Текст книги "Богатырские хроники. Театрология"

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 44 страниц)

Выходит, судила Сила Алатыря мне жадным на злато стать, первым из богатырей опозорюсь, товарищам на посмеху. Хорошо хоть далеко это от Русской земли, не запоют гусляры про Илью жадного.

Ехал недолго, солнышко только заходить стало за тучи, меркнуть стал свет; выехал я на пригорок, вижу – изба. Батюшки, на острове на краю земли, где и люди-то русские не живут – изба! К человеку Алатырь меня посылал! Велик и чуден остров этот, видно.

Крикнул я:

– Живой кто есть? Выходи!

Тихо кругом, только хвоя шелестит. Стоит себе избушка серенькая, дождями и снегами затертая, молчит тоже. Вдруг распахнулась дверь, и вылезает старичок, сухонький, сгорбленный – как сухарик, и на меня прищуривается.

– Здравствуй, отец, – говорю. – Из-за моря к тебе приплыл. Не прогонишь на ночь глядя?

Улыбается ласково старичок:

– Не знаю, богатырь, имени твоего, но только давно я тебя ждал. Не побрезгуй убогим моим домишкой, заходи.

Спешился я, зашел.

Досадно мне было, что имени моего не знает старый, казалось – по всей Руси уж давно прогремел, да, видно, не доходит до острова этого наша слава. Богатырем признал, а не бродягой безродным – и то хлеб.

Старичок же лыбится, маслится, как тещин блин, и меня ласково к себе манит. Поговорим, думаю.

Зашел.

Избенка бедная, старая, на лавках – ветошь, печку давно уж переложить надо бы.

– Садись, – говорит старичок. – Звать-то тебя как?

– Ильей Муромцем.

И ухом не ведет старый.

– И хорошо, – говорит, – милый. А меня Радомиром люди называли, покуда видали меня еще.

– Что ж, – говорю, – теперь не видают?

– А оттого, – говорит старичок, загадочно улыбаясь, – что не я хожу к людям, а они ко мне. Заповедано ходить людям к Алатырь-камню, а все ходят. И ты приехал, мечом, Силой отмеченным, камня коснулся, и открыл тебе камень ко мне дорогу. Что убитым быть не торопишься – это понятно. Что женатым быть не хочешь – и это верно. Захотел ты богатым быть, и самое тебе тут место.

– Что же за богатство такое? – спрашиваю.

– А богатство великое, – отвечает старичок важно. – Стоит моя изба на четырех углах. Под одним Углом – злато, под другим – серебро, под третьим – Жемчуг, а под четвертым – каменья драгоценные.

– И кто же, – спрашиваю, – богатство это все добыл?

– Разные люди, – смеется старичок, – тут и варяжское есть, и русское, и с Востока пришедшее. Теперь твое будет. Да такое это богатство, что весь мир сможешь ты купить. Хочешь – наймешь столь великое войско, что любого князя земного погубишь и на его место сядешь.

– Показывай богатство, – говорю. – Избенка твоя – уж прости – больно неказистая, не верится мне.

Улыбается снова старичок, ведет меня в угол и доски с пола отворачивает. Злато блещет. Ведет во второй. Серебро сияет. Ведет в третий. Жемчуг светится. Ведет в четвертый. Каменья мерцают. Да, много всего, не было такого, пожалуй, и у князя Владимира, Впрочем, не считал я его казны.

– Ну и что ж, – говорю, – брать можно?

– Можно, касатик, можно, – смеется старичок, – Только докажи сперва, что богатство тебе по силе, а то не уйдешь отсюда.

Смех меня разобрал.

– Ну и как же ты, поганый старикашка, – спрашиваю, – меня, Илью-богатыря, удержать сможешь? Клюкой по ногам стучать станешь?

Озлился, вижу, старичок.

Ведет на двор, показывает в углу костей кучу.

– До тебя, – говорит, – приезжали, смотри, что сталось с ними.

Вытаскиваю Скалушку – да не поднимается рука. Смеется старичок гнусно:

– Приехал – теперь делай, что говорю, а то белеть твоим костям здесь.

С Силой старичок, думаю. Ну да не белеть моим костям здесь все равно, увезут меня Добрыня с Алешей отсюда, похоронят на Русской земле и тебя, пень колодистый, порубят.

