Текст книги "Богатырские хроники. Театрология"

Автор книги: Константин Плешаков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 44 страниц)

Мы решили разделиться. Один должен был скакать на север, в Ярославов стан, другой – следовать за шатром Мстислава. Хотели было бросить жребий, но потом решили по-другому: пошли к князю и честно спросили, кого он хочет видеть рядом с собой.

– Добрыню, – ответил Мстислав, помешкав.

– Почему?

– А ему в руки я кинжала еще не давал.

Расставаясь, мы с Алешей проговорили всю ночь. Рассуждали, как мы это часто делали, о Силе.

Каждый Сильный питается от Силы земли. Мне предстояло пить Силу юга. Алеша уходил на север. Мы плохо представляли, что из всего этого выйдет. Могло статься, что север и юг сшибутся друг с другом и Сила их уничтожится. Но могло выйти и по-другому: мы сумеем связать их волшебство в доселе небывалую сеть и покрыть ею Русскую землю – хотя бы на время, пока дышим мы оба.

Алеша уезжал в ночь. Перед дорогой он захотел взглянуть на Итиль.

Облупленный зловещий купол высился над городом, как застарелый гнойный нарыв. Ночь снова была шумная (в городе праздновали победу), и из царства ужаса До нас не доносилось ни звука. Алеша долго молча смотрел на окаянное узилище, потом поднес к глазам ладонь, в которую вплавилась серебряная пыль, сумеречно поблескивающая сейчас в ночи:

– Смотри, Добрыня – звезды Итили…

– Перестань, Алеша, – быстро заговорил я. – Кончится вся эта заваруха, съездим к Учителю в скит – и снимет он с твоей руки пыль, как листья с дерева снимают.

Алеша положил руку мне на плечо:

– Не части, Добрыня. Раз звезды – значит, путь ясный…

Я ничего не понял, но промолчал. Впрочем, даже если бы я и переспросил, он бы все равно не ответил.

Я проводил его до городских ворот. Створки со стоном разошлись, Алеша махнул мне рукой, ударил коня по бокам и мгновенно исчез в ночи.

Я закрыл глаза и стал провожать его внутренним зрением. Я отчетливо видел светящийся силуэт Алеши; он быстро удалялся вдоль кромки моря на север, то и дело оглядываясь на Тмуторокань. В версте от города он остановился, постоял на месте и вдруг решительно завернул вправо, возвращаясь к Тмуторокани с востока.

Глава 3
Алеша

Городские стены растворились во тьме, будто и не было их. Скрылся в воротах Добрыня, смолкли тмутороканские голоса, затихла музыка. Я остановил коня. По левую руку от меня глухо плескало в берег невидимое во мраке море. Вокруг не было ни души. Пахло полынью, гниющими водорослями и пылью.

Тучи заволокли небо. Темнота сгущалась. Откуда-то со стороны Корчева повеяло холодом. Я тронул поводья; конь затрусил направо, закладывая крутую дугу. Мы возвращались в Тмуторокань.

Город снова вырастал передо мной из темноты, как приземистый черный гриб. Над ним вилось розовое зарево: в эту ночь веселье выплеснулось из кабаков на улицы. Войско праздновало небывалую бескровную победу.

Когда я подъехал к восточной стене, хлынул ливень. На другой стороне пролива, над Корчевым, полыхнула молния, заворчал гром. Из-за городских стен послышался визг: многочисленные тмутороканские шлюхи спешили в укрытие. Дозорные на стене зашевелились, громко посылая проклятия разверзшимся небесам. Я неслышно подъехал поближе.

Тмутороканские стены не то чтобы очень высоки. В них не будет и трех сажен. Встав на спину коня, я подпрыгнул, ухватился за край и подтянулся.

Стена была пуста. Дозорный отошел к дальней башне и повернулся лицом к городу, завистливо прислушиваясь к грохоту бубнов и завыванию флейт, которые доносились из ближнего кабака. Я не стал его разочаровывать, быстро переполз через стену и тихонько соскользнул вниз, на темную мощеную мостовую.

Скоро я уже стоял у стен Итили. Кованые узорчатые ворота тюрьмы смотрели прямо на скупо освещенную факелами площадь. Из-за игры теней казалось, что Итиль злобно оскалила щербатый рот. Факелы шипели и чадили. Часовых у входа не было. Никто и никогда еще не пытался прорваться в Итиль, и тюрьма выставляла только внутренние дозоры.

