Текст книги "Царь-кукла (СИ)"

Автор книги: Константин Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 14 страниц)

В противоположном от входа углу, справа от Тодасевича, лежала неприметная на первый взгляд мраморная плита, которую тот все никак не решался приказать унести. Плита эта недолгое время служила постаментом статуе Давида, копии шедевра Микеланджело в масштабе один к пяти, теперь отправленной в провинциальный музей. Полгода назад, получив ее в подарок, Владимир Михайлович сразу понял, что сокрушителя Голиафа ему послала сама судьба: освященная веками идеальная нагота, символ победы искусства над стыдливостью, должна была стать еще одним сигналом хозяина кабинета: вооружившись мировым наследием, молодой министр будет проводить свою политику без ханжества и фарисейства. Однако по роковому совпадению, похожий то ли на садовую скульптуру, то ли на комнатный фонтан метровый Давид был точно такого же роста, что и сидящий Тодасевич, и посетители против собственной воли без конца переводили глаза с застегнутого на все пуговицы министра на обнаженного царя. Тодасевич не мог их за это судить, провокация даже была одной из его целей, но под вернувшимися от мраморного карлика раздевающими его самого взглядами он каждый раз сбивался с мысли и краснел. Поэтому скоро бесплодным фантазиям был положен конец, и символ новой политики уехал в Невинномысск.

Вообще, Владимир Михайлович не любил своего тела, а потому старался обращать на него как можно меньше внимания. Тело было чем-то вроде брата-остолопа, за внешность и поведение которого он будто бы вечно извинялся, отчего обычно имел то ли виноватый, то ли смущенный вид. В жестикуляции, мимике и даже походке Владимира Михайловича сквозила легкая брезгливость, словно он пытался стряхнуть с себя противную ему оболочку. При этом ничего особенного в его теле не наблюдалось, оно было совершенно обычно: среднее, без лишнего веса и явных изъянов. Скорее, причина была в общем восприятии Тодасевичем всего телесного как некоего ограничителя своей бесконечной внутренней гибкости: на самом деле, он с большим удовольствием принимал бы форму той функции, которую в данный момент выполнял.

И все же, несмотря на все это, Владимир Михайлович полагал себя бюрократом новой формации: он с презрением относился к чиновничьей рутине, а главным мерилом эффективности считал не никому не интересные статистические данные о числе посадочных мест в театрах и финансировании библиотек, а отдельные проекты, способные напомнить о величии национальной культуры как внутри страны, так и на международной арене. Такой подход вообще был визитной карточкой правительства, состоящего из современных людей, умеющих увлечь общество интересной идеей: изрядная доля коллег Тодасевича, министров и даже вице-премьеров, успели поработать пресс-секретарями, вице-президентами банков по связям с общественностью и президентами коммуникационных групп; да и сам Тодасевич немало лет, прежде чем стать писателем, писал пресс-релизы.

Последние месяцы самым главным проектом министерства культуры и основной заботой его министра было участие во Всемирной выставке в Сиднее, куда десятки стран должны были привезти все самое лучшее, свои достижения и предметы гордости. Россия, по единодушному мнению членов правительства – мировой культурный камертон, должна была построить свою экспозицию вокруг знакомых миру символов русской культуры, но с инновационным подтекстом, продемонстрировать связь между традицией и современностью, способность бережно хранить наследие предков и умение интерпретировать его в соответствие с потребностями сегодняшнего дня, вдохнуть новую жизнь в казалось бы привычные символы и так далее по пресс-релизу правительства. Министр тяжелого машиностроения даже предложил изготовить макет этого камертона, от чего после первых эскизов пришлось с сожалением отказаться, поскольку его так никто и не сумел вообразить. И тогда Владимир Михайлович выдвинул идею, покорившую коллег. Он предложил связать воедино прошлое и настоящее, сделав центральной темой российского павильона Царь-икру, Царь-водку и Царь-матрешку.

