Текст книги "Царь-кукла (СИ)"

Автор книги: Константин Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 14 страниц)

Но Капралова занимало не это. Чиновников и ученых мужей он слушал вполуха. Мозг, долго работавший в фоновом режиме, выхватил из белого шума нужные позывные и теперь встраивал их в известную картину.

Он задумчиво стоял с бокалом вина в соседнем зале, куда гостей вернисажа позвали на фуршет, когда к нему подошел Жуковский со свитой.

– Ну, как вам? – с гордостью спросил он.

– Понравилось, – лаконично ответил Капралов, размышляя, говорить ли о том, что его волновало, сейчас или лучше отложить на потом.

Однако тот решил за него.

– Помните, вы просили разузнать, кто покупал в начале прошлого века африканское дерево?

– Да? – оживился Капралов.

– Так вот, Лука Романович, боюсь, ничего не вышло. Похоже, мы в тупике… Не нашли ничего.

– А может быть, и нет…

Жуковский прищурился.

– Вы меня утешаете или что-то знаете?

– Не совсем. Не совсем знаю… Просто…

Жуковский взял его за локоть и потащил в сторону.

– Не томите! Что за дурацкая манера!

Капралов зашептал:

– Дело в том, что, пока я вас слушал, у меня появилась одна идея… Но она немного безумная…

– Говорите же! – Жуковский покосился на маячившего неподалеку Штыкова. – У нас все равно нет никаких.

– О’кей, смотрите. Это даже не идея, а логическая цепочка. Царская семья, драгоценное дерево, потом эта дырка в матрешке… Еще традиция прятать в яйцах сюрприз… Помните теории происхождения матрешки?

Жуковский кивнул.

– Что ее прообразом стала японская кукла?

– Не совсем. Что ее прообразом стали пасхальные яйца… Так вот, я сейчас вас слушал… Алексей Павлович, вы сказали, что известны почти все яйца…

– Да, известны.

– Почти все?

– Слушайте, Лука Романович, вы можете…

Жуковский вдруг уставился на Капралова, глаза его малость вылезли из орбит.

– Господи… Да что же это! За что ни возьмись, выходит автомат Калашникова!

– Прекрасно вас понимаю. У меня то же самое с шизофренией. Так какие неизвестны?

– Всего четыре. И все за два года! Девятьсот четвертый и девятьсот пятый! Господи, девятьсот четвертый! Вы думаете, наша матрешка это царское яйцо?! Как же мне… как же нам самим это в голову не пришло… Мы так привыкли к бриллиантам и платине, а ведь это совсем не обязательно! В шестнадцатом году из-за войны для императрицы сделали стальное яйцо, оно сейчас в Оружейной палате. И из дерева делали, из карельской березы. Вовсе у вас не безумная идея!

– Может, тогда стоит смотреть про дерево не на таможне, а в архиве Фаберже?

Жуковский схватил Капралова за плечи и энергично встряхнул. В то же мгновенье их ослепили вспышки фотоаппаратов.

– Посмотрим, обязательно посмотрим! Вы умница, Лука Романович! Ваша теория слишком красива, чтобы оказаться неверной!

8

Капралов прошел через металлодетектор, предъявил новенькую красную книжицу, поднялся на шестой этаж и, миновав уже знакомых секретарш, снова оказался в огромном кабинете.

– У меня пять минут, – предупредил Шестаков, – заседание бюро.

Он прошел в примыкающую к кабинету комнату. Капралов последовал за ним, но внутрь заходить не стал, а прислонился к притолоке.

– Будем решать, кого предложить съезду кандидатом в президенты, – сообщил скрывшийся за створкой гардероба Леонид Сергеевич.

– А смысл? – ухмыльнулся Капралов.

Шестаков выглянул из-за шкафа и показал удивленные глаза.

– Эх, Лука Романович… Не верите в перемены?

Капралов молча улыбался.

Шестаков появился в свежей рубашке, закрыл шкаф и стал завязывать галстук.

– Вы знаете, что тысячу лет назад хазарский каган заранее решал, сколько будет править? Вот и у нас до сих пор то же самое… Только там еще был нюанс. Они его душили шнурком, и когда он почти терял сознание, тогда и должен был назвать число лет. По истечении этого срока его убивали. Если он называл слишком много, его в сорок лет все равно убивали. Считалось, что божественная сила со временем его покидает.