Прижимаясь к холодной мокрой итильской стене, я начал медленно продвигаться вперед. Подобравшись поближе, я зачерпнул горсть грязи и метнул в факел, прикрепленный над входом. Он мгновенно и беззвучно погас. Ворота погрузились в темноту. Я огляделся. Площадь была пуста.

Сердце мое билось часто и тяжело. Я сделал еще три шага вперед и решительно прильнул к воротам, ведущим в ад. Из ворот тянуло стылым холодом. Запах гниющей плоти, доносившийся из-под земли, был отвратителен. Но я чувствовал и кое-что похуже: где-то Далеко в глубине, учуяв неладное, забеспокоилось, зашевелилось, проснулось склизкое лиловое чудовище – Ужас Итили, Ларна…

Я полез за пазуху и достал припрятанную тряпицу, Ларна молча рванулась вверх по лестнице. Я развернул ткань и приложил Скимину шерсть к дверям. Твердая игольчатая щетина загорелась темно-синим огнем, в котором беспокойно заметались крохотные алые искры. Ларна мчалась наверх, сметая все на своем пути. Я закусил губу. Мне казалось, что я уже слышу глухой мерный топот хищной адской твари. Ларна мчалась быстрее, чем я рассчитывал, Скимина же шерсть горела неторопливо. От нее шел тяжелый серный запах. Щетина трещала в моих руках, на глазах исчезая во враждебной ей Силе Итили. Синее пламя подобралось уже к самым моим пальцам; я бросил полыхающий клок на землю и резко отпрянул. Отбегая от ворот, я явственно услышал гул и вой. Ларна ворвалась в верхние коридоры…

Ярчайший лиловый свет брызнул из щелей на площадь, мгновенно осветив притихшие в ужасе дома. Жуткий гортанный лай потряс Тмуторокань – лай и грохот; Ларна всем телом ударила в содрогавшиеся ворота Итили!

Ворота с ужасающим громом распахнулись, и на площадь хлынул ослепительный адский свет. На мостовую вылетело лиловое чудовище. Город сотрясся от его вопля… Ларна метнулась влево-вправо, наконец унюхала Скимину шерсть, с пронзительным воем проглотила ее, на миг повернулась к городу, тоскливо взвыла еще раз и канула обратно в подземелье.

Ворота Итили с грохотом захлопнулись. Адский свет погас. Все кругом стало ослепительно черно. В этот момент закричал город. Из тысяч глоток одновременно вырвался страшный стон ужаса, вырвался, пронесся над городскими крышами и взмыл небесам.

Людской страх взбудоражил небо. Молнии, до тех пор полыхавшие в стороне, стали бить прямо в Тмуторокань. Гром ревел над самой головой не умолкая… Началось светопреставление. У меня оставалось еще одно дело, и я побежал к княжескому терему.

Тмутороканцы метались по улицам, совсем обезумев. Общий вопль прекратился, и теперь люди кричали и выли поодиночке, выскакивая из домов в чем были, многие вовсе нагишом. Потеряв от ужаса рассудок, они барабанили в чужие двери, бросались друг на друга, падали на землю и с рычанием сплетались в яростные клубки. Казалось, наступал день Страшного Суда.

Ворота княжеского двора были открыты настежь. Мстислав в развевавшемся алом плаще метался по площади, расшибал воинам лица в кровь, кричал, грозил, но те не признавали своего князя, плакали, падали в грязь, бросали оружие наземь и страшно выли. Барсы, за которыми я пришел, забились в угол двора под поленницу и жалобно мявкали оттуда. Хвосты их колотили по земле, как ухваченные кем-то сильным змеи. Ударом кулака я развалил поленницу. Барсы остались лежать, в ужасе зажмурившись и не переставая пронзительно плакать. Я зажал их головы коленями и сунул им под нос свои, все еще пахнущие Скимой, руки. Звери захрипели, пена хлынула у них из пастей, глаза закатились…

Я отпустил их (барсы мгновенно кинулись прочь) и пошел вон. Люди опамятовались. Мстислав хриплым голосом раздавал приказания, у крыльца строилась княжеская дружина, кто-то уже выводил ратников за ворота… Пристроившись к этой неразберихе, я выскользнул наружу.