С первыми двумя вопрос решился сразу: чтобы добыть Царь-икру, в Каспии поймали белугу, действительно помнившую царей; Царь-водку вообще искать не пришлось – ею назначили самую дорогую сорокоградусную из соседнего гастронома. Но с матрешкой дело встало: Владимир Михайлович предлагал и самую большую, и самую многоместную, и сделанную с помощью нано-технологий, однако человек, в действительности подкинувший ему эту триумфальную идею, оказался и главным тормозом на пути к ее осуществлению. Тодасевичу с самого начала весьма определенно было указано, какой должна быть искомая Царь-кукла.

– Возможно, Владимир Михайлович, вы сейчас этого не видите, – заявили ему тоном столь вежливым, что для возражений собеседника не оставалось ни малейшей лазейки, – но есть мнение, что в данном случае велосипед изобретать не стоит. Настоящая царская матрешка уже существует. Ее репутация столь безупречна, что ваша задача весьма упрощается – в этот раз можно не тратить усилия на креатив. На вашем месте я бы ее просто нашел.

Сказавши это, одетый в модный приталенный костюм посетитель словно в замедленной съемке вытянул из папки большой белый конверт и, удерживая его снизу за угол, несколько раз покачал на уровне министерского лица. Затем, не добавив в голос никакой новой эмоции, собеседник Тодасевича тоном курьера провозгласил: «Вам письмо, господин министр!», надорвал конверт с двуглавым орлом и красной надпечаткой «Правительственное» и вытряхнул из него большую глянцевую фотографию.

– Не хотелось посылать по имэйлу, – объяснил он свою старомодность. – Конечно, никакого секрета тут нет, да, Владимир Михайлович? Но мы бы вам рекомендовали до поры до времени все же держать детали операции в тайне. Не хочется портить сюрприз нашим иностранным партнерам, вы меня понимаете?

 И вот тогда-то Тодасевич впервые и увидел матрешку с гербом великой княгини, какой позже будут любоваться Капралов и Жуковский.

– Вы видите одну из внутренних частей, – объяснил посетитель, держа фотографию обеими руками, как икону на крестном ходе.

– И что же на остальных? – вежливо поинтересовался Тодасевич.

– Все как обычно, Владимир Михайлович, опора мироустройства – семья. Сменяются правительства, президенты, режимы, идеологии, а семья остается. Есть ценности непреходящие, и ради них нам с вами стоит напрячь свои силы. Вы верите в семью?

– О да! Всей душой! – горячо заверил министр и приложил ладонь к груди.

– Это правильно. Наша семья, разумеется, состоит из семи частей. И вот эти отдельные «я» мы и должны найти.

– А что же изображено на остальных? – повторил свой вопрос Тодасевич.

– На остальных изображены другие члены семьи. Ими занимаются другие люди. Ваша задача искать вот это! – И собеседник бросил на стол министру фотографию матрешки.

– Мы с вами живем в информационном пространстве, согласны? – продолжил он после того, как Владимир Михайлович изучил фото.

– О да!

– И добились определенных успехов в его покорении… Вы любите рыбалку?

– Ну, знаете, я стараюсь заниматься разными видами…

– На рыбалке, – не стал слушать тот, – вы сидите и ждете, когда клюнет. Забрасываете удочку и ждете. А почему? А потому, что вам нравится сам процесс. Спортивный интерес. А что вы станете делать, когда вам все-таки нужна рыба?

– Пойду в магазин?

– Да, пойдете в магазин, – согласился человек в модном костюме, немного раздосадованный тем, как министр разорвал его логическую цепочку. – А если магазина нет, а рыба вам до зарезу нужна?

– Не знаю… Попрошу у кого-нибудь…

– Не дадут. Можете мне поверить! Мы с вами поступим по-другому. Бросим в озеро динамит и посмотрим, что всплывет.

– Динамит? – не понял Тодасевич.

– Да! Если сгустить информационное поле вокруг какого-то предмета, оно само начнет генерировать информацию об этом предмете. Сделайте информационный вброс и проводите мониторинг. Будет, конечно, много мусора, но вы увидите, что скоро мы узнаем и о том, что нам нужно.

– Не уверен, что понимаю, как это работает… – засомневался Владимир Михайлович.