– Говори, что делать, – отвечаю.

– Поклянись, – смеется старичок, – что рабом богатства своего не будешь.

– Клянусь, – говорю.

– А раз клянешься, так вот я сейчас тебя мечом своим по шее и стукну: коли врал, так сейчас голова долой.

Смеется и вытаскивает из-под лавки меч проворно.

– Приезжают, – говорит, – к Алатырю моему с заговоренными мечами, и думают, что все им под силу.

Я пошевелиться не могу. Ну, думаю, не соврал ли?

Стукнул меня старичок лезвием по шее – но и его меч Силой заговорен, не отрубил мне голову, потому что не соврал я.

Переменился в лице старикан.

– Удивительно, – говорит, – что не врешь, потому что все головы до тебя отлетали. Ладно. Поклянись, что в свою пользу богатство не обратишь.

– Клянусь, – говорю.

– А раз клянешься, так вот тебе огонек на пробу.

Лезет в печь и достает угли пылающие, раскрывает мне рот легонько и туда сует.

Ну, думаю, не бывало такого, чтобы люди огонь жрали, врут они или правду говорят.

Но – диво дивное – погас огонь, и холодные угольки в горло мне полетели.

Выплюнул я их.

– Что, старый, – говорю, – многие ли у тебя огонь отхаркивали?

– Никто не отхаркивал, – говорит старичок, суровея. – Последнее тебе испытание. Выдержишь – твое все, а меня, видно, рыбам на корм пора пускать. Поклянись, что в чужие руки богатство до последней жемчужинки отдашь.

– Клянусь.

– Ну а раз клянешься, так испей варева моего. – дает мне отраву явную по запаху и по виду.

Проглотил я ее. Старичок вокруг меня ходит, все ждет, когда я на пол грохнусь. А я стоял, стоял, да надоело мне все и говорю:

– Дай, что ли, воды, больно противное варево твое.

Рухнул старичок как подкошенный на ветошь свою и заголосил:

– От века живу, уже и забыл, когда родился, все богатство стерег, но приехал богатырь этот дурацкий и забирает все.

Посмотрел я на старичка одним глазом, пошевелил ногой. Вот уж повезло – двигаться могу. Достал я меч и решил старичка этого кончить, потому что не по добру он на богатстве этом сидел и людей смущал.

Начал старичок от меня убегать, в воздух скакать и мечом махать, и слова какие-то не по-русски приговаривать. Долго бегал, и по избе, и по поляне – шустрый был, но кончил я старичка.

Ни злата, ни серебра, ни жемчуга, ни камней драгоценных брать не стал: возьмешь, а старичок вдруг и оживет. Что ж ты, скажет, клялся-клялся, а за богатство мое хватаешься все же? Плюнул я, хоть и пригодилась бы Ярославу казна такая, переночевал в избушке, наутро поехал к товарищам.

Они уже ждут, кони на месте пляшут.

– Что?! – кричат.

– Очищена, – говорю, – дорожка эта прямоезжая.

Рассказал, как дело было.

Потемнели лицом они.

– Великая Сила на острове этом живет, – говорят. – Один раз справился Илья, второй не езжай.

– Как видно, и без Силы Силу победить можно, – отвечаю. – Дорожку очистил, но сына не вернул и душу свою не успокоил. Снова поеду.

Уговаривали, упрашивали – поехал.

Еду направо: женату быть.

И что это, думаю, такое значит? Из всех богатырей один Добрыня только женат был, и сердце свое разбил.

Не годится богатырю такого сподобиться. Однако посулил мне это камешек. Стал я думать, что хуже – богатым быть или женатым, да так и не решил. Люди кругом женятся да богатеют, одни мы как нелюди по лесам-полям шныряем, ни кола ни двора не имея. Вот женится Илья – вся Русская земля ахнет.

Ехал снова недолго: маленький остров все же. Выехал на пригорок: стоит изба богатая да ухоженная, резьбой украшенная, сытая, довольная. По двору живность бегает.

Открывается дверь бесшумно, и появляется хозяйка. Не молода, не стара – как вдовы, к которым я в окошко стучал, – брови черные, глаза черничные, губы клюквенные, телом дебела и округла. Улыбается, кланяется мне в пояс и говорит:

– Добро пожаловать, славный богатырь Илья Муромец!

