Текст книги "С тобой моя тревога"

Автор книги: Константин Волков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава тринадцатая
ОТТЕПЕЛЬ СРЕДИ ЗИМЫ

Последнее время Василий беспокоился об Ольге все сильнее. Он послал ей уже два письма, а от нее не получил ни строчки. Правда, они не договаривались писать друг другу, но все же… Василий адресовал оба письма на завод. А это почти одно и то же, что на деревню дедушке: письма могли лежать и у вахтера в проходной, И в приемной у директора, и на тумбочке в вестибюле общежития (если есть такой вестибюль и такая тумбочка).

Не хотелось думать, что с Ольгой могло что-то случиться. Неужто не доехала до завода? Проще всего было наведаться к девчатам, спросить, не получали ли они вестей от Лиховой. Но боязнь судов-пересудов удерживала Василия.

Грисс не только тревожился. С каждым днем псе сильнее было желание видеть Ольгу – диковатую, то настороженную, то по-детски доверчивую, открытую – такую, от которой не знаешь, что можно ожидать в следующую минуту.

Все вечера Василий отсиживался дома, рисовал. Портрет Ольги не получался.

Сегодня он вернулся с работы как всегда, поджарил себе яичницу с колбасой.

– Пойдем, Найда, гулять, – решил Василий после ужина. – Пойдем навестим старика. – Он оделся, накинул собаке на шею широкий кожаный ошейник с уже пристегнутым стальным поводком. Найда успела лизнуть ему руки, и Василий вытер их о ее густую гриву. – Ну-ну, без глупостей, дурочка!..

Они вышли на улицу. Из водосточных труб капало, но уже начинало подмораживать. Свет из освещенных окон падал на тротуар, сквозь голые ветви деревьев были видны яркие звезды. Ущербная луна должна была взойти много позднее.

На остановке стоял пустой городской автобус, шофер в ожидании пассажиров читал книгу.

В дежурном магазине Грисс купил пару лимонов.

Андрей Михайлович обрадовался гостю, засуетился.

– Сейчас чайку попьем, на газ поставлю, через три минуты вскипит.

– А я лимоны прихватил по дороге, – Василий вытащил из кармана и положил их на стол.

Найда увязалась за стариком. Тот почесал ей за ушами, она зажмурилась, заурчала от удовольствия. Василий порылся в пластинках, поставил ту, что слушали прошлый раз, присел у проигрывателя.

– Скучно, Андрей Михайлович, – сказал он, вздохнув, когда игла заскользила по последней пустой бороздке. – Время тянется…

Андрей Михайлович умел поддержать беседу одним кивком головы.

– Два письма послал… Молчит.

– Позвонить надо.

– Куда звонить? В цех – не дозвонишься. Хоть бы узнать, что все в порядке.

– Это просто сделать. Позвонить директору или в отдел кадров… Зайди к Сергею Петровичу, попроси навести справку.

– Сергей Петрович уехал. Дня через два вернется, если не задержится.

– А кто вместо него?

– Каюмов… Неудобно просить. Вроде по личному делу.

– Гляди… Могу и я. Мне удобно…

– Спасибо. Хоть знать, что здорова… – Василий даже Андрею Михайловичу не хотел признаться в боязни, что ее нет на заводе.

– Завтра зайду к Каюмову, – пообещал Андрей Михайлович. – Ты вечером загляни…

– Знаете, где я был на той неделе? – спросил Василий, когда они сели за стол и старик стал разливать по пиалам чай. – С Одинцовым в гости ездил. Ну, с одним из этих троих, который помоложе. Познакомился на воскреснике со студенткой. К ней возил его. Как раз в тот день, когда Одинцов шестерню сваривал… Он же красивый, чертяка! А Лариса, Ларисой ее зовут, молодая мамаша. Сынишка у нее. Ждала. Угощений наготовила.

– Она, видимо, не знает о его прошлом? – заметил Андрей Михайлович. – А то, может, и на порог не пустила бы…

– Вы же Лихову приняли, Андрей Михайлович!

– Что я!.. Я – другая статья! Она с тобой пришла… Да и не потому даже. Ведь ты, Василий Александрович, думал о том, как сложатся ваши отношения с Ольгой. И Ольга имеет возможность подумать. Она знает о том, что тебе все о ней известно… А эта студентка… Обманывает он ее. Парень, что и говорить, он видный, может заморочить голову женщине, а потом?..