Он раздраженно дернул галстук и начал заново.

– По-вашему, с этим нужно смириться? Нет-нет, не говорите ничего, это риторический вопрос… Что у вас случилось, что нельзя было по телефону?

– Знаете, да, случилось… Вы крепко стоите?

– Переходите к делу.

Капралов потерся спиной о притолоку и с расстановкой произнес:

– Судя по всему, наша матрешка это императорское яйцо Фаберже за девятьсот четвертый год.

Шестаков повернулся всем телом. Его руки застыли на узле.

– Как вы узнали?

– Догадался. А потом посмотрели в архиве, который Жуковский купил. Там упоминается дерево, из которого оно сделано.

– Ну и ну… Что думаете делать? Он уже что-то предлагал?

– Да, предлагал… И очень настаивал… Тут, видите ли, какое дело… Мне пришлось рассказать про вас. Он сразу сказал, что будет счастлив помочь найти национальное достояние и тому подобное…

Леонид Сергеевич усмехнулся.

Капралов открыл портфель.

– В общем, поэтому я и пришел. Похоже, надо ее вернуть.

Он достал матрешку. Шестаков опустил руки и отступил назад.

– Понимаю… Но это вряд ли. Вернуть, конечно, придется. Только, как верно заметил Жуковский, не мне, а государству. И мы отложим это на после выборов.

– А вдруг я с ней что-нибудь сделаю…

– Не сделаете! – Шестаков хлопнул Капралова по плечу и, на ходу надевая пиджак, вернулся в кабинет. – Ничего вы с ней не сделаете. Но поосторожнее, такая вещь все-таки… Уж с собой точно не надо таскать. В банк, что ли, отнесите…

Он подошел к столу и стал собирать бумаги.

– По крайней мере, теперь ясно, зачем она понадобилась Тодасевичу.

– Боюсь, не очень…

– По-моему, все логично. Разве нет?

– Мне показалось, она ему совсем не нужна… Скорее наоборот.

– Это же он ее ищет? Кстати, как прошла ваша встреча? Вы мне так и не рассказали.

– Да, не рассказал, не о чем было. Говорит, что хочет ее на выставку везти, но по-моему, это отговорка. Думаю, он сам ничего не знает.

– И всё? Наплел про выставку, и больше ничего?

– Да, всё. В основном изображал Мону Лизу, ни да, ни нет. Сидит и улыбается.

– Ха-ха! Он такой! Но вы точно ничего не упустили? Не похоже на Владимира Михайловича, он умный аппаратчик. Я ожидал, что он все-таки что-то подбросит.

– Нет, ничего. Хотя… Знаете, меня смущает одна фраза. Ничего особенного, просто резануло слух…

– Говорите! – Шестаков посмотрел на часы.

– Он сказал, что мы сами обо всем догадаемся, что нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться. Согласитесь, странный выбор слов… Ни к селу, ни к городу…

На мгновенье на лице политика вспыхнуло изумление, но тут же испарилось, и он равнодушно уточнил:

– Прям так и сказал? Нужно быть толстокожим?

– Именно так.

– А в каком контексте?

– Я спрашивал, от кого он узнал про матрешку.

– Интересно, интересно… – Шестаков направился к выходу.

– Что интересно? Вам это о чем-то говорит?

Леонид Сергеевич остановился и пристально посмотрел на Капралова.

– Нет, ни о чем, – сказал он после паузы, и Капралов почувствовал, что начинает злиться. – Думаю, вы понимаете, сейчас не самое простое время. Давайте мы это дело немного притормозим…

Он взялся за ручку двери, но Капралов опустил свою ладонь поверх его.

– Так не пойдет! Я думал, мы вместе этим занимаемся. Чего вы боитесь?

Несколько секунд они стояли, не двигаясь. Наконец Шестаков мягко улыбнулся и высвободил руку.

– Вы прям как ребенок. Все должно быть по-вашему… Я за вас боюсь, Лука Романович.