Подозрение меня взяло:

– А знаешь ты меня откуда? Не доходит до острова вашего слава моя! Смеется хозяйка:

– Так ведь ты уже и здесь подвиг совершил! Весь остров знает, как старика жадного победил и от богатства отказался!

– Стало быть, Силу имеешь? – говорю.

– А на острове иначе не проживешь, – смеется.

– И много вас тут таких, с Силою?

– Нас со стариком двое было, да теперь я одна осталась. Заходи в дом, не побрезгуй.

Зашел, сел, начала она на стол собирать.

– И откуда ж ты взялась здесь, молодка? – спрашиваю.

– Алатырем поставлена.

– Так ты, поди, старше меня будешь?

– Года мои все при мне, в девки не гожусь, но и в старухи не спешу.

– И что ж – все время без мужика?

– Сама, все сама, богатырь.

– Хозяйственная ты, видать.

– Уж это точно. Хозяйство у меня справное, а только слова перемолвить не с кем.

– Со стариком бы сошлась.

– Это со старым-то? – смеется. – Зачем он мне с его жемчугами? Что мне – каменьями да златом птицу кормить? На что он мне был, жадюга, богатства ох ранять поставленный?

– Кем поставленный-то?

– Алатырем, – отвечает с готовностью.

– А тебя на что Алатырь поставил?

– Меня на то, что, если заедет на остров мужчина отчаянный, с сердцем кровоточащим, так чтоб утешила его и к жизни вернула.

«Эка!» – думаю.

– Знаю, – говорит, – знаю про рану твою; сыночка потерял, кровиночку, лихом под твой меч подведенную. И ведь какой сыночек разумный был да на тебя похожий! Как бы вы с ним вдвоем Русскую землю защищали, по дорожкам ездили бы!

Смахнул я слезу.

– Выпей, – говорит, – моего хмеля, он сердце веселит.

«Знаю я хмель твой, – думаю, – да чему быть, того не миновать». Выпил. Села она подле меня.

– Я тебе, – говорит, – новых сынов рожу. Сильна я и детей твоих подниму. Будут они тебя веселить, а как вырастут, отдашь ты им меч свой и доброму на учишь. Не было у тебя ни кола ни двора, да меня нашел. Алатырь тебя ко мне вывел. Сладкие будут у нас дети, а дом веселый, и ни в чем поперек тебе идти не буду.

Сидит и ко мне тянется – чтобы обнял, значит. Ну а где обнял – там и все остальное.

Бродит во мне хмель ее, рука сама поднимается, веселеет тело, да только голова ясная.

– Что ж, – говорю, – других женихов Алатырь не присылал?

– Ты первый, – говорит.

Не поверил я ей.

– Ладно, – говорю, – покажи хозяйство свое.

Ведет она меня по дому, а дом – как игрушечка, терем прямо маленький, и пахнет сладко, и следов мужчины нет в нем. Только сомнительны показались мне половички в одном месте: зачем бы им это ход в подпол прикрывать?

– Веди на двор, – говорю.

Птица у нее чистая, белая, словно из пены морской. На дворе ни сориночки, только смотрю я: травка в трех местах нехорошая растет, темная такая. Знакома мне эта травка, знаю я, чем листики ее полнятся.

– Что ж, – говорю, – хозяйство у тебя хорошее – спору нет. А вот что за могилки у тебя тут?

– Какие могилки, родимый? – спрашивает.

– А вон там, где травушка темная.

Опустила глаза она, но тут же на меня снова подняла.

– Мужья это мои, – говорит.

– Те, что Алатырь к тебе посылал?

– Они.

– Так что ж обманывала меня?

– Прости глупую бабу. Не любят мужики на вдовах жениться.

– И отчего ж мужья твои умерли?

– Сама не знаю. Берегла, холила, а одним за другим в землю легли.

– Берегла, – говорю, – значит, так. А то и по-другому сказать можно: ведьма ты, наверно.

– Какая ж я ведьма, – говорит. – Была бы ведьма – опоила бы тебя травами, да и делала бы что хотела.

– Какими травами ты меня поила, – говорю, – того не знаю, а только не простой хмель у тебя, честная вдовица. Показывай, – говорю, – мужнину одежду.

Поколебалась хозяйка, однако повела меня в чулан.