– Я тоже об этом подумал. А что делать? Ее предупредить? Допустим, она перестанет с ним встречаться. Он спросит, почему? Если она ему правду скажет, каково ему будет? Не получится так, что я ему сам не поверил и ей подсказал?.. А ему эта вера больше всего сейчас нужна.

– А если ты ему посоветуешь обо всем рассказать Ларисе? Объяснить, что так будет честнее. Пусть сам. Если хватит мужества – для него лучше будет. Еще одну цепь, связывающую с прошлым, порвет…

– Это верно. Поговорю. Повод удачный подвернется – поговорю.

– Да, дело щекотливое, Василий Александрович! Как бы дров не наломать…

– Ладно, подумаем. – Василий взглянул на часы. – Давайте концерт послушаем. Из Московского театра эстрады сейчас передавать будут.

– С удовольствием, – согласился Андрей Михайлович.

Василий поднялся, подошел к приемнику, стал ловить Москву…

По просьбе Каюмова Одинцов работал в выходной. Нужно было скорее довести венцовую шестерню «до ума», как сказал начальник цеха. Работы часа на три, но зато уже в понедельник можно было опробовать прочность сварки и, если выдержит нагрузку, оставить ее под вторым, резервным, смесителем.

Одинцов пришел в цех рано. Столовая не работала, и он принес с собой завтрак и сифон с крем-содой.

– Изжога у меня. Врач велел пить содовую воду, – объяснил он в проходной.

Сперва драчовым напильником, а потом личным он снял наплывы лишнего металла. Труднее всего было точить между зубцами. По краям сварки металл отливал сине-фиолетовыми разводами. В тумбочке у бригадира Одинцов достал фарфоровую кружку и между делом пил шипучую воду из ребристого тяжелого сосуда.

Сифон ему накануне занес в общежитие Дурнов.

– Некогда мне, – попытался не очень решительно отказаться Иван. – Работы по горло.

– В передовики лезешь? – насмешливо произнес Дурнов. – Своих забывать стал? А уговор?! Ты же обещал, Цыганок!.. Не бойся! Сказал, что возьму в долю, – значит, точно! Мое слово дороже золотого… Так сделаешь? Слово дал…

– Сделаю, отвяжись только.

– А что в ударники коммунистического труда пробираешься – верно делаешь, – ударил ладонью по плечу Одинцова, подмигнул: – В нашем деле быть на хорошем счету – как паспорт запасной. Старайся, вкалывай!

Они разговаривали в конце коридора, у окна, выходившего во двор, чтоб их никто не мог услышать.

– Так что, договорились, железно? Только живее оборудуй…

Иван допил сельтерскую, внимательно осмотрел пробку сифона. Решил, что начинить посудину кислородом – дело плевое, стоит подогнать пробку под размер вентиля кислородного баллона в том месте, на которое накручивается манометр, и изо всех сил давить пробкой против струи кислорода. Иван подошел к запасному баллону с кислородом, примерил горловину сифона: «Так оно и получится». Он еще посидел, покурил, провел ладонью по лбу, по щекам. Кожа перестала шелушиться, Иван уже два раза побрился с тех пор, как утихла боль от ожогов.

Иван направился в душевую суперфосфатного цеха. Искупался, намазал крем на мокрое лицо – чтобы лучше впитывался, как сказала Лариса. Он рассчитал, что успеет еще забежать в столовку в центре города и съесть порцию лагмана – острой узбекской лапши. В обеде из двух блюд он себе последние дни отказывал, рассчитав, что если до зарплаты сходить с Ларисой в кино даже два раза и покупать ей плитку шоколада, то оставшихся от получки денег как раз хватит до дня зарплаты.

Не раз у него возникало подсказанное нуждой желание втереться в толпу у касс кинотеатра, выпотрошить карман или сумочку. Он обходил, не задерживаясь, соблазнительные очереди, понимая, что если попадется, то навсегда потеряет все то, что приобрел после выхода из тюрьмы. Главное – возможность каждый вечер спешить к аллеям бульвара, за которыми ярко светятся высокие окна аудиторий, и прислушиваться, когда зазвенит последний звонок, перейти дорогу и ждать под своим платаном появления Ларисы. Потерять все это за несколько грошей было бы величайшей глупостью. Не такой он, Цыган, дурак идти на аферу! Есть вроде в жизни другой интерес!..

