Текст книги "Богатырские хроники. Театрология"

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 44 страниц)

Глава двадцать четвертая

Мы долго говорили с Учителем. Мы говорили о Маринке и о том, что случилось со мной.

– Но почему, почему она не стала ждать? Ведь Алеша и Илья покидали мое тело в разгар боя; глаза могут показаться мертвыми в ночи, во мгле. Разве этого достаточно, чтобы поверить?

– Для сердца, которое живет в страхе, достаточно. Здесь есть и моя вина, Добрыня. Мне нужно было остаться с вами немного подольше тогда, когда она лечила тебя. И твоя мать, и твоя жена жили в страхе за тебя. Но, может быть, ты не успел почувствовать одного. Твоя мать вошла в этот страх постепенно. Сначала ты странствовал со мной, и я мог защитить тебя. Потом ты совершал разные подвиги, и все сходило. Твоя мать помнила тебя в то время, когда тебе ничего не угрожало, и от этого была ее вера в то, что с тобой все-таки ничто не может случиться. Но твоя жена увидела тебя в первый раз, когда ты мог умереть к концу дня. Ты вошел в жизнь твоей матери со светом. Ты вошел в жизнь твоей жены вместе со тьмой. Этот чан с отравой, который она держала на случай, если к тебе, беспомощному, придет Волхв… Этот чан… Мне нужно было поговорить с ней, а не исчезать вот так… Сердце твоей матери существовало в любви к тебе. Сердце твоей жены существовало в любви, да, но и в страхе за тебя. Жизнь твоей матери прошла в любви к тебе. Почти вся жизнь твоей жены прошла в одиночестве. Тяжелая тень легла на вас с самого начала. И когда одиночество вдруг так страшно вернулось, она не смогла жить без тебя и мгновения. Она казалась тебе очень сильной. Она была сильна, пока она жила одна, без опоры. А потом опора появилась, и она оперлась на нее, но вдруг опора исчезла…

– Мне нельзя было жениться, Учитель. Я погубил ее.

– Ее погубил не ты. Но обычно богатыри не женятся… Однако ты – особый богатырь, и я сам – да, я сам, и ты это знаешь, я думал, что это принесет вам только счастье. Но знаешь, Добрыня, конечно, тебя это не утешит и утешить не может, на месте счастья у тебя сейчас боль, но у нас на месте боли и счастья-то не было.

Мы говорили долго… Потом я рассказал о том, что случилось со мной у Идолища и как я говорил с князем Владимиром.

– Значит, Волхв спрашивал даже про меня? Не совсем списал меня на покой, сквитаться хочет? Если хочет – только за то, что я взял тебя в ученики, Добрыня. Я знаю, как ты сейчас называешь себя; ты захотел, чтобы я жил даже в твоем имени. Пока я жив, я буду помогать тебе, когда это будет действительно нужно. Но я и впредь буду держаться в стороне. Ты идешь по дороге своих подвигов, а я уже отжил, в сущности, свое. У меня еще есть Сила. Но мои силы кончились на тебе. По большей части я тебе уже бесполезен. Я не хотел, чтобы ты тратил свое время на меня, и поэтому я на время ушел из твоей жизни. Теперь я скажу тебе, где ты можешь меня найти. Я живу в скиту в северных лесах, я расскажу тебе дорогу туда… Меня зовут теперь не Никита, а Феодосии. Никита умер, Добрыня, в ту ночь, когда я оставил тебя на дороге в Крепость. Это было суровое испытание; ты мог попасть в большую беду. Но только так можно было тебе стать настоящим богатырем. Когда я оставлял тебя на ночной дороге в этой страшной мгле, я поступал правильно, как Учитель богатыря; но я грешил против Иисуса. У богатырей много таких грехов. И они отвечают за них. Но зато ты прошел огонь и не дрогнул даже перед лицом Волхва… Что до князя Владимира, я думаю, ты был прав. Если что-то и способно заставить князя одуматься – так это то, что верные слуги отказываются от него. А убеждать его бесполезно. Что же до того, что тебе посоветовал Властитель Крепости… со Святополком… решать тебе, но все же пока измена не совершена, карать за нее я бы не стал. Я уверен, что ты прав И что Святополк совершит эту страшную измену. Но если бы богатыри карали за помысел, они бы уподобились обычным злодеям на тронах… Ты уже сделал большое дело: один Оплот на время исчез, Крепость помогает тебе, у тебя в руках немало нитей. Когда настанет грозное время, ты сможешь сделать многое…

– Но, Учитель, я почти ничего не узнал про Оплоты. И про Восток – отчего оттуда идет эта злая Сила?

