Текст книги "С тобой моя тревога"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 17 страниц)

Одинцов презрительно сплюнул в сторону Дурнова, огляделся. На столе в бутылке было еще немного водки. Он сунул поллитровку в карман стеганки и не спеша направился к двери.

На улице Одинцов швырнул бутылку в сухой арык.

Глава пятнадцатая
НЕДЕЛЯ САМЫХ КОРОТКИХ ДНЕЙ

«В Москве и Московской области температура в шесть часов утра была минус девятнадцать градусов. Днем ожидаются снегопад, метели. Температура семнадцать, местами до двадцати градусов ниже нуля. Мы передавали последние известия…»

Дорофеев выключил репродуктор, поглядел на окна. За ними виднелись блекло-синее, выгоревшее за лето небо, шиферная крыша столовой, траверзы и электрические провода. На проводах хорохорились воробьи, рядом с ними грелись в лучах утреннего солнца степенные горлинки. А еще дальше стояли оранжево-розоватые горы: на ближних холмах и в предгорьях снег стаял, и только вершины дальних и самых высоких кряжей были увенчаны снежными шапками, нестерпимо сиявшими под солнцем.

Стояла ровная, необычно теплая, даже для жаркого края, погода. Днем ртутный столбик поднимался до шестнадцати градусов. А ведь шла уже вторая половина декабря.

Сергей Петрович придвинул календарь, перевернул страницу. Сегодня девятнадцатое декабря. Долгота дня семь часов одна минута. Интересно! Он перевернул листок и удивился еще больше день не убывал и не увеличивался. И еще листок, и еще! Он придвинул календарь ближе и с возросшим интересом убеждался, листая странички, что день за днем солнце вставало и закатывалось в одно и то же время. Секунда в секунду! И так подряд семь дней.

Неделя самых коротких дней в году!

Но как бы ни были коротки дни, дел и забот разных выпадало и на них не меньше. Рабочий день начинался до восхода и заканчивался при электрическом освещении. Гремя, звеня и громыхая, под окнами медленно проехала машина. Директор догадался: привезли железо и тавровые балки для печи кипящего слоя.

Он встал из-за стола, прошел к окну, заглянул поверх бледно-розовой занавески на площадь. В распахнутые ворота въезжал грузовик. Длинные полосы фасонного железа свисали из кузова до земли. У подъезда стояли рыжая старая «победа» и конторский веселенький автобус. На железнодорожных путях прогремели буфера товарных вагонов, невидимый паровоз тоненько просвистел, и состав медленно тронулся и остановился, будто передумал ехать: в вагоны грузили простой суперфосфат. Директор подумал о том, что надо пройти по цехам. В цехе грансупера шла обкатка технологического оборудования.

В кабинет вошла Нина.

– К вам Грисс, Сергей Петрович!

– Пусть заходит, – разрешил Дорофеев и остался у окна.

Нина скрылась за неприкрытой дверью, и следом вошел шофер. Широкоскулое, усыпанное родинками лицо сосредоточенно-серьезное.

– Что, Василий Александрович?

– Разрешите отлучиться, Сергей Петрович. Съездить на Перевал.

– Сегодня годовщина, да?

– Да… До конца работы вернусь.

– Наверное, закрыт Перевал…

– Я оставлю машину у пионерского лагеря.

– Поезжайте.

Грисс поглядел на свои руки, державшие кепку, потом на Дорофеева.

– Спасибо, Сергей Петрович… Если найдете время, загляните к Андрею Михайловичу вечером… Три года сегодня…

– Зайду… Помянем Лизу.

Дорофеев помнил Лизу Ланцеву, знал ее до того, как она вышла замуж за Грисса. Она приехала после окончания финансово-экономического института по распределению.

«Родители у меня в Китабе. Совсем рядом, за Перевалом дом».

Из автобиографии Дорофеев узнал, что отец ее приехал в Китаб после службы на границе и работает в МТС бригадным механиком, а мать – на винзаводе. Лиза работала экономистом. Грисс приехал позднее ее на полгода, уже зимой.

– Съездите, Василий Александрович, – повторил Дорофеев.

Остался позади широкий бульвар, запахло бардой, когда машина спустилась по улице к спиртовому заводу. Потом слева, над небольшим парком, показались голубые купола и высокие, выложенные глазурованными плитками порталы древних мечетей и медресе. Василий свернул на улицу с густо расположенными магазинами, лавочками, чайханами, шашлычными и лагманными. Жаровни для шашлыка дымились с краю тротуара, на малом огне в огромных медных сосудах исходили паром бараньи туши, испеченные в тандырах – «тандыр-гушт». Над прилавками фруктовых ларьков, над ящиками и тазами с яблоками и оранжевыми гранатами висели подвязанные на шпагатах грозди свежего винограда, гирлянды из сушеного инжира, краснобокие груши «дюшес». В стеклянных банках лежал маринованный «пиёз-анзури» – дикий лук, растущий только по склонам здешних гор.

Василий мчался. Позади оставались попутные машины, едущие в предгорные кишлаки, дорога взбиралась все выше и выше, мотор гудел на пределе. То по правую, то по левую сторону ниже шоссе скакала с валуна на валун горная речка с зеленой водой и белыми гребнями бурунов. И чем дальше он ехал, тем больше было снега. Он лежал на западных склонах, а на южных по полегшей буро-зеленой траве бродили овцы, сторожевые собаки грелись на согретых солнцем камнях. Пастухов не было видно. Потом машина въехала в ущелье и помчалась по склону горы. Вдали показалась огромная орешина, на ней – вывеска местного лесничества. Ближние горы были засажены яблонями, орешинами. Дальше – прямо и слева – чернели заросли вечнозеленой арчи и еще выше – по гребням гор – стояли сосны.

Василий остановил машину на небольшой площадке перед пионерским лагерем с приветливым приглашением «Добро пожаловать!», с горнистом и барабанщиком, улыбающимися с фанерных щитов. Здесь дорога поворачивала круто вправо и уходила вверх. Он вышел из машины. Посреди шоссе стоял знак, запрещающий проезд.

Василий пошел по дороге к Перевалу. Раздался гулкий взрыв, и по ущелью между теснинами прокатилось многократное эхо.

Он шел согнувшись, все выше и выше. Справа высилась отвесная скала, слева был обрыв. Глубоко внизу в узком ущелье пенилась речка. Склоны противоположных гор были освещены солнцем. Чем выше взбирался он, тем толще был слой снега с теневой стороны.

Его остановил человек с красным флажком в руке:

– Дальше нельзя! На Перевале взрывные работы! – Он кивнул на установленный посреди дороги знак.

– Зачем рвут?

– Расширяем дорогу.

– Мне надо! – сказал Василий. – Мне до баранки той, что над обрывом.

– Шофер, что ли? Твой кто-то там?..

– Да!.. – сказал Василий.

– Сейчас отпалку кончат. Как самосвалы пойдут вниз – пройдешь. Расширим дорогу – больше этого не случится.

– На три года раньше бы!

– Помню, – произнес рабочий, сметая флажком сухой снег с валуна. – Когда с женщиной, да? Двое их ехало… в эту пору как раз.

– В эту пору.

– Твоя, что ли?..

– Моя.

Из-за поворота осторожно, будто нащупывая дорогу, выполз, шипя воздушными тормозами, самосвал с красными флажками по бокам.

– Идем! – разрешил рабочий. С Перевала донесся дробный стук отбойного молотка, потом двух, трех. – Ты там не задерживайся. Через час взрывать начнут. – Они пошли рядом по узкой дороге.

Василий дошел до Перевала, но руля не увидел. На шоссе валялись обломки скал. Рабочие бросали в ковш экскаватора камни. Когда ковш наполнился, машинист опрокинул его над кузовом самосвала. Здесь же утюжил мелкие обломки каток. Пахло порохом.

– Где баранка? – спросил Василий одного из рабочих.

– Убрали… пока… Чтобы не сбило. Вон, под скалой лежит!

Василий присел около старого руля. От солнца, дождя и снега некогда черная эбонитовая баранка позеленела, покрылась сеткой мелких трещин, как лицо – морщинами. Он сидел и глядел, как бурильщики сверлят шурфы для взрывчатки. Перфораторы дрожали в их руках от напряжения, вгрызаясь в гранит. В четырех-пяти метрах был обрыв, а около него, как каменная подушка, возвышение. Тут и был раньше установлен руль.

Бурильщики перестали трещать перфораторами, спустились со скал. Тот, что пришел с Василием, что-то сказал одному из бурильщиков. Бурильщик посмотрел в сторону Василия, кивнув головой, и, неся перед собой перфоратор, приблизился к каменной подушке, уперся в нее буром. Бур затрещал, зарычал в его руках; в разные стороны брызнула гранитная крошка.