Все вычищено-выскоблено, пылиночки ни на чем нету. Лежат доспехи варяжские, одежда новгородская да платье монашеское.

Удивился я.

– Вот какие, – говорю, – мужья у тебя были.

– Всех, – говорит, – люблю и помню. Варяг мой ко мне пришел – из русских варягов был; разбили дружину его, и страшно ему стало, до самого Алатыря бежал, а тот его ко мне направил. Новгородец любопытный был, не от лиха спасался, а сам шел. Монах – тот веру потерял и отчаялся. Всех обогрела, всех устроила.

– Устроила, – говорю, – под зеленую травку.

– Не клевещи на меня, богатырь, – хмурит брови честная вдова. – Смертны люди.

– Что ж сынов никому не родила? – спрашиваю.

– Так не это было им нужно, – говорит. – Варяг от страха избавиться хотел – и жил у меня тихо, как в крепости какой. Новгородец хотел близ Алатыря жить – и каждый день к нему ходил, все про тайны выспрашивал. Монах веры искал, и научила я его вере в солнышко да в тучку.

– Что за вера такая? – спрашиваю. – Перуна знаю, нового Бога знаю, в Одина верят, про степных богов слыхал, а это что за вера?

– А это, – смеется, – моя вера, особенная. Я вообще придумщица, не скучно тебе со мной будет.

– Мне, – говорю, – сыны такие нужны, чтоб Силой обладали. Я вот век скитаюсь, Силы не ведая. Не такие богатыри нужны. А ты женщина обычная, и от тебя сынов мне не надо.

– Постой-постой, – говорит, – какая же я обычная? На этом острове обычные люди не заживаются. Испытай Силу мою, коли хочешь.

– Птицей обернись, – говорю, – тогда поверю.

– Птицей не могу, – отвечает, – но птички мне повинуются.

– Можешь, – говорю, – за море весточку послать?

– Могу, – говорит.

«Знаю я твою весточку, – думаю. – Об Илье не заботься, Волхв; под зеленой травкой он у меня лежит, муж мой четвертый, самый любимый».

– Зови птичек своих, – говорю, – сейчас весточку посылать будешь.

И веду ее к окошку, под которым сомнительные половички-то были. Отворила вдова окошко, шею напрягла, заклекотала, застонала по-птичьи. Отворил я тихонько половички, камни острые в подполе увидел и кричу ей:

– Чем клекотать, собирай-ка на стол, Алеша с Добрыней едут.

Встрепенулась честная вдовица, да прямо в подпол и полетела на камушки-то свои. Ахнула, глянула на меня глазом мутным и перед смертью что-то проклекотала.

Тут я половички-то живо прикрыл, потому как что клекотала и кому передавала – того не знал.

Обошел я домик ее хорошенький – и все нашел: и другие ловушки хитроумные, и травки ядовитые и Дурманящие, и камушки странные из дальних земель, и косточки беленькие в подполе: не всех мужей, видно, хоронила ведьма-то.

Поехал обратно.

Дорогой веселый был. Не берет теперь Илью Сила, злая! Может, за тем меня Алатырь и позвал, чтоб места вокруг себя почистить? Может, не кончена жизнь моя, раз и Алатырю пригодился?

Стоят Добрыня с Алешей у Алатыря, руками машут.

– Очищена, – говорю, – и эта дорожка прямоезжая.

Рассказал, как было все.

Стоят товарищи, смотрят как на диво дивное. Илья, Силы отроду не имевший, двоих Сильных победил! Заговорил Алеша:

– Хоть и победил ты их, а нет у тебя Силы по-прежнему. Не езжай больше.

И Добрыня отзывается:

– Нет Силы. Чувствовали бы мы ее.

Рассердился я на товарищей.

– Видно, – говорю, – за недоумка Илью держите. Как вороны ученые заладили: нет Силы, нет Силы! А то, что я, может быть, к жизни возвращаюсь, – об этом что, не подумали? Что спадает с меня тоска-кручинушка? Что вернусь с третьей дорожки – и снова прежним стану? Что правду говорили и лесной хозяин, и девки речные – Алатырь меня к жизни вернет? Завидно вам, что ли, что я Сильных победил? К подвигам ревнуете небось? Так их у вас еще до ваших остатных лет будет столько, что перезабудут люди половину. А мне что ни подвиг – все в богатырскую котомочку, Жадные вы, выходит! Привыкли, что Илья, рот разинувши, на вашу Силу смотрит!