– Про Оплоты вряд ли кто-нибудь теперь знает больше твоего на Русской земле. А Сила… Я ничего не знаю наверняка, я только могу рассказать тебе то, что сам слышал и что может оказаться неправдой или в лучшем случае, неполной правдой.

Нам только кажется, что земля наша не таинственна и везде одинакова. Но это не так. Когда Бог сотворил землю, он оставил на ней отпечатки своих пальцев. Вся земля – творение рук Бога, но кое-где она больше помнит творение и стоит ближе к Богу. У каждой земли своя судьба, скрытая от наших глаз, но очевидная знающим. В некоторых местах земля как бы соприкасается с невидимым миром, Сила которого настолько велика, что и вообразить ее невозможно. Святая земля, наверно, центр Вселенной. Здесь вочеловечился Христос, здесь его распяли, отсюда его ученики понесли свет во все края. Но есть и другие земли, отмеченные Богом. Я слышал, что следующей за Святой землей почитают великую горную страну далеко на Востоке. Она обширна, и малозаселена, и вознесена к небесам, и совсем не похожа на то, что мы привыкли видеть. И ей дадена великая Сила. Но Сила может использоваться как во имя добра, так и во имя зла… Из этой-то страны и пришла, как я думаю, Сила Оплотов… Но помни, всегда помни, Добрыня: земля Силу с небес получает… Не забыл ту, лунную ночь? Лунную ночь я забыть не мог.

Это случилось на второй год странствий с Учителем. Напоив коней, я прилег на землю. Что-то будоражило меня; уже ученый, я прислушался к себе и понял, что тревожила меня луна. Я поднял голову.

Полная луна, как живая, пристально смотрела прямо на меня. Она словно лежала на темно-синей наковальне неба, и невидимый кузнец невидимым же молотом высекал из нее свет и пускал по луне пепельные тени.

Свет стал прибывать; мне стало как-то невыносимо тоскливо, но я не мог оторвать от луны глаз. Тени, ходившие по ней, шепотом говорили о тайнах, и я пытался понять их язык. Постепенно движение теней ускорилось, потом тени стали виться метелью, а потом вся луна зашевелилась, заплясала и вдруг упала мне в глаза; голова моя закружилась, я зажмурился и в страхе прижался к земле.

– Добрыня! – Сквозь тошноту и звон в ушах голос Учителя казался удивительно далеким. – Добрыня!

Я хотел сказать, что сейчас мне очень плохо, но что скоро это пройдет и я снова стану самим собой, но пепельный водоворот крутил меня, как хотел, и я стремительно понесся куда-то…

Когда я очнулся, голова моя лежала на /коленях у Учителя. Едкая жидкость жгла горло.

– Лучше?

– Лу-лучше, – выговорил я с трудом и на всякий случай зажмурился.

– Проклятие, – сказал Учитель зло, и, никогда не слышавши от него такого, я вздрогнул и открыл глаза. Учитель мгновенно прикрыл мне лицо ладонью. – Лежи. И все-таки это проклятие… Я должен был, должен был знать и предупредить, но я надеялся, просил, чтобы этого не было…

– Чего не было, Учитель? – едва выговорил я, в полном сознании, но обессилевший.

– Луна, – сказал Учитель горько. – Лежи, глаз не открывай. Нюх я к старости терять стал… На покой, на покой, – бормотал Учитель. – Хватит… чуть не погубил… в пустыню уходить пора…

– В какую пустыню?

– В какую пустыню… Действительно, куда я денусь? – И Учитель рассмеялся нехорошим смехом. – Ладно, ладно, забудь, что я тут плел, сейчас настоящую сказку расскажу.