Скоро мой конь уже нес меня на север от Тмуторокани, в Русскую землю. Я остался доволен тем, что узнал и сделал, Волхв был чужаком для Итили. Встреть его Ларна, она его растерзала бы. Могущество Волхва не достигало глубин ада. Следовательно, бороться с ним было мне по плечу.

Узнав про Скиму-зверя, я на какое-то время дрогнул: Волхв казался всемогущим, как Кащей. Теперь я снова был спокоен. На его удар придется мой удар, на его Силу – моя Сила. К тому же я попутно сделал одно доброе дело: если Волхв когда-либо сунет свой нос в Тмуторокань, Ужас Итили теперь разорвет его на куски.

Я был спокоен и за Мстислава. Конечно, барсы – не Ларна, но, впервые познав Скимин запах в эту страшную ночь, они теперь не подпустят оборотня к князю. Не стоит надеяться, что они набросятся на него. Но, заслышав жуткий запах издалека, они поднимут такой вой, начнут так биться в судорогах страха и ненависти, что князь непременно встревожится и побережется. Теперь Волхву к Мстиславу близко не подойти.

Когда-нибудь со временем я расскажу обо всем этом Добрыне. Однако я радовался, что мне удалось посетить Тмуторокань тайком от него. Я не был уверен, что Добрыне по плечу Ужас Итили. Не хватало еще потерять товарища в вызванном мною лиловом пламени ада…

Говоря все это себе, я несся на север. Дождь все хлестал с небес, стояла кромешная мгла, и серебряной пыли, так хищно впившейся мне в руку, совсем не было видно.

В Русской земле меня встретила беда. После холодной зимы на землю обрушилась новая напасть: свирепое лето. Решительно, боги в тот год воевали против русских.

На северной границе степей, на берегах Ворсклы, меня встретило душное синее марево. Я проклял богов, остановил коня и привстал на стременах.

Над Русской землей лежал бескрайний густой сизый дым. Леса терялись в нем. Поля покрывала черная тень. Оттуда, с севера, на меня наплывал запах пожарищ. Вдалеке, в лесах, действительно плясали красные языки пламени. Я направил коня прямо в сизую мглу. Урожай этого года погиб. Поля лежали потрескавшиеся и растерзанные. Выгорели огороды и сады. На всей земле не было видно ни былинки, только в глубине лесов, в тенистых оврагах, еще можно было встретить свежие побеги.

Многие реки пересохли. В уцелевших вода приобрела отвратительный цвет и вкус. Пить эту воду было нельзя. Чтобы добыть воду из родников, нужно было вгрызаться глубоко в землю. Сил на это ни у кого не было.

Птицы целыми стаями улетали на север, поближе к вечным снегам. Кабаны выходили из леса и, злобно хрюкая, рылись в сухой ботве. Уцелевшая скотина, напротив, рвалась в чащу, обещавшую хоть какую-то прохладу.

Люди сидели по избам, изнемогая от голода и зноя. Уже начали есть кору, чего не случалось с незапамятных времен. Желудей и тех не осталось.

Истощенные зимой и подкошенные летом, люди умирали тысячами. Князья раздавали зерно только семьям воинов – и то горстями. Попы служили молебны, которым внимали молчаливые злые толпы. Случилось много поджогов церквей и княжеских подворий.

Снова, как и прошлой зимой, говорили о знамениях, предвещавших скорую полную гибель. Многие видели истощенного плачущего Стрибога и обессилевшего Перуна. Уверяли, что ночью по селениям бродит Мокошь и срывает с веток уцелевшие плоды. В Чернигове Красная Бабка средь бела дня поджигала дома. Из Днепра полезли на берег никогда прежде не виданные черные блестящие змеи. Появилась необычная мошка, глубоко вгрызавшаяся в людскую плоть. Уверяли, что по вечерам она собирается напротив церквей семью черными столбами. В потрескавшейся земле, на глубине, кое-кому мерещилась шевелящаяся Зга.