– Очень просто! – поморщился собеседник. – Подключите газеты, телевидение! Сделайте из матрешки новость! Об актуальном предмете больше говорят. Если вокруг будут сплошные матрешки, то о них заговорят и те, кто знает что-то о нужных нам. Это проверенная технология, секретная разработка советского НИИ. По глобальным вопросам она используется давно: вбрасывается тема, а потом анализируется общественное мнение. А вот для менее абстрактных случаев было нельзя.

– Слишком затратно?

 – Не в этом дело. Не было обратной связи. Все примут к сведению, но в обратную сторону информация не пойдет. То есть, можно узнать, что вообще думают о матрешках, но узнать об определенной матрешке нельзя. К каждому… э-э-э… корреспондента не приставишь… Теперь же есть поисковые системы, блоги, социальные сети, твиттер, в конце концов, и это работает. В общем, интернет вам в помощь!

С того разговора прошло полгода, и Владимир Михайлович начал сомневаться. Единственным результатом титанической работы (полгода все министерство ломало головы, под каким еще соусом показать матрешку главной новостью на национальном телевидении) стала музейная матрешка, которую, к его ужасу, как раз накануне передачи в фонды министерства похитили самым кошмарным манером.

Он встал и, потирая подбородок, прошелся по кабинету. На ногах ему думалось лучше, за столом лишь хорошо мечталось. Он должен был просчитать варианты. Провал поручения приславшей человека с конвертом инстанции грозил оргвыводами. Все нити управления, пропущенные между зубцами древней стены, тянулись оттуда. А главное – там, за стеной, хранились ответы на все хоть сколько-то значимые кадровые вопросы, а значит, и на его, Тодасевича, чаянья. Он остановился возле Дарвина и машинально погладил покрытую морилкой лысину. Его взгляд наткнулся на оставшийся от израильского царя постамент. Владимир Михайлович подошел к столу и нажал кнопку на телефоне.

– Маргарита Сергеевна, будьте добры, распорядитесь, чтобы этот камень наконец убрали!

Дело было не во Всемирной выставке. Она была всего лишь предлогом. Тодасевич не просто так стал министром. Он верил в интуицию как в неподвластное разуму продолжение логики, и на одних фактах в этот кабинет не попал бы. И все же он так и не смог понять, по чьей инициативе и зачем была затеяна история с матрешкой. Однако никакими приказами и циркулярами полученное им поручение не оформлялось, а значит, оставалась надежда, что все как-нибудь само обойдется.

ЧАСТЬ 2

1

– А вы кто? – напряженно спросил дежурный майор.

– Ее врач.

– А, явились! – В его голосе проступило облегчение. Капралов слышал о законе сохранения энергии, а потому сразу понял, на кого свалится давящая на полицейского тяжесть. – Она сбежала, что ли? Мы уже хотели бригаду вызывать. Сейчас приведут.

Капралов вышел в коридор. На столе поверх недописанных заявлений лежал сложенный вдвое серый газетный листок. «На страже правопорядка!», прочитал он название.

«Полиция Тамбовской области проводит проверку по факту обнаружения целлофанового пакета с полуживой новорожденной девочкой на обочине автотрассы, – сообщалось на обороте газеты. – Роженицу нашли в работающей неподалеку бригаде озеленителей. Ею оказалась 30-летняя мать четверых детей. “У меня заболел живот, и ребеночек сам выскочил”, – объяснила она свой поступок полицейским».

«В Тюмени полиция задержала подозреваемого в нападении на детей, игравших во дворе. Когда мимо сидящего на скамье мужчины пробегал шестилетний мальчик, тот выхватил нож и ударил его в спину. “Я сделал это лишь с целью причинить физическую боль, чтобы он успокоился и не раздражал”, – сообщил мужчина прибывшим полицейским».

Из недр отделения послышались шаркающие по линолеуму шаги, и на пороге появились пузатый сержант и Раиса. На ней была стеганая нейлоновая куртка цвета хаки, коса растрепалась, волосы на макушке сбились в перезрелый одуванчик. В глазах пылал нездоровый огонь.