– Пойдем в укрытие, – предложил дежурный. – Сейчас рвать начнут.

Всё – и люди, и механизмы – скрылось за поворотом. Прошло несколько минут. Бригадир в фуражке с металлическим верхом смотрел на часы. Раздался взрыв, за ним, сразу один за другим, еще несколько. Скалы содрогнулись, затем последовали гул и грохот осыпающихся камней. Василий пришел следом, встал на самом краю теснины. Бульдозер сталкивал в пропасть обломки скал. Прошло несколько секунд, прежде чем из глубины донесся тихий шум камнепада.

Василий стоял, смотрел перед собой на противоположный склон горы с кибитками у подножия. Через день-два приедет Ольга… Он пришел отдать долг памяти покойной и неродившемуся ребенку, наверное сыну, для которого три года назад успели придумать несколько имен, но так и не выбрали единственного.

Василий снял кепку, постоял еще несколько минут. Стало тихо. Это бульдозерист и буровики перестали работать. Они смотрели на него и тоже сняли кепки.

Потом он быстро пошел под гору по гулкому шоссе. Вслед ему кто-то крикнул:

– Ты не сомневайся, баранка будет стоять на месте.

Не оглянувшись, он махнул рукой: слышу, мол…

– Отличная печь, товарищи! – произнес удовлетворенно Дорофеев, откинувшись на спинку стула, пошевелил усталыми плечами. – Она, похоже, должна получиться экономичнее воскресенской и винницкой!

– Посмотрим! – осторожно заметил Вишневский. – Не кажи «гоп», пока не перепрыгнешь!

Каюмов и Мойжес, днями возвратившийся из командировки, промолчали.

– Можно докладывать техническому совету, – предложил Мойжес. – Утвердит, и будем приступать.

– Пойдемте, поглядим на месте, как встанет печь.

…Они пришли к «задворкам» высоких, запорошенных темно-оранжевой пылью печей ВХЗ, остановились перед завалами слежавшегося огарка.

– Говорил не раз, что надо вывозить с территории этот мусор! – заметил Дорофеев. – За неделю не расчистим участка.

– У нас же нет ни погрузчиков, ни самосвалов для этой цели, – откликнулся Вишневский, к которому относилось замечание. – Поручим молодежи. Попросите пару самосвалов в автотресте да бульдозер. Быстро уберем!

– Лучше места не найти. Тесно становится, – согласился Каюмов, оглядев территорию завода, обнесенную серым забором из бетонных плит.

– Да, хорошо впишется, – вставил Вишневский. – Где вот столько металла возьмем для печи?

– Найдем! Займем у строителей, да и красномоторцы помогут, – заверил Дорофеев.

– Сергей Петрович! Сергей Петро-о-ович!

Они оглянулись на зов. Вдоль железнодорожных путей торопливо шла, а потом побежала секретарь Дорофеева. Ниночка бежала, попадая тонкими каблучками то на шпалы, то между ними, и казалось, что она хромает то на одну, то на другую ногу.

– Упадете, Нина! Осторожнее! – крикнул Дорофеев. – Что случилось? – Он сделал несколько шагов ей навстречу.

– Телеграмма! – Ниночка прижала руки к груди. – Телеграмма пришла. Сердце выскочит, как бежала!

– Какая телеграмма? Откуда?

– Из министерства… – сказала она тихо.

«Вызов!.. Точно, вызов пришел», – понял Дорофеев.

– Что случилось, Сергей Петрович? – поинтересовался Вишневский.

– Телеграмма из министерства, – как можно спокойнее ответил Дорофеев. – Я вас оставлю, смотрите без меня. Решайте, как ставить КС.

Он шел медленно, уже иными глазами вглядываясь в знакомую до мельчайших подробностей панораму завода. Нина ушла далеко вперед. «Вот и все… Значит, надо уже ехать. Как все просто… Как все это буднично просто…»

Перед входом в заводоуправление Дорофеев подумал, что так и не собрался отштукатурить здание, все жалко было денег, так нужных на более важные дела. Немного успокоился, поднялся на второй этаж медленнее обычного, будто уже здесь пытался отодвинуть, отдалить то, что стало неизбежным. Перед дверью в приемную передохнул: дыхание было ровным, сердце билось почти нормально.

Ниночка стояла спиной к двери у окна и, глядясь в маленькое зеркальце, пудрила заплаканное лицо.

– Зайдите, Нина! – попросил он.

– Сейчас, Сергей Петрович… – она ответила, не оглянувшись. Только руки опустила на подоконник.

Дорофеев сел за стол, не сняв легкого пальто, кепку бросил перед собой, и она прокатилась по полированной крышке до стопки газет и журналов. Он положил локти на стол, упер подбородок в ладонь левой руки. Дорофеев сидел так, пока не открылась дверь.

– Ну, где телеграмма? Давайте ее сюда!

– Вы уезжаете, Сергей Петрович? – дрожащим от волнения голосом пролепетала Ниночка, подавая ему телеграмму.

– Я так и знал, – произнес для себя Дорофеев вслух, прочитав телеграмму, и уже своему секретарю: – Да, Нина… Надо ехать. Знал, что придется ехать на новое место. Весь последний год знал. И все равно как-то неожиданно вроде…

– Вы никогда об этом не говорили…

– Чего же было говорить прежде времени?

– Я понимаю… – Ниночка грустно покачала головой. – Жалко, что вы уедете… Всех на заводе огорчит…

– Не будем об этом, Нина… Спасибо на добром слове… Послезавтра вот в Москву на утверждение надо лететь… Да, не думал, что так будет тяжко. Точно из дома родного… Да так оно, собственно, и есть. Это ведь первый завод, который я построил.

– Ничего, Сергей Петрович! Вы и новый построите! Еще лучше этого! – попыталась улыбнуться Ниночка, чтобы подбодрить Дорофеева.

– Буду стараться. Идите подготовьте приказ. Каюмов за меня останется. С правом подписи денежных документов. Попросите ко мне его. Да, закажите билет на самолет.

Нина ушла. Дорофеев снял трубку городского телефона, попросил соединить с первым секретарем горкома.

– Мурад Гулямович? Доброе утро. Дорофеев… – После несколько затянувшейся паузы произнес: – Вызов пришел! Звоню, ставлю в известность.

– Вот как? Что ж, так и должно было случиться. Когда едешь на утверждение? Послезавтра? Будет время, загляни перед выездом… Ну, счастливо… Зайди обязательно.

Дорофеев держал трубку у уха еще несколько секунд после того, как в ней послышались гудки. Без доклада Ниночки вошел Каюмов.

– Звали, Сергей Петрович?

– Да садитесь, Камал Каюмович. Раздевайтесь, поговорим…

Тот сел, размотал с шеи шарф и положил на колени.

– Зима задержалась, – произнес Дорофеев и поглядел на окно.

– Лето будет дождливое, – заметил Каюмов. – Старики говорят, что если зима сухая и теплая, надо ждать дождливого лета… Для хлопчатника плохо.

– Да, – согласился Сергей Петрович.

Помолчали.

– Я скоро уеду, Камал Каюмович, – Дорофеев протянул телеграмму. – Вот…

– Как? Не может этого быть!

Каюмов прочитал раз, поглядел на Дорофеева, потом пробежал текст еще раз, положил бланк на стол.

– Вы же здесь нужны! Кто это придумал? Горком, обком знают?

– Знают… Но надо… Специалистов в нашей области еще не хватает, понимаешь? Вот только стареть начинаю. Скоро уже и на пенсию. А дел – непочатый край…

– Говорят, кто пил воду из здешней реки – будет тосковать и непременно вернется обратно, Сергей Петрович.

Дорофеев грустно улыбнулся:

– Тосковать еще как буду!.. Непременно вернется обратно, говорите? Что ж, пускай эти слова будут вещими… Я пригласил вас одного вот зачем: лечу послезавтра в Москву на несколько дней. За директора останетесь вы. Но потом я уеду по назначению, а вы останетесь. Не временно исполняющим обязанности, а полноправным и постоянным, со всеми расширенными правами и возросшей ответственностью.

Каюмов попытался возразить, но Дорофеев поднялся со стула, остановил его:

– Не надо, Камал Каюмович! Вы именно тот, кто сможет руководить предприятием. У вас за плечами инженерный и административный опыт, ясное видение перспектив завода. Ваше назначение уже согласовано. Я рад!.. А главным просите Вишневского… Как вы думаете?

– А я никак об этом еще не думал, как и о том, что скоро придется провожать вас.

Вошла Ниночка, положила перед директором приказ на подпись.

– Вы мне больше ничего не скажете? – спросил Каюмов у Дорофеева, когда секретарь приемной вышла.

– Да все вроде… Может, купить что в Москве, скажите…

– Клюквы в сахаре, зеленого чая девяносто пятый номер. На Кировской, около почтамта, всегда есть…

В восьмом часу вечера Грисс поставил машину в гараж и пошел домой. Он уже миновал общежитие, когда встретил Одинцова. Поздоровались.

– Не приехала еще? – спросил Одинцов.

– Ольга? Через два дня. Телеграмму получил.

– Значит, порядок! Это хорошо, – Иван вздохнул.

– А ты чего не в городе? – поинтересовался Грисс. – Как Лариса?

– Лариса? Обознатушки-перепрятушки получились. Детский сад, одним словом.

– Не понимаю, – признался Василий.

– И понимать нечего! Отшила меня Лариса.

– Как «отшила»?

– Обыкновенно!.. От ворот поворот показала.

– В чем же ты провинился, Иван?

– Если бы?

– Что случилось-то? Говори, что ли?

– А-а!.. Знаешь что, давай выпьем! Один я не могу пить, натура не принимает. Все расскажу! Может, посоветуешь чего, ты же башковитый! Мне здесь и душу открыть некому. Ты, можно сказать, один кореш на весь поселок.

– А этот, Дурнов? Дружок твой!

– Этот?! Ха! Мокруха – тот еще дружок! Пойдем выпьем! Человек ты или нет?

– Пойдем, раз такое дело, – согласился Грисс. Он понял, что Одинцов находится в том душевном настрое, когда необходимо выговориться, душу излить. – Пошли во Дворец. Там в буфете коньяк есть.

– Я к ней почему с повинной пошел? Потому, что кончил с прошлым. Это раз! – Одинцов держал руку ладонью вверх посредине столика, рядом с тарелочкой, на которой в сахаре томились, исходили соком кружочки лимона. Он зажал мизинец. – Люблю я ее, факт! Это тебе два!

– Ты еще не выпил, – заметил Василий. – Говорил, выпить хочешь, а не пьешь.

– Ты не перебивай мысль, – попросил Иван. – Я, если в горе, пить не могу. Я бед могу натворить. А ты пей. Ты же не за баранкой! Так вот о чем, значит, я… Ты же, Василий, все про Ольгу знаешь, а не отверг ее, ждешь. Ты понять человека сумел. А Ларисочка моя этого простого дела понять не хочет.

– Не знаю, что тебе и посоветовать, – сказал Грисс. – Плохи твои дела, похоже…

– Плоше некуда, – согласился Иван. – Надо же! Как в песне получается: «На тебе сошелся клином белый свет». – Он взял рюмку, отпил большой глоток и поставил на стол. – Ты на меня не равняйся, Василий, пей! Мне трезвую голову надо, чтобы обмозговать этот кроссворд! Не признайся я – плохо… Повинился – еще хуже!.. Она не может в толк взять, что если я, вор, порвал с прошлым – мне можно хоть Госбанк доверить – копейки сам не возьму и другому не дам упереть… Ольге тоже можешь накрепко верить. Факт! Ты не торопишься?

– Нет, говори…

– Только Ларисочка один раз ошиблась во мне. Она моего характера не изучила еще.

– Какой же у тебя характер? – улыбнулся Василий.

– Решительный у меня характер! Ты не улыбайся, Вася! Я у той шестерни сгорел бы, а все равно доделал! Я и сейчас себе цель кое-какую определил наперед. Вроде морального кодекса. Первое – держать свой принцип. Мой принцип все равно сильнее, чем ее. Правда на моей стороне в нашем споре. Поэтому… Второе – обарахлиться мне надо. Костюм там… брючки узкие, туфлишки остроносые. Третье – я Лариску по образованности достичь должен. Не веришь, Вася!? У меня же мозги, как целина непаханая, без бороздок! Я за год три класса одолею, факт!.. Мне бы только с одним человеком переговорить, письмо написать. Этот бы мне все правильно посоветовал…

– Кто это?

– Дружок Дорофеева нашего. Из воров он. Одной судьбы мы с ним. Сумел же человек доверие получить у женщины. Внуков, поди, кучу имеет! Адрес взять у Сергея Петровича хочу.

– Уехал Сергей Петрович. Сегодня…

– Как уехал? – Одинцов даже встал со стула.

– Назначение новое получать.

– Постой-постой!.. Назначение получать? Уехал и ничего не сказал?!

– Он еще приедет… Дела сдавать будет… за вещами…

– Чего это так, вдруг?

– Он же коммунист, наш директор. А коммунист, это как солдат… пришел приказ – выполняй. Новый завод будет строить Сергей Петрович!

– Новый, говоришь!.. Так у него там сварочных работ непочатый край, а?!

– Сиди!.. Работы тебе и здесь хватит. – Василий взял Ивана за локоть, заставил сесть. – Не пори горячку!

– Думаешь, не возьмет? Возьмет! Он мне верит… Вот с Ларисой только неувязка… Ей еще год учиться.

Грисс рассмеялся.

– А ты не смейся! Как я сказал, так и будет!.. А кто вместо Сергея Петровича? Известно?

– Каюмов.

– А что?! Этот мужик тоже правильный! – одобрил Одинцов. – Тогда и я выпью. Только привыкнешь к человеку, поверишь в него – и на тебе…

Откуда-то сверху раздавался то мерный топот, то глухие удары, будто падало что-то мягкое.

– Что это там за топот? Вроде табун по деревенскому мосту бежит? – Иван прислушался.

– Дружинники… Занятия у них сегодня. Приемы самбо отрабатывают. Хочешь посмотреть?

– Не! Эти приемы я испытал на себе. Вроде тебе ничего плохого не сделали, а уже и сопротивляться не хочется и лежишь, как в пеленках закутанный. Посидим еще, Вася. Может, я еще чего не сказал тебе. Люблю душевно поговорить. А Мокруха – собака! – сказал, помолчав, Одинцов. – Он еще мне попытается козу сделать. Факт!

– Дурнов-то? Что он может?! – возразил Грисс.

– Не скажи! Мокрухой называют того, кто на мокрое дело решался, у кого кровь на руках…

– Пошевелите пальцами, Дурнов… Смелее, смелее! Сожмите кулак… Вот так… Да не бойтесь!

Дурнов неохотно пошевелил лимонно-желтыми пальцами, сморщил заросшее лицо в гримасе.

– Больно, доктор…

– Не притворяйтесь. Боли быть не может. Я выписываю вас на работу. Иначе пошлю на ВТЭК.

В стеклянном шкафу блестели хирургические инструменты. На столе, у письменного прибора, лежали ножницы и скальпель со следами фиолетового карандаша на лезвии. Врач поднялась, чтобы вымыть руки. Дурнов глядел ей в спину на завязанные бантиком лямки халата. Он положил руку на мрамор прибора, потом на скальпель и тихо переложил его в карман пиджака.

Врач расписался на бюллетене.

– В регистратуре поставите печать, – сказала она. – Побриться бы пора… Следующий пусть зайдет!

Дурнов вернулся в общежитие. Пока он был в поликлинике, уборщица вымыла полы; влажная тряпка лежала у двери. Дурнов снял плащ, прямо в костюме лег поверх одеяла, вынул скальпель, большим пальцем потрогал лезвие и хмыкнул: точить надо.

Выпить бы! Но после визита Цыгана денег осталось меньше малого. Он встал, сунул оружие под подушку, прошел к платяному шкафу. На средней полке стояли цибики чая. Соседские. Дурнов ополовинил каждый на блюдечко, взял маленькую кастрюльку и направился на общую кухню варить чифирь.

Дурнов нацедил в кастрюльку меньше чем на треть воды, высыпал заварку, поставил на газ.

– Надо рвать отсюда! – сказал он себе громко. – Однако Мокруха так не уедет! Он сведет счеты за все!

На окне в кухне лежал обломок наждачного круга. Дурнов сунул его в карман и несколько минут стоял над кастрюлькой, вдыхая крепкий запах чая, и наблюдал, как бурлит крепкое пойло. Он снял кастрюльку после того, как выкипело не меньше половины воды, а чаинки превратились в бурые распаренные ошметки.

Дурнов прикрыл кружку чистым бинтом, перелил в нее напиток, выжал распаренные чаинки. Черно-коричневое пойло покрылось маслянистой пленкой. Ожидая, пока остынет чифирь, Мокруха принялся точить скальпель. Он пробовал остроту лезвия на ногте большого пальца, иногда примерялся, сжимал рукоятку и ворчал: гладкая и узкая, она плохо держалась в ладони. Ушибленные пальцы побаливали, когда он сжимал их в кулак.

