Текст книги "Темный аншлаг"

Автор книги: Кристофер Фаулер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 27 страниц)

Белые облака вдалеке рассеялись, и солнечные лучи засверкали над масляными пятнами воды.

– Они пытаются ограничить движение по городу, возводят повсюду баррикады, вроде бы хотят избежать скопления людей на улицах, но мне удалось выпросить пару пропусков у Давенпорта, и это позволит нам пойти куда угодно. Ты где живешь?

– Я живу с тетей на Оукли-Сквер, – объяснил Мэй, облокотившись на белую каменную балюстраду и глядя вниз на воду. – В Кэмден-Тауне. Смогу дойти пешком, если нарушится сообщение. Я родом из Воксхолла, там не самый здоровый климат, но матери удалось устроить меня в приличную школу. – Он рассмеялся. – Они перевели на время детей из нашей местной начальной школы в Кент. Бедное население Кента.

– Я слышал, как по радио одна крестьянка сказала, что лучше приютит у себя дикаря с Фиджи, чем ребенка из Бирмингема, – ответил Брайант. – Эти ребятишки наверняка хорошенько встряхнут провинцию.

– Я так понимаю, ты горожанин.

– Да, бог мой! Как-то в праздник меня отправили на сбор хмеля, и никогда в жизни не чувствовал я себя столь несчастным, хоть и научился охотиться на кроликов. Ненавижу уезжать из города, скучаю по нему. Все вдруг разом подобрели. Думаю, потому, что мы наконец стали ощущать себя частью единого целого, не тянем одеяло каждый на себя. Неужели ты этого не ощущаешь? Все перевернулось с ног на голову. Помнишь, как все обычно ненавидели тех, кто надзирал за предрождественскими мерами по противовоздушной обороне, и обвиняли их в безделье, вечной игре в дартс и карты? Посмотри на них сейчас, с ними носятся, как с героями. Надеюсь, из этого выйдет что-нибудь путное. Прежний холодок тает, тебе не кажется? У лордов и бродяг – одна беда.

– Слышу коммунистические речи, – пошутил Мэй.

– Я верю в свободу, но я бьюсь за нее, не прячусь в раковину, – поспешно ответил Брайант. От ветра ему на глаза навернулись слезы. – Я хотел отправиться на гражданскую войну в Испании, но не знал, к кому пристроиться. Не так много людей в Уайтчепеле слышали о Франко. Думаю, уж скорее имущие в силах отстаивать свою идеологию, чем мы, пролетарии. И не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понимать: Невилл Чемберлен ведет себя как осел. Мне было шестнадцать, когда я увидел кинохронику гитлеровского Союза единства и силы, и, помню, тогда подумал, что ни к чему хорошему это не приведет. Все эти надрывные факельные шествия. Если я смог это разглядеть, отчего не смогли политики? Ты католик?

Мэй был захвачен врасплох.

– Нет, протестант. Почему ты спрашиваешь?

– Ты такой правильный, словно тебя воспитывали попы. Часто исповедуешься?

– Скорее нерегулярно.

– Ну и какой тебе от этого прок?

Мэй хмуро вглядывался в тени под мостом.

– Мне кажется, нам послано испытание.

– Думаешь, тебе удастся сохранить свою веру?

– В этом я не очень уверен. – Он грустно покачал головой. – Весьма вероятно, что нет.

– Интересно. Нужна война, чтобы подорвать доверие к Церкви. Борьба вроде бы должна придавать решимости. Что ж, лучше нам пойти назад. Особых дел в данный момент нет, но после ланча должен прийти Сидней Бидл. Давенпорт хочет, чтобы я оказал ему теплый прием.

– У меня есть сэндвичи, – сказал Мэй, вытащив из кармана пиджака обернутый в жиростойкую бумагу квадратный кулек. – Яйцо и кресс-салат с горчицей.

– А у меня ветчина и свекла, можем поделить все поровну. Давай поедим здесь. Вдруг увидим, как самолет падает.

– Вот это дело.