– Ваше? – угрюмо буркнул сержант. – Получите.

Они вышли на улицу.

– Пройдемся, – сказал Капралов.

– Что случилось? – спросил он через пару кварталов. – В протоколе написано, что ты участвовала в массовой драке.

Она молчала.

– Раиса? – осторожно поинтересовался он.

– Слышь, мужик, харэ меня Раисой звать! – тонким голосом закричала Раиса и сплюнула на асфальт.

– Хорошо. А как мне тебя… э-э-э… звать?

– Толяном! И хватит базарить, вези домой!

– Ты знаешь, кто я?

– Знаю! Ты пасешь всех этих козлов! – Толян отшатнулся в сторону и захихикал. – Козлиный доктор! Ты козлиный доктор! Ха-ха-ха!

– А ты, видимо, наш таинственный футбольный фанат? Приятно познакомиться. Кто играл?

– Наши с «Зенитом», – процедил Толян и снова сплюнул.

– И кто кого?

– Не твое дело!

– У тебя коса растрепалась, – сказал Капралов и указал ему за спину. – Кстати, ты считать умеешь?

– Да пошел ты!

– Поди сюда, – поманил он мальчика пальцем. – Тебе что-то в глаз попало, дай посмотрю.

Толян нехотя повернулся. Капралов поднес указательный палец к его лицу.

– Один, – сказал он, пристально глядя ему в глаза, – два, три, четыре, пять…

Толяновы глаза остекленели, будто на нем нажали кнопку питания.

– Раиса! – скомандовал Капралов.

– Лука Романович? – спросила Раиса своим обычным голосом.

– Привет. Ты это слышала? Ну и отродье!

– Мое отродье, – обиженно заметила она.

– Извини. Но все равно, так ты мне больше нравишься. С ним я потом разберусь. Сейчас тебя надо отвезти домой.

Он остановил такси.

– Лука Романович, – сказала Раиса, когда машина поехала, – а ведь я правда все слышала.

– Как интересно… Значит, в этот раз он не полностью завладел сознанием?

– Да, и остальные тоже. Мы все там были.

– Вот как? И его отец?

– В том-то и дело. Нет никакого отца. Он его выдумал.

– У-у-у… Беспризорник, значит… Это многое объясняет…

– Лука Романович, вы слышали? Кажется, у меня больше нет провалов в памяти, я как будто тоже присутствую…

– Слышал-слышал. И что, понравилось?

– Дело не в этом! Похоже, что мы можем существовать одновременно, все вместе, понимаете?

– И потом обнаруживать себя в отделении с разбитым лицом? Ну-ну…

Он отвернулся к окну. Час ночи, а машин не меньше, чем днем.

– Давно ты перестала выключаться?

Раиса ответила не сразу.

– Мне раньше казалось, что у нас нет ничего общего, – задумчиво сказала она. – Мы с ними совсем не общались. Игнорировали друг друга. Но потом я стала выяснять про пупсика, как вы научили. И они тоже между собой о нем говорили. А потом получилось, что мы и о других вещах стали говорить. Кажется, мы стали чувствовать друг друга. Теперь иногда просто болтаем.

Капралов задумчиво потеребил подбородок.

– Просто болтаете? Интересный симптом…

– Выпьете чаю, Лука Романович? – спросила Ариадна Ильинична, когда Раиса ушла в свою комнату. – С розовыми лепестками. Потрясающий аромат! Китайский, я его недавно открыла… Или обычного заварю, если хотите. Я так вам благодарна, что вы согласились, в такой-то час…

– Да,– кивнул Капралов, – пожалуй, попробую розового. Я хотел с вами кое о чем поговорить.

Раисина бабушка, суетливая маленькая женщина в середине своего восьмого десятка, засеменила на кухню. Капралов пошел следом.

– Тяжелая у вас работа, Лука Романович.

Она  поставила на стол две чашки и вазочку с абрикосовым вареньем и села напротив.