– Не сердись, Илья, – говорит Добрыня, – да только не шути больше с Алатырем. Не ревнуем мы тебя к подвигам. Чуть не умерли тут у Алатыря от слова великого данного – с места не сходить, все уже прокляли. Ты, может, совсем рядом погибаешь, а мы – вот уж действительно дураки – слово дали не помогать тебе.

– На третий подвиг вместе поедем. – Алеша вступает. – Твой будет подвиг, мы за кустиками стоять будем, только в случае крайней надобности вмешаемся.

– Да что за кустиками, – говорит Добрыня, – на расстоянии свиста, а свист у тебя, Илья, богатырский, и будем мы очень далеко.

Повеселело у меня на сердце.

– Пустое, – говорю. – За печаль вашу – спасибо, а только если не расчищу я и третью дорожку сам – не видать мне жизни, от тоски погибну, и никакие травы ваши меня не вылечат. Я не из гордости своей от помощи вашей отказываюсь, а потому, что выжить хочу. Не расчищу все дорожки – смерть скорая и не веселая от тоски придет. Так что поехал я снова. Вот переночуем у Алатыря, и с солнышком в путь.

Отошли мы в сторону – не любят камни огня, тем более такие чудные камни, как Алатырь, и развели костер. Темно уж было.

– Не нравится остров мне этот, – говорит Добрыня. – Думают люди, что не живет здесь никто, а вот уже двоих Сильных Илья встретил, и обоим лучше бы по земле не ходить.

– Теперь не пойдут уже, – хохочу.

– Не смейся, не смейся, Илья, – вступает Алеша. – Неладно что-то с островом этим. Алатырь Русскую землю здесь запечатывает, да только Сила его, видно, и темные уголочки будит. Велика его Сила, и на все ее хватает – и на доброе, и на злое.

– Ну, у тех-то своя Сила была.

– Была-то была, – качает головой Алеша, – а только связана она с Алатырем, недаром он дорожки к ним указывает.

– Проверяет Алатырь людей мимоходом, – говорю. – Сам Русскую землю с севера держит, а людишек все же щупает. Кто на богатство польстится, кто на ведьму.

– А кто, кроме тебя, польстится на то, чтобы убиту быть? – мрачно спрашивает Добрыня.

– Того не знаю, а, видно, есть и такие.

– Для богатырей дорожка эта придумана, – качает головой Добрыня.

– Да не печалься ты, – говорю. – Там, где Сила нужна была, и там справился, а уж на бранной дорожке-то не справиться? Ведь создан я для этого. С колдунами да с ведьмами ввек не связывался, а помог мне, видно, Алатырь. А уж с мечом да с ножичком знаком я, расчищу и эту дорожку.

Молчат богатыри.

– Вернешься, – говорит Алеша, – надо по острову этому втроем погулять. Вместе его почистим.

– Вот это, – говорю, – дело, а там и в Русскую землю. Уж зима скоро.

– Странно, странно, – говорит Добрыня. – Не любят обычно Сильные один с другим рядом жить. А на острове этом небольшом – словно засады стоят.

Я свое гну:

– Засады эти Алатырь поставил на черных или пустых людей. А нам здесь бояться нечего. Сами говорили – старыми богатырями Алатырь-камешек поставлен.

Поморщился Добрыня:

– Богатырями-то богатырями, да старыми богатырями, о которых и не знаем мы ничего. Тогда и земля Русская еще князей не имела, и богатыри другие были. Великой Силы касались, но такая Сила человеку не подъемна. Творили многое ею, а она потом сама уже другое творила.

– Святогор ею баловался, – откликается Алеша, да и Святогора она скрутила, сам ты видел, Илья.

– Тебя ждал Святогор, – говорю, – ждал, что ты его раскуешь. Значит, подвластна тебе Сила эта.

Не соглашается со мной Алеша:

– Не подвластна такая Сила и мне. Спасти Святогора, может, и спас бы, а может, и сам бы там лег.

– Алатырь-камень этой Силой поставлен, – говорит Добрыня. – Не знаешь никогда, что с тобой сделает. Заповедано же к нему ездить.