Молодые люди стояли на середине моста, уминая сэндвичи, когда прямо над устьем Темзы появились первые за день бомбардировщики Люфтваффе.

6
Акты насилия

Мэй сохранил в ноутбуке расшифрованные файлы и закрыл крышку.

За окном спальни, помещавшейся прямо над пабом, оглушительно грохотала автомагнитола. От басовых нот хип-хопа в оконных створках дрожали стекла. Пожилой детектив поднялся и стал вглядываться в следы покрышек, веером расходившиеся на асфальте. Шум, грязь и хаос городских улиц – для Брайанта все это было источником вдохновения.

Несмотря на то, что напарника уже не было на свете, Мэй не переставал думать о нем; рука инстинктивно тянулась к телефонной трубке, чтобы поболтать с другом. За день до похорон он рассеянно сделал то же самое и был обескуражен, услышав голос Брайанта – смущенный, как всегда, когда тот прибегал к помощи техники, – на автоответчике, установленном в управлении.

Сейчас он позвонил в отдел и попросил связать его с Либерти Дюкейном.

– Пока мы не можем однозначно утверждать, что это было взрывное устройство, – сказал ему Либерти. – Трудно сказать, что именно вызвало возгорание. На соседней улице обнаружили фрагмент оболочки некоего механизма, но его еще исследуют. – Его голос звучал взволнованно и расстроенно. На заднем плане слышался страшный шум.

– Но бригада над этим работает, не правда ли? – спросил Мэй.

– В общем, да. Просто сейчас тут такой сумасшедший дом…

– Побойтесь бога, произошел взрыв, унесший жизнь старшего офицера полиции. Что может быть важнее?

– Я в курсе, мистер Мэй, – терпеливо ответил Либерти. – Но в данный момент мы ведем полномасштабную войну с наркобизнесом. Две банды малолеток носятся по улицам Ламбета, вооружившись бронебойными ружьями с лазерным прицелом, дающими девятьсот пятьдесят выстрелов в минуту. Чертовы штуки поражают цель с шестисот ярдов. Одно хорошо: эти маленькие ублюдки стрелять толком не умеют. Они закупаются на американских веб-сайтах. В результате двое гражданских убиты, один из наших ранен. Вы наверняка читали об этом в газетах.

– Прошу прощения, нет. Такого рода акции – задача не нашего управления.

– В создавшихся условиях – и нашего тоже. Извините, мистер Мэй, я понимаю, как вы расстроены, но у нас все плохо. Обещаю, мы с вами свяжемся, как только будет что-нибудь новое.

Мэй поблагодарил его и повесил трубку. Он ощущал себя выпавшим из времени. Новые преступления, происходящие на переполненных людьми улицах, не укладывались в голове. В городе открывали стрельбу – стрельбу! – по самым тривиальным причинам: из-за мигающего сигнала светофора, из-за того, что кто-то не уступил кому-то место в «Макдональдсе», да просто потому, что ты оказался не в том месте и не в тот час. Когда, спрашивается, все это началось?

Мэй опять задумался о войне, о первой своей встрече с Артуром и о его гибели. А затем – о том давнем ощущении, когда он впервые увидел мертвое тело. Тогда-то все и перевернулось. Именно тогда пришлось навсегда распрощаться с наивными иллюзиями, на смену которым пришла завороженность насилием.

7
Последние па

Огни рампы. Кулисы. Лицо дьявола. Вновь и вновь она видела их, пока не закружилась голова, пока ее не затошнило. Сцепив руки над головой, хрупкая женщина вертелась волчком на пустой сцене, пока не разверзлась земля под ногами.

Всю степень своей усталости Таня осознала, когда во время пируэта чуть не упала в оркестровую яму. В воскресенье, 10 ноября 1940 года, она весь день репетировала. Что-то упорно не ладилось, и она продолжала отрабатывать свой номер в одиночестве: остальные члены труппы устали с ней соревноваться. Отправившись в паб «Вкус жизни», расположенный напротив театра, в надежде, что воздушный налет заставит их спуститься в подвал, где можно будет скоротать остаток вечера с фонариком и вином, они оставили ее наедине с ее неутомимой энергией, одиноко выделывать свои па в полумраке зрительного зала.

На этот раз ей едва удалось удержаться на краю сцены. Когда она прошла за кулисы, чтобы взять полотенце, мышцы икр дрожали от напряжения. Стэн Лоу, капельдинер, должен был дождаться ее ухода, но даже он отправился во «Вкус жизни». Под ложечкой засосало. Она нашла в сумке завернутый в фольгу квадратик шоколада и, развернув, положила в рот. Театральные сцены Лондона были красивы, но не слишком просторны. Они вполне подходили для драматургических спектаклей, но не для балетов. Что до последних, то сцена «Паласа» была глубока, но недостаточно широка, чтобы вместить весь актерский состав. Соответственно, хореографическое пространство пришлось сократить, исключив из динамичного номера Тани целый ряд выигрышных движений.

В данной постановке было мало общего со спектаклями конца девятнадцатого века, обычно ассоциировавшимися с именем Жака Оффенбаха. В ней не было вееров, корсажей, шлейфов и костяных корсетов, сковывавших движения танцоров, оставляя им лишь прыжки и поддержки традиционного кордебалета. Двигаться можно было свободно, зато во всей остроте встала проблема ограниченного пространства, особенно теперь, когда расширилась площадь за кулисами. Таню удивляло, как ей вообще удается набирать темп танца, ни с кем не столкнувшись. Кулисы, за которыми обычно ждут своего выхода танцоры, съели часть сцены.

Отирая от пота длинную шею, Таня услышала шум. Он напоминал то ли кашель, то ли сиплый лай. Звук был низкий и неясный, клокочущий, походил на храп бродяги, устроившегося на ночлег под навесом театра после его закрытия. Тот всегда появлялся, как только уходили последние актеры, сворачивался калачиком на деревянном настиле в углу главного входа, вне досягаемости патруля. В нем не было ничего общего с теми молодыми людьми, которых она привыкла видеть спящими вповалку на Сохо-Сквер перед войной. Нет, от него исходил темный дух ночных закоулков, напоминавший о том, как много опасностей и угроз таят они для любого, кто одинок и обездолен в суровые времена войны. И пахло от него, молчаливо отметила она, как в последние месяцы начинало пахнуть во всем Лондоне: грязью, усталостью, смертью.

Таня сбросила полотенце и прислушалась. Обычно звук здесь заглушался, но сегодня она ощутила, что происходит нечто странное. Зрительный зал был темен, освещенной осталась лишь сцена, искрившаяся изумрудно-малиновым светом. Интересно, подумала она, устроился бродяга на ночлег или еще ждет, пока она уйдет со сцены.

И снова послышался странный кашляющий звук. Невнятная речь, предупреждение. Ладно, слов не разберешь, но откуда они исходят? Трехъярусный театр был акустическим сводом; определить, где рождаются звуки, труда не составляло, настолько неподвижен был воздух.

– Кто здесь? – наконец крикнула она. – Джеффри, если это ты, то это не смешно.

Она знала, что многие ее недолюбливают. В этой постановке было очень мало танцев, и из трех исполнительниц главных ролей, балерин классической школы, лишь ей достался сольный номер. Остальные молча наблюдали за ее упорной работой, полагая, что она пытается оттянуть на себя зрительские овации. Возмущение нарастало, как грозовая туча; такое было ей не в новинку. Она замечательная балерина и получила сольный номер, а если это кому-то не нравится, пусть идут ко всем чертям.

Она поняла, что репетирует в одиночестве более трех часов, лишь раз прервавшись проглотить полсэндвича. Как у всех танцоров, большинство жировых клеток ее тела перешло в мускулы, и ей было необходимо регулярно питаться. Тане нравилось работать в одиночестве, но сейчас ее тело противилось командам.

Она прошла сквозь правый выход в глубине сцены. Часть декораций уже установили: малиновую кретоновую маску гигантского демона, чьи губы широко изгибались в сатанинском крике. Рот был настолько огромен, что в него разом могли войти несколько танцоров. По ее мнению, декорации были чересчур гротескны и не отвечали духу времени. Люди и без того слишком напуганы. Художник-оформитель был беженцем из Восточной Европы, что явно отразилось на его искусстве.

Несмотря на пропотевшие блузу и трико, Таня решила обойтись без холодного душа в костюмерной. Освещение за кулисами выключили несколько часов назад, поскольку правительство ограничивало использование электроэнергии, и ей не хотелось задерживаться здесь дольше, чем следовало. Ее подташнивало, пожалуй, даже больше, чем раньше, и она подумала, что ненароком чем-то отравилась.

Когда она посмотрела вверх на темные кресла балкона, то ощутила, что потолок над ней неумолимо смыкается. Нечто в его форме вызывало клаустрофобию. Хотя коридоры, проложенные сквозь кирпичную кладку, были выкрашены в ярко-желтый цвет, они все же казались тесными и узкими по сравнению со сценическим пространством. Боковые и подвальные проходы представляли собой кошмарный лабиринт столбов и туннелей с висящими вдоль потолков и стен пучками электропроводов. В преддверии постановки большой оперы здесь не было ни дюйма свободного места. Электрики вечно бросали всюду коробки и провода. Гибкие конечности – величайшее достояние балерины, их нельзя подвергать подобному риску. Одного падения достаточно, чтобы положить конец ее карьере. Она не молодеет. Кто знает, сколько еще сезонов ей выступать?

Но, в конце концов, «Палас» еще функционировал. Другие театры уже закрылись. Бомбежки распугали публику. Ни в одном из центральных театров не хватало запасных выходов. Если война затянется, то она сомневалась, что во всем Вест-Энде пойдет хоть один спектакль.

Поднимаясь по центральному проходу между рядами, она снова услышала чей-то голос. На этот раз он звучал более членораздельно. Поток невнятной чуши, какого-то лихорадочного бреда. Он мог исходить лишь со стороны партера. Задние места находились под темным блюдцеобразным выступом бельэтажа. Чтобы добраться до выхода, нужно было обойти их сзади. Все остальные двери на этом уровне заперты.

Запугать Таню было непросто. Она была выносливой и сильной, ей не составило бы труда справиться с любым пьяным психом, забредшим сюда с улицы. А вдруг это вовсе не пьяница? Что если кто-то хочет ее гибели? У нее есть недруги. Они есть у всех удачливых людей, такова оборотная сторона успеха. Иные письма ее почитателей граничили с одержимостью. Возможно, это какой-то тайный обожатель, псих, как у той девушки, с которой она работала в Милане.

Не зная, что предпринять, Таня остановилась у затененного края центрального прохода между рядами.

Но на самом деле выбирать было не из чего. Она могла выйти через двери у задних рядов либо остаться в здании, вернуться той же дорогой и пройти сквозь лабиринт темных коридоров, что вели к костюмерным. Самое время вспомнить о том, кто она такая: ведущая балерина единственной масштабной постановки в театрах Вест-Энда с тех пор, как началась война, прима-балерина, а не какая-то там робкая хористочка. Она шагнула вперед, в красную плюшевую темноту, и обнаружила, что задние двери заперты на висячий замок.

Она не растерялась. Вернувшись на авансцену, вышла за кулисы, миновала их и продолжила путь, ориентируясь на свет нескольких фонарей, как оказалось оставленных включенными специально для нее. Они осветили ей дорогу назад, в здание.

Если существовал и другой, служебный выход, тот, что Стэн всегда закрывал перед уходом, Тане еще предстояло его отыскать. Она слышала, что за кулисы вел отдельный боковой вход, специально предназначенный для членов королевской семьи, но не знала, где он находится. Чем дальше она удалялась от сцены, тем холоднее становился воздух, и струйка пота между лопаток застыла, словно покрывшись инеем. Она уже не слышала ничьего голоса и начала сомневаться, не почудился ли он ей. Эта часть здания была подвальной, но прямо перед ней стоял грузовой лифт.

Кабина лифта находилась наверху, и, когда она его вызвала, ей послышались какие-то странные звуки в движении маховиков, словно по полу волокли мешок с песком.

Канатное колесо завращалось. Лифт заскрипел и начал опускаться.

Темнота театральных залов обычно не пугала Таню. Она провела в них полжизни, а байки о том, что после спектаклей по балконам первого яруса разгуливают привидения, были просто небылицами, сочиняемыми для повышения рейтинга театров. И все-таки сегодня ночью что-то было определенно не так. В желудке появилось отвратительное кислое ощущение, обычно возникавшее, когда она впервые демонстрировала публике свою новую работу.

В этот момент она почувствовала чье-то прикосновение, холодные пальцы на правом плече, легкий хлопок, заставивший ее вскрикнуть от страха. Но поблизости никого не было. Где-то наверху, прямо над ней, отчетливо прозвучали шаги – глухой звук, затем наступила тишина. Она отдернула решетчатую дверь и прыгнула в кабину лифта. Едва ей удалось ее захлопнуть, как у нее подкосились ноги и она рухнула на колени.

Падая, она слегка ударилась головой о боковую деревянную стенку лифта. Просто непостижимо, почему ей так трудно шевелиться. Не хватает сил дотянуться рукой до кнопки и нажать первый этаж. Пытаясь унять судорогу, сводившую икры ног, она неуклюже растянулась на полу лифта, лихорадочно перебирая в уме ужасающие варианты. А вдруг ее хватил удар, как тот, что постиг ее мать? Тогда ее карьере вмиг придет конец. Она заставила себя сосредоточиться. Хватит ли сил подползти к медной кнопочной панели и нажать сигнал тревоги?

Ног она не чувствовала, их словно накачали кокаином. Что же делать? Внезапно соображать и вообще что-то чувствовать стало невероятно трудно: она впала в состояние оцепенения, блаженного оцепенения. Кто-то дотронулся до ее онемевших ног. Она отчетливо ощутила, как нечто холодное охватило ее лодыжки, но что это? Как кому-то удалось тронуть ее, не отодвинув дверной решетки? Услышав чье-то прерывистое дыхание, она попыталась повернуть голову, но мышцы отказывались ей подчиняться. Сейчас что-то тяжелое сжимало ее, придавив ступни. В конце концов, она поняла, что пальцы ног сдавило холодным металлом. Ноги не потеряли подвижности, тело тянулось и гнулось, голова покоилась на полу, лицом вниз. Что, черт возьми, случилось со ступнями?

Они торчали из кабины лифта. Нечто непонятное, что не давало ей двигаться, зажало ступни между перекладинами решетки таким образом, что лодыжки оказались на поперечной перекладине. Сейчас она в полном одиночестве лежала в неловкой позе, пытаясь найти выход из абсурдного положения.

«Вот так люди и умирают, – подумала она. – На здание падает бомба, ты оказываешься под грудой кирпичей, погребен под ними, пока кто-нибудь тебя не откопает. Вот и случилось то, чего я больше всего боялась. Мать, совершенно одна на кухне, пытаясь позвать прислугу, силится доползти до телефона в коридоре. Мне надо было быть рядом с ней, вместо того чтобы репетировать, бесконечно репетировать. А теперь ничего не поделаешь».

Ей снова послышался какой-то шум.

Щелчок нажатой кнопки, а за ним – знакомый скрежет промасленных шестеренок. Лифт вызвали на верхний этаж. Она заставила себя поднять голову и с ужасом увидела, как прямо на нее движется вниз бетонный уровень пола, вот он опускается на ее лодыжки, касается их, давит все сильнее.

Публика театра «Палас» на Кембридж-Серкус тысячу раз восхищенно наблюдала сцены с долгими поцелуями, жестокими убийствами, прочувствованными расставаниями. Но этой ночью никто не видел, как умирает балерина; некому было наслаждаться леденящим душу зрелищем раскалывающихся костей и терзаемой плоти; некому было взирать на потоки крови – не огненно-алой, бутафорской, а крови настоящей, темной, живой; никто не слышал отчаянных стонов умирающей женщины, равно оплакивавшей конец своей карьеры и потерю собственных ног.