Золотисто-голубой автобус по воскресеньям не курсировал между заводом и поселком, а городской доезжал лишь до поселка. Иван пошел пешком. Было не по-зимнему тепло. Он скинул стеганку, перекинул ее через плечо, расстегнул ворот фланелевой в крупную клетку рубашки. Шел, засунув свободную руку в карман брюк: каблуки ставших в этом году немодных тупоносых ботинок гулко гремели по битумному покрытию тротуара. Около почты он подумал о том, что уже двенадцатый день, как послал матери денежный перевод и коротенькое письмецо, в котором сообщал, что выпущен досрочно по амнистии и работает на заводе сварщиком.

С робкой надеждой, что мать поверила и получила перевод, он зашел на почту, протянул в окошечко паспорт. Девушка вынула пачку писем и открыток из длинного узкого ящика «до востребования», перебрала их между ловкими пальцами. Эти же ловкие пальцы вложили в паспорт бланк денежного перевода и конверт.

«Опять не поверила!.. Вернула, старая, деньги. Ведь поклялся, что заработанные», – огорченно вздохнул Одинцов.

Он разорвал конверт, извлек маленький листок бумаги, исписанный крупными ровными буквами. Так пишут учителя, проработавшие много лет в начальных классах. Иван узнал бы почерк матери среди тысячи других уже потому, что больше десяти лет получал письма только от нее одной. В каждом письме были расплывшиеся буквы. Он знал, что это следы слез.

Следы слез были и на этом письме. Она писала:

«…Если в тебе сохранилось хоть что-нибудь человечное, доброе, ты больше не станешь воровать. Я уже не прошу тебя сделать это в память об отце и из жалости ко мне. Сделай это ради себя. Мне, наверное, недолго осталось жить, но как я могу умереть, зная, что после себя оставила на земле человека, который несет людям беду, зло и горе? Ты столько раз клялся, что больше не будешь, и вновь принимался за старое. Если бы был жив отец! Может, ему удалось бы удержать, уберечь тебя. Я не смогла и не прощу себе этого. И тебе тоже не могу простить потому, что ты не маленький, ты должен отвечать за все, что делаешь… Я бы, наверное, богу согласилась молиться, чтобы ты стал человеком. Если бы знать, что молитвы помогут! Если ты и впрямь работаешь, то зарабатываешь, очевидно, не так много, чтобы делиться со мной. Деньги тебе нужнее, чем мне. Мне хватает.

Если бы ты, Ваня, решился приехать ко мне, я бы послала на дорогу… Боюсь, что я так и не увижу тебя больше.

Целую, Ваня, единственный мой, горе и боль моя.

Твоя мама».

Иван читал письмо и нервно кусал нижнюю губу. «Что же получается?.. Выходит, так никогда и не поверит? Я же правду написал! Как же ее, старую, убедить, что деньги чистые? Справку у кассира мне для нее просить, что ли?..»

Иван приехал в город раньше, чем договаривался, и в ожидании, когда Лариса выйдет, задумчиво ходил от угла до калитки. У забора на солнечном припеке успела пробиться нежно-зеленая острая травка. Вершины высоких гледичий были увешаны длинными, как ножи, стручками. Стручки отсвечивали багрянцем в лучах невидимого за домами заката. Мальчишки камнями сбивали стручки, надкусывали жесткую кожицу, под которой пряталась сладкая мякоть и гремели жесткие косточки.

Он подобрал около арыка стручок и надкусил, как это делали пацаны. Подумал, что хорошо бы оказаться таким же мальцом, как один из этих. Иван бросил стручок в арык.

Затем услышал, как тихо хлопнула калитка, и по шагам догадался, что вышла она.

На Ларисе было старенькое пальто из серой мохнатой ткани, вытертой у карманов и на локтях, и коричневые туфли на резиновой подошве, а на голове – пестрая косынка, концы которой она завязала под подбородком. Он знал, что у Ларисы есть и цигейковая серая шубка, и модные сапожки, но на свидание к нему она их не надевала. Иван подозревал, что она нарочно одевается попроще только потому, что сам он ходил в черной стеганке, старом костюме и немодных ботинках, и был ей благодарен за то, что щадила его самолюбие.

Лариса догнала Ивана и просунула руку ему под локоть.

– Здравствуйте. Давно ждете, да?

– Нет. Куда пойдем? В кино!