Мокруха вспомнил, что сапожники обшивают ручки своих ножей кожей или обматывают изоляционной лентой. Мигом разыскал изоляцию и намотал толстым слоем на ручку. Теперь пальцы прочно вжимали в мякоть ладони клейкую рукоятку. Он отхлебнул глоток и другой наркотика.

«Ничего, Цыганок, за все поквитаюсь, – шептал Дурнов. – Ты у меня попомнишь, нежная душа! Где встречу, там и пришью. Завязал, говоришь!? В честные полез! Здоров только, один не слажу… Похитрее надо… Я тебе табачку в рожу, в кари глазки швырну… посмотрим, кто кого. И на вокзал, на поезд… Если даже задержат, попутают на мокром деле – вышки не дадут. Он первый, скажу, на меня напал. Дадут срок. Факт! Так в тюрьме среди своих лучше, чем на воле. Там в почете буду у блатных».

Дурнов пил остывший чифирь мелкими глотками. Горький, терпкий наркотик начинал действовать: сердце стучало чаще, кровь волнами билась в виски. Мокруха чувствовал себя сильным и ловким, способным на самый отчаянный поступок. Он сжимал пальцы в кулак и уже не ощущал боли в суставах.

Кончался рабочий день. В комнате темнело быстрее, чем на улице. Через полчаса придут соседи. Мокруха заторопился. Прежде всего он выдвинул один за другим чемоданы из-под кроватей, пошарил в них. В одном нашел бумажник с деньгами, лежавшими в сберкнижке. Денег было тридцать рублей. Он сунул их в карман. Потом выбрал себе по росту теплое нижнее белье.

Вдруг Дурнов вспомнил, что дверь не заперта, и повернул ключ в замке. Переоделся, обшарил карманы костюмов, висевших в шкафу, забрал мелочь, папиросы и сигареты. Он знал, что покидает общежитие навсегда. Ему было безразлично, что подумают те, по чьим чемоданам и пиджакам он шарил. Напоследок Дурнов разорвал пополам казенное полотенце и намотал на ноги вместо портянок.

Потом допил чифирь, сунул скальпель в карман плаща и отпер дверь. В коридоре никого не было. Он торопливо спустился вниз, повесил ключ на гвоздик в ящик на стене у дежурной и вышел на улицу. Искать Одинцова было рано, и он, вспомнив замечание врача, направился в парикмахерскую побриться.

– Нет, не приходил, – сказал молодой широколицый узбек, сидевший за столом напротив другого, постарше. – Садись! Немножко чай пей, немножко лепешку кушай. Скоро придет Иван.

– Я на улице подожду, – отказался от угощения Дурнов. – Я сыт.

Он вышел из общежития и, облокотившись на штакетник рядом с калиткой, стал ждать.

«До ночи простою, а дождусь», – решил он…

А вот и Одинцов. Идет противоположной стороной улицы. Не один, Дурнов узнал в его спутнике шофера заводского автобуса.

«Вас обоих прикончить не мешало бы», – подумал Мокруха. Дождался, когда они свернули за угол, вышел из палисадника и, припадая на больную ногу, заспешил следом. Те явно направлялись ко Дворцу. Яркий свет фонарей хорошо освещал их спины. Их тени то удлинялись, то укорачивались на чисто подметенном асфальте, белом в ярком свете огней. Они миновали участок аллеи, на котором размещались большие фотографии знатных людей завода, и поднялись по широкой лестнице к подъезду…

Несколькими минутами позже во Дворец культуры пришел Дурнов. В своем большом гремучем плаще и кирзовых сапогах он казался белой вороной среди хорошо одетых посетителей. На него оглядывались.

Одинцова и Грисса Дурнов нашел в буфете. На столике у них стоял графинчик с коньяком. «Пей, подлая душа. Больше набирайся! Так легче мне с тобой справиться!» – злорадно подумал Дурнов и уселся на диван перед входом в буфет. Неторопливо высыпал на ладонь папиросы из пачки «Беломора», прихваченной у кого-то из бывших соседей по комнате. Обстоятельно вылущил из всех папирос табак и высыпал его в левый карман плаща, а мундштук и мятую пачку бросил в высокую пепельницу, которая стояла около дивана.

Несколько раз в течение получаса он заглядывал в широкие двери буфета. Содержимое графинчика убывало вроде медленно, перед Одинцовым стояла наполненная наполовину рюмка, а сам он что-то говорил соседу.

Прозвенел звонок. Публика повалила в зрительный зал. Одинцов с шофером продолжали сидеть.

