Текст книги "Царь-кукла (СИ)"

Автор книги: Константин Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 14 страниц)

– Вы сказали, была другая?

– Была, да, она стояла в этом кабинете, вон там. – Она указала на полку над диваном, где сидела Раиса. – Знаете, иногда нам экспонаты отдают просто так. Что-то мы выставляем, что-то хранится в фондах, но эта к нам попала по завещанию, в котором было cказано, что мы должны ее хранить, но не имеем права выставлять. Мы понимали, что она старая, возможно, вообще одна из первых, но никаких следов найти не смогли.

– А кто был даритель?

– Ой, этого я не знаю! Какой-то бездетный товарищ, он свое имущество завещал музеям, благотворительным фондам и так далее. Если это важно, можете узнать у директора, она вернется из отпуска через три недели.

– А где она сейчас? – Капралов кивнул в направлении полки над диваном.

– В том-то все и дело! – снова округлила глаза Елизавета Георгиевна. – Я сперва решила, что вы из тех, кто ее взял, поэтому так испугалась.

– Взял?

– Ее похитили! Из этого самого кабинета!

– И вы, конечно, не знаете, ни кто это сделал, ни где она сейчас?

– Понятия не имею.

– Я-я-сно… – разочарованно протянул Капралов.

Елизавета Георгиевна снова округлила глаза.

– А вам разве не интересно, как это произошло?

– А что, как-то необычно?

– Что вы! Жуткая история! Про нее даже писали! – Она покосилась на Раису, подалась вперед и снова зашептала: – Не будем тревожить нейроны вашей впечатлительной подруги, пока она не перепугала весь музей.

Они обогнули стол и подошли к окну, наполовину отгороженному от комнаты аквариумом.

– История поистине загадочная, молодой человек! – с немного театральной аффектацией воскликнула Елизавета Георгиевна, коснувшись его локтя. – Вы слышали, как я закричала? Так вот, считайте, что я громко выдохнула, потому что вы не слышали, как кричала наша директриса, когда три месяца назад вошла в свой кабинет! Хорошо, что музей еще был закрыт, иначе бы детям потом снились кошмары. Перед нами открылась немыслимая в этих стенах картина! Настоящий апокалипсис! При этом ни окна, ни двери не были сломаны. Тому, кто это сделал, не помешали ни замки, ни сигнализация. А главное – ничего, кроме матрешки с гербом не пропало. То ли ее прихватили как сувенир, то ли они приходили специально за ней. – Она понизила голос до самого доверительного уровня. – Некоторые у нас и правда уверены, что это была какая-то разновидность нечистой силы!

– Господи, да что же такое вы тут увидали?!

– Ох, это был настоящий ужас! Вас как зовут, простите?

– Лука Романович.

– Лука Романович? Правда? Какое необычное имя, надо же, мне нравится, просто супер!.. Это старое здание, Лука Романович, и в нем водятся мыши. Чтобы их ловить, в музее жила кошка, Маруська. Директор ее обожала, просто души не чаяла. Понимаете, она прекрасный человек, но одинокий. Так жалко ее… Так вот, значит, тем ужасным утром она нашла в кабинете мертвую Маруську. Но не просто мертвую. Подождите секунду, мне нужно собраться духом…

Елизавета Георгиевна откинула голову и шумно втянула воздух; было заметно, как жалко ей расставаться с кульминацией своего рассказа.

– Короче говоря, эти изверги прибили ее к полу, – она указала на паркет в центре кабинета, – и вокруг контуром нарисовали матрешку! Ее собственной кровью! Как в фильме ужасов! Можете представить? Кто-то из сотрудников выложил этот кошмар в Фейсбук, и откликнулось такое количество людей! Вы не поверите, фотография нашей несчастной киски облетела весь интернет!

Капралов поцокал языком.

– Очень даже верю, – сказал он. – История действительно скверная. Но ведь было расследование?

– Ну, какое расследование, Лука Романович, бог с вами! Это же не рассказ про Шерлока Холмса. Вы что, не знаете нашей милиции? Ничего ведь не пропало. Если не считать, конечно, никому не нужной матрешки. Разве будут они что-то делать? Ну да, опросили сотрудников, возбудили для приличия дело по статье «Жестокое обращение с животными». Сначала, правда, хотели по статье «Вандализм», но потом сказали, что произошло это не в музее, а в служебном кабинете, значит, не вандализм. Будто кабинет не музей! И жестокое обращение! Кто не знает, может подумать, что мы Маруську не кормили и она с голодухи прибила себя к полу… Видите ли, само проникновение такое странное, что им никто не хочет заниматься.

– Но кто-то из сотрудников мог действительно желать зла директрисе…

– Да что вы! Серьезно? Это что же надо сделать, чтоб такое заслужить? Сами подумайте! Нет, Лука Романович, это были чужие. Нас милиция сразу спросила, мог ли кто-то хотеть ее запугать. Но какой в этом смысл? Она не принимает решений ни по зданию, ни по финансированию, это все в ведении города. Мы музей, который ничего не закупает. Получаем копейки от того, что дают на реализацию мастерские, немного от посетителей и занятий с детьми, но основные расходы и зарплату все равно платит город.

– Но зачем же было мучить несчастную кошку?

– Вот именно! В том-то и дело! Если нужна матрешка, берите! Но причем здесь Маруська? Наверно, какие-то сатанисты, бог их знает. Или сумасшедшие. А матрешка просто подвернулась под руку.

10

Трехэтажное горчичного цвета здание с середины прошлого века стояло в глубине большого парка, почти леса. В погожий летний день оно напоминало шале посреди виноградников, даже мраморная крошка осыпалась с его ступеней с чувством собственного достоинства. Казалось, еще чуть-чуть, и жирный плющ поползет по шершавой стене на крышу, разламывая черепицу. Однако такие дни были здесь в меньшинстве, плющ благоразумно ползал по стенам градусов на десять-пятнадцать южнее, и в остальное время в сером московском свете этот корпус психиатрического отделения с романтической точки зрения походил на дом Ашеров, а с более привычной наблюдателю бытовой – на барак.

 Сразу за ним начиналась тенистая аллея. Сумасшедшие в лес обычно не ходили, а у спрятанных за деревьями других зданий больницы были свои дорожки для прогулок, деревья и скамейки; где-то здесь даже был приличных размеров пруд. Поэтому аллея, населенная задумчивыми породистыми комарами, способными выпить в один присест не меньше рюмки крови, была пуста. Еще только поднимаясь ко входу, Капралов знал, что они не станут сидеть внутри, а пойдут гулять. Именно сюда, к комарам.

– Вот и до свидания, лето, – сказал Денис, задрав голову к по-инстаграмовски сочному небу, когда они дошли до середины аллеи.

– Так долго же еще, – возразил Капралов. – Вся жара впереди.

– Вот мне и достанется только жара. Пару недель еще точно продержат.

Они сели на скамью. Вдалеке рабочий в оранжевых штанах протащил газонокосилку. Капралов прихлопнул первого комара и уставился на лужу вытекшей из него крови.

– Извините, что я к вам тогда приперся. Это глупо. Теперь мне лучше. Видите, даже гулять выпускают.

Капралов смущенно улыбнулся. Он знал, чего хочет сказать, но не знал, о чем говорить.

– Отец сказал, что вы придете. Это он вас прислал?

– Нет, я здесь не как врач.

– А как кто? – ехидно осведомился Денис. – Как друг, что ли? Ко мне друзья не ходят.

Молодая женщина, согнувшись, словно тачку с углем прокатила мимо красивого мужчину с загипсованной ногой. Лицо ее светилось упоением долга. Невеста, подумал Капралов.

– Знаете, я надеялся, что вы согласитесь помочь. А теперь… Меня ведь к вам тогда послала галлюцинация. Помните?

– Ты ее сейчас слышишь?

– Сейчас нет.

– Вот и прекрасно!

Некоторое время они сидели, не глядя друг на друга.

– У меня было время подумать, – не поворачивая головы, произнес Капралов. – Ты все еще хочешь узнать, что нужно дикторам? Я бы мог попробовать…

– Неужели?

Он повернулся к Денису. Тот откинулся на спинку скамьи и смотрел с иронией: подросток, уловив в собеседнике неуверенность, он моментально почувствовал превосходство.

– Я сейчас здесь не как психиатр и даже не как писатель, а как человек, к которому ты пришел за помощью.

– Вас что, совесть мучила?

Капралов пожал плечами.

– Ты же сам говорил, что психиатры бесчувственные.

– Неправда! Я это говорил про других. Но теперь уже не важно. Я вам тогда много всего наговорил. Забудем, ладно?

Капралов хотел было возразить, но вдруг почувствовал облегчение и не стал. «А ведь меня и правда мучила совесть», – подумал он.

– Я тебе кое-что принес.

Он засунул руку в портфель и вытянул из него книгу.

– Вы правда думаете, что я… – начал Денис, но осекся. – Это не ваша книжка!

– Конечно, не моя! А ты решил, я хочу ее подписать? Поздно, надо было тогда просить.

Он протянул книгу мальчику.

– У лежания в больнице есть одно преимущество – у тебя полно свободного времени. Ты ведь любишь классиков?

– «Записки сумасшедшего»? – прочитал Денис на обложке и оторопело уставился на Капралова. – Это что, такая шутка?

– Это Гоголь. – Капралов посмотрел на часы. – Нам пора возвращаться.

Они встали и пошли к больничному корпусу.

– Подождите,– прошептал Денис, когда они вступили на ведущую ко входу лестницу.

Капралов обернулся. Мальчик стоял, ссутулившись, и смотрел на ступени.

– Вы серьезно говорили?

– А ты сам как думаешь? – так же шепотом ответил Капралов.

– Получается, ради меня вы готовы нарушить правила?

– Какой тебе прок, если я скажу да? Эта история не про меня, а про тебя.

– То есть, я не полная шиза?

– Нет, не полная.

Денис поднял глаза и смотрел на Капралова снизу вверх.

– Понимаете, Елена Константиновна каждый раз спрашивает, что я думаю про дикторов и матрешек. Меня и выпускать стали, только когда я признал, что их придумал. Из-за них меня снова запрут…

– Елена Константиновна права. Просто она не знает того, чего знаем мы, верно? Да ей и ни к чему… Ты меня спрашивал, как перестать делать то, что тебе говорят…

Денис медленно кивнул.

– Самый простой путь – это сделать наоборот.

– Значит, вы правда верите, что я могу быть прав?

– Можешь. А можешь и ошибаться. И я могу ошибаться. Ошибаться может любой, это не признак болезни.

11

Елена Константиновна Голосок-Заболоцкая (в девичестве Писецкая) просыпалась рано, задолго до когда-то раз и навсегда установленного на шесть тридцать будильника. Пока большинство соседей по часовому поясу досматривали последний сон, а очнувшись, проклинали жизнь и мечтали о пенсии, она успевала сделать кучу вещей, так что потом, придя вечером домой, чувствовала себя совершенно свободной от домашних хлопот, настоящей леди. У нее всегда находилось время на пластиночку или новый фильм, а иной раз прямо с работы она заезжала за Михаилом (разумеется, Голосок-Заболоцким), и они шли в театр. Однако так было не всегда, в энергичного жаворонка она превратилась не сразу. До шестнадцати лет Леночка Писецкая больше напоминала уточку: ходила вразвалку, медленно переставляя пухлые ножки, часто клевала носом, и заставить ее утром подняться было делом нелегким. Чтобы разбудить, мать приносила ей кашу в постель, в полусне она начинала жевать и так пробуждалась. Но однажды все переменилось. Проснувшись в самый обычный четверг, она в темноте январского утра непостижимым образом взглянула на себя со стороны и поняла, что хочет изменить свою жизнь. На долгие годы она запомнила, как вскочила с кровати, будто кто-то терпеливо таившийся под матрасом дал ей коленом под зад, и закружилась в приливе неожиданного счастья по комнате. Тогда она начала рано вставать, села на овощную диету, похудела, занялась физкультурой и в конце концов влюбилась. Оказалось, что времени в сутках куда больше, чем нужно на ругань с родителями и «Рабыню Изауру»: она нашла его не только на любовь и морковь, но и, как с удовольствием повторяли взрослые, «взялась за ум», поступила в медицинский институт и выучилась на психиатра. Одно омрачало ее жизнь: она так и не нашла времени на детей.