– Пошли. Только билетов не достанем…

– Достанем, – сказал он уверенно. – Ленька не спит?

– Играет.

– Возьмите его погулять… Спать захочет – отведем…

Лариса как-то сразу насторожилась.

– Пусть дома сидит. Простудится, – сказала одно, а по резкому тону Иван понял, что не простуды она боялась. Тогда чего же? Скорее всего не хотела, чтобы чужой, не отец, нес мальчонку. Даже руку убрала из-под локтя и упрямо опустила голову.

– Где отец… ну, муж ваш?

– У меня нет мужа. И никакого отца у Алеши нет!

– Так не бывает, чтобы без отца. – И пожалел, что сказал.

Лариса остановилась, глядя в глаза, сказала:

– Алеша и все, что с ним связано, – не тема для бесед! Поняли?!

– Понял. – Он шел рядом, боялся взять ее под руку, молчал.

Лариса рассмеялась и вновь просунула ладошку под его локоть.

– Не сердитесь, Ваня. Есть вещи, которые касаются только меня одной. Ведь я вас не спрашиваю, есть ли у вас дети, жена? Захотите, сами расскажете. Я тоже расскажу сама, если сочту нужным. Вернее, обязана буду все рассказать однажды, и только одному-единственному.

– У меня, кроме матери-старушки, никого нет, – произнес Иван. – Отец умер, когда я пацаном был.

– Вы давно в нашем городе, Ваня?

– Месяц скоро…

– А откуда вы? Мама ведь не с вами…

– Работал в Сибири, на Дальнем Востоке. Лес валил, плоты гонял. На стройках был. А мать у меня далеко… В войну нас как эвакуировали в Сибирь, так там и остались. И отец туда приехал после госпиталя. Но вскоре умер. Так обратно и не уехали с матерью, остались около его могилы. Село хоть и большое было, но мне тесно показалось, захотелось мир посмотреть. Вот и езжу. В армии отслужил и завербовался на строительство, – врал Иван, и сам хотел верить, что именно все так и было.

– И не учился все эти годы?

– А когда было?! Что знал – перезабыл.

Они дошли до кинотеатра. Иван оставил Ларису в сторонке от толчеи, около рекламного шита, сам встал в очередь. И почти тут же за спиной услышал знакомый голос Дурнова:

– Кино решил поглядеть, Цыганок? Или в одиночку работать вышел? Рискованно одному-то! Возьми на отначку.

– В кино иду. Не один я. Ты чего здесь околачиваешься?

– Да так, на публику гляжу, – неопределенно ответил Дурнов. – А с кем ты, Ваня?

– Сказал, не один!

– Познакомь… Может, у нее подружка найдется? Так и я не прочь кину посмотреть. Хе-ха!..

Иван оглянулся. Дурнов стоял в своем смешном гремучем плаще, щерил зубы в улыбке, подмигнул заговорщицки, встретившись взглядом с Одинцовым:

– Ты не бойся, на один сеанс у меня денег хватит, а?!

– Отвали, Мокруха! У нее нет подруги для тебя. – Иван оглядел приятеля с головы до ног. – Ты, смотри, не вздумай подойти! Понял?

Сзади Дурнова росла очередь, он продолжал стоять.

– Ты за мной не шейся, – на скулах у Ивана недобро задвигались желваки.

– А что будет? – вызывающе уточнил Дурнов.

– Ничего… Я тебя предупредил.

Мокруха рассмеялся недобро:

– Вот, читай, что на стене написано: «Кино – самое массовое из всех видов искусств». На ресторан у меня грошей нет… Может, поделишься?!

– У меня тоже нет.

Очередь подвигалась к кассе. Одинцов с тревогой думал, что Дурнов может не уйти, купит билет и подойдет к нему и Ларисе в фойе, а то и окажется рядом в зале. А вдруг он узнает в Ларисе ту, из магазина? Иван с угрозой повторил просьбу:

– Мы не знакомы, понял? Не подходи, ладно?

– Ладно, – пообещал Дурнов.

Он сдержал обещание. Иван с Ларисой разглядывали фотографии киноартистов. Дурнов раз и другой пристраивался рядом, но ничем не выдал, что знаком с Одинцовым. «Решил на нервах поиграть, собачий сын!» – догадался Иван. Настроение у него было испорчено. Это заметила Лариса.