Ты был в беде. Вина моя. А вина и беда вот откуда. Разными глазами смотрит на нас Сила. И в реке Сила, и в роще, и в море. Но великая Сила приходит только из мира иного. Глаза мира того – солнце, луна и звезды, счета последним нет. Только солнце одно чисто: кожу опалит, а души не тронет. И Силу солнце дает любя. На рассвете бери Силу эту: свежа она тогда и умна. Чаще смотри на солнце восходящее. Днем нет в солнце Силы. Солнце закатное Силу провидения дает. Беспокойная эта Сила, и печали от нее много. Но если знания, печаль дающего, не боишься – и эту Силу бери. Глаз дня – солнце. Нет настоящего вреда в нем; печаль только – и то на закате.

У дня – один глаз; у ночи – не сосчитал никто сколько. Много больше Силы у ночных глаз берем, чем у солнца. Но избыток Силы в них. Не добра и не зла Сила эта, а чрезмерна. На звезды засмотришься – дню радоваться перестанешь. Луна с ума свести может, и на меч свой с радостью прыгнешь, чтоб только от мук безумия избавиться.

Не всем страшны ночи глаза, а Сильным только. Если простой человек ты или даже если есть Сила у тебя, но небольшая – без опаски и на звезды, и на луну гляди; не во вред это, а на пользу.

Сила малая, чудеса незначащие и хорошие творящая, – от солнца. Сила большая – от луны. И вижу теперь, Добрыня, что велика твоя Сила; не будет тебе через это в жизни счастья человеческого. И лунный глаз для тебя – смерть. Завихрит, взбудоражит луна Силу твою своей Силой небывалой – и погиб.

Все большие дела Силой лунной творятся. Луна – колдунья первая. Все дать может. Солнце – для жизни человеческой, луна – для власти большой и тайной.

Не оставляют младенцев спать под луной; да и никому под луной спать негоже; плащ какой лучше набросить, коли в поле чистом луна тебя застала. А уж тебе, Добрыня, с душой твоей дерзкой и открытой, особенно беречься надо.

Почему раньше тебе не сказал? А еще кое-что есть, о чем и сейчас говорить неохота. Тайна одна.

Кто луной повязан, тому людей чаровать, троны качать, властью играть, дороги заросшие шагом мерить, тропы тайные торить, знание находить и хоронить от людей до времени, судьбы чужие словом тихим и тайным вершить; тому псом гончим без устали за подвигом мчаться, тому жизнь яркая, пронзительная и… конец неспокойный.

Не от старости умрешь, Добрыня. Ветер шевелил траву; ладонь Учителя все лежала на моем лице, и было мне хорошо и покойно.

– Ну и пусть, Учитель!

– Это сейчас – пусть… Луна, кому Силу редкую дает, кого на подвиг ставит, тому жизнь обрезает. Эх… Святогор-богатырь… До каких лет дожил… И на покой ведь ушел… А конец… ох, нехорош был Святогоров конец…

– А подвиги? Подвиги Святогоровы?!

– Добрыня, Добрыня… Да, жил Святогор подвигами… Но и Святогору покоя хотелось хоть кроху, а – не досталось: весь покой его луна съела.

Ладно. Чему быть… Сказал я тебе главное. Немного людей луной питаются и луной губятся. Но есть, есть. Не узнать их обычно. Только вот если, как ты сегодня, по незнанию на луну засмотрятся – и плохо им станет…

Или – тоже знак верный: сторонится человек луны, бережется – значит, знает за собой это, значит – тоже от света лунного…

Полнолуния берегись. Старайся в ночь эту луне вообще не казаться. У месяца Силу бери без боязни. И в небе вечернем не страшна луна тебе, но когда днем на небе проступает – несчастливый твой день сегодня. Когда красной луна восходит, ворожи, но – с опаской, ох с опаской, и до тридцати трех годов запрещаю я тебе это. Коли света лунного переберешь – камыш-траву завари и выпей. Если под луной ночевать – не закроется богатырь плащом с головой: у него и кроме луны врагов много. А берегись так: когда засыпать начнешь, кулак сожми и к переносице приложи; так и спи – неудобно, зато без опаски… Ладно… В тень спать пошли, Добрыня…

Я снова был здоров, спать мне не хотелось, но я покорно улегся, приложил к переносице сжатый кулак и зажмурился. Учитель ушел куда-то. Украдкой я открыл глаза.