Елена Константиновна была хрупкой шатенкой, бледной кожей и глазами на выкате похожей на английскую училку, но все равно довольно эффектной. Она знала, что никогда не станет красавицей, и не искала красоту ни в себе, ни в других, по возможности она от нее даже бежала. Но знала она и то, что красота и привлекательность не обязательно синонимы, и пока время стирало юность с ее беззаботных (или, наоборот, слишком озабоченных) ровесниц, она, с его же помощью, лепила из себя то, на что когда-то не сподобилась мать-природа – хозяйку своей судьбы. Жизнь она ощущала как марафон, в котором выносливость и сила воли важнее всего остального. Чем лучшие стартовые позиции занимали конкурентки, тем приятнее было их обходить. Она могла гордиться не только собой: еще у нее были муж, настоящий мужчина, офицер, без пяти минут полковник, и работа. Врачей вокруг было много, а заведующая психиатрическим отделением в главной больнице страны – одна. Не хватало, пожалуй, лишь детей…

Не только себя самоё, но и окружающих Елена Константиновна умела держать в напряжении, резонно полагая расслабленность и слабость однокоренными словами. Она боролась и побеждала. И только с детьми пока не получилось…

Все это утро она, голая как русалка, просидела перед распахнутым трельяжем в полумраке занавешенной толстыми шторами спальни, и чем дольше сидела, тем больше печалилась. Нет, дело было не в отражении, годы заботы о себе не пропали даром, и им она была довольна: кожа, к которой хотелось прикоснуться, девичьи ключицы, шея без морщин. Печалило ее то, что в зеркале отразиться не могло. Она гладила плоский, без следов растяжек или кесарева живот и скользила взглядом по баночкам и флаконам на туалетном столике. Вот этот блестящий розовый тоник для снятия макияжа мог бы быть ее старшим, совершенно естественным образом он мог бы уже заканчивать школу. С такой занятой матерью он вырос бы самостоятельным пацаном и верховодил другими, немного хулиганом, но уважал бы ее и отца, думал о будущем и готовился в институт. Он был бы ее главным помощником и заботился об остальных. Например, об этом зеленом пузырьке с лосьоном для сужения пор, ее средненьком, задумчивом увальне, победителе шахматных олимпиад. Будто наяву она видела, как тот становится великим математиком и получает Нобелевскую премию. А самый младший, шайбочка матового стекла с кремом для век, пока еще совсем ребенок, отрада ее зрелости, стал бы великим хоккеистом, олимпийским чемпионом, и она бы не пропускала ни одних соревнований и ездила за ним по всему свету.

«А если ничего не получится?» – думала она, снова и снова проводя ладонью по животу, и от страха у нее сводило затылок. Вдруг они стали бы злыми, никчемными неудачниками, каких, она знала, так много вокруг? Как можно быть уверенной, что в мире, где каждый только и думает, как наступить на горло песне другого, она сумеет дать им все то, чего вправе ждать от матери дети? Какие могут быть гарантии, что в предназначенный для них лифт не сядут другие? Да и приедет ли этот лифт вообще? Как она будет жить, зная, что обрекла их на бессмысленные страданья? Ее материнский инстинкт был столь сильным, что она боялась рожать. Только так она могла защитить своих мальчиков от опасностей жизни.

12

Она ждала его на улице: сидела на скамье перед входом в распахнутом белом халате, нога на ногу, и курила сигарету – одну из тех тонких и крепких, на пачках которых рисуют цветы и узоры, – запрокидывая голову при каждой затяжке.

Капралов наклонился и церемонно поцеловал ее руку.

– Не паясничай, – сказала она слегка осипшим голосом, – больные. – Но руку подала.

Он сел рядом.

– Я все думала, зайдешь, не зайдешь…

– Ты, значит, знала, что я здесь?

– А как ты думал? Ты же не абы к кому пришел... Ну, рассказывай!

– Знаешь, долго рассказывать…

– Я про Дениса Шестакова.

–  А, разумеется… Просто пришел проведать. Мы… Мы общаемся с его отцом.

– Вот как?

Капралов кивнул.

– Ага.