– Вы какой-то не такой, Ваня. Что-нибудь случилось?

– Нет, все в порядке.

Когда в зале погас свет и начался фильм, Иван осторожно и робко взял руку Ларисы. Она не отняла ее. Иван смотрел на экран, перебирал мягкие пальцы, с волнением ощущал теплоту гладкой кожи ладони. Раз или два она забирала руку, чтобы поправить прическу и закрыть полами пальто колени. Потом рука сама находила широкую горячую ладонь и доверчиво пряталась в ней. Он исподтишка глядел на ее профиль, освещенный экраном, и был счастлив, как никогда ни с одной женщиной прежде. Рядом с Ларисой он чувствовал себя сильным и добрым. Она провела пальцами по его руке и рассмеялась.

– Ты чего?

– Ничего… Опаленные волосики подросли… Колючие!.. – шепнула Лариса, и от этих обыденных слов, произнесенных на ухо, предназначенных для него одного, от легкого прикосновения пальцев в Иване Одинцове все запело. В волнении он стиснул не больно, ласково и сильно пальцы Ларисы.

…Они вышли из кино притихшие, молча дошли до знакомой калитки.

– Завтра придешь? – спросила Лариса.

– Да.

– Может, не надо каждый вечер?

– Почему? – насторожился он. – Надоел тебе?

– Не говори чепуху! Я как подумаю, что за полночь добираешься каждый раз, совестно становится.

– Ну и что? Почему совестно? Иногда еще с заводскими студентами возвращаюсь одним автобусом. Только и разницы, что они с лекций, а я от твоей калитки. Так ты мне нужнее всех лекций!

– Так уж и нужнее! – кокетливо воскликнула Лариса.

Он вздохнул:

– Точно! Ты мне как дуга у трамвая. Силу даешь, чтобы двигаться вперед.

– Силу им дает ток.

– Ну, считай, что ты как ток. Ты и свет в окне, и берег, до которого надо доплыть.

– Да вы поэт, Ваня! Если хоть половина того, что вы сейчас наговорили, правда, мне можно позавидовать.

– Может быть. Еще вот что скажу. Только не задавайтесь. И если что грубо скажу, не серчайте. Я многое повидал в жизни. Я не мальчик. Так вот, около меня очень долго не было ни одной женщины. Когда вы вот так рядом стоите, мне зацеловать вас хочется. До беспамятства! От макушки до пяток бы перецеловал! А чтобы в самом деле поцеловать – подумать боюсь… Первый вечер не боялся, а сейчас – остерегаюсь. Как это называется? В ладонях бы носил! А еще надежнее – на груди, вместо креста, что ли. Ленька мне чужой, а потому что ваш – и его люблю… Даже дерево, под которым жду напротив университета, – так даже его! Может так быть?

– Вам это все кажется, Ваня. И все-то вы выдумали…

– Век свободы не видать, если вру! – воскликнул он горячо и испугался, что выдал себя, поправился: – Пусть счастья не увижу!

Лариса зябко поежилась: может, от прохлады, а скорее всего от грубых слов.

– Я пойду, – сказала она. – Поздно уже. Спокойной ночи.

Иван подумал, что напугал, отдалил себя от нее, но не знал, как исправить ошибку.

– Спокойной, – ответил он. – Только знайте, что, кроме вас, у меня нет никого… Мать не в счет. Точно говорю! Верите?!

– Не знаю… Мы и знакомы-то без году неделя. Разве можно так сразу полюбить?

– Я в этом деле мало что понимаю. В любви в этой! Как сказал, так и есть.

– А где вы таким клятвам научились? Как это? – Лариса стукнула себя маленьким кулачком в грудь и грубым голосом проговорила: – Век свободы не видать!.. Получилось!

– Здорово! – отозвался Иван с облегчением. «Значит, не придала значения, не заподозрила ничего. Язык бы поганый проглотил». – Где, говорите, научился? На стройке на одной. Всякий народ там был.

– Пусть счастья не увижу, если спать не хочу! – воскликнула повеселевшая Лариса. – Завтра девчатам в лаборатории скажу и в группе… – Она открыла калитку и, уже стоя в ней, позвала: – Подойдите, Ваня. – Когда он приблизился, сказала: – Поклянитесь, что не будете руки распускать!

– Ну, клянусь…

– Наклонитесь и не шевелитесь… Так вот, слушайте. Вы мне тоже нравитесь. Не знаю, что из этого выйдет, но это так.