«Надо вызвать Цыгана, – решил Мокруха, терявший терпение. – Попрошу кого-нибудь». Он встал, прошелся по опустевшему вестибюлю, вышел к парадным дверям. Здесь он увидел стройного паренька в узких брючках, длинном широком пиджаке и при галстуке, конец которого свисал ниже пряжки пояса.

– Ты, лощ, подь-ка сюда! – позвал Мокруха.

– А вы не тычьте. И я вам не лощ, – произнес паренек с достоинством, – Чего вам?

– Не обижайся, молодой человек, – примирительно сказал Мокруха. – Просьба есть… Позови мне, пожалуйста, из буфета дружка моего. Около окошка он сидит, с шофером.

– А что, сами не можете позвать?

– Одет я по-будничному, прямо с работы пришел. Неудобно вроде в таком виде.

– Это верно. Так во Дворец не ходят. Сейчас позову.

– У входа жду, передай.

– Привет, Одинцов! Здорово, Грисс!

Иван повернулся на голос. Перед столиком стоял знакомый паренек, тот, которому срочно шестеренку варить пришлось.

– А-а, артист-криминалист! – улыбнулся Иван. – Присаживайся! Как живешь?

– Спасибо! Тебя зовут. Просят выйти на минутку.

– Кто? – насторожился Одинцов. – Женщина?

Мелькнула робкая надежда, что это Лариса приехала и ищет его, чтобы повидать, сказать что-то очень важное.

– Нет, не женщина. Мужчина. В плаще и хромой.

– Дурнов… Что ему надо?

– Не знаю. Это он тебе сам скажет. У входа ждет.

– Не ходи, Ваня! – сказал Грисс. – Пусть сюда зайдет, если надо.

– Он говорит: я плохо одет. Неудобно в таком виде заходить… – парнишка заморгал глазами.

Одинцов помял пальцами широкий подбородок, поглядел на графин, рюмку.

– Пойду! – решительно заявил он. – Послушаю, что он скажет.

– Я с тобой, – приподнялся Василий. – Вместе выйдем.

Иван положил руку ему на плечо, придавил к стулу.

– Сиди! Я быстро… Если что – покажете потом, что не я его искал, он позвал меня. Пейте, пока я вернусь.

Грисс сбросил с плеча тяжелую руку, поднялся.

– Мы тоже выйдем. Пошли!

– Никуда вы не выйдете! Один пойду. Если он что задумал, при вас не посмеет. И вида не подаст. Другого случая искать будет. Чтобы с глазу на глаз. Так лучше сразу. В окошко поглядывайте.

Одинцов пошел к выходу, потом вернулся, вынул из кармана деньги, положил на столик десятку.

– Рассчитайся, если что. Я угощал…

– Подождем минуту и выйдем. Тебя Севой зовут вроде? – Грисс нервно передернул плечами.

– Да, Севой… Святославом.

– Редкое имя. Присядь, Святослав!..

– Что это происходит? – Сева кивнул за спину на дверь.

– Сейчас узнаем. Погляди в окно, не видно их?..

– Нет вроде…

– Пойдем на выход. Быстрее.

Дурнов стоял на улице перед рекламным щитом.

– Что это я тебе вдруг понадобился? – Иван твердым шагом подошел к Дурнову.

– Соскучился, Цыганок… Поговорить надо, – повернувшись, ответил Дурнов.

– Говори.

– Отойдем в сторонку, – Дурнов кивнул в сторону реки.

– Говори здесь.

– Дрейфишь, Цыган? – усмехнулся Дурнов. – Что же ты дрейфишь? Я же инвалидом по твоей милости стал. Пальчики ты мне размозжил.

– Пойдем! Вынь руки из карманов и иди впереди.

– А все-таки боишься ты меня. – Мокруха облизал сухим после чифиря языком сухие губы.

– Я ничего не боюсь! Топай впереди!

Дурнов вынул руки из карманов и, сильнее обычного припадая на поврежденную ногу, первым завернул за угол здания. Прежде чем обогнул угол Одинцов, Дурнов успел зачерпнуть в кармане пригоршню табаку. В следующее мгновение в глаза Одинцову ударила едкая пыль. Он инстинктивно зажмурился, прикрыл глаза ладонями и вдруг почувствовал, как что-то холодное, острое вонзилось между ребер. Но острее этой режущей боли была раздирающая боль в глазах.