За прошедшие месяцы пошло больше разговоров и о Скиме. Передавали, что он по-прежнему лютовал на севере. Почему-то он часто нападал на волков, и в лесах натыкались на целые перерезанные стаи – как я наткнулся на такую прошлой зимой на Онеге. Кто-то уж говорил о Скиме: «Новый Хозяин пришел». Впрочем, в глад и мор всегда случается много зловещих чудес, и, за немногими исключениями, народ о Скиме не особенно-то думал. Думали о другом: как вымолить дождь.

Я летел прямиком в Киев, стараясь нигде не задерживаться. Однако целых три дня я все-таки потерял. На реке Удай из леса навстречу мне выехал игручий белый конь. Он оглядывался на меня и тихонько ржал, словно звал за собой куда-то. Я подумал, что конь, может быть, выведет меня на так необходимый мне богатырский меч, и поехал следом. Белого коня в лесу встретить – к неминуемому волшебству.

Однако догнать белого коня мне долго не удавалось. В итоге, проскакав за ним целый день, я снова оказался далеко на юге, и какова же была моя досада, когда конь вывел меня вовсе не на заветный клинок, а на обычное Перуново капище! Как оказалось, это был жреческий конь, обычно бережно скрываемый в дубовых чащах, а теперь по непонятной причине вырвавшийся на свободу. Погуляв на воле пару дней, конь вернулся в рощу и привел за собой меня.

Мрачно глядел я на седобородых жрецов, истово гонявших коня через уложенные на земле копья и пытавшихся понять, что он пророчит. Поодаль старухи гадали на дубовом пепле. Мне жрецы чрезвычайно обрадовались.

– Последний богатырь из старых к нам приехал, – приговаривали они, отбивая бесчисленные земные поклоны.

– Это почему ж последний? – спросил я хмуро. – А Добрыню что – уж и за богатыря не считаете вы?

– Добрыне новый Бог люб, – живо ответствовали старцы. – А ты за старых стоишь.

– Ни за кого из богов не стою я. Не мое это дело.

– Стоишь, стоишь! – настаивали старцы. – Ты с ними разговариваешь, тебе их Сила видна.

– Вот уж много радости мне в ваших богах… Вы мне скажите лучше, Перуна про дождь спрашивали?

– Спрашивали, благодетель!

– И что Перун?

– Великую сушь сулит.

– Ну спрашивайте дальше, старцы, спрашивайте…

– Ты спроси!

– А мне и спрашивать не надо. Осенью дожди пойдут. Не будет толка летом.

– А коли и осенью не пойдут?! Что, если конец всему наступает?

– Про то не ответчик я.

– Спешься, ночь хоть в роще нашей проведи!

– Пустое дело, отцы. Да и спешу я.

– Так хоть угощением нашим не побрезгуй!

– Это каким же таким угощением? – угрюмо спросил я.

Мне поднесли полную горячую чашу; почуяв запах свежей человеческой крови, я рассвирепел.

Первым делом я выбил чашу из рук стариков; темная влага потекла на высохшую землю. Потом, не думая, я несколько раз рубанул сплеча – жрецы завыли, хватаясь за кровоточащие обрубки. Две отрубленные руки упали им под ноги.

– Головы за такое буду рубить! – закричал я, срывая голос, и пустил коня вскачь на свежевыструганный Перунов лик. Перевернул доску с отвратительными дарами, отхлестал по спинам заквохтавших ворожей, поднял коня на дыбы и с удовольствием обрушил на набежавшую толпу… Завыли жрецы, заскулили:

– Ох, горе нам, последнего заступника потеряли! Продался новому Богу Алеша!

Что было с ними делать? Разогнал всех беспощадно, а идолу лицо тканью завесил. Запечатал рощу ту на целый год, посулил жрецам гибель страшную, коли еще раз вздумают кровь человеческую проливать, и понесся, ярясь, через лес на ночь глядя… Нашел меч богатырский, нечего сказать! Помог мне белый конь!

…Под Переяславом меня настигла весть о том, что великий князь киевский спешно ушел из столицы и торопливо повел свое войско на север. В Суздале начался мятеж.

С проклятиями я полетел вслед.

Засуха не пощадила никого и ничего – через какую бы землю я ни проезжал, везде встречал одно и то же: пекло, марево, голод, смерть.