9

– Ты сам-то веришь, что это совпадение? – спросил Шмулевич, сияя пьяненькими глазами. – Я правильно понимаю: идешь ты такой со своей больной в музей узнавать про матрешку, а там ни с того ни с сего выясняется, что все это время у нее самой хранилась ее часть?

Кроме Шмулевича, анестезиолога-реаниматолога, мужчины неопределенного возраста, не столько за счет своего вида, сколько по причине отношения к жизни умеющего казаться лет на десять-пятнадцать моложе, за накрытым столом в гостиной у Капралова сидели его начальница Петровская с супругом Владиленом, школьный друг Иннокентий Самохвалов, журналист-надомник, именующий себя «распределенным ресурсом», – с подругой, и Ленка Писецкая. Петровская, полная дама пятидесяти шести лет, была более увлечена закуской, нежели разговором, и лучше всего откликалась на время от времени возникавшие в паузах тосты. Ее муж, которого вернее было бы назвать ее спутником, так как все его движенья и помыслы вращались вокруг жены, за исключением реплик вроде «еще винегрета, дорогая?» и «обязательно попробуй лосося, объеденье!», не произнес за весь вечер ни слова. Наблюдая за почти ритуальной методичностью, с которой тот откармливал жену, Капралов даже подумал, что он преследует какую-то одному ему ведомую цель. Самохвалов, приглашенный скорее по привычке да еще чтобы разговор не крутился вокруг одного лишь безумия, увлеченно слушал историю про матрешку.

– А по-твоему, лучше думать, что это кто-то подстроил? – парировал Капралов. – Интересно, кто?

Шмулевич пуще прежнего сверкнул глазами.

– Какой хитрый! А Алевтина Егоровна меня сразу и упечет, да, Алевтина Егоровна?

– Как рождественского гуся! – подтвердила Петровская. – Бред преследования!

– Ну, а что же дальше? – нетерпеливо вмешался Самохвалов.

– Дальше? – неуверенно переспросил Капралов и слегка мотнул головой, чтобы протрезветь. – А дальше пока ничего.

– Черт, а я-то думал! – возмутился журналист. – А что подсказывает писательское чутье?

– Не знаю, – просто сказал Капралов.

 – Ну, где ты хоть эту матрешку взял?

– Подарили… Ничего в ней такого нет. Я лишь хотел рассказать, какие бывают совпадения.

– Заинтриговал и сразу на попятный, – обиделся Самохвалов.

– Это не совпадения, – сказала Елена Константиновна. – У нас все непонятное – совпадение. Потому что другой вариант это бред преследования. – Она бросила короткий взгляд на жующую толстуху.

– А что же тогда? – ехидно осведомился Шмулевич. – Провидение? Очень современно…

– А-а-алик… – укоризненно осадил его Капралов.

– Подожди, Лу, – попросила Елена Константиновна. – Я понимаю, коллега обостряет. Тем интереснее. А ведь он, по сути, прав. Мы не оставляем себе никаких других объяснений, кроме иронии. Почему бы и не провидение?

– Ну, хорошо! – воскликнул Самохвалов. – Сейчас это не важно. Ведь если ты сотрешь ее личности, то никогда не узнаешь, куда делась самая маленькая.

– Пупсик, – машинально уточнил Капралов.

– Да, куда девался этот пупсик! Кто его взял и почему? Может, хоть стоит подождать?

– И навредить пациенту? Матрешка это хобби. А Раиса – работа. Что по-твоему важнее?

– Ты так уверен, что ей навредишь? – спросила Елена Константиновна. – На Западе это уже не считают заболеванием. Люди после терапии нормально живут с несколькими личностями. Может, стоит спросить их всех?

Петровская отложила вилку.

– Вы, Елена Константиновна, мне тут молодежь не смущайте, – сказала она, грозя указательным пальцем. – У вас, конечно, прогрессивные методы, но есть план лечения. Да и стандарты пока никто не отменял. Правда, Лука Романович?

Капралов молча кивнул.

– А давайте-ка выпьем! – сменила тему Алевтина Егоровна и быстро прочертила взглядом линию между своим пустым бокалом и глазами мужа; тот сразу уватился за бутылку. – За нашего именинника, Луку Романовича! Человека многогранных талантов!

