Текст книги "Бригантина, 69–70"

Автор книги: Константин Паустовский

Соавторы: Еремей Парнов,Василий Песков,Лев Скрягин,Валерий Гуляев,Александр Кузнецов,Аполлон Давидсон,Яков Свет,Ефим Дорош,Анатолий Хазанов,Жан-Альбер Фоэкс
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)

Позднее он узнал, «что день у них очень длинный, а именно, в продолжение некоторой части года он длинен, а ночь коротка, потом ночь длинна, а день короток». А царь рассказал ему, что дальше на севере, на расстоянии трех месяцев пути, ночь летом длится менее часа.

После того как в воскресенье, 12 мая 922 года, посольство прибыло в ставку Алмуша, тот три дня собирал царей, предводителей и знать своего государства. Все это время царь беседовал с Ибн-Фадланом, но исключительно о делах духовных: о мусульманских обрядах, в которых новообращенный не был силен, о нюансах, отличающих багдадскую службу от среднеазиатской.

Торжественный миг наступил в четверг, когда в присутствии народа произошло торжественное облачение Алмуша властью от имени халифа и тем самым придание этой власти законного характера. Развернули два зеленых знамени ислама, оседлали лошадь привезенным из Багдада седлом, надели на царя тюрбан и савад – парадное черное одеяние высших сановников халифата. Руководил всем этим Сусан, изо всех сил пытавшийся выглядеть как можно более импозантно.

Далее состоялось торжественное чтение писем халифа, везира и Назира ал-Харами, причем первые два царь и его свита по предложению Ибн-Фадлана выслушали стоя. Затем секретарь посольства стал вручать подарки. «Я вынул подарки, состоявшие из благовоний, одежд, жемчуга для него и для его жены, и я не переставал представлять ему и ей одну вещь за другой, пока мы не покончили с этим».

«По прошествии какого-нибудь часа» царь дал торжественный обед в честь послов. Вопреки всем местным традициям запрещенных кораном хмельных напитков на нем не пили, разве чуть пригубляли. Где было знать Алмушу, что сам повелитель правоверных давно махнул рукой на этот запрет!

А через три дня Алмуш вызвал к себе Ибн-Фадлана и заговорил совсем по-другому. Он непочтительно бросил перед ним письма халифа и везира, потребовал недостающих денег и устроил бурную сцену. Он заявил, что ему нужны деньги и крепость, которая могла бы защитить его от хазар. Что же касается подарков халифа, то, право же, багдадцам не стоило утруждать себя ради них, ибо их отлично могли захватить на обратном пути послы его, Алмуша.

Было только одно утешенье. Алмуш, видимо неплохо разбиравшийся в людях, прямо сказал, что из всего посольства признает только одного Ибн-Фадлана. Но утешенье весьма двусмысленное – ведь деньги-то он тоже требовал с бедного секретаря. Что оставалось тому делать? «Итак, я вышел от него, собрал своих спутников и сообщил им, что произошло между ним и мною. И я сказал им: „От этого я вас предостерегал“.

Все было кончено. Результат посольства сомнений больше не вызывал.

Вопреки всем настояниям Ибн-Фадлана Алмуш принял не багдадскую, а среднеазиатскую обрядность. Тем самым подчеркнув, что торговые и дружеские связи со Средней Азией он ценит гораздо выше благоволения халифа. Даже в чисто религиозном вопросе посольство потерпело неудачу.

К тому же хитрый Алмуш еще свалил все на послов, заявив: „Вы, которые едите его (халифа) хлеб, носите его одежду, во всякое время видите его, вы обманули его в отношении размера той посылки, с которой он отправил вас ко мне, к людям неимущим, вы обманули мусульман. Я не приму от вас руководства в деле своей веры, пока не придет ко мне такой человек, который будет искренен в том, что он говорит. И если придет ко мне такого рода человек, то я приму от него руководство“. Так он зажал нам рот, мы не дали никакого ответа и удалились от него».