Разумеется, прежде Суздаля догнать Ярослава мне не удалось. По дороге люди цеплялись за мои стремена и умоляли помочь. Надо было задерживаться в деревнях, искать скрытые под землей, доселе неведомые источники, находить съедобные коренья, пользовать больных. К тому же теперь, побывав в проклятой Перуновой роще, я останавливался во всех городках и строго-настрого запрещал народу подносить богам что-либо, кроме птиц. Времени я потерял на этом немало, но не оставлять же было такое страшное дело на бестолковый жреческий произвол. В итоге я провел в пути вдвое больше против того, на что рассчитывал.

Когда же я наконец прибыл в Суздаль, то вообще проклял жестокий и легкомысленный человеческий нрав.

Суздальцы восстали на недород. Теперь уже невозможно было доподлинно сказать, с чего все началось. Судя по всему, на этот раз виноваты были не жрецы, а местные попы. Когда в округе установился голод, попы закричали, что во всем виноваты ворожеи и чародеи. (Вообще в тот год, как я уже сказал, случилось много кровопролитий между сторонниками нового и старых богов. И те и эти винили друг друга в небывалых бедствиях.)

Суздальцы попам поверили. По всей Суздальской земле стали избивать колдунов. Так пропало немало Сильных. Некоторых из них я знал много лет и сейчас болел за них всей душой. Но перебили и прорву вовсе невинного люда. Кровь полилась рекой. Стоило какой-нибудь старухе выйти во двор при луне, как к ней уже бежали соседи с вилами.

Хлеба от этого, конечно, не прибавилось. Устрашенные народной лютостью, вмешались княжеские воеводы и стали наказывать за смертоубийства. Народ обратился теперь и на них. Голодный бунт превратился в мятеж.

Когда я въехал в Суздаль, мятеж утихал. Ярослав кого молча карал мечом, кого торжественно топил в реке, кого убеждал грозным словом. Я появился, как раз когда князь сурово говорил с толпой.

– Не волхвы в несчастье сем виноваты, – кричал князь, насупив брови, – не ворожеи и чудодеи принесли на нашу землю глад и мор! То Бог карает нас за грехи наши! Не роптать и смертоубииствовать надо, а молить Всевышнего о прощении! Дурные попы у вас были, суздальцы! Не тому они вас учили, против воли Всевышнего восстали, твари злобные, бесчувственные, глупые! Все теперь в иле речном лежат, сомы их на части рвут! Новых попов привез я вам, смиренных и мудрых. Простоте и невзыскательности вас научат новые попы…

Князь говорил сердито и долго. Время от времени щелкал пальцами, отрок подавал кувшин с водой, князь отпивал глоток, прополаскивал рот и снова обращался к хмурой толпе.

Впрочем, я был рад узнать, что одними проповедями дело не ограничилось. Уж давно было послано посольство к волжским булгарам, и со дня на день ожидали, что по реке прибудут первые струги с зерном.

Завидев меня, Ярослав просиял:

– Бог мне тебя послал, Алеша! Советчики у меня рыла свиные, трусливые и скудомозглые. Хрюкают что-то, в грязь носом уткнувшись, а как палку на них кто подымет – так прочь бегут с визгом. И спросить совета толком не у кого. Теперь дело на лад пойдет.

– Это как Волга струги булгарские нести будет, – заметил я. – Сегодня мешок зерна сотни воинов стоит.

Медлить было нельзя, и я тут же рассказал князю о готовящемся походе Мстислава. Ярослав скрипнул зубами:

– Так…

– Новые полки вызывай, князь. Дружиной своей не обойдешься. Много войска у Мстислава, и алчно оно.

Князь рванул ворот кольчуги:

– На кол посажу… Рот камнями набью… В землю живым зарою… На брата восстал…

Тут же послали в Киев гонцов, сами из Суздаля ушли и стали лагерем на слиянии Оки и Клязьмы. Решено было выдвигаться в поход, как только булгарские струги войдут в Клязьму.

Не прошло и двух недель, как в лагерь начали прибывать полумертвые от усталости конники: Мстислав пересек Днепр и вступил в Киевскую землю. За тмутороканской дружиной шел громадный отряд касогов. Войско везло хлеб в обозе, ни в чем не нуждалось и быстро продвигалось на северо-запад.

Ярослав послал брату грамоту: «Не восставай против престола, брат твой на нем сидит, а не касог какой. Войско иноземное распусти, сам в Тмуторокань возвращайся и смирно там сиди, пока я над тобой суд родственный вершить буду. Не по праву ты на Киев идешь. Меня на престол отец наш поставил, и небесам я люб».