8
Явление кукушки

У Сиднея Бидла никогда не было неприятностей с полицией, но стоило ему влиться в ее ряды, как они начались. Когда разразилась война, он рьяно взялся за дело, исполненный решимости стать обличителем преступного мира, вернуть на путь праведный людей, которых считал продажными, тупыми, ленивыми и слабыми. Любой полицейский скажет, что тот, кто идет служить в полицию с подобными мыслями, обречен разочароваться. Победы эфемерны, поражения мучительны, благодарность редка и скупа. Полицейские и сиделки объединены в одну категорию социальных работников, но труд сиделок вознаграждается их подопечными. Полицейские же не получают благодарности от тех, кого арестовывают.

Не то чтобы Бидл добивался признания, однако он надеялся получить более ощутимые результаты от своего рьяного служения закону. В школе он был прилежным учеником, лишенным чувства юмора, одержимым благоговейным порывом. Родители отказывались его понимать и винили себя: вот ведь угораздило произвести на свет чадо, столь решительно настроенное стать образцовым гражданином, что они вынуждены прятать от него газеты, дабы он не обнаружил на их страницах новоявленных врагов.

Окончив полицейский колледж, Бидл непостижимым образом пришел к заключению, что обрел свое призвание. Свою деятельность в полиции он надеялся начать с более ответственной должности, но его рвение обеспокоило начальство, предусмотрительно решившее, что, прежде чем ретивый молодой защитник закона и порядка обратит свой испытующий взор на грешные народные массы, не мешает преподать ему пару уроков подобающего образцовому служаке смирения.

Бидлу претила жизнь, ограниченная рамками подведомственного ему полицейского участка: дежурство по расписанию, беседы со старушками, потерявшими своих собачек, патрулирование на морозе, преследование правонарушителей на глухих улицах Ислингтона, охота за похитителями газовых фонарей, к которым никто другой не подойдет. Ему казалось, что полиция ведет войну на проигрыш. От высоких критериев набора кадров не осталось и следа. В полицию брали всех, кого ни попадя, да и тех в итоге не хватало.

По мнению Бидла, современное общество слишком поражено пороками, моральным разложением, позволявшим детям трущоб умирать от нищеты, а ни в чем не повинным людям – страдать от уличных грабителей. Большинство его коллег по службе, на его взгляд, были еще глупее тех парней, за которыми гонялись. Что это за общество, если его члены больше склонны к воровству, нежели к службе в полиции? Он ненавидел напыщенное краснобайство людей в мундире, бесконечные разглагольствования за кружкой пива, самодовольное панибратство, а подчас и едва завуалированное презрение к штатским.

Беззаветная преданность служебным обязанностям отнюдь не способствует установлению дружеских отношений. Коллеги Бидла сваливали на него все самые неприятные задания. Когда ему в конце концов удалось добиться нового назначения, он был уверен, что теперь-то его оставят в покое. И отнюдь не ошибался: похоже, никто не знал, что представляет собой его новая работа. Впрочем, Бидл полагал, что она должна быть лучше прежней.

Его оповестили, что у нового отдела свой независимый бюджет и подведомствен он только министерству внутренних дел. До него дошли слухи, что создан ряд специальных подразделений по борьбе с терактами, государственной изменой и должностными преступлениями – действиями, влекущими за собой общественные волнения, панику и утрату не поддающегося определению, но жизненно необходимого в военное время качества – морального духа населения. К этому времени уже было создано более полудюжины служб по обеспечению материальных потребностей нации во время войны. Был еще отдел по изучению психологических аспектов пропаганды и дезинформации и другой – по оценке воздействия непрерывных бомбардировок на моральный дух общества.