По существу, посольству в Булгарии делать больше было нечего. Но Алмуш, покончив с делами, вновь стал обходительным и любезным. Он отправлялся в поездку по стране проследить, чтобы все его подданные приняли ислам, и пригласил послов с собой.

Ибн-Фадлан согласился. Он был любознателен, очень любознателен, и заманчивая возможность увидеть то, что никто другой не видел, конечно, соблазняла его. Спешить в Багдад после стольких неудач тоже было ни к чему – ни на что хорошее он рассчитывать там не мог. А может, в глубине души у него еще теплилась надежда, что удастся переубедить Алмуша? Ведь он явно благоволил к Ибн-Фадлану, и не избалованный царским вниманием секретарь посольства с гордостью отмечает: «Он стал оказывать мне особое предпочтение, стал приближать меня к себе, удалять моих спутников».

Он действительно увидел то, что не видели другие, и он имел основание писать: «Я видел в его стране столько удивительных вещей, что я их не перечту из-за их множества». И он смотрел, и слушал, и расспрашивал, и записывал, Здесь было все не так, как в Багдаде. Это одновременно и привлекало, и отталкивало, и вызывало стремление понять.

Земля была необычная – «черная, вонючая» – таким показался ему обыкновенный чернозем. И пища тоже была необычная. «Пища их – просо и мясо лошади, но и пшеница и ячмень у них в большом количестве». Уже одни эти слова Ибн-Фадлана сразу же кладут конец всем спорам. Очевидно, что основным занятием жителей Булгарин было земледелие.

Страна тоже не походила ни на одну другую. И путешественник добросовестно отмечает: «Я не видел в их стране чего-либо в большем количестве, чем деревьев». «Я не видал нигде большего количества молний, чем в их стране». «Я видел, что змей у них такое множество, что вот на ветке дерева, право же, иной раз накрутится десяток их и более. Они не убивают их, и змеи им не вредят».

И наконец, сами жители страны. Как не похожи они на задавленное налогами население халифата! «Каждый, кто что-либо посеял, берет это для самого себя. У царя нет на это никакого права, кроме лишь того, что они платят ему в каждом году от каждого дома шкурку соболя».

Удивляло, что царю не воздают божеских почестей. «Все они носят шапки. Когда царь едет верхом, он едет один, без отрока, и с ним нет никого (подумать только!). Итак, когда он проезжает по базару, никто не остается сидящим – каждый снимает с головы свою шапку и кладет ее себе под мышку. Когда же он проедет мимо них, то они опять надевают свои шапки себе на головы».

Удивляли нравы. «Мужчины и женщины спускаются к реке и моются голые, не закрываются друг от друга и не совершают прелюбодеяния никоим образом и никоим способом». Для привыкшего к женскому затворничеству араба это было странно, как и то, что на приемах жена царя сидит с ним рядом.

Особенно интересовало Ибн-Фадлана животное, из рога и черепа которого изготовляли прекрасные миски, которые он видел на приеме у царя. Но в ответ он слышал только рассказы о страшной силе животного и о том, как трудно его убить.

«Рассказывают, что есть животное по величине меньше, чем верблюд, но больше быка. Голова его – голова верблюда, а хвост его – хвост быка, тело его – тело мула, копыта его подобны копытам быка. У него посреди головы один толстый круглый рог. По мере того как он приближается к кончику, он становится все тоньше, пока не сделается подобным наконечнику копья. Из рогов некоторые имеют в длину от пяти локтей до трех локтей, больше или меньше этого. Оно питается листьями березы, имеющими превосходную зелень.

Когда оно увидит всадника, то направляется к нему, и если под ним рысак, то он спасается от него с трудом, а если оно догонит всадника, то оно хватает его своим рогом со спины его лошади, потом подбрасывает его в воздух и вновь подхватывает его своим рогом и не перестает делать таким образом, пока не убьет его».