– А у вас жизнь, Ариадна Ильинична, – парировал он и подул на чай. – Вы знаете… Я вот о чем хотел спросить…

Он втянул губами несколько обжигающих капель и на мгновенье задержал во рту, остужая.

– Что вы знаете про семью ее отца?

– Про Смирновых? По правде говоря, не очень много. С его родителями мы не подружились. Нет, вы не подумайте! Они были хорошие люди, мы общались, просто близкими так и не стали. А потом они умерли, сначала мать, а через два года отец. Оба от рака. А дальше вы и сами знаете…

– А этот пупсик, откуда он взялся?

– Она вам про него рассказала? Да, пупсик… Он ей от отца остался. Вообще, с ним целая история была. Ваня, ее отец, никому его не разрешал трогать, очень дорожил. Он его сам от отца получил и говорил, что, когда Рая вырастет, передаст ей. Но мы сразу отдали, хоть какая-то память… Вы варенье ешьте, я еще положу.

– Спасибо…

Капралов отправил в рот абрикос.

– Значит, это правда семейная реликвия?

– Да, в некотором роде. Ванин отец был детдомовский, у него ничего больше не было. Вы знаете, что Раиных прадеда и прабабку по отцовской линии Сталин расстрелял?

Капралов покачал головой.

– Да… Его в тридцать седьмом, а ее отправили в ГУЛАГ и в тридцать восьмом заменили на высшую меру…

Она пару раз моргнула, склонилась над чаем, но пить не стала.

– Ох, у меня же еще кекс! Сейчас дам вам кусочек.

– Только маленький.

Ариадна Ильинична достала из холодильника кекс, отрезала от него ломоть и положила на блюдце.

– А детей отдали в разные детдома, – сдавленным голосом продолжила она. – Всех. Дали новые фамилии. Так они и потерялись. Ее дед только в оттепель смог узнать, кем были родители, их после смерти Сталина реабилитировали. У них ведь известная фамилия, дворянская, Морковы, прадед до революции был товарищем министра просвещения, несмотря на молодость. А потом извели всех. Такая вот судьба…

– А пупсик? – напомнил Капралов.

– Да, пупсик. Вы знаете, что он из матрешки?

– Догадался…

– Да-да, конечно! Прадед, когда понял, к чему все идет, раздал детям по части матрешки и наказал никому не показывать. Наверно, надеялся, что они по этим матрешкам смогут потом друг друга разыскать… Пятеро детей, пять кукол, понимаете? Младшему, Ваниному отцу, досталась самая маленькая, наш пупсик. А две большие родители оставили себе.

– А как она попала к прадеду?

– Этого я не знаю…

– Но вы уверены, что кукол было семь?

– Так Ваня рассказывал.

Дома Капралов полез в Гугл. Википедия сразу сообщила, что Морковы – старинный графский род, но по имени Раисинова прадеда, Петра Сергеевича, нашелся только некий репрессированный Марков, впрочем, слишком молодой, 1912-го года рождения. Тогда он взял ручку и лист бумаги и написал:

«Царь и царица – нахожд. неизвестно (утрачены?), принадлежали родителям деда.

1-я вел. княгиня – у меня, происхожд. неизвестно.

2-я вел. княгиня – украдена из музея, завещал бездетный гражданин.

3-я вел. княгиня – неизвестно.

4-я вел. княгиня – неизвестно.

Наследник – потеряна(?) Раисой, принадлежала деду.»

«Во всем этом должен быть какой-то смысл, – подумал он и сразу его нашел: – Из трех известных кукол две за короткое время пропали. И кто-то охотится за матрешками. Разве все это может быть совпадением?»

2

Официанты держались столь непринужденно, что Капралов сразу понял, что они зарабатывают больше него. Стараясь не смотреть по сторонам, он миновал огромный аквариум, воды которого преломляли силуэты сидящих в зале акул капитализма и прочего истеблишмента. Боковым зрением он все же заметил, как человек в белом колпаке и с сачком ловко выдернул из воды какого-то гада и рысцой поволок его на кухню. Он сел за указанный ему стол.