– Почему одна? – тихо спросил Капралов, подойдя к Елене Константиновне. Она стояла перед шкафом и смотрела на царскую матрешку.

– Миша занят очень. Работа. Просил извиниться. Я так хотела вас познакомить. – Она провела пальцем по стеклу. – Красивая какая. Кто-то из пациентов подарил?

– Только никому не говори. Шестаков. Но я ее верну.

– Теперь понятно.

– Что понятно? – насторожился Капралов.

– Нина Петровна думает, что вы ими интересуетесь, чтобы Денису помочь… А вы, оказывается, антиквариат собираете. Можно?

– Только осторожно. Ценная вещь. И не моя.

– Я поняла, что не твоя.

Он открыл шкаф и подал Елене Константиновне матрешку. Она приблизила ее к лицу и застыла с руками, полусогнутыми в локтях, словно смотрелась в зеркало.

– Забавно… – задумчиво сказала она.

– Что забавно?

– Ее целый век берегли, прятали, а теперь она стоит у тебя в шкафу, и ты ничего про нее не знаешь. Ирония судьбы.

Капралов подождал, пока она налюбовалась, и убрал матрешку обратно.

– Нужно твое профессиональное мнение, – сказал он. – Не понимаю про кошку. Странная история. Может, как раз совпадение? Какой-нибудь психопат?

– Капралов, тебе нужно не мнение, а подтверждение!

– Думаешь, хотели отвлечь внимание?

– Не то и не другое. Не хочешь доверять интуиции, смотри на факты. Зачем им отвлекать внимание? Сделай они все по-тихому, никто бы пропажу сто лет не заметил.

– Заметил бы! Матрешку должны были забрать в министерство культуры.

– Тогда тем более! Без кошки обвинили бы руководство музея. Так им даже удобнее.

– Но все-таки патологический поступок, согласись.

– А я и не утверждаю, что это здоровый сделал. Но факт в том, что они тщательно подготовились: знали, куда идти, когда идти и не оставили следов. Так? Вопрос не в том, здоровый это или больной, а совпадение или нет. Вот я тебе и говорю: конечно, не совпадение! Если мы не знаем мотива, совсем не значит, что его нет.

– Честно говоря, не могу придумать ничего разумного.

– Конечно, не можешь! А вот с их точки зрения все логично, потому что у них он есть. Кошка это ключ. Узнаешь, почему они с ней так поступили, – поймешь и зачем им матрешка. А для этого тебе придется забыть про диагнозы и поставить себя на место пациента.

Елена Константиновна задумчиво провела пальцем по стеклу.

– Если я права, то, скорее всего, это случится снова.

10

Ночью шел ледяной дождь. Капли, падавшие откуда-то, где еще не наступила зима, достигали земли и моментально замерзали. Наутро выглянуло солнце, и покрытые хрустальной глазурью остовы деревьев сияли словно ледяные скульптуры. Нежный, почти живой прозрачный лед лепился ко всем – наклонным, вертикальным и горизонтальным – поверхностям. Дороги превратились в каток. Даже воздух, еще не отяжелевший от мороза, стал звонким и пел при каждом движении.

Он проскользил по Петровке, свернул в Каретные переулки и затормозил перед нужным домом. Над входом в учреждение распростер крылья одноголовый бронзовый орел. Вряд ли он затерялся здесь с каких-нибудь прошлых времен, времен одноголовых орлов на Руси отродясь не бывало. Наверно, случайно залетел, мельком подумал Капралов и потянул тяжелую дверь.

Его отвели в похожее на школьный класс помещение и велели ждать. Оставшись один, он с полчаса читал Фейсбук, потом Твиттер, потом смотрел в окно. Когда эти занятия наскучили, Капралов стал осматривать комнату.

Сначала он его попросту не заметил: электроприбор безжизненным ящиком стоял в углу, и взгляд скользил по нему, как недавно ноги по тротуару. В последний раз он включал телевизор очень давно, он припомнил субботу накануне пасхи, когда началась история с матрешкой. Еще лет десять назад тот был членом семьи и вещал каждый вечер, но потом все изменилось – его место занял интернет.

Несколько минут он задумчиво смотрел на экран, размышляя о незамеченной революции, а потом нажал кнопку.

