно, куда вернее пойти по зову природы друг за другом. Ах, ах, ведь это ужасно стыдно! А кто сказал, что стыдно? Люди! А люди не ошибаются? Не более ли стыдно не пойти, поддаться скуке и ханжеству, чем естеству?

Пегги пылала. Она говорила громче, чем говорят англичане на улицах, и прохожие иногда оглядывались на нее.

После этого спора прошло время…

Я только что вернулась из Москвы, полная впечатлений моей настоящей жизни. Поздно вечером, разобрав чемоданы и прибрав в доме, я ощутила привычную здесь пустоту и бессмысленность своей лондонской жизни, но дабы не давать воли этим чувствам, столь рано проявившимся, я пошла звонить Пегги, о которой три месяца ничего не знала. Она сразу сняла трубку:

– Ах, это вы! – какое-то разочарование мелькнуло в ее голосе. – Сколько сейчас времени? У меня стали часы. А, еще не так поздно. Простите меня, позвоните, если можно, завтра.

– Что-то случилось?

– Ничего особенного. Просто Дональд запил и три дня уже не появляется. За минуту до вашего звонка мне звонил один из наших подопечных безработных и сказал, что видел его полчаса назад в районе «Уайтчепеля». Донни еле стоит на ногах и бормочет, что идет бросаться с крыши. Я сейчас иду его искать.

Ее голос был удивительно спокоен. Я сказала ей, что буду у нее через пятнадцать минут. Она никак не отреагировала, но когда я подъехала, она ждала меня на улице. В том же такси мы отправились к «Уайтчепелю».

Общая нервозность не помешала мне ощутить в Пегги что-то новое, но что, я как-то ясно не поняла. Мы сразу заговорили о Дональде, и я узнала, что он в последние дни был вполне спокоен – ничто не предвещало катастрофы.

Черные кварталы бедноты с редкими огнями в окнах – время было позднее – встретили нас зловещим мраком.

– Подождите, – шепнула Пегги и позвонила у какой-то низенькой двери, которая открылась, и стало видно лестницу, ведущую в подвал. Растрепанная пожилая женщина что-то долго говорила Пегги, потом пошла вниз, крича:

– Том, Том, она уже здесь!

Том вышел, позевывая. Он говорил на кокни – языке лондонского простонародья, я почти не понимала его, но мне и не обязательно было понимать, Пегги знала этот язык…

Он долго вел нас какими-то тесными закоулками, потом пустырем, где гулял довольно сильный ветер, гоняя бумажки и консервные банки, где в каком-то танце кружилась посреди пустыря белеющая в темноте большая тощая собака, Лабрадор.

– Том говорит, что это бешеный пес, он днем спит, а ночами бегает по улицам и пугает людей. Удивляется, как его до сих вор не пристрелили, – перевела мне зачем-то Пегги слова Тома.

Внезапно мы вынырнули у огромной высотной стройки. Остов дома был почти закончен, а на заборе, огораживающем его, висела большая одинокая лампа, освещающая первые этажи. В ее свете я взглянула на Тома. И в эту минуту я подумала о том, что лица помимо национальных черт несут на себе ярко выраженные классовые черты, и, быть может, они-то и есть главные.

– Он полез туда. – Том указал рукой в проход, ведущий на этажи стройки.

– Спасибо, – сказала Пегги. – Вы не ходите, пожалуйста. Мне так удобнее. Мы сами.

– Я подожду здесь, – кивнул головой Том. Он понял, что Пегги не берет его из-за ноги, и не обиделся. Она права.

Спотыкаясь о строительный мусор, доски и щебенку, шаря руками перед собой, поднимались мы с Пегги все выше и выше. Сначала мы шли в полумраке, свет лампы провожал нас, медленно убывая на каждом этаже. Глаза привыкали к темноте постепенно, я уже различала стены длинных коридоров и между ними клетушки комнат. Почему-то совершенно забыв о Дональде – главной цели нашего восхождения, я думала о том, как очень скоро дом этот заполнится людьми и станет мозгом и сердцем какой-то деловой силы. Сюда будут по утрам стекаться люди со всех концов города и пригородов, а вечером станут быстрым потоком вытекать из него, и он будет ночевать пустой, полный бумаг и дел, спрессованных в банкноты. Зачем строится еще один небоскреб, ведь известно всей стране, что эти стройки прекращены? Видимо, его начали до постановления, и уже не было резона останавливать стройку, в которую вложен капитал. И может статься, судьба небоскреба будет столь же печальной, сколь не весела она у его старшего брата небоскреба «Тотэма», венчающего восточный конец шумной Оксфорд-стрит. Он пустует уже добрый десяток лет с самого первого дня своего существования. Гарри Хаймс, владелец «Тотэма», богач и крупный делец, земельный спекулянт вычислил, что сдавать небоскреб и обслуживать его стоит дороже, чем держать пустым. Не кто иной, как Пегги и Дональд были участниками демонстративной акции против пустующего «Тотэма», а вернее всего против спекулянтов землей в стране, где тысячи людей ночуют на улице, не имея жилья. Дональд даже был среди тех, кто хитростью пробрался в нутро «Тотэма» забаррикадировался там на несколько дней, выбросив из окон плакаты и лозунги: «Дома для людей, а не для спекуляции», «Лондон принадлежит народу», «Человеку нужна крыша». В назначенный день, когда демонстранты должны были покинуть здание, завершив свою демонстративную акцию, мы с Пегги пришли на площадь перед «Тотэмом». Остановилось движение, люди все прибывали. Пегги оставила меня на тротуаре, пробившись к высокому крыльцу «Тотэма», и через минуту я увидела ее уже на крыльце в окружении молодых людей – организаторов всей операции. Под громкие одобрительные крики толпы демонстранты вышли из небоскреба. Был долгий митинг. Речи звучали гневные, умные, справедливые. Когда я потом присоединилась к Пегги и Дональду, мы зашли в ближайшее кафе съесть чего-нибудь, Дональд был хмур: