Текст книги "Царь-кукла (СИ)"

Автор книги: Константин Воронков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 14 страниц)

Валентина Федосеевна заливисто засмеялась. Он засунул руку в воду, быстрым движением достал матрешку и стряхнул с нее воду.

– Вы так ничего и не поняли?

– Что я должен понять? – раздраженно бросил Капралов, занятый матрешкой.

– Господи… – удрученно молвила директриса. – Лука Романович, она пошла на дно! Вы таскаете ее в портфеле и так ни разу и не почувствовали, какая она тяжелая?

Он озадаченно подбросил куклу на ладони. Глаза Валентины Федосеевны сияли. Капралов подумал, что она неплохо прикидывалась: за личиной старухи скрывалась двенадцатилетняя любительница кукол.

– Неужели вы не знаете, что дерево не тонет? Даже если вы нальете в обычную матрешку воды, она не утонет. Я же говорила, что других таких нет!

– Вы хотите сказать, что она не деревянная?! – вытаращил глаза Капралов, вернувшись на стул.

Директриса снова захихикала.

– Нет, она, конечно, деревянная. Зачем вы глупости говорите… Просто дерево, из которого она сделана, одно из самых тяжелых в мире, оно тяжелее воды. Черное африканское дерево, не слышали? Ботаническое название Дальбергия меланоксилон. Оно же одно из самых редких, прочных и дорогих. Его на вес продают, фунтами, понимаете? Как икру.

– И что, сто лет назад оно было так же распространено в России, как икра?

– Естественно, нет! Сейчас, пусть понемногу, можно купить что угодно. Из него, например, кии делают для бильярда. А тогда нужно было специально выписывать из-за границы.

Валентина Федосеевна снова протянула руку.

– Да не бойтесь вы! Я умею обращаться с такими вещами.

– Я заметил…

Он нерешительно отдал ей матрешку.

– От вашего портфеля ей куда больше вреда… – пробормотала директриса. – Вы обратили внимание, как ювелирно она сделана? Мы измеряли. Идеальная окружность, идеальная полусфера, везде абсолютно одинаковая толщина стенок. Обычно их делают из мягкой древесины, липы, например. Здесь же очень сложный материал. И все равно мастер выбрал его. А роспись? Трудно даже представить, сколько на нее потратили времени. Месяцы.

Выйдя на улицу, Капралов позвонил Жуковскому и рассказал про визит в музей.

– У меня к вам просьба, – сказал он. – Вы не могли бы поручить кому-нибудь поискать, кто покупал это дерево в начале века? Ведь, по идее, могли сохраниться таможенные документы.

Дальше он отправился по хорошо известному Михаилу Африкановичу адресу на Малую Лубянку.

Перед зеленой дверью никого не было, и он сразу оказался в просторной комнате с пластиковыми креслами вдоль трех стен и застекленным окошком в четвертой. Очереди дожидались несколько человек.

– Я хотел бы получить справку, – сказал он, когда подошла очередь.

Очумелая дама лет сорока с растрепанными волосами посмотрела сквозь него, взяла пачку бумаг и стала перебирать их корешки. Левым плечом она прижимала к уху трубку телефона, другая же трубка, с кем-то дожидающимся внутри, лежала на столе. Некоторое время Капралов молча ждал.

– Я вас слушаю! – нервно сказала чиновница, ответив на звонки.

– Скажите, пожалуйста, если осужденного реабилитировали посмертно, то куда девается изъятое имущество?

– Возвращается родственникам по запросу. Если запроса не последует, то что-то уничтожается, что-то поступает в доход государства и списывается в архив. Когда была реабилитация?

– В пятидесятых…

– В таком случае вы ничего не получите, для вас норма по возврату действовала в течение трех лет после принятия закона, то есть до девяносто четвертого года.

– Понятно…

Капралов судорожно соображал. О его бок уже нетерпеливо терлась дама из очереди.

– Скажите, а можно хотя бы узнать, выдавали что-нибудь родственникам?

– Вы родственник?

– Да. Но, видите ли, всех детей отдали в детдом, и никаких документов не сохранилось…

– Без документов нельзя! Следующий!

– Подождите, а что же мне делать?

И чиновница вдруг сжалилась над Капраловым.