Киев затворил ворота. Две недели простоял Мстислав под стенами, улещивая столицу щедрыми посулами. Обещал даровой хлеб. Однако киевляне, устав от смут, посулы отклонили и изготовились терпеливо ждать законного владыку.

Владыка же их, князь Ярослав, мерил высокий берег Оки быстрыми шагами, хмурился и то и дело взглядывал на восток – не идут ли наконец проклятые булгарские струги.

Мстислав между тем ушел к Чернигову. Город покорился – укрепления его были пустячные, и касогского наскока за ними было все равно не пересидеть. Мстислав воцарился в княжеских палатах и послал оттуда брату вызов на битву.

«Спесивый брат, – писал он, – переполнилась чаша терпения моего. Самовластно попираешь престол ты сапогом грязным. Прежде времени отец наш великий князь Владимир помер, а то не сидеть бы тебе в киевских палатах. Самозванец ты и человек пустой. А кто из нас небесам люб, так то по брани увидим. Коли отвернется от меня Бог и победишь ты меня, так и правь себе Русской землей беспрепятственно, я на тебя больше меча не подниму. А коли мне победа Дарована будет, значит, из нас двоих негодный брат – ты, и уходи тогда к Литве на закат или к варягам на север и правителям их за кусок хлеба жалобные песни пой».

Ярослав рассвирепел. По счастью, в тот же день, когда была получена ругательная грамота, из-за поворота реки показались первые булгарские струги.

Ярослав пал на колени и возблагодарил Бога. Помолившись вволю, а заодно дождавшись, пока струги причалят, и убедившись, что булгары не обманули и прислали зерна сполна, Ярослав скомандовал выступление.

Решено было идти окольным путем, через Новгородскую землю, не спеша, просить помощи у заморских родственников – варягов, в Новгороде дождаться прибытия варяжских дружин и только после этого идти на юг, в Черниговскую землю, где Мстислав нетерпеливо ждал сражения.

К варягам Ярослав отправил меня.

– Что хочешь, то и скажи им, – напутствовал он. – Что угодно сули. Все отдам, кроме престола и земли. Хотя – Тмуторокань отдать могу. Все равно – отрезанный ломоть, из Киева не дотянешься. Пускай попляшет Мстислав на варяжьем пиру…

Перед самым отъездом я получил тайное письмо от Добрыни. До тех пор я мало что о нем знал. Наши лазутчики доносили, что Добрыня от Мстислава не отходит, все время хмур, в боевых делах не участвует, воинского совета князю не дает, спит вполглаза и часто объезжает лагерь.

Добрыня писал кратко и осторожно: «Сила у нас большая. Касоги народ яростный и слову верный. Никто нам не перечит. Мечты наши до небес поднимаются. Незваных гостей пока не было, но ночей не сплю. С барсов не спускаю глаз».

Прочитав последнюю строчку, я не сдержался и расхохотался. Вот и заводи после этого тайны от Добрыни! Выходит, в Тмуторокани в последнюю ночь он за мной следом шел и видел все – и как Ларну я приманил, и как барсов на Скиму натаскивал. Нипочем не оставит друга Добрыня…

С тем же гонцом отправил ему письмо и я: «Поехал за море за северными кольчугами. Опоздать не боюсь. Без меня битва не начнется. Мы уши прижали, только зубами скрипим. А барсов береги».

В тот же день войско вышло в поход. Я обогнал его и, петляя между болотами, выбирая заброшенные проселки, поскакал на север, к Варяжскому морю.

На такой случай в устье Луги у киевского князя всегда стояла наготове ладья. Днем и ночью, зимой и летом она была готова к немедленному отплытию. Правило, заведенное еще князем Владимиром, гласило: «Парус поднять и в море выходить, когда посланник княжеский два шелома воды выпьет. А коли к тому времени ладья снаряжена не будет, так, переплывши море, голову кормчему рубить и на кол насаживать».

Правило это было введено не по злобе и не по пустому самодурству. Часто бегали Рюриковичи за море, к варяжским кровникам, за помощью спешной, и не раз варяги Рюриковичей выручали. Однажды кормчий и впрямь немного замешкался – так действительно, переплыв море, на варяжском берегу голову ему срубили, кормчего нового наняли, а ленивую голову в Бирке [5]5
   Бирка – т.е. Берин.