Ибн-Фадлан видел миски своими глазами и поэтому рассказу поверил. Жители северных стран, где попадалась мамонтова кость, ценившаяся очень высоко, могли рассказывать о выдуманном ими животном и о трудностях охоты на него, просто чтобы набить цену. Кроме костей мамонта, на севере находили черепа когда-то живших там носорогов. Может быть, так родился здесь образ единорога.

Однако жители Среднего Поволжья и Приуралья и сами верили в существование таинственного единорога. И это доказали археологи, когда нашли его изображения в их жертвенных местах. Выходит, Ибн-Фадлан вовсе не был простачком, которого обвели вокруг пальца. Не в пример одному ученому, который, основываясь на его рассказе, стал недавно всерьез уверять, что в X веке по заволжским лесам еще бродили последние мамонты.

Они путешествовали по стране уже несколько месяцев. Алмуш насаждал ислам и укреплял свою власть. Ибн-Фадлан широко раскрытыми глазами глядел на окружающий его диковинный мир. Сусан со свитой проклинали тот день и час, когда им пришлось покинуть Багдад. В это время пришла весть, что приплыли русы и расположились у Волги, вблизи базара.

О русах в Багдаде уже слышали. Восемь лет назад они на пятистах ладьях пришли в Каспий из неведомых северных стран и опустошили его южные берега. Войска халифа терпели пораженья, и никто не мог противостоять им, пока они сами, захватив богатую добычу, не ушли на родину. Упустить такую редчайшую возможность, увидеть русов своими глазами, Ибн-Фадлан не мог.

Ученым остается только благодарить судьбу, которая свела путешественника с нашими предками. Все, что он узнал и записал, интересно и важно для науки. Ведь мы не знали даже того, что русы уже в начале X века постоянно ездили в Булгарию. А как много нового рассказал араб об их обычаях и нравах, об их языческой вере, которая впоследствии так долго и тщательно искоренялась победившим христианством.

Русы оказались торговцами. Они привезли на продажу меха и рабов, и по всему было видно, что они прибыли не на один день. Они причалили свои корабли к пристани и сошли на землю. И толпа народа на берегу приветствовала их, как давних знакомых. Высокие, румяные, белокурые, с голубыми глазами и окладистыми бородами, непохожими на привычные Ибн-Фадлану острые бородки арабов, египтян, на жидкие, в три волоска, бороденки тюрок, в легкой одежде, несмотря на прохладную погоду, они держались приветливо, но гордо и независимо. Они начали с того, что воткнули в землю длинные бревна и разложили перед ними хлеб и мясо.

Любопытный араб подошел ближе и отпрянул в испуге. Куда-то мимо него глядели невидящие глаза идола на плоском, почти человечьем лице. Как ревностный мусульманин, он хотел сплюнуть, но вовремя спохватился. Любой из русов был на голову выше араба. И у каждого из них был меч, топор и кинжал.

Затем русы построили большие деревянные дома и расположились в них со своим товаром. Двери домов никогда не запирались – замков не было и в помине. Но все знали, «что если они поймают вора или грабителя, то они поведут его к длинному толстому дереву, привяжут ему на шею крепкую веревку и повесят его на нем навсегда».

С тех пор как прибыли русы, путешественник не покидал базара. Наблюдал, высматривал, расспрашивал. Они не кичились, охотно рассказывали о себе, о своей стране и обычаях, хотя блистательное посольство халифа не произвело на них в отличие от булгар большого впечатления.

После самих русов больше всего поразили Ибн-Фадлана их деньги. «Их монета – серая белка без шерсти, хвоста, передних и задних лап и головы, а также соболь. Если чего-либо недостает, то от этого шкурка становится бракованной монетой. Ими они совершают меновые сделки, и оттуда их нельзя вывезти, так что их отдают за товар». О том, что на Руси пушнина служила деньгами, упоминали и другие арабские писатели. Им не очень верили. Сообщение Ибн-Фадлана самое раннее и заставляет серьезно задуматься ученых.