В это самое мгновенье Денисова мать, Нина Петровна Шестакова, оглядывала город с заднего сиденья везущего ее на встречу автомобиля. Ее стройная правая нога была закинута на такую же стройную левую, благо, места для этого в машине хватало. На душе у нее было ровно и покойно, ведь никто не знал, о чем она думает; а думала она вот о чем: «Я должна изменить нашу жизнь!». Мысль эта не была случайной, не возникла сама по себе, она услышала ее в кинофильме и теперь никак не могла выкинуть из головы. В устах киношной героини мысль, правда, звучала немного иначе: сама того не замечая, Нина Петровна заменила непонятное ей слово «свою» на естественное «нашу». Все ее амплуа – добрая жена, эффектная спутница или заботливая мать – предназначались для других, принадлежать самой себе ей было неинтересно и даже страшно. Нина Петровна была человеком долга, причем долга того сорта, который никогда невозможно отдать сполна. Такой подход к жизни не оставлял места эмоциям, но то была сознательная жертва: чувства сделали бы семью уязвимой, тогда как обязательства ее цементировали. Брак был главным (и единственным) проектом ее жизни. Нельзя сказать, что у Нины Петровны не было сердца – конечно, сперва была и страсть, но поводом к замужеству стала не она, а развившаяся после влюбленность, в отличие от страсти обычно куда более требовательная к своим причинам. Нина Петровна знала, что любовь расчетлива, но принимала это как ее, любви, единственный способ самозащиты. Людей же понимающих расчет лишь как корысть она считала глупцами.

 Восемнадцать лет Нина Петровна умело строила счастье близких, и тем непонятнее были раскручивающие в последнее время ее семью центробежные силы: мужа засосала политика, сына мечты, и все они всё дальше удалялись друг от друга. Глядя на еле ползущие по Москве автомобили, она с удовлетворением думала о том, что пришло время действовать.

– Лука Романович! – приветствовала она поднявшегося навстречу Капралова. – Вы уже выбрали? Непременно попробуйте омара! Вы любите омаров?

– К омарам я достаточно равнодушен, – деревянным голосом ответствовал тот.

Она села напротив и некоторое время рассматривала его с застывшей улыбкой. В конце концов Капралов отвел глаза.

– Вот как? Не любите омаров? – Нина Петровна положила меню на тарелку. – Однажды, во время свадебного путешествия, мы зашли в ресторан. Принесли нам какие-то ужасные щипцы, и мы совершенно не знали, что с ними делать. Тогда Леонид попросил завернуть омара с собой, мы сели в машину, остановились в поле, разломали его руками и съели. Вкус на меня не произвел особого впечатления, но дело было не в омаре, понимаете?

Капралов кивнул.

– Я помню это так ясно, будто оно происходило сегодня утром. Даже запахи… Странно, правда?

Нина Петровна склонилась над меню и бесстрастно добавила:

– Все мечтают о счастье, но счастливые люди не умеют ценить такие моменты.

Капралов тоже опустил взгляд в меню.

– Лука Романович, – сказала Нина Петровна, когда они сделали заказ, – я знаю, что вы были у моего сына, что у вас дела с моим мужем, и только мы с вами пока не подружились. Это неправильно, не находите?

Капралов мгновенье размышлял, что сказать, но быстро сообразил, что отвечать на риторический вопрос – значит оправдываться, и промолчал.

– Знаете, а ведь Елена Константиновна считает, что эта ваша эпопея с матрешками отрывает Леонида Сергеевича от государственных дел.

– Неужели? – опешил от неожиданности Капралов. – Мне она ничего такого не говорила.

– Возможно, это потому, что у вас не так много государственных дел?

– Возможно, о его делах следовало бы говорить с ним самим? – быстро ответил Капралов; в такие моменты его лицо становилось непроницаемым.

– Лука Романович, это моя семья.

В ровном голосе Нины Петровны послышалась новая нота, будто легкое дрожание бубна в глубине сцены. Она смотрела на собеседника не мигая, и казалось, что глаза ее вобрали всю предназначенную для лица мимику.