Надоел мне спор этот. Говорю:

– В случае тоски смертной богатырю можно. Не приведет меня Алатырь-камень к дурному; я за ним дорожки расчищаю, а он в благодарность жизнь мою чистит. Завтра на подвиг мне, так что спать, наверно, пора.

Я лег, а они еще у костра сидели, переговаривались да головами качали. Недолго я смотрел на них, улыбнулся, да и уснул сразу.

Продрогли за ночь Илюшины косточки. Иней на землю лег, травы примял, седой, как волос мой. Но не вышло солнышко, не подняло травки, не прогнало иней докучный. Серо небушко, и свет еле брезжит. Стоит лес черный кругом, просыпаются богатыри, и нерадостно Алеше с Добрыней, а Илье радостно.

– Последний день, – говорю, – кручинюсь. Чует мое сердце – до темноты уж свободен буду. Так что поехал я.

Сажусь на коня. А Алеша мне кричит:

– На расстояние свиста хоть подойдем!

– И удачу мою спугнете, – отвечаю.

Добрыня:

– Давай хоть до полпути с тобой доедем!

– Что ты говоришь, Добрыня, – отвечаю. – Где полпути эти? Может, подвиг мой уж за поворотом начинается, может, не свист, а звон мечей услышите на этой поляне самой? Не тоскуйте, а если скучно – с Алатырем еще поговорите.

Повернул коня и поехал.

Но не выдержал – обернулся.

Стоят товарищи мои – плечом к плечу, на меня смотрят.

Навернулись слезы мне на глаза: повезло мне, старому! Махнул им рукой – и за поворот.

Весело мне было ехать.

Хорошо, привольно жил Илья, а под конец еще товарищи с ним скитаться стали. Да какие товарищи! Тоскует по всему Добрыня, до тайн Силы своей докопаться хочет. Смеется Алеша, беспечен бывает. А как до дружбы со старым пнем, со мной то есть, – так все забыто, только свистни, Илья!

Не бывало такого товарищества у старых богатырей, и у тех, кто за нами придет, не будет. Долго еще люди будут про нас песни петь.

Счастливый ты, Илья!

Даже мелькнула у меня мысль: так хорошо мне сейчас, что вернусь к товарищам, и прочешем мы остров этот действительно странный, как лошадиную гриву, и не останется на нем зла. Но тут же остановил себя: не докончишь подвиг, тоска вернется, а тоска у меня такая была, что и товарищи не помогали. Нет, буду делать, как Алатырь сказал. Колдуна да ведьму победил – что же, вражий меч не переломлю? Только вот если сотня на меня налетит – тогда не отобьюсь. Но откуда здесь, на островке этом, сотне воинов взяться? А так – пусть трое, пусть семеро, десятеро пусть даже – отобьется Илья, потому что весело ему и не стар он совсем. Коня вот только, Бурейки, нет со мною, новый-то не богатырский, я к нему не привык, и он меня не понимает.

Солнышко не показывается, серенько кругом, но чист воздух, и далеко видно, когда лес расступается. А расступается он не часто. Вгрызаются людишки на юге в лес, а на севере – как шкура богатая без проплешин стоит. Днями можно ехать без дорог и без полян. Древние леса у русских. Киев – тот ближе к Степи стоит, и веселее там леса. А тут – седые от мха, черные от елей старых, в голубых тенях. Призрачные леса, и зверье здесь непуганое, и птица доверчивая. А что новгородцы сюда доходят – так это как муравьишка по лесу пробежал, схватил веточку, лес и не заметил.

Ехал я так лесом и о нем думал; пошла дорога вверх, расступился лес неохотно (ревнив он к полянам), и увидел я горочку. Ели на ней перстами в небо указывают, но мало елей, чистый склон лежит в траве жухнущей уже к осени, да валунов голубых много, словно старые богатыри здесь с богатырятами играли.

Дорожка на горочку идет по пустоши заболоченной и желтой; вот вода голубая в желтой оторочке: озерцо, видно. А в траве – морошка, ягода северная, редкая и сладкая. Слез я, сорвал ягоды ее огненные, словно солнышки маленькие; редкая ягода, и в Киев ее по осени с великим бережением привозят, потому что не растет на юге, диковинна и вкусна. Вспомнил я золотые россыпи ее на блюдах во дворцах княжеских – а здесь лучше!