Учитель стоял прямо под луной, неподвижно, наклонив голову, уперев меч в землю. Губы его шевелились. Я понял: он старался заговорить меня от лунного света. Он постоял, прислушался к чему-то, устало махнул рукой и медленно зашагал ко мне.

Я притворился спящим. Учитель лег со стороны луны, прикрывая меня и сейчас. Слезы навернулись мне на глаза: я уже хорошо умел чувствовать чужую боль.

Вдруг страшная мысль пришла мне на ум. Как можно тише, прикрываясь Силой, я тихонько приподнялся и заглянул в лицо Учителя, обращенное к луне.

Я увидел кулак, прижатый к переносице, и услышал его спокойное:

– Да, Добрыня.

Глава двадцать пятая

Пять лет пролетело. Я не показывался при дворе князя Владимира. Он не упоминал моего имени, и скоро все к этому привыкли. Илья нередко говаривал мне: «Помирился бы ты с ним. Ведь он – князь. Пади ему в ноги, поцелуй руку». Алеша говорил другое: «Ты счастливый человек. Сам себе хозяин, А Владимир – стареет, да». Конечно, оба догадывались, в чем была истинная причина нашей ссоры, но вслух ничего не говорили.

Впрочем, я начинал думать, что Владимир нашел в себе силы преодолеть ядовитое дыхание Волхва. Он стал отдалять от себя Святополка. Пошли разговоры, что он оставит престол либо Борису, либо Глебу. Я мог без хвастовства сказать, что это и моих рук дело. Я даже решил для себя, что, если князь позовет меня – я приду. Но Владимир не звал.

С уничтожением Идолища набеги Степи сделались реже. Волхва стали не часто видеть на Русской земле; меньше стало разговоров про его дела. Что ж, лишившись своего главного Оплота, он действительно стал слабее.

Первое время я очень берегся, но Волхв отчего-то не мстил мне, и я стал спокойнее. Горе мое не забылось, но отчаяния больше не было; ноющая боль, слезы во сне – но к этому я привык. Несколько женщин пытались занять Маринкино место; я только отмахивался, не причиняя им зла.

Мать вернулась в Новгород. Я теперь редко бывал в Киеве. Это были спокойные годы. Мои подвиги сделались незначительны, я просто странствовал по Русской земле и подставлял плечо там, где об этом просили. Два раза я набредал на дела Волхва – но мало ли следов оставил Волхв на Русской земле. Я надеялся, что нам почти удалось выжить его отсюда. Я совсем не знал его дел на Востоке, но полагал, что там было достаточно царств, завладеть которыми Волхв собирался. Завладеет – тогда посмотрим, говорил я себе.

Я съездил в Крепость и провел там несколько дней. Властитель Крепости постарел, но был еще крепок. Мы много беседовали с ним; в числе прочего мы говорили и о Силе. Ничего нового Властитель Крепости мне не открыл, но уже сами разговоры с искушенным в этих делах человеком значили много.

Съездил я и в Царьград. Это великолепный город, но не могу сказать, чтобы он поразил меня: видно, с годами (хотя будь я хлебопашцем, я был бы еще молодым тридцатилетним человеком) моя способность удивляться потускнела. В самом деле, чему можно было удивляться после подземелий Волхва?

Мои шрамы остались при мне, хотя мать и свела некоторые из них травами. Я не любил, когда меня спрашивали о них, и только хмурился в ответ. Меня теперь уже хорошо знали и помнили, что Добрыня неразговорчив и к тому же замешан в такие дела, о которых лучше не знать. К тому же он в ссоре с самим князем киевским.

Каждую зиму я посещал Учителя. Он все больше отходил от мирских дел и даже от Силы. Он считал, что монаху Сила не пристала. Но я-то знал, что его Сила останется с ним, даже если он забудет про нее. Мы говорили больше о нашей вере. Учитель все собирался сходить на гору Афон, но почему-то все откладывал. Я предлагал отправиться вместе, он говорил – «да-да».