– Леонид думает, что если идеи сына подтвердятся, это автоматически сделает его здоровым. Понимаете? Но вы-то зачем все это поощряете, вы же специалист… Вот Елена Константиновна…

– Елена Константиновна лечит вашего сына, а не Леонида Сергеевича, – перебил Капралов. – Не думаю, что у вас есть причины относиться к психиатру как к семейному врачу.

– К семейному? Нет, конечно! Но не мне вам говорить, как важна моральная поддержка. Елена Константиновна видит свой долг не только в том, чтобы выписывать таблетки. И я в состоянии это оценить.

Он отложил приборы и пристально посмотрел ей в глаза.

– Нина Петровна, знаете, сколько мы с ней знакомы? Двадцать лет. Она хороший врач, но если вы называете моральной поддержкой умение говорить приятные вещи, то такому лечению я как специалист говорю нет.

Нина Петровна откинула голову и мелодично рассмеялась.

– А вы с ней похожи, – сказала она примирительно. – Ее убежденность меня и подкупила. Вы ошибаетесь, если думаете, что она говорит только то, что я хочу услышать. Отнюдь нет! Знаете, что…

Она подождала, пока официант подлил в бокалы вина и отошел.

– Я вам расскажу кое-что. Уверена, что это останется между нами… – Она вскинула брови, и Капралов нехотя кивнул. – Денис наш единственный ребенок. Беременность была сложной, после нее мне не рекомендовали иметь детей. И, честно говоря, я не очень-то и хотела. Но дело не в этом. Елена Константиновна считает, что мы должны снова попробовать. Сначала я была категорически против. Не из-за себя – Денис мог решить, что мы махнули на него рукой. Но она сумела меня убедить. Теперь я вижу, что и он не будет один, и всей семье это придаст… как бы сказать… в общем, новая жизнь она и есть новая жизнь!

– Поздравляю.

– Пока рано. Есть сложности с экстракорпоральным. Но уверена, мы их преодолеем! – Она навалилась на стол и прошептала: – Вы не представляете, что я сейчас чувствую… И за это я должна благодарить именно Елену Константиновну!

Капралов залпом допил вино.

– Нина Петровна, вы знаете своего мужа лучше меня, – сказал он, когда она выпрямилась. – Он все равно будет искать матрешку. Для него это дело принципа.

– Я бы не была так в этом уверена, Лука Романович.

Она поковыряла вилкой в тарелке, чтобы отделить то, что собиралась сказать, от предыдущего.

– Я не прошу, чтобы вы перестали ему помогать. Наоборот, я подумала, может быть, мы могли бы иногда, изредка, с вами обедать? А вы бы заодно делились, как продвигаются ваши дела? Видите, я предельно откровенна…

– Да, вижу… Тогда и я буду откровенен. Я с удовольствием с вами еще пообедаю. Но если условие этого – шпионить за вашим мужем, то мне и правда проще перестать с ним общаться.

– О нет! – воскликнула Нина Петровна испуганно. – Пожалуйста! Вы меня неправильно поняли! Это ни в коем случае не условие! Мы можем быть просто друзьями… Ведь именно с этого я и начала!

3

Неожиданная и сумбурная встреча с Ниной Петровной не прошла совсем даром. Не до конца пока ясные образы и даже разрозненные мысли начали, словно фигуры на доске, выстраиваться в систему. К сентябрю Капралов написал первые строки своей будущей книги. По понятным причинам он совершенно не знал, куда она его заведет. «Может, в этом и прелесть? – думал писатель. – Получается, в этот раз я как будто проживу ее вместе с читателем…»

Он долго по привычке размышлял, в каком жанре писать. Все указывало на детектив. «Но ведь у меня нету трупа, – сомневался он, вымеряя шагами получасовую прогулку до работы. – Разве только несчастная кошка… Похоже, мне нужен труп! С другой стороны, в жизни такое количество трупов, что искать еще одного убийцу попросту скучно. Куда важнее сама матрешка… Но что же тогда я пишу, если не детектив?» Без трупа получался какой-то квест.