В центре студии окруженные зрителями стояли трое импозантных мужчин в костюмах и галстуках. Волосы уложены гримерами, напудренные лица напряжены, как бицепсы на конкурсе бодибилдеров. Капралов их сразу узнал и понял, про что передача – все они были кандидатами в президенты. В любой другой раз он не стал бы их слушать и переключил бы канал, но сейчас почувствовал сопричастность – одним из этих троих был Леонид Сергеевич.

– Вас обвиняют в отсутствии опыта управления, – говорил ведущий Шестакову. – Что вы можете возразить?

– Похоже, меня обвиняют в том, чего я не совершал, – рассмеялся тот. – Если же серьезно, есть такое представление, что президент должен всем управлять. Давайте посмотрим правде в глаза – хорошо это или плохо? Хорошо или плохо, когда он не может ни на кого положиться и вынужден делать все сам? Сегодня я представил свою программу. Способен ли я за нее отвечать? Есть ли у меня команда? Если ваш вопрос об этом, я отвечу – да. Но этого мало. Это будут всего лишь слова. К счастью, люди уже не очень верят в слова.

– Вы тоже не верите? Даже в свои?

– Мои слова ничем не отличаются от ваших.

– Во что же вы верите?

– В людей, в их поступки.

– Вам не кажется, что это довольно необычно для политика?

– Верить в людей?

– Не верить в слова. Ведь они его главный капитал.

– Да, понимаю. Но я убежден, что это не так. Слова это строительный материал. Верить в строительный материал глупо. Важно, что мы из него построим.

Капралову и нравилось, и не нравилось, как говорил Леонид Сергеевич. Он не лез за словом в карман, но слова и не отскакивали от его зубов, как того требовал жанр. Казалось, он изобретает ответ на каждый вопрос, задумчиво заглядывая внутрь себя. «Ну же, продай им себя, это шоу!» – хотелось воскликнуть, глядя на Шестакова.

 – Прав он, – раздался за спиной у Капралова голос, и тот обернулся. – Но в идеализм давно никто не верит. И в этом его слабость.

В комнату, беззвучно ступая обутыми в домашние тапки ногами, вошел невысокий седой старик в древнем костюме цвета болотной тины. Перед собой он толкал тележку с серыми картонными папками разной толщины.

– Политик должен давать надежду, – изрек старик, оборотясь к телевизору. – Когда у него получается, его любят. Когда нет, на него всем плевать.

Капралов молчал, не уверенный, видит ли тот его или нет.

– Но когда он ее крадет, – старик перевел тяжелый взгляд на Капралова и двинулся в комнату, – тогда его ненавидят. Я тут много всякого повидал. И было время подумать… Оказывается, чтобы говорить правду и лгать, годятся одни и те же слова. Вам это приходило в голову? Ничего, еще придет… Вот ваши материалы. Надеюсь, вы найдете в них правду.

Капралов разложил перед собой папки и смотрел на них, не зная с чего начать. Нетерпеливое любопытство, одолевавшее его все утро, сменилось испугом. Он понимал, что вряд ли встретит под серыми обложками описания пыток, вряд ли увидит страдания оклеветанных, а потом убитых людей. И все равно боялся.

Посидев так некоторое время, он взял верхнюю папку и стал читать все подряд. Сухим языком постановлений и протоколов, с опечатками и орфографическими ошибками в ней рассказывалась история заговора, в который с каждой новой страницей вплетались все новые участники. К юриспруденции и даже здравому смыслу она не имела отношения; после появления в деле турецких эмиссаров и немецких парашютистов он не удивился бы даже инопланетянам. Но ужас был не только в бредовости обвинений – все они были подкреплены очными ставками и признательными показаниями. Он в растерянности закрыл папку.

На помощь пришел старик, оставшийся сторожить за столом возле входа.

– Вы никакой не историк, верно? – спросил он.

Капралов поднял на него глаза.

– Они ваши родственники?

– Нет. Но я хочу найти их родственников…

– Ясно… Так вы долго будете тут сидеть… Знаете что? Не читайте протоколы допросов.

Он подошел и начал листать документы.

– Вот, что вам нужно. – Он что-то отчеркнул ногтем на одной из страниц. – Видите?