– То есть ты друг семьи? Высоко летаешь. И какой он?

– Вы же знакомы…

– Это другое! – Она сложила губы бантиком и голосом Эдиты Пьехи произнесла: – «У вашего сына устойчивые бредовые идеи. – Спасибо, это очень любопытно!» А мне любопытно, что он за человек!

– Он не человек, он политик.

– Ты занимаешься политикой?

– О нет! Слава богу! Лучше расскажи, как ты живешь.

Елена Константиновна коротко хохотнула, и дым густой завесой окутал ее лицо.

– Капралов, я живу хорошо. У меня карьера и прекрасный муж. Пишу монографию… Слушай, а он правда такой, как в телевизоре? Ты ему веришь?

– Ну-у-у… Думаю, да.

– Вот и у меня такое чувство, что он настоящий.

– А-а-а, женская интуиция, – улыбнулся Капралов.

– Зря смеешься. Ты ведь писатель! Интуиция это способность чувствовать драматургию жизни. Вы, мужики, просто боитесь на нее полагаться.

– То есть женщины лучшие драматурги?

– Женщины – практикующие драматурги. А мужчины сочиняют пьесы. Или оперетки, кого на что хватает.

– Может, ты и права. Но согласись, что чувства это по сути инстинкты. – Он на мгновенье замолчал и добавил задумчиво: – Все мы живем инстинктами…

– А что плохого в инстинктах? Они древнее разума, поэтому надежнее.

– Ну, мы вроде как должны полагаться на разум….

– Ты серьезно? – Она кивнула на входную дверь в свое отделение. – Скажи это им. Они его боятся. И это еще в лучшем случае.

Она потушила сигарету о край урны, огладила колени и встала.

– У меня консилиум.

Капралов тоже поднялся.

– Да, конечно. Иди.

Она похлопала его по плечу и пошла ко входу в больницу.

– Слушай, знаешь что… – сказал он, когда она уже взялась за ручку двери.

Елена Константиновна обернулась.

– Ты молодец.

Она непонимающе мотнула головой.

– Я про Дениса. Правда, серьезно. Хорошая работа!

– Скажи это своему приятелю Шестакову!

– Скажу. И ты права, он действительно настоящий.

Она махнула рукой и скрылась в дверях.

13

– Вы уверены, что он придет? В противном случае мы будем выглядеть глупо.

– Уверен, Алексей Павлович! – бодро отрапортовал Михаил Африканович. – Кроме того, здесь никого больше нет, глупо мы будем выглядеть лишь в собственных глазах. Меня же это давно не смущает.

Они сидели в библиотеке модернового особняка и ждали сигнала Артема Сергеевича о прибытии гостя. До назначенного времени оставалось несколько минут.

– С чего такая уверенность? – спросил Жуковский.

– Интуиция, прогноз, основанный на фактах.

Штыков приосанился и выбрал выражение лица, наиболее подходящее для компетентных объяснений.

– А факты у нас следующие. Мужчина, почти сорок, холост, по специальности психиатр, но зачем-то решил стать писателем.

– И как это коррелируется…

– А так, что ему нужна история! Книжек у него не выходило уже два года, договоров с издательствами нет, а значит, и истории тоже. Но есть матрешка. Бог знает, где он ее взял, может, от бабушки досталась, может, на помойке нашел, спросим, но главное, что он ею заинтересовался. Представляете степень его отчаяния?

– Михаил Африканович…

– Ой, что вы, – быстро поправился Штыков, – вы совсем другое дело! У вас вполне практический интерес. И основания другие… – Он виновато посмотрел на сверлящего его взглядом Жуковского. – Простите, брякнул глупость, бывает! В общем, главное, что он пошел в музей, а уж после того, что там рассказали, ему сто процентов захочется узнать всю историю! Так что он придет!

– Но у нас ведь нет никакой истории!

– Но он-то об этом не знает! Он получил интригующее письмо, а кто мы и с кем будет встречаться – понятия не имеет! – Штыков довольно потер руки и угостил себя большим глотком джина с тоником.

На пороге появился Артем Сергеевич.

– Пришел господин Капралов, – сообщил он.

– Ну, что я говорил?! – не удержался Михаил Африканович.