Я не принимал участия во Владимировых походах. Я действительно отошел от княжеских дел. Единственно, за кем я старался следить, – это за Борисом и Глебом. Однажды, когда разговоры о том, что Владимир оставит престол кому-то из них, достигли моих ушей, я решил нарушить свой зарок не приближаться к княжескому дому и поехал в те места, куда направилась княжеская охота.

Тайком я плутал в лесу, Силой отстраняя от себя княжеских людей. Я выехал на берег реки и увидел на берегу коней, одежду, а в воде – княжичей. Глеб, еще отрок, нырял со старой ракиты в реку, а Борис, стоя на отмели, учил его. На ярком солнце они казались почти детьми – светлыми, прекрасными и беззаботными. От них исходила какая-то чистота, словно они выросли не в мрачном дворце князя Владимира, пропитанном ядом, а прямо здесь, на этом солнечном берегу. Наверное, так играют ангелы, подумал я с улыбкой.

Увидев это, я мог спокойно уезжать: все было ясно и так. Свет коснулся и семьи князя; но, увы, оба княжича были слишком солнечны, чтобы воцариться на этом троне, мрачном, как все троны; с некоторых пор я испытывал к власти отвращение. Ветка под ногой моего коня хрустнула – и они обернулись, немного с виноватыми улыбками, какими они, видно, привыкли встречать старших. Стесняясь своей наготы, они зашли подальше в воду, и тут Борис обрадованно крикнул:

– Добрыня!

– Мы давно не виделись, княжичи; я рад, что вы еще помните меня.

– Кто же тебя не помнит, Добрыня!

– Почему ты перестал появляться в Киеве? – застенчиво спросил Глеб.

– Богатыри приходят и уходят.

– Отец был несправедлив к тебе, – быстро заговорил Борис; сквозь пробивающуюся бородку было видно, как он покраснел. – Я не знаю, какая кошка пробежала между вами; я несколько раз говорил отцу…

– Не стоит слов, княжич. Я спешу. Вас, наверное, уже ищут, а я не хочу, чтобы нас видели вместе. – Я заговорил медленней и тише: – Вы – дети света. Если тьма будет собираться вокруг – пошлите за мной. Если кто-то из вас позовет, я примчусь.

Борис кусал губу; Глеб смотрел на меня широко раскрытыми глазами.

– Прощайте. Как бы ни была сильна тьма, всегда есть люди, которые будут готовы помочь. Только – позовите.

Я тронул коня. Борис стремительно выскочил из воды и схватил меня за руку; я мог хорошо рассмотреть его – сильного, гибкого, как лоза, капли воды на его теле блестели на солнце. «Они слишком хороши для жизни», – мелькнуло у меня в голове.

– Добрыня! О какой тьме ты говоришь? И почему ты исчез?

– Все это знает великий князь киевский, – сказал я, пристально глядя ему в глаза. – Но я чист перед ним и перед вами.

Я наклонился к нему:

– Ты старший. Помни о тьме!

Я поехал в лес; когда я обернулся, сквозь ветви увидел – братья стояли на берегу и смотрели вслед; мне казалось – они понимали многое…

У меня было тяжело на душе. Я хотел прийти к ним как друг, а пришел как черный вестник. Зачем я это сделал? Но что мне оставалось еще? Рассказывать им всю историю про Святополка, чтобы потом князь Владимир обвинил меня в том, что я сею раздоры и смуту?

Однако горечь эта постепенно забылась, и я вспоминал княжичей такими, какими я их увидел в первое мгновение – счастливых солнечных братьев.

Кто знает, говорил я себе, князь Владимир умен, ядовитое дыхание Волхва теперь слабее, разговоры о престолонаследии идут. Борис, возможно, поднимет бремя власти, а там я уж смогу отчасти защитить его; он будет мне верить. В отличие от его отца…

Больше я не видел княжичей, но, чем дальше отстоял я от последней с ними встречи, тем с большей уверенностью думал я о будущем. В Новгороде, когда я был у матери, до меня дошли разговоры, что князь Владимир заточил Святополка и сделал окончательный выбор: Борис.

Узнав это, я решил отправиться в Киев, к своему другу Даниле, который продолжал встречаться со мною тайно все эти годы. Моя опала коснулась и его, но теперь вроде князь стал забывать о своем гневе.

Итак, я ехал из Новгорода. Я не спешил.

Вереск цвел по пустошам, и в его сиреневом дыму сладко барахтались бархатные пчелы. От земли тянуло солнцем, грибы проглядывали во мху под корнями сосен. Легкая пыль поднималась за моим конем и тут же оседала. Сороки, перегибаясь на ветках, смотрели на меня. В озерах плескала крупная рыба.

Уже несколько лет – со смерти Маринки – я не чувствовал себя лучше, чем теперь. Степь была отброшена. Княжеский престол стоял крепко. Князь Владимир правил уверенной рукой; вести о том, что он делает своим наследником Бориса, хоронили мои страхи. Обещанный срок смуты – через три года – прошел. Как видно, падение главного Оплота Волхва – Идолища – порушило или, во всяком случае, отсрочило его замыслы. Земля одевалась церквами. Перуновы капища еще стояли в лесах, но Перун уходил. Мысли мои были светлы, как были светлы дни начала лета.

По дороге я свернул в Полоцк. Я любовался на церкви и посадские дома из светлых сосновых бревен, на кипение толп на улицах, на весь оживленный летний городской гомон.

Кто-то тронул меня за стремя. Я поворотился и увидел незнакомого мне человека.

– Наконец-то я нашел тебя, Добрыня. Возьми.

Я протянул руку – и свет померк в моих глазах. На моей ладони лежало соловьиное перо.

– Ты идешь из Свапуща?

– Да.

Все кончено, подумал я. Волхв собирает своих детей.

Глава двадцать шестая

Не прощаясь с незнакомцем, я пустил коня вскачь и скоро ехал уже за пределами города, полями, в последние годы у меня вошло в привычку раздумывать на ходу, но сейчас вести эти были так ошеломляющи, что я соскочил с коня, сел на землю и постарался сосредоточиться. Я оглянулся. Поля. Перелески. Ленивые облака. Мошки над пашней. Пустынная дорога. Помогай мне, Русская земля!

Выходило так, что я, Добрыня, Добрыня Никитич, или, как меня еще стали называть, Добрыня Новгородский, узнал о чем-то, по всей вероятности, раньше многих.

Нет, не ушел Волхв с Русской земли, глупо было рассчитывать на чудо. Не в годы Волхва менять свои притязания. Изменился лишь срок – не три года, а пять… Владычество сначала здесь, а потом… Итак, Волхв собирает своих детей. Он не вспоминал о Соловье долгие годы – сколько? Радко должно быть сейчас двадцать четыре? двадцать пять? И вот – вспомнил. Волхв собирает своих детей. Значит, пришло назначенное им время.

Откуда ждать удара? Степь? Варяги? Смута на Русской земле? Куда бросаться? Куда скакать? Кому говорить– «Тревога!»? Кто поверит мне, кто испугается, когда все кажется прочно. С кем говорить?

С князем Владимиром (десять дней пути)?

С Учителем (пять дней пути)?

С Ильей (где сейчас искать его; кажется, Илья на южных рубежах – пятнадцать дней пути)?

С Алешей? Но я вовсе не знаю, где сейчас Алеша.

С сыном Владимира Ярославом, правителем Новгорода (четыре дня пути)?

С Наиной, матерью Соловья (девять дней пути)?

И тут я совершил первую ошибку. Я решил скакать к Наине и никому ничего не говорить.

Это была плохая поездка. Я гнал коня, понимая, что сменить его мне будет негде и что загонять его я не могу: тогда и я пропал. Мне не нравилось то, что я чувствовал в окружающих лесах. Лешие подходили к самой дороге. В голосах зверей и птиц слышалось беспокойство. Когда я мчался вечерами мимо озер, русалочий хохот был слышен издалека. Как я не замечал этого раньше? Велика была Сила Волхва, прочную пелену он сплел над Русской землею, убаюкал всех нас, и меня в том числе.

Крестьяне жаловались, что пшеница родится в этом году какая-то бешеная, ранняя («словно спешит куда-то, боится не успеть»); появлялись на свет странные животные – двухголовые, трехглазые. Я проклинал свою беспечность. Но никто пока ничего не слышал о человеческих странных делах.

Я легко нашел Наину. Она сидела у дороги и безжизненно смотрела вдаль. Она узнала меня:

– Спаси его, Добрыня!

Мать, подумал я. Вся Русская земля скоро будет в огне, а ты только о сыне.

Соловья увезли две луны назад. Приехали всадники – и увезли. Волхва с ними не было. Я не узнал ничего и помчал в Киев, слыша за спиной слабый голос:

– Спаси его, спаси!

Я проскакал день, пока не встретил отряд, предводитель которого сообщил мне, что в Новгороде сын Владимира Ярослав поднял мятеж и зовет варягов из-за моря, чтобы сесть в Киеве на трон. И тут я совершил вторую ошибку. Я свернул с Киевской дороги и поскакал на Новгород.

Что вело меня? Я думал, что мои попреки и советы Владимиру уже бесполезны и что надо скакать в самое пекло.

За день до Новгорода я напоролся на засаду из шести всадников. Я разозлился не на шутку. Я спешил.

Я не пощадил никого; с некоторых пор это стало моим правилом в отношении засад. На шее у каждого я нашел то, что, собственно, и ожидал увидеть – серебряное копытце. Знак Волхва.

Новгород кипел. Город еще помнил дни своей воли и по глупости надеялся на молодого князя. Я еле пробился ко дворцу. Стража мне не понравилась. Это была не обычная стража. Готов был поклясться – у каждого на шее болталось то же самое серебряное копытце. Я понял, что пробиваться вовнутрь бесполезно, и стал ждать.

Утром следующего дня Ярослав выехал из дворца. Я крикнул:

– Ярослав, я вернулся из опалы!

На лице князя появилась самодовольная улыбка: враг его отца, богатырь Добрыня, становился под его знамена!

– Пропустите его, – кивнул он страже.

Некоторое время мы ехали молча. Князь приветливо улыбался толпе.

– Что, Добрыня, – сказал он, – ты нашел, наконец, правого?

– Я нашел дерзкого, – отвечал я.

Князь слегка нахмурился:

– Дерзкого?

– Ты ведь дерзаешь.

И в эту самую минуту я ощутил нечто вроде укола в сердце. Я быстро осмотрелся. По правую руку князя ехал молодой всадник с очень странным лицом. Это было лицо дурачка, но при этом от него исходила Сила. «Дети Волхва», – подумал я с горечью.

– Князь, а князь, – загнусавил дурачок вдруг, – он дурного хочет. Он не с добром к тебе приехал.

Князь остановил коня. Свита смешалась.

– Что ты на это скажешь, Добрыня?

– Если ты будешь верить людям, которые попали к тебе месяц назад, ты далеко не уйдешь.

– Месяц? Да, верно, месяц, – удивился самому себе князь.

– А я уже пятнадцать лет у всех на глазах.

– Он гибели твоей хочет, князь, – плаксиво сказал дурачок.

– Крестом клянусь, что гибели твоей не хочу. Кто-нибудь видел, чтобы Добрыня преступал такие клятвы?

А ты, убогий, – я поворотился к дурачку, – скажи, что, я действительно хочу смерти князя Ярослава?

– Нет, – помотал он головой.

– И что я очень люблю князя Владимира?

– Ты его вовсе не любишь. Он причинил тебе зло.

Морщины на лбу князя разгладились.

– Отлично! Так с чем ты приехал, Добрыня?

Я усмехнулся про себя. С такими детьми Волхва действительно нетрудно справиться: надо только подставлять им нужную часть своих мыслей. А мыслей у каждого много.

– С чем может приехать опальный богатырь? Говорить с дерзающим князем.

– Отлично! Говори!

– Многие таят обиду на князя Владимира. Но не каждому удастся отплатить за обиду. И надо знать, кому это удастся. И это – можно знать.

– Ворожба? – вскинулся князь. – Мне уже ворожили.

– Я знаю, кто тебе ворожил. Пятидесяти с небольшим лет, маленького роста, борода с проседью, скованный в движениях, щуплый, глаза – как уголья.

– Откуда ты знаешь? – задохнулся князь.

«Ну и дети у Владимира», – подумал я мельком.

– И ты его раньше никогда не видел. И он исчез, как только наворожил.