Она захлопнула калитку. Он стоял по другую ее сторону, ошалелый от счастья. Быстрые удаляющиеся шаги гулко отдавались в его висках.

Все было готово к пуску второй технологической нитки на повышенном режиме, а Каюмов медлил с приказом. Вчера из Винницы позвонил Дорофеев:

– Смотрел печь кипящего слоя, – сообщил директор заместителю. – Попросил переснять схему и чертежи. Оказывается, такая примерно печь недавно заработала на Воскресенском. Командируйте технолога сернокислотного Мойжеса в Воскресенск. Что нового на заводе? С подготовкой линии на новый режим как?

– Заканчиваем, Сергей Петрович! Мойжеса отправляю. Венцовую Одинцов отлично заварил! Специалист приезжал, обстукивал и выслушал, как легочную больную.

– Молодцы! Горло как?

– Нормально.

– Позвоните Лидии Федоровне, что у меня все в порядке. Привет товарищам. У меня все.

– Когда приедете, Сергей Петрович?

– Если погода не подведет, то через три дня. Без меня все-таки не пускайте линию на повышенной, ладно?

– Я так и решил.

– Ну, добро. Да, что за специалист проверял сварку?

– Мастер с Урала. На «Красном моторе» налаживает литье. Фокусник! Долго рассказывать…

– Приеду, расскажете. До свиданья.

Три дня назад Каюмов пришел в сварочный. Одинцов накануне разобрал ящик, в котором варил шестерню, подмел золу, старательно счистил металлической щеткой пыль.

– А где гарантия, что выдержит под нагрузкой? – спросил он у сварщика.

– Я заварил как мог! – с обидой произнес Одинцов. – Гарантий я не давал.

– Это верно… Да вы не обижайтесь, ей ведь не лежать, а вертеться надо.

– Я ее в огне держал, пока зола холодной не стала. Сталистость потерялась, конечно. Это и под напильником чувствовалось.

Каюмов вернулся в кабинет. Позвонил на «Красный мотор», рассказал о своих сомнениях.

Директор завода сообщил, что у них работает группа уральских литейщиков, отрабатывает технологию, пообещал посоветоваться с бригадиром и позвонить…

– Сейчас приедет сам Денисов Кузьма Васильевич, лучший уральский литейщик, – позвонил директор. – Вот только машина вернется из города.

Часа через полтора перед входом в заводоуправление остановилась «Волга» и из нее вышел очень высокий старик с длинными усами, в барашковой шапке. Каюмов вышел встретить уральца, пригласил в кабинет. Денисов неторопливо снял длинное на вате пальто. Из внутреннего кармана пиджака вынул маленькую расческу, поправил пышные усы, позелененные табачным дымом, и редкие седые волосы, зачесанные на косой пробор. Потом он извлек из кармана жилетки большие часы, щелкнул крышкой. Спрятал часы и, наклонив голову к правому плечу, вопросительно поглядел на стоявшего рядом Каюмова.

– Что тут у вас произошло? – прогудел старик, сильно окая. – Показывайте вашу поделку.

– Шестерня в цехе…

– Я почему-то так и подумал… Пойдемте в цех.

Каюмов надел пальто. Денисов оставил свое на вешалке.

– Жарко в вашей Азии. А у нас, улетали когда, морозы взялись… Мне бы ниточку небольшую…

– Нитку? – переспросил Каюмов.

– Нитку, – подтвердил тот, – обыкновенную, с метр длиной. Найдется?

– Сейчас. – Каюмов вышел в приемную и попросил секретаршу раздобыть где-нибудь катушку ниток.

– Каких, Камал Каюмович? Какого цвета?

– Какого цвета надо, Кузьма Васильевич? – уточнил Каюмов.

– Хоть зеленого. Все равно, мне не пуговицы пришивать.

Каюмов вернулся и протянул Денисову катушку черных ниток…

В цехе Денисов оглядел шестерню, попросил уложить ее втулкой на какую-нибудь возвышенность.

– Ну, на табуретку, что ли, – пошутил он. – Кто заваривал?

Каюмов подозвал Одинцова. В цехе, как и прошлый раз, когда Одинцов готовился к работе, набилось много народа: весть о том, что проверять качество сварки приехал мастер с Урала, облетела весь завод.

– Ну, рассказывай, как варил? Что на присадку брал?.. В огне, вижу, работал.