Потом произошло самое интересное. «Мне не раз говорили, – пишет Ибн-Фадлан, – что они делают со своими главарями по их смерти дела, из которых самое меньшее – сожжение, так что мне все время очень хотелось познакомиться с этим, пока не дошла до меня весть о смерти одного выдающегося мужа из их числа».

Его положили в могиле, покрыли настилом и оставили так на десять дней, пока не закончили кройки его одежд и всех других приготовлений. И поскольку умерший был человеком богатым, деньги его разделили на три части: треть – для семьи, треть – чтобы скроить одежды для покойного, и треть – чтобы приготовить хмельной напиток, который будут пить на похоронах.

«И сказали его девушкам: „Кто умре вместе с ним!“ И сказала одна из них: „Я“. Итак, ее поручили двум девушкам, чтобы они охраняли ее и были бы с нею, куда бы она ни пошла, настолько, что они иногда даже мыли ей ноги своими руками. А девушка каждый день пила и пела, веселясь, радуясь будущему». Радовалась она потому, что на этом свете была рабыней, на том ей в награду предстояло стать свободной – женой покойника.

«Когда же наступил день, в который должны были сжечь его и девушку, я прибыл к реке, на которой находился его корабль, и вот вижу, что он уже вытащен на берег и для него поставлены четыре подпорки из дерева белого тополя и другого дерева, и поставлено также вокруг корабля нечто вроде больших помостов из дерева. Потом корабль был протащен дальше, пока не был помещен на эти сооружения. И они стали его охранять, ходить взад и вперед и говорить речью для меня непонятной».

Затем наступила очередь покойника. «Они надели на него шаровары, гетры, и сапоги, и куртку, и парчовый кафтан с пуговицами из золота и надели ему на голову шапку из парчи, отороченную соболем. И они понесли его, пока не внесли его в ту палатку, которая имеется на корабле, и подперли его подушками. И принесли хлеба, и мяса, и луку, и бросили это перед ним, и принесли собаку, рассекли ее пополам и бросили ее в корабль. Потом принесли все его оружие и положили его рядом с ним. Потом взяли двух лошадей и гоняли их до тех пор, пока они не вспотели. Потом рассекли их мечами и бросили их мясо в корабле. Потом привели двух быков, также рассекли их и бросили их в нем. Потом доставили петуха и курицу, убили их и оставили в нем».

Затем задушили девушку и положили ее рядом с ее господином. Сейчас мы знаем про нее то, чего не знал сам Ибн-Фадлан. Что она была мордовкой. Дело в том, что араб упоминает про ножные браслеты рабыни. Археологи установили, что из всех народов Восточной Европы такие браслеты носила только мордва.

«Потом подошел ближайший родственник мертвеца и зажег сложенное дерево под кораблем. И вот действительно, не прошло и часа, как корабль, и дрова, и девушка, и господин превратились в золу, потом в мельчайший пепел».

Подул сильный ветер. Ибн-Фадлан задумчиво глядел на огонь, и стоявший рядом с ним рус сказал ему через переводчика: «Вы, арабы, глупы. Вы берете самого любимого вами из людей и самого уважаемого вами и оставляете его в прахе, и едят его насекомые и черви, а мы сжигаем его в мгновенье ока, так что он немедленно и тотчас входит в рай». Он не ответил. За все время путешествия впервые не вступил в диспут с язычником. Хотелось бы думать, что в этот миг ому пришла мысль об относительности всех вер. Но если это и так, то мы об этом никогда не узнаем.

«Потом они соорудили нечто вроде круглого холма и водрузили в середине его большую деревяшку белого тополя, написали на ней имя этого мужа и царя русов и удалились».

Тот, кто был в Москве, в Историческом музее, конечно, помнит картину Г. Семирадского «Похороны руса». Художник писал ее, руководствуясь лишь рассказом Ибн-Фадлана, когда еще мало кто ему верил.