[Закрыть]на колу выставили. И по сей день на колу том белый череп болтается. Мне никому рубить голову не пришлось. И одного шелома не успел бы я выпить, как уж отчаливали мы от берега. Резной дракон на носу ладьи часто закивал на высоких волнах, выпрямился и послушно выгнулся парус, гребцы сели на весла, и мы понеслись ровно на заход.

По морю четыре дня плыли, потом серые скалы показались, а на вершинах их птиц – видимо-невидимо. Тут парус убрали и на веслах вдоль берега пошли. В Бирке пристали.

Бирка – главная варяжская пристань. Город богатый, крепостной стеной обнесен, шесть ворот в ней, и башни над воротами. Пребольшое торжище здесь, хотя, конечно, поменьше тмутороканского будет. Есть в Бирке и мастера славные. Бусы здесь из стекла льют и из горного хрусталя точат. До Царьграда самого бусы эти доходят. Кольчуги и мечи ладят, камнями северными торгуют.

Необычная пристань Бирка. Здесь путь из варяг в греки начинается, а из греков в варяги – кончается. Сюда шелка с юга везут, из Новгорода – соболей, из Чернигова – воск. Князья местные посредниками меж русскими и варягами служат. Сам старый князь сейчас в отлучке был, и всеми делами заправлял свояк его, Бьорн. Не родственник Бьорн Рюриковичам, захудалый князек, но ничего плохого о нем не скажу: все по-честному решает и в случае нужды к большим вождям направляет.

У меня-то как раз дело было не шутейное. Покрутил головой Бьорн и размышлять стал:

– Кого ж просить? Сейчас в отлучке все, за моря поплыли. Почитай, и не осталось никого на берегу. Младшие сыновья только – баб да ребят стерегут.

Знаем мы эти варяжьи отлучки. Грабить пошли. Варяги ж как – летом грабят, а зимой пьянствуют и песни поют. Беспечальная жизнь.

Думает Бьорн, хмурится: большой доход варягам от русских, и нельзя не помочь князю киевскому в деле таком. Наконец решился, вздохнул притворно:

– Ох, даже не знаю, что и сказать тебе. Ни одного вождя нет на всем побережье сейчас – хоть под кусты заглядывай. Один только остался – Якун.

– Якун? – говорю. – Так чего ж лучше? Известный воин Якун и Русскую землю знает.

– Ты его когда последний раз видел? – Бьорн спрашивает тоскливо.

– Да уж лет пять тому будет.

– О чем и речь. Глазами стал слаб Якун.

– Так ведь не стар он.

– Какое стар… В походе зрения лишился.

Понятное дело, думаю. Доездился, разбойничек.

– И кто ж, – спрашиваю, – Якуна вашего ослепил?

– А собака его знает, – пожимает плечами Бьорн и в голове чешет задумчиво. – К бриттам приплыли, Ноттингем осадили, а оттуда со стены – смола, да на головы. Не уберегся Якун. Выжгло ему глаза.

– Так что мне тогда за прок от него, незрячего?! Ему ж отряд вести!

– Не до дна самого выжгло, – упорствует Бьорн, – мал-мало остались глаза, кой-чего видит Якун.

– Так что же он дома тогда остался, с другими князьями в поход не пошел?

– Я ж тебе говорю: глаза выжгло…

Не добился я толку от Бьорна, плюнул и к Якуну поехал. А что делать? Войско-то нужно. Пусть он там хоть слепой, хоть глухой, хоть чурка неподвижная – а войско какое-никакое соберет. Без князя не поднять варягов. Не ходят они за море без вождя. У них за такие дела головы рубят.

Местного кормчего дал нам Бьорн. Без такого здесь – никуда. Гибельный берег, хоть и красоты неземной. Все здесь заливами изрыто, да не простые заливы, а узкие и длинные, как реки. Хотя, конечно, Даже наидлиннейший покороче Клязьмы будет. Глубокие заливы, извилистые. Как река промеж холмов – так они промеж гор. Угрями петляют. И берега у них – не пристанешь. От воды до неба – гора каменная, отвесная, словно кто ножом резал. И по другую сторону – гора. И скал подводных в изобилии. Кто не знает здешних мест – тот и не суйся лучше.