Старик перевернул еще несколько страниц.

– Татьяна Петровна Сапожник, дочь, обращалась в архив в 96-м. Сапожник она, надо же… Мой отец был портным, рассказал анекдот и на восемнадцать лет загремел в лагерь. Представляете?.. Так… Были возвращены изъятые фотографии.. А вот и адрес ее. Пишите.

Капралов переписал адрес в блокнот.

– Премного благодарен! – воскликнул он. – Скажите, а опись изъятых вещей здесь есть?

– Может, и есть. А может, и нет. Раз на раз не приходится. В иных делах вообще ничего толком нет. У них же суда-то обычно не было.

– А можете посмотреть? Или хотя бы скажите, где искать…

– Так, давайте посмотрим… – недовольным тоном проворчал старик, но было ясно, что тон этот он выбрал скорее для порядка.

Он наклонился и стал перелистывать одну из папок, методично слюнявя палец.

– Обыск… Опись... Вот! – Он разгладил нужную страницу.

В списке не было вещей обихода, почти ничего ценного. Лишь письма, фотографии, книги… Память, мысли, социальные связи… Капралов вспомнил, как регулярно читал про изымаемые при обысках телефоны, компьютеры и флешки. Время изменило форму, но не содержание.

В самом конце он нашел то, что искал.

«Две деревянные куклы типа матрешка c гербами в виде царских орлов». И ниже: «Изъяты в доход государства».

Он поблагодарил старика, вручил ему специально принесенную шоколадку и быстрее побежал обратно на улицу.

11

В кабинете на третьем этаже канареечного сталинского здания, окнами выходящем на Ивановскую площадь и колокольню Ивана Великого, шло совещание. Восемь одетых в деловые костюмы мужчин и женщин сидели за длинным столом лицом друг к другу и делали пометки в лежащих перед ними айпэдах. Хозяин кабинета во главе стола говорил вот уже двадцать минут. Он медленно переводил взгляд с одного лица на другое, время от времени останавливался на ком-то одном и без выражения просил: «Константин Сергеевич, возьмите, пожалуйста, на контроль». Или: «Маргарита Степановна, пожалуйста, представьте соображения вашего отдела на этот счет к понедельнику». Константин Сергеевич и Маргарита Степановна деловито, но с достоинством кивали и касались пальцами экранов планшетов.

Здесь не тыкали и не обращались просто по имени. Здесь редко повышали голос. Кричать на всю Ивановскую, как случалось в учреждениях попроще, из окон которых эта Ивановская была совсем не видна, здесь было не принято. Чем выше взбирался сотрудник, тем меньше эмоций у него оставалось. Однако причиной тому была не деликатность. Сегодняшний нелепый юнец завтра мог превратиться во всесильного повелителя, и мало кому из опытных царедворцев хотелось обременять себя неловкостью прошлого панибратства. Те же, кто начинал играть в демократию, надолго не задерживались, не успев толком погрузиться в дела. Сама атмосфера быстро выталкивала их наружу, как выталкивала на поверхность легкомысленных курортников пересоленная вода Мертвого моря.

В по-советски огромном кабинете большого начальника горели все лампы: говорящий не любил дневного света, и шторы были задернуты. Будь его воля, он вообще работал бы и устраивал совещания по ночам. Однако такая вольность была ему недоступна: на своей недосягаемой высоте он все равно оставался «одним из», высокопоставленным бюрократом, аппаратчиком, приближенным к телу. Делать все, что заблагорассудится, мог позволить себе лишь один человек, человек, незримо (и зримо тоже – в виде разнообразных портретов) присутствующий на каждом совещании, в каждом кабинете и коридоре огромного здания. Никто и никогда не называл его по фамилии или просто по должности. Дозволенное журналистам и обывателям здесь превратилось бы в святотатство. Все эти фамильярности существовали для непосвященных, населяющих мир за красной кирпичной стеной и за границами комплекса зданий на одной старой московской площади. В мире интриг, беспринципности и цинизма лишь его имя и отчество служили той скрепой, что духовно соединяла посвященных в единую общность. Все они были неверующими, вернее, ни во что не верили, но инстинктивно подчинялись внутреннему гироскопу, требующему даже всуе произносить священное словосочетание со строго уравновешенным придыханьем. Словно в тексте пхеньянской газеты, даже в самом незначительном разговоре они выделяли его размером и жирностью шрифта. Впрочем, могли ли быть незначительными разговоры, в которых это имя встречалось…