А примерно в то же время, когда путешественник глядел на догорающий костер, далеко от Волги, на верхнем Днепре, близ Смоленска, умер знатный русский дружинник. Его обрядили в дорогие одежды и поместили в ладью, в которую положили его оружие и самые ценные вещи. И в нее же кинули туши коня, быка, собаки и петуха. Убили любимую рабыню покойного и положили ее рядом с ним. Затем зажгли костер и насыпали высокий курган.

В полном соответствии с русской летописью, где говорится: «И аще кто умряше, творяху тризну над ним, и посемь творяху кладу велику, и возложахуть и на кладу мертвеца сожжаху».

Об этом Ибн-Фадлан, конечно, ничего знать не мог. Поэтому, когда тысячу лет спустя курган был раскопан археологами, они еще раз убедились в правдивости его рассказа, а сам рассказ помог им восстановить во всех деталях древнерусский погребальный обряд.

Пока Ибн-Фадлан путешествовал по стране булгар, узнавшие о посольстве халифа хазары не сидели сложа руки. Они решили показать Алмушу, что Багдад далеко, а они, хазары, близко, и для начала принялись за собственных мусульман, которых в их стране было немало. Царь хазар приказал, чтобы минарет в его столице был разрушен, казнил муэдзинов и сказал: «Если бы, право, я не боялся, что в странах ислама не останется ни одной неразрушенной синагоги, я обязательно разрушил бы и мечеть».

Алмуш намек понял. На помощь халифа, который даже не выполнил обещанного, полагаться не приходилось. Об этом он прямо и сказал Ибн-Фадлану. Пора было возвращаться. Тем более что «ночи удлинились, а дни сократились».

Подробностей обратного пути посольства мы не знаем – последние главы книги Ибн-Фадлана не сохранились. Известно лишь, что возвращались вновь через страну огузов и Хорезм, а оттуда ехали прямо на юг, через Каракумы в Иран. Грустное это было возвращение, и каждый гадал, что ждет его в Багдаде. Прибыли в него весной 923 года, через год и десять месяцев после начала путешествия.

Веселых вестей не привезли. Ничто из задуманного не удалось. Огузы ислама не приняли. Алмуш, изверившись в надеждах на помощь халифа, предпочел сохранить связи со Средней Азией и по-прежнему платить дань хазарам. Из планируемой коалиции против хазар ничего не получилось. Наоборот, они сами обернули оружие против мусульман.

Нужно было найти виновника неудачи. Без него халифы никогда обойтись не могли, так же как без внешних и внутренних врагов и стихийных бедствий. Иначе на кого свалить свою некомпетентность, бездарность, невежество.

Сусан вывернулся, с помощью покровителей свалив всю вину на Ибн-Фадлана. Во всем виноватым оказался секретарь посольства. Его официальному отчету не поверили.

Оставался последний шанс. Написать книгу, подробно описать все, «что он видел собственными глазами со времени своего выезда из Багдада и до того, как он возвратился в него». Пусть все увидят, кто прав, и кто виноват, и что он, Ахмед Ибн-Фадлан, сделал все, что мог.

Книгу он написал. Но все было напрасно. Придворные интересовались рыбой, а не книгой и ее незадачливым автором. Книгу забыли. На тысячу лет.

Михаил АЛЕКСАНДРОВ
Три кукри

Передо мной лежат три кукри – три изогнутых непальских кинжала. Их рукояти украшены львиными головами, а клинки так остры, что часто рассекают собственные ножны. Эти кинжалы не сувенирные подделки, а подлинное, нешуточное в умелых руках оружие, символ национальной славы Непала. Три кукри на моем столе не только предмет гордости коллекционера. Это память о трех поездках в удивительную, неповторимую страну, где тысячелетний храм считается не таким уж древним, а горная вершина высотой в семь с половиной километров не такой уж высокой.