В отдел аномальных преступлений сотрудников не набирали открыто, а его постоянный штат был весьма немногочислен. Из соображений безопасности никому из штатных сотрудников не разрешалось общаться с представителями других полицейских подразделений. Ходили и иные разговоры: о непрекращающейся вражде между управлением и городской полицией Лондона, о препирательствах с министерством внутренних дел из-за стоимости услуг белых магов, привлекаемых к расследованиям.

Никогда со времен гражданской войны не работала столь эффективно машина распространения слухов. Говорили, что Адольф Гитлер, разрабатывая свои наступательные планы, консультируется с астрологом по имени Карл Оссиц. Продавщицы на севере Англии были убеждены, что немецкие парашютисты-десантники высаживаются в Норвегии в костюмах пасторов, что они вот-вот нагрянут и сюда, дабы забрать цветущих английских девушек и отправить их в рейх – улучшать породу германской нации. Когда в народе начали верить в подобную чепуху, несомненно, требовалось что-то предпринять, но добыть достоверную информацию было трудно. Почту перлюстрировали. Всю значимую информацию вычеркивали. Прогнозы погоды не публиковались. Каждый раз, когда начиналось наступление, газеты раскупали в считаные минуты, и приходилось слушать новости по радио.

На лекции по обеспечению правопорядка Бидл поделился своими мыслями с суперинтендантом Фарли Давенпортом, который предложил ему подать рапорт на работу в отдел. Несколько дней спустя его уведомили, что его рапорт принят. Работать на прежнем месте он больше не мог, поскольку коллеги превратили его жизнь в ад, и, казалось, ему ничего больше не остается, как перейти в отдел аномальных преступлений. От призыва в армию он был освобожден, поскольку в полиции его служебное рвение признали полезным орудием в беспокойные времена – при условии, что он будет подконтролен. И Давенпорт был настроен на жесткий контроль.

Так в один мрачный понедельник в ноябре 1940 года Бидл очутился в кабинетах отдела, хаотично разбросанных над ателье, в узком переулке у станции метро на Боу-стрит. С того момента, как сержант Фортрайт пригласила его войти, он чувствовал себя скованно. Оказалось, что отдел не примыкает ни к полицейскому участку, ни к другому учреждению, где бы реально собирались сотрудники. Не было в нем ни кабинетов для разбора инцидентов, ни комнаты инструктажа, ни камеры предварительного заключения – вообще никаких помещений общего пользования. Он заметил лишь охраняемую комнату конфискованного имущества и что-то вроде импровизированной криминалистической лаборатории. Что было весьма странно, поскольку обычно такие подразделения прятали подальше от посторонних глаз или располагали в более фундаментальных строениях, где могли обеспечить охрану. Подобные помещения были напичканы красными сигнальными звонками, поскольку сквозь них проходила масса вещественных доказательств, включая наличные деньги, драгоценности, оружие и наркотики. А тут отдел помещался рядом с шумным полицейским участком, прямо на многолюдной улице, и он не заметил, чтобы его кто-нибудь охранял.

– Ты раньше ни с чем таким не сталкивался, ведь мы экспериментальный отдел, – объяснила Фортрайт, читая его мысли, – и в данный момент это временное пристанище. Нам не хватает пространства, но, по крайней мере, у нас все же есть крыша над головой. Я тебя отведу в твой кабинет, дорогой, но он заставлен ящиками с чаем.

Сержант полиции сидела на краешке продавленного стола Брайанта и рассматривала последнего рекрута Давенпорта. С виду крепыш, сильный и выносливый, с очень короткой стрижкой. Словно выточен из твердой кости. Она была наслышана об этом парне. Все звучало слишком пристойно, чтобы быть правдой, или, по крайней мере, слишком пристойно для их отдела. Он был немногословен, но его маленькие серые глазки все замечали, и он уже начал действовать ей на нервы.

– Уверена, твои дружки предупредили тебя о мистере Брайанте, – произнесла она скорее для того, чтобы нарушить молчание, нежели затем, чтобы завязать беседу. – Он мозговой центр отдела. Слышал, наверное, что он слегка не в себе.

– В самом деле?