Случайно попавшему в кабинет (если б такое было возможно) могло показаться, что его хозяин, еще не старый и явно образованный мужчина с цепкими глазами на чересчур правильном холеном лице – мечтатель или самодур. Он мерил бы его своей заурядной общечеловеческой меркой, сразу замечая противоречия и подмену понятий в его речах. Отчасти он был бы прав, хозяин кабинета действительно существовал в мире своих идей, которым подчинял свои умозаключения. Однако в отличие от бытовых шарлатанов в его распоряжении были все нужные рычаги и ресурсы, чтобы превращать эти идеи в реальность. Кроме того, случайный человек в пределах своего скудного горизонта не смог бы оценить главного: здесь говорил не хозяин кабинета, его устами вещало государство, и уже одно это придавало смысл каждому его слову. В границах своей компетенции он сам и был государством.

Конечно, до поры до времени. Исповедуемая им парадигма, по которой интеллектуалы управляли невежами, уходила в прошлое, уволакивая его за собой. Она уступала место новой – невежами начинали править невежи, и всемогущий чиновник пытался сохранить статус-кво, потому что уступить означало его личный закат, конец всего, что он сделал, а заодно – и того, что не сделал.

Тщеславные люди кичатся тем, чего добились; он же, человек честолюбивый, волновался о том, кем не стал. С юности он мечтал повелевать не людьми, а умами, и с ревностью штудировал творенья всех тех, на месте которых должен был находиться. В итоге он докатился до того, что завидовал даже своему знакомому, банкиру на пенсии, написавшему довольно поганый, но оттого не менее популярный роман. Он знал, что сумел бы куда лучше, но уже было поздно, его холстом оказалась страна. И он не собирался этот холст отдавать.

Звали вельможу Янис Иванович Куницын, где имя было данью латышской матери, а остальное наследством русского отца.

– Стоящая перед нами задача одновременно сложная и простая, – наставлял он в конце совещания. – Нам предстоит превратить традицию в инновацию. Прошлое в будущее без захода в настоящее. Это сложно. Кому-то кажется, что невозможно. Простая же она потому, что этот фокус нам уже не раз удавался.

Он вяло взмахнул рукой, словно отгонял муху.

– Рано радуетесь, господа! Они как и раньше не готовы выбирать, но в этот раз ситуация непростая. Потому что теперь они хотят выбирать. – Он, разумеется, сделал ударение на слове «хотят». – Ну что ж, тем интереснее вызов. Нам потребуются аргументы. Шамиль Равильевич, что там у нас?

Шамиль Равильевич, скуластый мужчина под пятьдесят, курирующий парламент, осторожно ответил:

– Полагаю, быстрее всего договориться с коммунистами или социал-демократами. Я уже их предварительно прощупал. Есть, правда, кое-какие шатания…

– Договоритесь и с теми, и с теми! От нашего результата они зависят не меньше. Для начала намекните социалистам про госдачи, там, кажется, истекает аренда. А коммунисты любят чартеры за казенный счет. В общем, думайте. И соберите их на той неделе, я им сам объясню.

Он поднялся из кресла.

– Всем большое спасибо. Пока это всё.

Он дождался, когда они дошли до дверей, и попросил:

– Вениамин Эдуардович, задержитесь, пожалуйста, на минуту.

Вениамин Эдуардович, самый молодой начальник отдела, с головы до ног облаченный в одежду итальянской фирмы ETRO, коротко кивнул и затрусил к только что покинутому месту в конце стола.

– Садитесь поближе, – улыбнулся Куницын.

Ответной улыбки не последовало. На рыхлом, с опущенными книзу уголками губ лице Вениамина Эдуардовича любая эмоция обычно проступала в виде насмешки, в которой сам он ошибочно видел иронию. Но только не в этом кабинете. Здесь оно совершенно окаменело, и лишь обильно выступающий на лбу пот стал его единственной эмоцией.