– Здравствуйте, Лука Романович, – протянул руку Жуковский, когда Капралов вошел. – Алексей Павлович Жуковский. А это, – он указал на Штыкова, – э-э-э… наш эксперт, Михаил Африканович.

Капралов пожал протянутые руки и покрутил головой.

– Очень приятно, Алексей Павлович! Как много у вас красивых книг… Я так и понял, что это вы меня пригласили.

– П-поняли? – споткнулся о неожиданное слово Жуковский.

– Да, посмотрел в Гугле, чей это дом. Иначе бы и не пошел.

Жуковский метнул тяжелый взгляд в сторону Штыкова.

– А, конечно! Мы на это и рассчитывали! Немного мистификации, так сказать. По-другому нам не интересно.

Он с удовлетворением отметил, что лицо Михаила Африкановича налилось багрянцем, усадил Капралова в кресло и осторожно поинтересовался:

– В приглашении ведь было сказано, о чем пойдет речь?

– Разумеется. Вам нужна консультация психиатра.

– Ничего подобного там… – привстал Михаил Африканович, но Жуковский махнул на него рукой.

– Наш гость иронизирует.

– Да, троллю помаленьку, – согласился Капралов.

Штыков посмотрел на него с ненавистью, однако молча опустился обратно.

– Видимо, у меня есть что-то, что вам нужно… Вам экскурсоводша стукнула про матрешку?

– Видимо, – улыбнулся Жуковский, а Штыков уставился в пустоту. – Покажете?

Капралов открыл портфель и достал из него матрешку. Оба его собеседника подались вперед.

– Можно? – протянул руку Жуковский.

– Что может быть более русским, чем матрешка… – нараспев произнес он, поднес куклу к лицу и, медленно втягивая воздух раздувшимися ноздрями, провел кончиком носа по волнистому боку. На его голом черепе заблестели капельки пота.

– Да, мы просто обязаны их найти! Для искусства, для народа, для себя, в конце концов! В смысле, для вас! – нервно и немного искательно воскликнул Михаил Африканович, но уткнувшийся в матрешку хозяин в этот раз на него даже не взглянул.

По лицу Капралова легкой рябью перекатилось веселье. Жуковский же, не отрываясь от куклы, вдруг подмигнул ему невидимым Штыкову глазом.

– Откуда она у вас? – спросил он.

– Нашел.

– Нашли, значит… А больше там нет?

Капралов покачал головой.

 – Ладно… Продадите? Беру без экспертизы. – Михаил Африканович при этих словах тихо засипел, но ничего не сказал. – Только назовите цену!

– Не хочу вас разочаровать, но нет.

– Ну, нет, так нет! – с легкостью согласился Жуковский. – Значит, хотите сами во всем разобраться?

– Хочу, правда. А уж сам или вы мне поможете, это дело десятое. Я думал, что смогу здесь узнать что-то новое…

Он протянул руку, и Жуковский, помедлив, вернул матрешку.

–  Вы мне ничего не расскажете, да?

– Лука Романович, вы даже не поинтересовались, о каких деньгах может идти речь, – подал голос Михаил Африканович. – А ведь наверняка знаете, что Алексей Павлович…

– Погодите! – перебил Жуковский. – Про это мы еще успеем. – Он проводил взглядом матрешку, скрывшуюся в портфеле. – Мы вам не только расскажем, но и покажем. Пойдемте.

Они прошли в другой конец библиотеки, где на мольберте снова стоял портрет княгини Ольги.

– Михаил Африканович, – попросил Жуковский, – расскажите Луке Романовичу, что нам известно.

Штыков рассказал Капралову все, что и два месяца назад Жуковскому: и про художника Репина, и про заказавшего портрет дядю Николая Второго, и про великую княгиню Ольгу.

– К сожалению, – закончил он, – пока нам не удалось установить происхождение самой матрешки и что с ней стало. На сегодня известны только две части – ваша и та, что пропала из музея. Пока мы не знаем, где эта вторая и кто ее украл. Поэтому наши поиски идут в двух направлениях. Сперва, так сказать, в историческом разрезе. А второе – кто вломился в музей и почему они это так обставили.