* * *

Впервые я приехал в Непал в самом конце 1963 года. Было прохладно, по индийским представлениям даже очень холодно, когда наш самолет – старая американская «дакота» – поднялся с небольшого делийского аэродрома Сафдарджанг и взял курс на восток. Через несколько часов ровная желтоватая равнина сменилась под крылом самолета темными предгорьями Гималаев. Потом впереди открылась панорама огромных снежных гор, а затем самолет нырнул и как-то очень поспешно приземлился посередине внезапно появившейся между гор долины. Через час я уже был в Катманду – столице гималайского государства.

Погружение в глубины экзотики требует такой же постепенности, как и спуск на дно океана. И остановка в Новом Дели с его изрядно модернизированной «восточностью» оказывается очень кстати. Без этой акклиматизации первая прогулка по Катманду оказалась бы слишком впечатляющей даже для человека, привычного к Востоку.

Древность непальская в отличие от европейской – лондонской, пражской, московской – не музейная, а живая. Неисчислимые храмы – буддистские, индуистские – не памятники старины, хотя многие из них, бесспорно, старше Тауэра или собора святого Петра. Для местного жителя они привычная деталь повседневной жизни. Кстати, сам местный житель, появись он на минутку даже в привыкшей ко всему Москве, вызвал бы всеобщее изумление. По Катманду вперемежку со стройными солдатами королевских войск и буддистскими монахами в оранжевых одеяниях разгуливают жители высокогорных районов страны в самых невообразимых костюмах. Чаще всего на них надеты дубленые полушубки из шкур – одежда, нелишняя ночью в непосредственной близости от гималайских снегов. Днем, когда пригревает солнце, они сбрасывают верхнюю часть полушубка, и у пояса образуются живописнейшие складки. В этих складках носят оружие, детей, съестные припасы, всякие бытовые мелочи и прочее.

Тут и там на перекрестках, в закоулках запутанных улиц на пугливого иностранца оскаливаются бесформенные изображения злых богов. Вся сила этих изваяний в их аморфности. Если бы огромный черный Кала Бхаирава – одно из перевоплощений Шивы, – сидящий со связкой отрубленных голов в сжатом кулаке, был сделан более тщательно, в нем было бы мало устрашающего. Просто комбинация из почти человеческих рук, почти слоновьих ног и почти птичьей головы. Но фигура вырублена грубо, еще более грубо раскрашена и не напоминает ничего живущего. Это и производит угнетающее впечатление. Впрочем, в основном на непривычных иностранцев. Непальские ребятишки смотрят на страшного бога так же равнодушно, как нью-йоркские на рекламный плакат пепси-колы, – он вошел в привычку.

О непальской детворе следует сказать отдельно. Непальцы – народ открытый, дружелюбный и общительный. Эти черты начинают проявляться очень рано. Четырехпятилетний житель Катманду уже весьма приятный собеседник, не уклоняющийся от знакомства, бесстрашно готовый к обмену мнениями с незнакомым дядей. Общение со мной было для малолетних непальцев особенно увлекательным: моя фигура, довольно-таки длинная и по московским масштабам, среди невысоких непальцев выглядела совершеннейшим отклонением от нормы. Когда я появлялся на базаре, дети сбегались из соседних кварталов. Наверное, так вели себя наши юные бабушки и дедушки, когда приезжал бродячий цирк.

Забавной была встреча с десятилетним главным жрецом одного из буддийских храмов в пригороде Катманду. Он принял нас – нескольких иностранцев – с солидностью, подобающей человеку, занимающему столь высокий пост. Собственно, внутрь храма мы не вошли из опасения оскорбить религиозные чувства окружающих. Главный жрец смотрел на нас из-за решетки, обрамлявшей некое подобие алтаря. Внезапно на его лице отразилась явная внутренняя борьба. Оборачиваюсь и вижу, что находившийся среди нас американец показывает служителю культа большую конфету с очевидной целью выманить его на улицу. Жрец терзался, но наружу не шел. Тут же нам объяснили причину такой стойкости. Дело в том, что, выйдя за пределы храма, юный священнослужитель должен был прежде, чем вернуться внутрь, совершить очистительное омовение. Утро было прохладное, и подобная перспектива не могла ему улыбаться. Мальчишка мудро решил не поддаваться искушению и в итоге выгадал – конфета была послана ему через решетку.