Пока добровольные помощники прикатили металлическую тумбу и установили ее на подстилке из стальных листов, пока автокран поднял и перенес шестерню на приготовленное место, Иван рассказывал Денисову, как сваривал.

– Вроде правильно все, – одобрил Денисов. – Ну, поглядим, что ты наварил.

Он снял с пальца массивное обручальное кольцо и, привязав его на нитку, подошел к шестерне. Зрители обступили шестерню. Денисов склонился, внимательно оглядел заваренные места.

Одинцов стоял сбоку и робел, как перед объявлением приговора. Даже ладони вспотели от волнения, и он незаметно вытирал их о спецовку.

– Ну, а фаску на изломах большую снимал? – поинтересовался Денисов у почтительно замершего рядом сварщика.

– Выпиливать пришлось с двух сторон. Почти до самой середины. Иначе не проваришь такую толщину.

– Молодец! – похвалил уральский гость. – Ну, поглядим, послушаем теперь, что она нам скажет.

Конец нитки мастер держал в левой руке, а в правой у него было обручальное кольцо. Он отвел правую руку и разжал пальцы. Кольцо качнулось, как маятник, и ударилось о внутреннюю, без зубьев, сторону. Раздался чистый долгий звон. Денисов несколько раз раскачивал кольцо на нитке и ударял им то в одном, то в другом месте, прислушиваясь к мелодичному звону. Химики следили за действиями старого литейщика с любопытством и восхищением: такого они никогда не видали.

– Как камертон гудит! – прошептал кто-то восторженно. На говорившего шикнули.

Кузьма Васильевич попросил молоток, оборвал нитку и надел кольцо на палец. Ему подали молоток. Он постучал им по сваренным местам рядом и все так же внимательно прислушивался к звукам. Что он слышал в малиновом звоне кольца и в глухих ударах молотком по металлу, невозможно было угадать. Для зрителей каждый новый звук был точным повторением предыдущего. Но, очевидно, Кузьма Васильевич улавливал новые интонации. Металл отвечал на каждый удар что-то слышное и понятное только Денисову.

– Хорошо заварил, – наконец произнес мастер и положил молоток на шестерню. – Раковин в сварке нет… Высокого класса работа! Молодец, мастер! Чувствуешь металл… Ты по какому разряду работаешь-то?

– По третьему, – сообщил обрадованный успехом и гордый похвалой Одинцов.

– Высокого класса работа! – повторил Денисов уже Каюмову, будто укорил его…

Вернулся из командировки Дорофеев.

– Ну, как вы тут? – расспрашивал он у Каюмова.

– Идем с перевыполнением.

Сергей Петрович сел за свой директорский стол и поймал себя на том, что сразу стало покойно и хорошо.

– Как съездили? – поинтересовался Каюмов.

– В гостях хорошо, а дома лучше. А съездил удачно. Во второй половине дня соберем начальников цехов, технологов, расскажу… Мойжеса отправили?

– Отправили, еще три дня тому назад.

– Вернется, сравним варианты печей кипящего слоя, выберем лучший и начнем строить свою. Если ваша идея о повышении скорости вращения смесительного барабана оправдается, срочно придется искать пути увеличения производства кислоты. Придется строить дополнительные печи. Так уж если строить, то не ВХЗ, а КС. И мощность много выше, и потери серы в огарках минимальные. Что-то в пределах полутора-двух процентов. А мы по пять процентов и больше на ветер пускаем. А грязи сколько развели?.. Ладно, об этом подробно поговорим на совещании. Рассказывайте о новостях!.. Хорошо, говорите, заварил Одинцов шестерню? Что уралец сказал?

Каюмов подробно рассказал о пребывании Кузьмы Васильевича Денисова на заводе.

– Высокого класса работа, – похвалил Денисов нашего Одинцова. – Вроде даже оскорбился за него старик, что по третьему разряду работает…

– Оскорбился, говорите?.. А что, если мы Одинцову повысим разряд? Пропустим его работу через квалификационную комиссию. Я премию ему хотел дать. Помните, говорил перед отъездом? – Каюмов кивнул головой. – Отдел труда и зарплаты не встанет на дыбы? С профгрупоргом надо договориться.

– У Одинцова в подручных Зайцев был. Его тоже отметить нужно.

– Заслужил, значит, стоит… Успеете ко дню Конституции подготовить оборудование к повышенному режиму?