– Значит, это не вы… – разочарованно констатировал Капралов, разглядывая картину.

– Он бы с удовольствием! – рассмеялся Жуковский. – Но что бы я потом с ней делал? Запер в сейф?

– Это не наши методы, – пробудился в Штыкове условный рефлекс.

– Спасибо, Михаил Африканович, – сказал Жуковский. – Но есть кое-что, что, мне кажется, вы не принимаете в расчет.

– Да-да, Алексей Павлович?

– В девятьсот четвертом все царские дочери уже появились на свет, и надо понять, заказывали для них матрешек тоже или им сделали одну на всех с одинаковым гербом. То есть, должны мы искать похожие куклы или только совершенно одинаковые.

 – Это мы учитываем. Мы ищем одну матрешку, другие нам, по крайней мере, не известны. Но с разными рисунками.

– В каком смысле? Ведь ее части идентичны.

– Это мы знаем про две идентичные части. Понимаете, уже в то время на матрешках не обязательно были только девушки. Там могли быть и реальные люди, и вымышленные персонажи. Скажем, к столетию Отечественной войны восемьсот двенадцатого года изготовили наборы с Кутузовым и его штабом, а к юбилею Гоголя набор «Городничий» с персонажами «Ревизора».

– Там могли быть не только дочери… – подал голос Капралов.

– Именно так! Про это я и говорю. Средняя матрешка была шести-восьмиместной. В матрешку для царской семьи включили бы всех ее членов.

– Ох, – выдохнул Жуковский. – Это была бы уже не просто находка одной из первых матрешек. Это может иметь историческое значение, а, Михаил Африканович?

– Совершенно верно, Алексей Павлович.

– И число, в принципе, подходит. Родители и пятеро детей. Получается как раз семь. Средняя матрешка.

– Боюсь, не совсем так…

Жуковский вопросительно вскинул голову, и Штыков скосил глаза на Капралова.

– Рассказывайте! – воскликнул Жуковский. – Луке Романовичу интересно не меньше моего!

– Как скажете… Видите ли, пятый ребенок, цесаревич Алексей, наследник престола, родился 30 июля 1904-го, а мы точно установили, что картина с нашей матрешкой была написана в конце весны того года.

– Выходит, матрешку сделали до его рождения?

– Да. Поэтому фигурок должно быть шесть.

– Полагаете? – огорченно осведомился Жуковский. – А красивая теория… Но ничего, шесть тоже сойдет!

– А вы уверены, что картина написана до рождения мальчика? – спросил Капралов.

– Если я говорю уверены, значит, уверены! – взвился Штыков и недовольно посмотрел на Жуковского. – Это подтверждено документально.

– Тогда не очень понятно… Похоже, что… Подождите секунду!

Капралов пересек библиотеку, вынул из портфеля лист бумаги и вернулся обратно.

– Вот. – Он протянул Раисин рисунок Жуковскому.

– Что это? – спросил тот.

– Это... Это пупсик!

Жуковский поднес лист к глазам.

– О боже! – вырвалось у него, и Штыков, прижавшись щекой к его плечу, тоже уставился на рисунок.

– Господи! – сдавленно вскрикнул он. – Святые угодники, Николай Чудотворец!

Это было что-то новое. Психиатр с интересом осмотрел Михаила Африкановича.

– Если это зарисовка с натуры, то теперь я тоже ничего не понимаю! – воскликнул Алексей Павлович.

Перед ним была нарисованная на компьютере цветная матрешка: все то же обозначенное штрихами и контурами лицо, так похожее на любимого им Модильяни; погоны на покатых плечах; картуз на полусфере головы; короткие штанишки. И герб на груди: увенчанный императорскими коронами двуглавый орел со скипетром и державой, чуть выше третья корона побольше, Георгий Победоносец на белом коне. Все это вписано в обвитый орденской цепью прямоугольный щит с замысловатыми виньетками. На самом верху шлем с трехзубчатой короной и снова государственный орел.

– Это рисунок по памяти, – сказал Капралов. – Но с реальной куклы. И вот еще что… Она была неразборной, то есть самой маленькой.