– Я всегда слыхал, что твоя Сила велика, Добрыня, – с уважением сказал князь. – Ты поворожишь мне? Ты будешь со мной? – И он жадно схватил меня за руку.

– Я поворожу. И если мы увидим славное будущее, я буду с тобой.

– Отлично! Назад, во дворец!

«Только бы Волхва не оказалось сейчас в Новгороде», – подумал я.

Я долго ходил по комнатам дворца, выбирая нужную. То здесь, то там я чувствовал враждебную мне Силу Волхва. «Не то ли я почувствовал бы и в Киеве», – подумал я мрачно. Наконец я нашел нужное: комнату с очагом, в которой отсутствовала проклятая Сила.

Я разжег очаг и стал варить травы. Князь болтал всякую ерунду – что-то насчет обид на отца и как он сам будет мудро править. Я ни о чем его не расспрашивал: яснее ясного было, чьих это рук дело и что это все значит.

– Слушай меня внимательно, князь. Сейчас мы будем смотреть на огонь – ты и я. Перед этим мы выпьем из одного кубка отвара, который даст нам Силу. Я говорю – из одного. Я пью первым. – И я поднес кубок к губам. Князь внимательно следил за тем, как я пью.

Он не знал, и никто не знал, что в кубке не смешивались, а лежали слоями два отвара. Первый – мой – безвредный. Князь выпил залпом и поморщился.

– Горька Сила, князь?

– Горька.

Ты еще не знаешь, как горька, подумал я.

– Теперь смотри на огонь. Видишь, видишь – вот это ты. А это князь Владимир. Вы боретесь.

– Да. Да.

– А вот теперь слушай меня! Гляди мне в глаза! – Князь уже не мог сопротивляться. – Гляди и запоминай. Как только ты поднимешь меч на своего отца, ты погибнешь. Духи огня запрещают тебе поднимать на него руку! Запрещают! Иначе сгоришь. Перун говорит с тобой моими устами. Огонь огнится, воду побеждает, меч поднимается и падает, оплавленный, за рекой Смородинкой уже ждут тебя, вот уже поднесли сковороду горячую, вот уже жар жжет тебя, вот уже левое плечо зажглось!

Князь вскрикнул и схватился за плечо. Я знал, что он должен чувствовать сейчас.

– Вот пламя пожрало уже всю руку…

– Останови… – прохрипел князь, в ужасе глядя на меня.

– Не я – Перун жжет тебя. Пламя перекидывается на живот… Если оно дойдет до сердца, ты пропал. Огонь огнится, водицы нет, вся вода утекла в реку Смородинку, там, где ждут тебя…

– Останови! Останови!

– Но есть вода, бежит вода, струится вода, есть спасение, спи, князь, спи крепко и не обнажай меча, вложи меч в ножны, Перуну не люба твоя война… есть вода, струится вода, заливает руку, прохладная рука, прохладная, но ты еще на берегу той речки Смородинки, берегись, берегись, спи, спи…

Я дотронулся до него рукой – он откинулся; рот его раскрылся, он стал глубоко дышать. Неделя беспамятства, подумал я, и еще месяц не сядет на коня. Хорошая работа.

Крадучись, я подошел к дверям и распахнул их. Двое. Меч мой был наготове. Всего двое – цена перемирия? На груди, разумеется, – серебряное копытце… Я пошел вон. От меня шарахались, как от демона. Мимо пробежал дурачок. Поднималась суматоха. Я спешил. Нельзя было оставлять мать в Новгороде. Но я не мог везти ее и к Учителю. Я отвез ее к Богдану-оружейщику, который был другом Учителя, а теперь и моим, и наказал тайно ночью ехать в скит. Наспех я попрощался с матерью и пустился вскачь, на Киев.

Когда до Киева оставалось два дня езды, я повстречал княжескую дружину, шедшую на Новгород. Я подъехал к боярину. Мы были немного знакомы; он глядел дико. Я понял: что-то случилось.

– Ты едешь в Новгород? Подавлять мятеж Ярослава? Не особенно спеши. Ярослав спит. Он не сядет на коня раньше чем через месяц. Но учти: там много слуг Врага.

– Ты еще ничего не знаешь, Добрыня, – неожиданно всхлипнул боярин. – Князь Владимир умер, а Степь пошла на Русь.