Покушал морошки, дальше на горку поехал потихоньку. С горки огляделся – пол-острова видно. Леса черные в небо уходят, вьется вниз дорожка по пустоши, через лес к Алатырю ведет. А здесь ветер северный свистит, щеки обжигает, валуны стоят да елей немножко. Плоская у горки вершинка. Поехал я дальше, чтобы горку эту перевалить, как голос чей-то пуще ветра засвистел:

– Значит, ягоды обираешь, Алатыря не боишься?

Выхватил я меч, закружил коня.

Вижу – Волхв стоит.

От ветра ежится, бороденка развевается. В кольчуге Волхв и в полном вооружении, а рядом конь его вороной. Понятно, думаю, вот куда меня Алатырь-то повел. Ну да раз двоих других кончил, теперь и тебя, нетопырь, не упущу. Довольно тебе уж по земле-то шастать.

– Никого, – говорю, – не боюсь, а Алатырь благодарю за то, что на тебя вывел.

– Не рано ли? – смеется Волхв. – Я ведь мог тебя и стрелой достать, пока ты, как медведь в малиннике, в морошке пасся.

– Не страшна мне смерть, – говорю, – сам знаешь из-за чего.

Снова смеется Волхв.

– У меня, – говорит, – для каждого из вас подарок припасен. Вы думали, поленицу кончили, недоумка Святополка разбили, так и все уже? Изведу я вас, и настанет мое время тогда.

– Сомневаюсь, – отвечаю. – Думаю, поганой смертью век свой кончишь. На излете ты уже. Престол теперь прочен, надоела всем смута. Прошло твое время.

Оскалил Волхв зубы:

– Не прошло и не пройдет. И смута не кончена. Пойдет скоро Мстислав Тмутороканский на Киев, а за ним и я, убогий, въеду. Мстислава сломаю, а дальше – ну да вы этого всегда боялись, так что сам знаешь.

– Или думаешь, что победишь меня, что мысли свои заветные выдаешь?

– Думаю! – хохочет Волхв. – Не уйти тебе с вершинки этой! Все знал я про ваши разговоры с лешим да с русалками, давно на острове этом поджидал. Одного не ждал: как это тебе, Илья, мужику простому удалось тех двоих свалить? Ну да третью дорожку не расчистишь. Не стал стрелой тебя доставать, потому что удовольствие хотел получить.

– Сейчас получишь, – говорю. – Только скажи мне, мать Сокольника ты кончил?

– Своими руками яд дал, – хвалится Волхв, – а мальчишку к рукам прибрал. Хороший был у тебя сын, Илья!

Пустил я коня на него, да Волхв в сторону отскочил со смехом своим поганым, и едва я с обрыва не сверзился с разгону с конем вместе – эх, Бурейка, Бурейка, ты б меня не подвел!

За спиной Волхв хохочет-заливается.

Понял я: не на конях надо биться на вершинке этой, и соскочил на землю.

Бросился я на Волхва, хотя подождать надо было бы, покуда он первый подставится. Отбил мой удар со смехом Волхв и меня чуть не достал. А ветер свистит-посвистывает в ушах так насмешливо.

Схватились мы. Волхв посерьезнел, бьемся так на так. А вокруг леса небо подпирают, простор держат, и бьемся мы на этой вершинке – не за сына моего бьемся, а за землю Русскую.

Стал меня Волхв к обрыву теснить. Со всех сторон меч его вьется, а я только успеваю отбиваться, как от пчел.

Срезал Волхв у меня пук с бороды и щеку задел; затеплилась рана на ветру этом пронизывающем. И левую руку с кинжалом поранил Волхв, и потекла кровь. Изловчился я, увернулся и от обрыва отпрыгнул, но только выбил Волхв кинжал у меня из руки, и остался я с одним Скалушкой.

Посмотрел на меня Волхв, усмехнулся, меч опустил.

– Хватит, – говорит, – не кот я – с тобой, как с Мышью-то, играться!

И тут – ноженьки вы, мои ноженьки! – подкосились они и задрожали, и обезножел Илья снова, и на колени упал.

И подумал я: «Может, правду говорил Алатырь-камень – богату не быть, женату не быть, тут я его перехитрил, а вот убитым – быть?» И свистнул я что было мочи.