– Н-да-а… Получается, этот ваш пупсик – самая маленькая часть матрешки?.. – Жуковский повертел лист из стороны в сторону, словно хотел добавить рисунку третье измерение. – Судя по стилистике, мальчик из нашего комплекта. Очень похоже.

– Герб несомненно кого-то из царской фамилии, – сказал Штыков. – Нужно показать специалистам.

– Не нужно, – успокоил Капралов. – Я уже посмотрел на сайте Ленинки. Это герб наследника престола.

– Значит, все-таки семь… – задумчиво молвил Жуковский. – И где сейчас этот ваш пупсик?

– Пропал. Обстоятельства неизвестны. Но кое-какие зацепки есть. Это семейная реликвия, не могу сказать, чья, будем считать, что врачебная тайна.

– Но как такое возможно? – снова заговорил Михаил Африканович. – Они не могли знать весной, что в июле родится мальчик! Думаю, вы ошибаетесь.

– Может, последнюю болванку раскрасили позже? – предположил Жуковский.

– Все может быть, – согласился Капралов. – Но чтобы это понять, нужно восстановить историю матрешки.

– Резонно, резонно… Похоже, у нас есть общий интерес, а, Лука Романович? У вас информация, у меня ресурсы. Объединим усилия?

Капралов помолчал.

– Ответьте сперва на один вопрос.

– Ха! Только если это не врачебная тайна!

Капралов вежливо улыбнулся.

– Зачем вы организовали информационную кампанию?

– Какую кампанию? – не понял Жуковский.

– В прессе, про матрешек. По телевизору, в интернете…

Жуковский покачал головой.

– Знаете, Лука Романович, уверяю вас, что в первый раз об этом…

– Я не успел вам доложить, Алексей Павлович, – тихо сказал Штыков. – Кампания действительно имеет место быть. Мы только сейчас узнали, кто ею дирижирует. Судя по всему, у нас появились конкуренты. Серьезные люди.

– Говорите уже! – нетерпеливо потребовал Жуковский.

– Все нити ведут в министерство культуры. Видимо, им тоже понадобились матрешки.

14

Владимир Михайлович Тодасевич, министр культуры и тайный поэт (становиться поэтом явным с такой фамилией ему было неловко, и потому он для прикрытия пописывал прозу и считался писателем), улучив несколько послеобеденных минут и приказав ни с кем не соединять, с удивлением оглядывал свой жизненный путь. Занятие это доставляло ему известное удовольствие, поскольку  смотреть приходилось не столько назад, сколько вниз: он мысленно перебирал покоренные ступеньки, и от крутизны у него кружилась голова.  Созерцание панорамы чужих макушек, лысин и задранных кверху лиц с лихвой заменяло ему и фитнес, и медитацию, и даже стаканчик любимого виски. Удивление же его было вызвано удивительной относительностью времени. Нет, министр культуры размышлял не о физике, он вспоминал: казалось, еще недавно, каких-то тридцать лет назад они с сестрой развлекались – звонили в министерство торговли, спрашивали: «Это минторг?» и, получив утвердительное «да», добавляли: «А какого калибра есть мины?». Теперь же он сам в кабинете министра, пусть не торговли, но и ему ведь всего сорок лет.

Владимир Михайлович с детства умел выбирать компанию, и сейчас его окружали замечательные люди, вернее, изображения людей, оставивших по себе замечательные воспоминания: гипсовый бюст Ломоносова по правую руку от входа, деревянный Дарвина по левую (из-за специфики материала похожий на реконструкцию кроманьонца), живописные и фотографические портреты не нуждающихся в упоминании русских писателей и композиторов на стенах и даже автопортрет запомнившегося Тодасевичу современника, философа Ашкердова, нарисовавшего себя в образе хмельного сатира, которого (разумеется, философа, а не сатира) министр ни одной книги не читал, но вместе с Дарвином держал в качестве сигнала всякому входящему, что считает размышление о природе вещей делом также весьма культурным. Интерьер дополняли настоящая арфа, православная хоругвь, шкаф с севрским фарфором и бесцельно расставленная то здесь, то там старинная мебель. В общем, за исключением портрета Ашкердова с хоругвью, кабинет Владимира Михайловича оформленьем походил на класс музыки и ИЗО в богатой гимназии, арендованный для антикварного аукциона.