Гуляющая корова – обычная картина для городов, где многие жители исповедуют индуизм. Но такого количества крупного рогатого скота, как на улицах Катманду, нет, пожалуй, ни в Калькутте, ни в Бенаресе. Вместе с гигантскими непальскими козлами коровы непринужденно разгуливают по базару, искоса поглядывая на лотки торговцев зеленью. Зная, что никакое религиозное почитание не спасет ее от палки в случае кражи, корова ведет себя как осторожный хищник. Она спокойно проходит мимо зеленной лавки, обмахиваясь хвостом и делая вид, что совершает моцион по предписанию врача. Затем неожиданно следует прямо-таки яшинский бросок – корова хватает огромную непальскую редиску и скрывается за углом. В эти мгновения в ее взгляде появляется что-то тигриное.

Между коровами, козлами и немногочисленными автомашинами, разгоняя их киноаппаратами, снуют неизбежные американские туристы. Несмотря на то, что большинство из них, как всегда, почтенные молодящиеся старушки, они с интересом разглядывают знаменитые эротические скульптуры, украшающие большинство храмов города. Эти скульптуры не просто украшение. Это своего рода громоотвод. Дело в том, что бог любви Кама, как известно, находится в дружеских отношениях с Индрой-громовержцем. И конечно, Индра не станет ссориться с другом, посылая молнию в скульптуру, которая посвящена Каме.

Я приехал в Непал для участия в работе молодежного лагеря. Он открывался через несколько дней. Времени было достаточно, чтобы немного познакомиться со столицей, посмотреть не только храмы. Двадцатый век постепенно и как бы неохотно пробивал себе дорогу в страну. Среди живописных, но не слишком удобных для жилья старых домов встречались, хотя еще и не часто, более современные здания. По вечерам в центре города загоралось несколько фонарей дневного света. А в гостинице мы встретили группу чехословацких инженеров. Они вместе с советскими специалистами помогали Непалу в строительстве промышленных предприятий.

Наша гостиница внешне выглядела почти респектабельно. Днем постояльцу не на что было жаловаться. Зато после захода солнца здание погружалось во мрак, электрические лампочки едва тлели, в комнаты вползал почти российский холод. Печек не было, и жизнерадостные служители бодро бегали по этажам, разнося каменные жаровни с раскаленным углем. Если поставить такую жаровню под стул, а самому сесть на этот стул, завернувшись в одеяло, то можно согреться. Внешне все сооружение напоминает те кукольные изображения дородных матрон, которыми у нас в некоторых семьях накрывают чайники.

В последний день перед отъездом в лагерь я поднялся в храм Сваямбхунатх, стоящий на холме над городом. С огромной башни в течение двух с лишним тысяч лет глядят по сторонам четыре пары чудовищных глаз, символизируя неусыпную бдительность каких-то высших сил. Вместо носов между глазами нечто вроде вопросительных знаков. Я оглянулся в поисках человека, который мог бы разъяснить мне их значение. У подножья башни сидели в нишах каменные и медные боги. Перед ними горсти риса, каких-то сухих плодов – приношения верующих. На небольшой площадке перед храмом стояли трое буддийских монахов. Они выглядели так, как будто именно их описывал Киплинг. Я неуверенно обратился к ним со своим вопросом. Монахи уделили нечестивцу не больше внимания, чем последней из обезьян, шнырявших вокруг. Пришлось пристыженно ретироваться.

Зимний лагерь Молодежной организации Непала располагался в долине реки Рапти. Это довольно далеко от Катманду, поэтому мы выехали из города рано. Пока нас – иностранных гостей – было трое: два представителя Израиля и я. Американец и англичанин должны были присоединиться к нам днем позже.