Прибил я ветер свистом своим, аж Волхв зажмурился, но тут же снова разлыбился:

– Не услышат свиста твоего, старый пень, далеко ты товарищей оставил, на силы свои дряхлые понадеялся! И еще порадую: не послушали товарищи тебя, твоей дорожкой поехали, да завел я их в болота самые, а болота те почище Смородинки будут: не выберутся оттуда, с лягушками останутся.

Правду говорил, волчья сыть! Самого себя перехитрил Илья! Но только разозлился я и к бою изготовился, на коленях стоя. Подошел ко мне Волхв, легкой добычей считая, а я тут кинжал у него из рук и выбил.

Почти сравнялись мы.

Вижу – шепчет что-то Волхв, на меня идя: Силой доконать хочет. Отбился я и крикнул:

– Что, Волховчонок, берет Илью Сила?

Ничего не ответил Волхв, потому что не брала меня больше его Сила, заговор Святогора сняла и ног лишила, а больше – не брала! И стали мы биться по-обыкновенному, только искусен был Волхв в бою и меня моложе, да я еще на коленках стоял.

Долго бились, мечи горячими стали. Уж и Волхв устал на меня наскакивать. А я стою себе на коленках, как идолище, и мечом машу, и не взять меня больше ни Силою, ни сталью.

Но вот вижу – загорелись глаза его отчего-то, собрал силы и скакнул.

Отшатнулся я и страшный удар сзади ощутил по хребту; ослабели руки мои, и ударил Волхв меня прямо в грудь, так что лопнула кольчуга, и никогда так не ударял меч меня, и охнул я, ощутив боль смертную и согнулся. А Волхв меч только глубже вогнал, и лопнуло во мне что-то, и кровь хлынула, и упал я.

Откинул Волхв ногой Скалушку и сверху, с размаха, вонзил меч второй раз в спину мою. Застонал я, захватал землю зубами. Перевернул меня Волхв на спину, чтобы в лицо мое смертное посмотреть. Скосил я глаза – и понял все. Когда я от Волхва-то в последний раз на коленках отскакивал, хребтом об валун угодил, и воспользовался этим Волхв, и так стало мне обидно, что слеза по правой щеке потекла.

Издалека-издалека донесся до меня голос Волхва:

– Плачешь, Илья?

Хотел я сказать: «Не от меча, от камня плачу!» Но только захрипел, и кровь сильнее потекла. Заквакал Волхв, как лягушка:

– Не буду добивать тебя, в мучениях умрешь!

И еще что-то говорил, только я не слышал ничего больше: пуще ветра в ушах у меня шумело, и знал я, что помираю. Смотрел на Волхва, не хотел глаза опускать, хотя на небушко мне бы лучше смотреть. И увидел я: открывается в груди его рана глубокая; лопается шея, подкашиваются ноги, кричит Волхв, грудь рвет, рану руками закрывает, – но что ты сделаешь против такой раны? – и падает мертвый. Не понял я ничего поначалу, а потом догадался: Сила пришла к Илье в смертный час, и увидел Илья, что недолго Волхву по земле ползать осталось, и что погибнет Волхв, а не умрет своей смертью, и что скоро это будет.

Засмеялся я, только смеха своего не слышал.

Изумился Волхв, надо мною склонился, но ничего не понял. А потом выпрямился, прислушался и побежал к коню своему, и увидел я краем глаза, как ускакал Волхв, скрылся под горкой.

Приподнялся я на локте, чтобы в последний раз на землюшку свою посмотреть, и увидел: выносились из Леса на конях взмыленных Добрыня с Алешей…

Только поздно все это было, я уж обратно упал, я только и видел, что серое небушко, которое стало чернеть.

Знал я: помирает Илья. И думал: лучше так помереть, чем ногой стариковской землю притоптывать, и жалел не о жизни своей, а только о том, что не успею товарищам сказать про смуту Мстислава Тмутороканского, а пуще того – про то, что ходит Волхв под смертной тенью, и чтобы знали – коротки дни его. Но ничего-то этого не сказал я никому, и почернело небушко, и настала ночь, и мелькнули перед глазами моими старыми зеленые степи да веселые леса, и подхватило меня и понесло с острова этого холодного да пустого на теплую, исхоженную мною Русскую землю – на Смородинку, видно, где нырнуть мне нужно было в черные смолистые воды ее; но этого я уже не додумал.