Она задумалась:

– Ну, я думаю, это зависит от твоего отношения к ясновидящим, медиумам, оккультистам и им подобным.

– Ловкачи и придурки, отбросы общества, – не колеблясь, ответил Бидл.

– Тогда, полагаю, тебе он покажется странным. – Фортрайт вздохнула и уставилась на пол, подумав о том, что Брайант вот-вот вернется.

– Мне сказали, он много работает.

Бидл подошел к каминной полке и стал перебирать стоявшие на ней книги. «Народная медицина». «Современная история оккультных практик». «Полное собрание мифологии Британских островов». «Пособие по оказанию первой помощи в военное время». В последней книге несколько страниц были заложены игральными картами, а одна – рыбьей костью. Он продолжил просмотр. «Противоестественные пороки – причины и способы излечения». «Третий пол». «Пятьдесят экономичных рецептов блюд с сыром». «Nachtkultur[7]7
  Ночная культура (нем.).


[Закрыть] и метатропизм». «Как опознать немецкий и итальянский самолет». Изображение красивой, меланхоличного вида женщины, наблюдающей за закатом солнца над Темзой, и фотография чудаковатой старой дамы, возможно бабушки Брайанта, лежали на томе, озаглавленном «Куда идет черная магия? Будущее языческих обрядов». Какой сумасшедший читает подобную чушь?

– Он, мистер Бидл, слишком молод. Ему не спится, энергии полно, вот и старается все ухватить.

– А сколько ему лет?

– Двадцать два, но не обольщайся насчет его возраста. Стоит ему проснуться в офисе, как все тоже должны быть тут как тут. Ты скоро привыкнешь к его выкидонам.

– Меня принимал на работу лично мистер Давенпорт, и, разумеется, я подчиняюсь непосредственно ему.

Бидл оглядел убогую обстановку кабинета и шмыгнул носом. Пахло пепельницей и благовониями. Он снова шмыгнул носом.

– Ладан, – объяснила Фортрайт. – Он считает, это помогает ему сосредоточиться. – Она скрестила руки на своем высоком бюсте. – Если надеетесь, что это ступенька для карьерного роста, мистер Бидл, можете про это забыть. Это чертовски бесперспективная работа.

– Я не стремлюсь сделать карьеру. Просто хочу видеть реальные результаты, – ответил ей Бидл.

– Уверена, все стремятся внести свой вклад, – согласилась с ним Фортрайт. – Но если отбросите предвзятость, то сможете многому научиться.

– А новый напарник мистера Брайанта сегодня выходит? Странно, что я не вижу его здесь.

Фортрайт поняла, что больше не желает делиться информацией. Ей уже понравился Джон Мэй. Он выглядел разумным и легким человеком. Артур надеялся, что он возьмет на себя техническую сторону заданий, займется лабораторией, проверкой, сопоставлением свидетельских показаний, процессуальной работой. Сержант подняла голову, услышав звук шагов в коридоре.

Открылась дверь, и вошел Брайант, закутанный в коричневый шарф, из которого торчали нитки, а следом за ним зашел его новый напарник.

– Кого я вижу, Глэдис, ты все еще здесь? – Брайант тщетно тянул за конец шарфа. – Думал, ты уже ушла.

В этот день Фортрайт предстояло отработать в Женской добровольной службе на Олдуич.

– Я обустраивала твоего нового коллегу. – Фортрайт поднялась с угла стола и одернула свой шерстяной жакет.

– Уверена, что не нашего? – спросил Брайант, мельком взглянув на Бидла. – Он не может быть нашим коллегой. Он же здоров как бык. Я-то думал, нам достанется хромоногий калека. Добро пожаловать в отдел, мистер Бидл. – Брайант протянул руку. – Слышал, ты доказал, что слишком сообразителен для работы в районном участке. А это еще один новый сотрудник, мистер Джон Мэй. – Брайант разглядывал свой шарф, пытаясь найти узел, затем уставился на Бидла с нескрываемым интересом. – Безусловно, сегодня к нам пришла молодежь. Сколько тебе лет?