Нам предстояло перебраться через горную гряду и спуститься к юго-западу почти до самой индийской границы. Шофер-непалец вел машину артистически. Его нимало не волновало то весьма беспокоившее нас обстоятельство, что на дороге далеко не всегда могут разъехаться две встречные машины. Он не сбавлял скорости на поворотах и, что самое удивительное, почти не сигналил. Потом мне говорили, что многие непальцы подвергают свои машины специальной молитвенной церемонии, с тем чтобы обезопасить себя от превратностей горных дорог. На обработанной таким образом машине ставится соответствующая отметка, помогающая высшим силам отличить освященный транспорт от обычного.

Не знаю, были ли мы столь надежно застрахованы, но путешествие проходило спокойно. Счастливо избежав столкновения с двумя грузовиками, которые обиженно пятились, уступая дорогу, мы к полудню добрались до перевала. Этой минуты мы ждали давно. Еще в Катманду нам сказали, что с перевала видна Джомолунгма. Действительно, картина открылась впечатляющая. Гималайские вершины, почти столь же великолепные, как у Рериха, были видны отлично. Но с нами не было никого, кто бы мог сказать, какая из них – Джомолунгма. Наш водитель и неизвестно откуда появившиеся двое индийцев-сикхов в ответ на наш вопрос авторитетно указали на три совершенно различных снежных пика. Так и не найдя Джомолунгмы, мы вернулись в машину. Скоро я незаметно для себя уснул и проспал до вечера. Сразу же после пробуждения последовал новый натиск восточной экзотики.

Машина стояла на площади маленького городка. Наш шофер расхаживал вдоль ряда лавок в поисках сигарет. Внезапно от толпы аборигенов отделился человек сурового вида и решительным голосом представился как йог и ясновидец. За небольшую плату он взялся рассказать, что сбудется в жизни со мною. Пассажиры нашего «джипа» говорили между собой по-английски. Поэтому любимец богов для начала поведал мне трогательную историю о некой девушке, терпеливо ждущей меня за океаном. Потом он пообещал мне богатое наследство и удачную карьеру на американской правительственной службе. Поняв по физиономии подследственного, что волховство не удалось, он удалился с достоинством и тремя рупиями.

Незаметно мы спустились в долину. Освоение этого района началось сравнительно недавно. Еще семь-восемь лет назад здесь были только джунгли. Они и сейчас вплотную подходят к дороге. К разочарованию романтиков должен сказать, что они выглядят не более зловещими и таинственными, чем Сокольники. Поэтому мы с явным недоверием отнеслись к рассказу водителя о тиграх, носорогах и змеях, населяющих будто бы эти места. Недалеко от цели нашего путешествия на одном из поворотов фары осветили любопытную сцену. Местные жители привязывали к придорожному дереву буйвола. Нам объяснили, что ночью придет тигр, съест половину буйвола и заляжет поблизости. Наутро охотники приедут, поднимут зверя и застрелят его прямо из машины. Мирный вид окружающего леса внушил нам определенный скептицизм. Фаталистическую обреченность, которая была написана на морде буйвола, мы сочли проявлением пессимизма, вообще свойственного этим животным. Но наутро нам пришлось признать, что джунгли не Малаховка. Оказывается, охота была удачной – убито три тигра. Немедленно после этого сообщения нам предложили совершить прогулку по лесистому берегу реки Нараяни. Мы единодушно отклонили приглашение, сказав, что предпочитаем подробнее познакомиться с территорией лагеря.

Базой для лагеря послужил Рампурский институт. Это не институт в нашем смысле слова, а сельскохозяйственное училище, построенное с американской помощью. В его общежитии разместились участники лагеря. Их оказалось около пятидесяти – много меньше, чем ожидалось. На мой взгляд, место для лагеря было выбрано не очень удачно – в отдаленную долину Рапти участникам трудно было добраться. Тем более что они должны были сделать это за свой счет.