Каюмов кивнул:

– Успеем!

– Приурочим переход к празднику. Договорились? Хорошо бы к Новому году гранулированный выдать… – Дорофеев озабоченно поерошил кудри. – Здорово бы, а?!.

В кабинет вошла Ниночка, от двери доложила:

– К вам Андрей Михайлович…

– Просите!

– Я вам больше не нужен? – Каюмов поднялся со стула.

– Да нет вроде… Как горло? Сняли, вижу, бинты…

– Это горком виноват… Мурад Гулямович уговорил Чингирину показаться. В порядке партийной дисциплины обязал уколы принимать. Колет меня профессор.

– Ну и как?

Вошел Андрей Михайлович, разделся, повесил пальто на никелированную вешалку.

– Приветствую вас, Андрей Михайлович, присаживайтесь, – пригласил Дорофеев и повторил вопрос Каюмову: – Ну и как уколы?

– Больно… Сидишь в кресле, как рыба на крючке. Кусаться хочется, а нельзя: шприц не укусишь… – Каюмов болезненно улыбнулся. – Сегодня опять ехать… Я возьму вашу машину?

– Конечно, Камал Каюмович!

Каюмов попрощался.

Дорофеев вопросительно поглядел на гостя:

– Я вас слушаю, Андрей Михайлович!

– Просьба маленькая есть, Сергей Петрович, не совсем обычная…

– Слушаю…

– От Ольги Лиховой вестей нет. Не могли бы вы позвонить, узнать, как она там?

Дорофеев прищурил лукаво глаза.

– Андрей Михайлович! За вами вроде не замечалось подобного… Седина в бороду…

– Да вот уж так получилось на старости лет! – поддержал шутку Андрей Михайлович. – И на старуху бывает проруха…

– Грисс уполномочил? Что сам не зашел?

– Постеснялся, наверное. Да он и не просил. Она ведь и моя знакомая.

Дорофеев позвонил в город, соединился с междугородней, передал заказ:

– Срочно, пожалуйста! – Положил трубку на рычаг. – Сейчас узнаем… А Одинцов-то втягивается вроде… Уральский мастер приезжал смотреть на шестерню, похвалил сварку. И этот, как его, фамилию забываю… Дурнов… Тоже ничего как будто…

– Угомонятся, может…

– Непонятный народ. Не поймешь, что для них хорошо, а что плохо. Премировать Одинцова хочется, а как подумаю, что получит деньги, напьется на радостях, набедокурит с пьяных глаз, боюсь.

– Может, не следует особенно бояться? Такая публика ценит доверие. Мне ведь приходилось с ними близко сталкиваться… в свое время. У воров свои понятия о гордости и чести. Самому что ни на есть отчаянному ворюге поручали хлеб на пайки делить на бригаду. После хоть на весах проверяй – грамм в грамм!.. И крошки не утаит…

Беседу прервали короткие телефонные звонки. Дорофеев взял трубку:

– Давайте! Спасибо… Мне директора… Алло, алло! Кто это? Дмитрий Константинович? Привет, Дорофеев говорит… Добрый день. Как дела? С перевыполнением? Рад. Мы тоже. Послушай, там у тебя на обучении с нашего завода Лихова находится. На тарозашивочной… Узнай, как она там. Я у телефона подожду… Давай! – Андрею Михайловичу объяснил, прикрыв трубку ладонью: – По внутреннему в цех звонит… Значит, свои понятия о чести и гордости! Может, и так. Рискнем.

– Неплохо бы в газете заметку дать об Одинцове, – предложил Андрей Михайлович. – Описать, как он в неимоверной жаре работал. И выдержал! Для него это вроде подвига.

– Поручу Кудреватому, пусть распишет. С портретом! Да-да, слушаю! – прокричал он в трубку. – Учится? Старательная, говорят? Спасибо, Дмитрий Константинович! Передай привет. Лиховой привет передай! От кого? Она знает… И от меня тоже. Обязательно. Скажи, от Василия Александровича и Андрея Михайловича… Ну, будь здоров! Да, послушай, что скажу! В Виннице был. Смотрел печь КС. Здорово! Могу тебе чертежи прислать… Ладно, пришлю… И с Воскресенского пришлю. Мойжес поехал туда. Оба варианта тебе дам. Поклон супруге… Лида? Лида здорова. Передам.