– Что делать, что делать! То же, что и всем! Обратитесь в архив. Если кому-то что-то выдавали, в деле об этом будет отметка.

Дома он полез в интернет и нашел «Положение о порядке доступа к материалам прекращенных уголовных дел в отношении лиц, подвергшихся политическим репрессиям». К его разочарованию, в разделе о правах доступа пункт за пунктом перечисляли самих реабилитированных, их родственников и законных представителей. И только в самом конце блеснула надежда: в пункте, обозначенном буквой «ж», значилось: «представители органов государственной власти». Капралов взялся за телефон.

– Леонид Сергеевич, нужно, чтобы вы приняли меня работу, – сказал он поднявшему трубку Шестакову. – Можно внештатно. Тогда я смогу получить доступ к архиву.

– Хорошо, приносите документы, – согласился тот. – Вас оформят помощником на общественных началах.

– А еще нужно, – продолжал Капралов так же безапелляционно, – чтобы вы устроили мне встречу с министром культуры.

4

От назначенной на десять утра встречи Владимир Михайлович Тодасевич не ждал ничего приятного. Граждане, ищущие высокой аудиенции, обычно бывали двух видов: первые предлагали, а вторые просили. И то и другое одинаково утомляло министра, ведь по сути мало чем различалось между собой, но сейчас он волновался не из-за предмета встречи, его беспокоил род занятий посетителя – беседовать предстояло с литератором. В самой глубине его души, как кролик в духовке, томился страх разоблачения. Оказаться ненастоящим писателем Владимир Михайлович боялся даже больше, чем ненастоящим министром: последнее подтверждалось записью в трудовой книжке и машиной с мигалкой, с литературой же дело обстояло сложнее. Исполненный благородного убеждения, что словом может владеть лишь народ, сам он так и не научился им хотя бы уверенно пользоваться. Поэтому общаться Владимир Михайлович предпочитал с режиссерами и артистами, ведь те могли оценить его истинные таланты. Впрочем, переживания эти не выходили за границы рефлексии, ибо критики нечасто решались говорить подобное про министра культуры.

Ничего этого Капралов не знал, но Владимир Михайлович вздохнул с облегчением и даже повеселел, когда разговор сразу пошел не о литературе.

– Вы правы, мы действительно ищем царскую матрешку, – подтвердил он, – но, боюсь, я не могу сказать, как она выглядит, и уж тем более показать. Пока это конфиденциальная информация. Она планируется к участию во Всемирной выставке в рамках нашей экспозиции. Как вы понимаете, мероприятие государственного значения, а посему – c'est la vie[1]…

Оттарабанив это, он немного обмяк и осторожно поинтересовался:

– Слушайте, а зачем она вам с Шестаковым понадобилась?

– Я пишу исследование об истории народных промыслов, – соврал Капралов. – А Леонид Сергеевич согласился помочь и попросил вас о встрече.

– Все это хорошо, но почему вы пришли ко мне? Как вы узнали?

– Вы же проводите пиар-кампанию в прессе… – уклончиво ответил Капралов.

– Понятно… Вы знаете, кто это?

Капралов проследил за его взглядом, обернулся и увидел деревянный бюст.

– Честно говоря, затрудняюсь… – сказал он, разглядывая бородатого старика. – На Толстого похож…

– Подсказываю: ему первому пришла в голову идея эволюции.

– Неужели господь бог?

– Нет, Чарльз Дарвин. Знаете, в чем его главная заслуга? После него стало трудно придумывать для следствия произвольную причину. Теперь ты либо веришь, либо знаешь.

Он помолчал, потом невесело улыбнулся и сказал:

– Думаю, Лука Романович, на самом деле вы пишите исследование по истории народных вымыслов… Я не верю ни единому вашему слову. Как вы могли связать активность в прессе именно с министерством? С чего вы взяли, что нам нужна именно эта матрешка? Вы правда хотите что-то узнать, или достаточно того, что я уже сообщил?

– Хочу.

– В таком случае, начнем сначала. Но сперва ответьте на мои вопросы. А потом я, возможно, отвечу на ваши.

– Давайте попробуем, – оживился Капралов.

– Почему вы ею заинтересовались?

– Любопытство, Владимир Михайлович. И еще я хочу помочь пациенту. Для него это важно. У него, видите ли, внутреннее убеждение, что вокруг неспроста столько говорят о матрешках.

– Похвально… Но внутреннее убеждение нерелевантно. Почему вы решили, что министерство в этом участвует?

– Один бывший кагэбэшник рассказал. Я не знаю, откуда он узнал! Но, видимо, у вас тут все-таки не секретная операция?

– Ладно… И что же вам известно о матрешке?

Капралов рассказал то, что узнал от Ариадны Ильиничны. Министр слушал, не перебивая, и лишь изредка приговаривал: «Надо же… Как интересно… Дотянулся проклятый Сталин…».

– И все это вы смогли сами раскопать? – с удивлением спросил он.

– Можно я не буду отвечать на этот вопрос? Это… э-э-э… тоже нерелевантно.

– Как вам угодно. Но все равно, спасибо за откровенность.

Он слегка хлопнул ладонями по столешнице, повернулся к лежащим в стороне бумагам и небрежно осведомился через плечо:

– Леонид Сергеевич действительно не имеет к этому отношения?

Капралов открыл было рот, чтобы снова соврать, но вдруг сообразил, что тот в действительности хотел услышать с самого начала. Он на мгновенье замялся, набрал воздуха и ответил:

– Пациент, которому я хочу помочь, его сын.

– Вот, значит, как… Ясно, понятно…

Тодасевич задумчиво побарабанил пальцами по столу, встал, сделал сомнамбулический круг по кабинету и остановился у портрета философа Ашкердова. Там он постоял с минуту, задрав голову. Капралову показалось, что он шевелит губами – то ли молится, то ли просит совета, то ли что-то считает. Затем министр передернул плечами, оглянулся и, словно впервые заметив посетителя, кивнул и уверенным шагом вернулся за стол.

– Теперь я слушаю ваши вопросы, – сказал он. – Только особо не обольщайтесь.

– Хорошо, тогда начну с главного. Вам удалось что-нибудь найти?

– Только матрешку из музея. Но пока мы готовили документы, она исчезла.

– Получается, вы столько времени мониторите, а результата нет?

– Странно, но факт. Честно говоря, я начинаю думать, может, остальных частей уже просто не существует и мы зря теряем время…

Капралов подался вперед и негромко спросил:

– Почему вы ищете именно ее?

– Я уже говорил. Выставка. Я действительно планирую ее там выставлять.

– Но сомневаетесь, что это получится, даже если вы ее найдете, не так ли?

Тодасевич шевельнул уголками губ и промолчал.

– Выставка всего лишь прикрытие, я прав?

Полуулыбка застыла на лице министра.

– О’кей… Про эту матрешку столько лет ничего не было слышно. Откуда вы про нее узнали?

– Боюсь, и этого я сказать не могу.

Владимир Михайлович тоже наклонился и доверительно прошептал:

– Но знаете что? Вы с Леонидом Сергеевичем сможете догадаться сами. Нужно быть очень толстокожим, чтобы не догадаться…

5

– Здравствуйте, друзья! – невольно громко и торжественно произнес Капралов, глядя на сидящую перед ним Раису. – Приветствую вас на нашем собрании.

Он специально назначил встречу в конференц-зале, где главврач проводила летучки. Разумеется, они поместились бы и в его кабинете, но он так долго ждал этого момента, что решил обставить его хоть как-то. Свечи и шампанское вряд ли были бы уместны, поэтому оставалась лишь смена декораций.

Возбуждение охватило его еще с утра, с самого момента пробуждения. Гримасничая перед зеркалом в ванной, гладя рубашку, рассматривая пешеходов на улице, он не переставая повторял про себя: «Сегодня! Наконец-то, это случится сегодня!». Он знал, что им всем в конце концов предстоит, и это немного отравляло предвкушение, но неизбежное было необходимо, да и не срочно. Сегодня же он сможет воочию увидеть ту мозаику, что с таким упорством и терпением складывал все эти годы. Он чувствовал себя Чарльзом Дарвином, собравшим наугад коллекцию пересмешников и вдруг осознавшим все многообразие различий и одновременно такое очевидное между ними родство.

Первая половина дня прошла как в тумане. До обеда он принял нескольких пациентов, но в памяти от них осталось не много.

Один жаловался на шизофрению.

– У меня в голове звучит голос! – сообщил он.

– У всех в голове звучит голос, – рассеянно отвечал Капралов. – Вопрос лишь в том, ваш это голос или чей-то еще…

Следующий был интереснее: он был уверен, что заговорил по-немецки.

– Вы знаете немецкий? – спросил его психиатр.

– Разумеется, нет, черт вас побери! – загорячился тот. – В этом-то все и дело!

– Так почему вы решили, что это немецкий?

– Да потому! У меня все выходит грубым и корявым! Это должен быть немецкий!

Потом по краю сознания чиркнула склока у регистратуры.

– Псих! – во весь голос кричала женщина мужчине в спортивном костюме.

– Лучше быть мною психом, чем нормальной тобой! – заковыристо отвечал тот.

Человеческая голова напоминала Капралову глобус. С глобусом можно играть, можно им любоваться и даже отвечать по нему урок, но никогда не увидеть на нем никого из семи миллиардов людей. То же и с головой: сколько ни препарируй мозжечок и гипоталамус, так и не поймешь, где прячется и как выглядит личность. Это было главным проклятьем его профессии, и оно же оправдывало ее существование.

– Здравствуйте, Лука Романович, – удивленно ответила Раиса.

– Думаю, ты уже догадалась, что сегодня у нас необычная встреча. И ты права, это так!

Он встал, обогнул длинный овальный стол и уселся одной ягодицей на его край.

– Ты ведь знаешь, как я к тебе отношусь, не так ли? – тихо спросил он, приблизив к ней лицо.

– Конечно… – неуверенно ответила она.

– Значит, ты мне доверяешь?

– Разумеется… А к чему это вы…

– Значит, должна доверять и дальше! Все, что я делаю, я делаю исключительно в твоих интересах. Ты понимаешь?

 В окно заглянуло осеннее солнце, высветило летающие между ними пылинки, на мгновенье ослепило Капралова и быстро скрылось.

– Лука Романович, вы меня пугаете…

– Не бойся, я на твоей стороне!

Он вернулся на место, обвел взглядом комнату и мысленно сосчитал до десяти.

– Итак, меня все слышат?

– Чего это вы… – начала снова Раиса, но вдруг протяжно перебила саму себя:

– Саломат бошед, Лука Романович! Я слышать очень великолепно!

И тут же с легким скрипом:

– Да-с, соглашусь, акустика здесь, доктор, неплохая! Давненько не виделись!

И еще скороговоркой:

– Здрасти-здрасти! Решили устроить коллективный сеанс?

Капралов немного подождал.

– Это все? По-моему, кого-то не хватает…

– Я же сказал – не лезь ко мне! – раздался тонкий голосок. – Тебе чо, мало этих козлов?!

Капралов взволнованно потер ладони.

– Ну вот, наконец-то мы все и встретились.

– Этого дня я ждал очень долго, – сказал он, поборов волнение. – Надеюсь, вы тоже его ждали. Вместе нам удалось добиться многого. Из темноты, в которой по большей части пребывал каждый из вас, мы вышли на свет. Мы сделали огромный шаг. Только вместе, только будучи честными друг перед другом…

– А, решили устроить нам очную ставку? – перебил его Пантелеймон Никанорович.

– Не понял?.. – осекся Капралов.

– Ну как же! Если мне не изменяет память, в последнее время вас больше всего волновал Раисин пупсик. В таком случае, заявляю сразу – я его не брал.

– И я не брал, – сказал Профессор. – Впрочем, я об этом уже говорил.

– Я тоже не брала этот пупсик! – воскликнула Шахноза. – Какой мне от него нужда!

– А я вообще не при делах, – пропищал Толян.

– Не брали, да?.. – покорно переспросил Капралов. – Ну и ладно… Бог с ним… Я вас позвал не по этому поводу.

Он умолк и стал заново собираться с мыслями.

– Прям заинтриговали! – задорно воскликнул Пантелеймон Никанорович.

– Да уж, не томите, любезнейший, мы всё внимание! – поддакнул Профессор.

– Я хотел… Я хотел узнать, что вы теперь чувствуете. После того, как научились… э-э-э… наблюдать за жизнью друг друга.

– Я надеялся, что вы об этом спросите, – сказал Пантелеймон Никанорович. – Знаете, странное ощущение. Будто подглядываешь в замочную скважину.

– Значит, не нравится?

– Это неправильный вопрос. Это необходимо…

– Мы должны понимать друг друга, – согласилась Шахноза. – Какой-то другой способ у нас нет. Я думать, что вы тоже хотеть, чтобы мы понимать? Немного страшно… Но мы немного терпеть, и тогда все меняться к лучшему. Я смотреть в будущее с очень большой оптимизм!

– Не хочу никого понимать, – вмешался Толян. – Хочу, чтобы от меня отвязались!

– Это вы, юноша, от невежества так говорите, – сказал Профессор. – Не видите своего блага-с. Но ничего, для этого есть взрослые…

– И что вы собираетесь делать? – спросил Пантелеймон Никанорович. – Ведь у нас фактически начинается новый этап.

– И то правда, – согласился Профессор. – Не завидую вам, голубчик. Ваша жизнь теперь весьма усложнится. Виданное ли дело – принимать за раз пять человек! Глядишь, запишут в стахановцы!

– Это будет зависеть от многих факторов, – сказал Капралов, разглядывая свои лежащие на столе руки. – Нужно посмотреть в динамике, оценить степень…

– Скажите им уже, Лука Романович! – отрывисто перебила его Раиса и отвела глаза.

– Сказать?.. Не знаю… Не уверен, что сейчас…

– Да, скажите, сколько можно тянуть!

– Хорошо, тогда слушайте!

Он взмахнул рукой, зацепил стакан с карандашами, и они один за другим покатились на пол.

– Вы все части одного целого. Кто-нибудь с этим спорит? Нет. Прекрасно! Вы когда-нибудь задавались вопросом, для чего мы с вами встречаемся?

– Потому что вы хотите нам помочь? – настороженно предположил Пантелеймон Никанорович.

– Совершенно верно, потому что я хочу вам помочь. Я хочу вам помочь снова стать тем, чем вы когда-то были, тем, чем вы должны быть. И мне кажется, вы правы, теперь мы готовы сделать в этом направлении первый практический шаг.

– Боюсь, я не совсем понимаю, милейший Лука Романыч… – сказал Профессор. – Что значит – «чем вы когда-то были»? Разве мы говорим не о нашем прогрессе?

– Ну-у-у… – протянул Капралов, – прогресс вещь относительная…

– П-по-стойте, п-подождите… – дрожащим голосом попросил Пантелеймон Никанорович, и видно было, как осознание планов врача приходит к нему с каждым произносимым слогом. – А как же мы с Шахнозой, вы же сами говорили… А Раиса в курсе?

В конференц-зале повисла тишина.

– Раиса в курсе, как вы уже заметили, – выдавил Капралов, наклонился и стал собирать карандаши.

– В какой курсе? – удивленно спросила Шахноза. – Пантелеймон Никанорович?

– Милая, – прошептал Пантелеймон Никанорович, – лучше тебе этого не знать…

– О боже… – выдохнул Профессор.

– Блин, о чем вы базарите?! – подал голос Толян.

– Задача нашей терапии, – как можно более нейтральным тоном продолжил Капралов из-под стола, – сделать ваше существование максимально приближенным к норме. Каждый из вас очень важен, очень интересен… Но вместе мы должны сделать так, чтобы Раиса снова стала Раисой. И для этого вы должны с ней слиться.

– Слиться? – переспросила Шахноза.

– Да. С помощью терапии мы постепенно этого добьемся.

Он набрал воздуха, выпрямился и закончил, проглатывая окончания слов:

– Таким образом мы добьемся, чтобы снова осталась одна Раиса.

– Он нас всех убьет, Шахноза, – ледяным тоном сказал Пантелеймон Никанорович. – Сперва выманил, а теперь убьет.

– Пантелеймон Никанорович, не пугайте даму, – попросил Капралов. Несмотря ни на что, он почувствовал облегчение от того, что все прояснилось. – Пока мы говорим об отдаленном будущем. К тому же, это будет происходить постепенно, и начнем мы не с нее.

– А с кого же, позвольте полюбопытствовать? – заискивающе спросил Профессор. – Кому выпадет честь стать, так сказать, пионером новой эры? Вы ведь наверняка уже решили этот наиважнейший вопрос?

– Да, решил. Эта честь выпадет…

Все пятеро смотрели на него не мигая.

– Эта честь выпадет нашему Анатолию!

– А чего я-то? – просипел Толян. – А почему я-то?

– А потому, – с удовлетворением изрек Профессор.

– Зря вы так, коллега, – печально заметил Пантелеймон Никанорович. – Очень недальновидно.

– Доннерветтер! – вскричала Шахноза. – Карамба! Теперь я понимать! Какой коварный план! Его весь жизнь впереди, Лука Романович! А ты так просто хотеть ее прекращать. Я даже сказать, аннигилировать такой юный жизнь.

– Давайте будем доверять специалистам, – сказал Профессор. – В конце концов, у нас тут не профсоюзное собрание. Да и вообще, лучше о себе подумайте.

– Конечно, старый козел, – заверещал Толян, – тебе-то недолго осталось! Думаешь, перешухеришься? Ничего, мы с пацанами тебе устроим! Еще пожалеешь!

– Это не моя идея, молодой человек. Есть программа лечения, правда, Лука Романыч?

– Да засунь ты себе в жопу свою программу! – завопил Толян. – Я ничем не болею!

Капралов утер пот со лба. Сеанс превзошел все его ожидания, особенно, учитывая, что такого он совсем не ждал.

– Может быть, мы проголосуем? – подала голос Раиса.

– Интересная мысль! – подхватил Пантелеймон Никанорович. – И кто же будет у нас в бюллетене?

– Так! Замолчите на минуту! – потребовал Капралов.

Голоса разом стихли. Перед ним сидела Раиса и хлопала глазами. Он снова встал, но никуда не пошел, а остался стоять, потирая в задумчивости подбородок.

– Признаюсь, я все-таки рассчитывал на ваше содействие… – сказал он. – С другой стороны, вас тоже можно понять. Но не переживайте, никакой спешки нет. Мы не будем рубить сгоряча, это я обещаю. Подождем, пока вы свыкнетесь и поймете, что всем от этого будет только лучше.

– Ага, конечно, особенно мне! – раздался голос Толяна.

– Да-а-с, юность эгоистична… – меланхолично заметил Профессор.

– Слушайте, Лука Романович, – теперь говорил Пантелеймон Никанорович, – а может, нам все оставить как есть? Меня коллеги, честно говоря, не особо напрягают… Думаю, и Шахноза согласится. Правда, Шахноза?

– Да, правда, Пантелеймон Никанорович… – смущенно подтвердила Шахноза. – И коллеги не напрягают. Пожалуйста, Лука Романович, давайте все оставить как есть?

– Я же вам объяснил, – сказал Капралов и уставился в окно. – Дело не в вас, дело в Раисе. Она мой пациент. Понимаете, иногда что-то может казаться неправильным… Быть может, даже жестоким… Но если вы сумеете охватить всю картину целиком и отбросить свои частные интересы, то признаете, что благо Раисы важнее. Уверяю, она вас не забудет!

– Что, медаль даст посмертно? – пробурчал Профессор.

– Профессор, вы же только что сами…

– Хорошо-хорошо, молчу!

– В общем, друзья, – взял себя в руки Капралов, – думаю, так мы и поступим.

6

Елена Константиновна Писецкая (она же Голосок-Заболоцкая) несколько последних недель пребывала в расположении духа весьма, по ее профессиональному суждению, схожем с эйфорией. Такого стойкого блаженства она не испытывала давно, возможно, с тех самых пор, когда впервые увидела своего мужа Михаила, Мишаню, Мишутку Голосок-Заболоцкого. Она чувствовала, как тихая радость приятной тяжестью разливается по коре мозга и мощными толчками стекает дальше по венам и жилам – в желудочки сердца, клетки печени, щекочет матку, достигает ногтей мизинцев на ногах.

«Как же не быть мне счастливой, – размышляла она по утрам перед трельяжем, собираясь на работу, – когда для этого есть все причины!»

Елена Константиновна уже не печалилась. Вместе с радостью ее тело наполняли уверенность и покой. Счастье так долго жило внутри нее, боясь показаться наружу, что, когда это произошло, она была вполне к нему готова.

Она не слышала, как он вошел, лишь заметила в зеркале сидящим позади на кровати. Она убрала руку с живота и запахнула халат.

– Дружочек, ты больше не боишься? – спросил он.

– Нет, дружочек, не боюсь!

– Совсем-совсем?

– Совсем-совсем! – Она повернулась к мужу. – Он обязательно вырастет великим человеком.

– Он?

– Конечно, он! Я уверена! И ты наконец станешь отцом. Ведь ты всегда этого хотел.

– Дружочек, всегда я хотел одну лишь тебя! Но для меня также и счастье быть отцом твоему ребенку. Мы ведь столько об этом мечтали.

– Ты прав, дружочек. И наше терпение не пропало даром.

Елена Константиновна задумчиво улыбнулась.

– Я так рада, что у меня есть ты… Все вечно жалуются, а у нас все становится только лучше. Хотя казалось бы – куда уже лучше? Разве бывает так, чтобы люди никогда друг другу не надоедали? Пообещай, что сразу скажешь, если я тебе надоем. Не хочу, чтобы мы превратились в этих мещан. Обещаешь?

– Обещаю, что не надоешь!

– Хитрец!

– Трусишка!

Она села на кровать и положила голову ему на плечо.

– Дружочек, знаешь, о чем я подумал? – тихо спросил Голосок-Заболоцкий.

– О чем?

– Тебе следует ближе общаться с этим Капраловым.

– Зачем? – Она посмотрела мужу в глаза. – Он безобидный простофиля.

– Не скажи… Они всерьез сошлись с Шестаковым. Не стоит его недооценивать. Позвони ему.

Она кокетливо помахала хлястиком халата.

– Толкаешь меня в объятия другого?

– Разумеется! Иначе как ты поймешь, что я самый лучший!

Елена Константиновна игриво хлестнула его по колену.

– Думаешь, он может быть полезен?

– Кто знает, как все повернется. Люди, к которым прислушиваются Шестаковы, всегда могут оказаться полезны.

7

За четверть века город сильно изменился. Капралов помнил свое первое впечатление: из проходных дворов несло плесенью и нищетой, и казалось, что у атлантов на помпезных имперских фасадах вот-вот опустятся руки. Разумеется, сырость с тех пор никуда отсюда не делась, да и состояние дворов ему было неведомо, но когда-то широко разрекламированная кампания реставрации с двусмысленным названием «Фасады Петербурга» дала свои поверхностные плоды: Невский снова стал одной из красивейших улиц мира.

Погода для октября стояла на удивление неплохая: омерзительный ледяной ветер и гнусная зимняя темень еще не навалились полной силой, пока иными днями они лишь обещали себя, оставляя приезжему шанс насладиться прогулкой. Он вышел из Московского вокзала на площадь Восстания и побрел по проспекту в сторону Адмиралтейства. В руках его не было ничего, кроме трости зонта – в Петербург Капралов приехал на полдня.

Лучший способ почувствовать место это посмотреть на людей. Не отвлекаясь на архитектуру и витрины, он заглядывал во встречные лица. Ни одного из них он, скорее всего, никогда не увидит, все они существуют лишь миг и, поравнявшись, навсегда исчезают в неведомых измереньях. Вот, никого не замечая и тем привлекая внимание, гогочет компания студентов; вот как утята бредут за табличкой экскурсовода немецкие пенсионеры; а вот и открытка с работы – женщина средних лет беседует сама с собой. «Отстаньте от меня, – кричит и машет руками, – ничего я вам не должна!» Впрочем, возможно, что она говорит по телефону с банком. С некоторых пор, прежде чем ставить диагноз, психиатру приходилось смотреть, не торчит ли из уха проводок.

Петербуржцы бесконечно вспоминают Москву. Москвич, оказавшись в Петербурге, принимает их провинциальность за непосредственность и открытость (или просто считает непосредственность и открытость уделом провинциалов) и возвращается сюда снова и снова – напиваться, говорить глупости и терять голову. Но так же и петербуржцы едут в Москву окунуться в равнодушие и суету, которые считают проявленьем столичного шика, и поучиться искусству самомнения.

Капралов свернул на Большую Морскую и оказался на Дворцовой площади. Некоторое время он любовался открывшейся панорамой, потом обошел вокруг Александровской колонны и направился ко входу в Эрмитаж. В дверях он предъявил приглашение с золотым тиснением, поднялся по мраморной лестнице и вскоре достиг цели путешествия.

Сбоку от распахнутых настежь золоченых дверей от пола до потолка был растянут плакат. «Фаберже. Возвращение домой», прочитал Капралов сложенную из завитушек барочную надпись.

В небольшом зале, напоминая Стоунхендж, стояли по кругу метровые каменные колонны, облитые светом прикрученных к потолку ламп. Наверху каждой колонны под прозрачным колпаком сияло яйцо Фаберже. Внутри круга возвышался невысокий помост.

Жуковский встречал гостей самолично. Капралов раскланялся, познакомился с его женой и зашел в зал. Открытия ждали и красотки в коктейльных платьях, и бизнесмены, и опрятно одетые старушки, и даже дети. Такие выставки он любил – яиц было не более дюжины, на осмотр хватило нескольких минут.

– Зачем вы приехали? – услышал он тихий голос, повернулся и увидел Михаила Африкановича.

– В смысле?

– Хотите втереться к нему в доверие?

– Не стоит мерить людей по себе.

Капралов, не снимая механической улыбки, отвернулся. Штыков остался стоять рядом.

– Это была моя идея вас пригласить, – сказал он.

– Вот как? Зачем же?

– Чтобы увидели, что мы здесь не просто бегаем за матрешками.

– А-а-а… Я заметил, что не бегаете.

Михаил Африканович фыркнул и стал смотреть на помост.

– Подождите, – примирительно попросил Капралов. – Вам не кажется, что мы что-то упустили?

– Мы пока ничего не наловили. В таких делах требуются годы.

–  А все-таки? Нет ощущения, что мы все валим в кучу, когда надо просто подумать над тем, что уже есть?

– Именно этим мы и занимаемся. А фантазии по вашей части.

– Да, по моей… – пробормотал Капралов и повернулся к подиуму – на него в наступившей тишине поднимался Жуковский.

– Дорогие друзья! Добро пожаловать в Эрмитаж! – приветствовал тот публику, по-дирижерски взмахнув руками, и раскланялся на четыре стороны.

– Целое столетие эти великие произведения фирмы Карла Фаберже, шедевры русского искусства, скитались по свету. Но сегодня… Сегодня наступила историческая справедливость! Они вернулись туда, где все началось – в Зимний дворец российских императоров!

Говоря, Жуковский медленно обходил подиум по кругу, будто укротитель на манеже.

– За несколько десятилетий мастерами Фаберже для царской семьи было создано пятьдесят четыре яйца. Сначала их заказывал император Александр III. Каждый год он дарил императрице драгоценное пасхальное яичко. Потом царем стал его сын Николай. Он заказывал уже по два яйца – для жены, Александры Федоровны, и для матери, Марии Федоровны. Почти все яйца известны и хорошо изучены, но судьба их сложилась по-разному. Некоторые пропали в неразберихе семнадцатого года и до сих пор служат пищей для всяких беллетристов. Но большинство большевики продали за границу. Как правило, за бесценок, по цене материалов, практически на вес. Оставили лишь несколько для Оружейной палаты Кремля. Наш фонд видит своей задачей исправление этой вопиющей несправедливости. Мы приобрели коллекцию императорских и некоторых других яиц Фаберже, и вы можете сегодня ею наслаждаться! Мы также приобрели архив Фаберже, и наши ученые смогут изучать историю не по публикациям в интернете, а в оригинале! История Фаберже в России продолжается!

Капралов почти услышал, как Алексей Павлович воскликнул «Ура!», но тот сдержался и под аплодисменты сошел обратно в зал. После него выступили директор музея, замминистра культуры и пара искусствоведов, объяснивших, что ценность коллекции вовсе не в уплаченном за нее состоянии, а в том, что деньгами выразить невозможно и для чего нельзя подобрать слова. В конце концов, они были правы, неблагодарное дело мерить культуру деньгами лучше делегировать тем, у кого они есть.