В конце концов начал он так:

«В медицинской карте Дениса было написано – “шизофрения”. Если присмотреться, становилось заметно, что посередине слова, там, где пренебрежительное “ф” превращалось в грозное “р”, чернила закончились, отсрочив на мгновенье вынесение приговора. Страница за страницей карта рассказывала о лейкоцитах и гемоглобине, о психозах и ремиссиях, о родителях и отношениях со сверстниками. В ней было много о том, чего он видит и слышит. Не было лишь одного: почему этого не видят другие».

«О чем ни пиши, получается шизофрения, – думал Капралов. – Видимо, это судьба». Однако почему-то больше не горевал.

Он понял, что готов идти дальше в своих поисках, и единственной зацепкой был музей матрешки, директриса которого должна была уже давно вернуться из отпуска.

На этот раз билет покупать не пришлось, он заранее договорился с директрисой по телефону. По дороге в ее кабинет он заметил, что посетителей и правда стало больше: школьники вернулись с каникул и под присмотром учителей группами переходили из зала в зал.

– Дети, не шумите, у меня от вас раскалывается голова! – расслышал он среди визга знакомый голос экскурсоводши с рыбьими глазами.

Директор оказалась улыбчивой женщиной за шестьдесят в не по погоде теплом твидовом жакете со старомодной янтарной брошью на лацкане. Пудра на ее лице странным образом подчеркивала уютные старушечьи морщины, будто Валентина Федосеевна – так звали директрису – хотела казаться еще старше, чем была на самом деле. Облик ее особенно контрастировал с голосом – по телефону Капралов не дал бы ей больше двадцати.

– Несомненно, похищенная у нас матрешка и ваша это части одного комплекта, – сказала она, поглаживая предъявленную Капраловым матрешку. – Откуда она у вас?

– Подарили. Вы обещали сказать, кто завещал вам вашу.

– Да, конечно. – Она протянула листок. – Мы подготовили справку.

«Кузнецов, Иван Петрович, – прочитал Капралов, – 1923 г.р. Санкт-Петербург, Кронверкская ул., 18, кв. 8».

– Но вряд ли вам это поможет, он умер десять лет назад, – сказала Валентина Федосеевна. – Я всегда очень жалела, что мы не могли ее выставлять. Не знаю, почему он так решил… Ведь она не просто необычна, она уникальна! Я понимаю ваш интерес, я и сама посвятила ей немало времени.

– И-и?..

– И ничего… Мы искали в архивах мастерских, но никаких упоминаний не нашли. Судя по всему, ни одна из дореволюционных мастерских ее не делала.

– То есть это какая-то кустарная работа?

Валентина Федосеевна улыбнулась шире обычного.

– Она в любом случае кустарная, все мастерские были кустарные. Это общее название для такого промысла. Даже наш музей до революции назывался Кустарным. Но я поняла, что вы хотите сказать. Маловероятно, что ее могли сделать неизвестные частники. Даже если не брать в расчет, что в то время никто не решился бы без спроса рисовать царский герб, ее материал и роспись говорят о высочайшем качестве и художественной ценности. Таких мастеров всегда были единицы…

– Ее материал?

– Конечно! А вы разве не заметили?

Капралов взял матрешку, повертел в руках, разъединил половинки и заглянул внутрь.

– Не заметил чего?

– Да-а-а… Сразу видно дилетанта. Я же сказала, что она уникальная. А уникальная означает, что других таких нет!

Она почти нежно забрала у него матрешку, потом вдруг резко повернулась и бросила ее в стоящий у окна аквариум.

На мгновенье Капралов онемел, потом подскочил и в один прыжок оказался у аквариума.

– Зачем, зачем вы это сделали?! – запричитал он, засучивая рукав рубашки, чтобы достать со дна матрешку, наполнившуюся через отверстие в днище водой, и одним глазом косясь на эту сумасшедшую Шапокляк.

– Да ладно вам, успокойтесь! – весело сказала она. – Ничего ей не будет.

Капралов опасливо коснулся воды, и в ней заметалась шустрая разноцветная мелочь.

– Надеюсь, это не пираньи? – спросил он глухо.