Вот устроились варяги! Не земля, а крепость. Здесь ни стен, ни войска особого не надо. Поставил над входом в залив двух лучников – так они сверху любого прихлопнут, как муху. А по суше к варягам и вовсе не дойдешь. Горы до небес. Склоны крутые, осыпей много, ледников. Перевалы снегом закрыты. Пропадет, застрянет в горах войско. А с моря – скалы страну берегут. Это Русская земля всем ветрам открыта – с какой хочешь стороны на нее лезь, рать в лес заводи и иди тихонько до города нужного, а там из чащи выскакивай – и ворота деревянные ломай… Нет, определенно повезло варягам.

Пока мы по заливам петляли, я на носу сидел, глаз от красоты этой отвести не мог. Мало того, что как крепость заливы или в крайнем случае как ров крепостной каждый. Так еще и Сила у земли здешней немереная. Мало где такая Сила есть еще, и описать ее мне трудно: незнакомое все, на ином языке Сила эта говорит. Черпал я ее жадно – да и ложки не выбрал, наверное.

Дает здешняя Сила мужество небывалое – ото льда. Плечи широкие дает – от камня. И знание – от воды. В воде, может быть, и дело-то все: холодна она, прозрачна и солона, и мудра вода эта, потому что из моря пришла и в море уйдет. Светлый век, спокойный и долгий у того будет, кто в воду эту смотреть станет. Ну да не обо мне речь: с ладьи в воду глядючи – многому ль научишься…

Петлял залив, петлял – и наконец кончился, как обрубился. Тупик узкий, с двух сторон скалами подпертый, но хмурости в месте этом нет никакой. Трава так зелена – аж светится. По горам водопады бегут – чуть не с версту длиной. Поближе подплывешь – ревут струи громадные, беснуются, огромные, а с середины залива – ручеечками кажутся малыми. В тупике этом – дома простые, невысокие, крепкие.

Якун в самом большом жил. Что говорить – русские терема свои у варягов взяли. Смотришь – ну как у нас. Единственно что – варяги драконьи головы на коньке вырезают, а русские – что попроще: солнце там или петушка. И другие дома здесь есть: у тех крыша травой засеяна густо, так что вроде как под землей люди в них живут. Но то народ победнее, а Якун-то князь, ему терем положен.

Сидит Якун у очага. Хоть и лето, а холодный день был, ветер ледяной меж скал свистал. Громадный воин Якун, богатырской стати, могуч, как прежде, но на глазах – золотая луда, повязка то есть, золотом расшитая. Голову прямо держит, глаза больные бережет. Рассказываю ему про свою печаль, а сам все на луду смотрю и как Якун головой вертит примечаю. И догадался скоро: не лекарь Якуну луду прописал. Ничего глазам уж его не поможет. Смолой пол-лица выжжено у Якуна. В другом тут дело. Уродства своего витязь не любит. И если присмотреться – в луде дырочки крохотные, и видит сквозь них Якун кой-чего. Свет от тьмы точно отличает, за руками чужими следит, а вот лиц не различит, нет. Немного толку от Якуна в битве теперь. Ведь когда войско о войско бьется, лица в первую очередь видеть надо, по лицу врага поймешь, а не по рукам или там по мечу. И своих видеть нужно: струсил кто? Кто от смелости охмелел излишне? На кого тень смерти легла?

Досада меня взяла. И надо ж было князьям остальным за море об эту пору уйти! Калеку в Новгород везти придется.

А Якун важничает, хитрит. Во двор меня повел – ни за косяк, ни за столб не заденет, ровно идет. Во дворе заставил служек в воздух монеты кидать – и что же, мечом в монеты попадает и рассекает надвое.

Не понравилось мне это. Когда храбрится увечный – значит, боится снисхождения смертельно и втайне здоровых всех ненавидит. Отступиться даже вовсе от Якуна я хотел. Но обещал же привести князю войско. За Якуном пойдут варяги, за мной – не пойдут. Правда, дальше-то глупость одна выйдет. По-хорошему, должны были б варяги в сражении нашему князю подчиниться, да никогда такого не бывало. В бою только от своего варяг приказ принимает. Ох, навоюет Якун-богатырь на нашу голову…