– Вы следите за рейтингом? – спросил Янис Иванович, когда за ушедшими закрылась дверь. – Меньше тридцати, Вениамин Эдуардович. Сильно меньше. И роста не наблюдается. Кампания обещает быть сложной. Как там с матрешкой?

Тот не мигая смотрел в глаза начальника. Капли на его лбу соединились, и два ручейка потекли по щекам.

– Вениамин Эдуардович… – снова обратился к нему Куницын.

– Мы кое-что упустили из виду, – вышел наконец из ступора Вениамин Эдуардович.

Оба делали вид, что не замечают, что пот с лица потек уже за шиворот. От этого Вениамин Эдуардович потел еще сильнее.

– И сколько осталось?

– Неизвестны владельцы всего двух. Но буквально сейчас благодаря нашему любопытному доктору появилось новое направление. Весьма перспективное.

Он достал из папки скрепленные вместе несколько страниц.

– Вот, здесь текущий отчет.

Куницын не глядя пододвинул бумаги.

– И каков ваш прогноз?

– Работаем, Янис Иванович.

Тот тяжко вздохнул.

– Понятно… Отложите пока все остальное, хорошо? Сосредоточьтесь на матрешке. Она нам нужна до выборов.

12

Больше всего Ариадна Ильинична боялась одиночества.

Когда-то, даже не задумываясь, она была уверена, что жить самой по себе – ее главная цель. Родители и сестра (с нею – четверо взрослых людей в одной, пусть и большой, комнате в коммуналке) отодвинули желание семейной жизни куда-то туда, где оно было практически незаметно. Она не делала глупых заявлений вроде «Я всегда буду одна!», не бегала от мужчин, но неосознанно не подпускала никого на то расстояние, с которого спокойно предлагать руку и сердце. Мужчинам – а она любила мужчин и не была феминисткой – она была удобной подругой, даже была им верна, но лишь до тех пор, пока они не начинали ждать от нее большего, чем она желала им дать. Отношения виделись ей как снимок, на котором все улыбались, а отнюдь не роман с завязкой, развитием и неопределенным концом.

Однако люди меняются, нужно лишь подольше пожить, и со временем ей открылось, что забота о ком-то кроме себя вполне может дать объяснение собственной жизни. И она решила завести ребеночка. (Слово «завести» напоминало, конечно, о кошечках и собачках, но другого подобрать не получилось; оно отражало ее намерения). Решение это изменило ее жизнь: ребеночку следовало подобрать отца, для чего пришлось взглянуть на мужчин, вернее, на отношения с ними, по-другому.

В своем муже, которому родила двух дочерей, Ариадна Ильинична не чаяла души. Не чаяла она ее и тогда, когда та уже отлетела на небеса: они прожили вместе без малого сорок лет, и она понимала, что это, собственно, и была ее жизнь. Первое время растерянность была даже сильнее горя. Однако, потеряв мужа, она получила удивительную компенсацию – почти полдюжины внуков. Соглашаясь с врачами и их диагнозами, в душе она считала это чудом.

После автокатастрофы опекунство над Раисой предлагала взять старшая дочь, Раисина тетя, но Ариадна Ильинична настояла на своем: она оставила преподавание, вышла на пенсию и посвятила себя внучке. Пока был жив муж, она чувствовала, будто помолодела лет на тридцать: он приходил с работы, она накрывала на стол, и ставшая дочкой Раиса рассказывала о своих делах. Теперь же за столом они сидели вдвоем. Но о делах ей рассказывали уже пять человек.

Отношения с Раисиными личностями складывались у Ариадны Ильиничны по-разному. Она старалась никого не выделять, но некоторые выделялись сами. Сложнее всего оказалось с Толяном.  Поначалу она считала все эти характеры пусть разными, но все же Раисиными амплуа. Однако мальчик был пугающе правдоподобным, а значит, настоящим, и потому неуправляемым. Особенно он переменился в последние недели. Она никак не могла найти причину и относила это на его сложный возраст (как видно, она верила, что живущий внутри Раисы Толян развивается по всем законам физиологии). Объяснить перемену смог бы Капралов, но беспокоить лишний раз Луку Романовича ей не хотелось. И все же позвонить ему пришлось.