Текст книги "Бригантина, 69–70"

Автор книги: Константин Паустовский

Еремей ПАРНОВ
Океан у Белого лебедя

Путь паломников

Когда-то вышли на сушу из первобытного океана странные рыбоподобные существа. Они унесли в чужую стихию частицу моря. Это древнее наследство все еще живет в наших телах. И не только в наших. По жилам рыб и земноводных, рептилий, птиц и млекопитающих от века бежит беспокойная соленая жидкость. В ней натрий, калий и кальций смешаны в той же пропорции, что и в первозданной стихии, где зародилась жизнь. Это память о тех далеких днях, когда наши слепые простейшие предки выработали первую систему циркуляции, в которой животворной кровью была простая морская вода. Даже протоплазма совершеннейших мозговых клеток и вообще любых частиц нашего тела все еще химически подобна первозданным каплям белка. И, повторяя путь развития жизни в океане, каждый из нас проходит в материнском лоне все стадии эволюции от рыбы до человека.

 
Мы носим в жилах океан,
Соль первых дней творенья носим.
И этих жил мы ловим просинь
На милом трепетном виске.
(Ах, волосы твои как осень —
Скирды соломы.)
На песке
Густая оседает пена.
Пустых костелов неуют.
Аккорды мощные Шопена
Холодными валами бьют.
Мы носим в жилах океан —
Налог за нашу жизнь на суще.
Залог за нашу жизнь и души…
(Слезами платим дань любви.)
А море ни о чем не просит!
Дорожка лунная, как проседь,
Но оглянись: ручьи в крови
Назад стремятся к океану:
Обмен соленою водой.
(Густая пена – белый гной.)
Так дань мы платим неустанно.
Восторг пред небом и росой,
Пожар в крови от звезд и звуков —
Мы все стократ оплатим в муках,
Мы возвращаем морю соль.
 
 
Ты руки к морю протяни,
пусть в море кровь стекает.
В прохладной голубой тени
пусть рыжим дымом тает.
Она его не замутит,
журча, к нему вернется
и после трудного пути
с прародиной сольется.
Пора долги платить, долги,
обратно возвращаться.
 
 
И отпуска нам недолги,
и некогда прощаться.
Нас океан зовет назад,
и дымом тают лица.
Пора, пора, закрыв глаза,
до капли расплатиться.
Ах, что ему весна, война —
накатит и отхлынет.
Он пьян от красного вина
от века и поныне.
Он дал – он взял. Он будет пить,
стаканов не считая.
К нему спешит живая нить,
туманом рыжим тая.
 

Может быть, поэтому мы начинаем любить море, еще не зная его. Беспокойная солоноватая жидкость отзывается на все вздохи и капризы Мирового океана, ловит его могучее дыхание. Создав цивилизацию, люди нашли множество способов возвратиться к морю. Одни бороздят его вдоль и поперек на больших судах, другие с помощью маски и ласт, мгновенно возвращаются к стадии лягушки, третьи живут и работают в подводных домах.

Но не всем довелось так прочно связать судьбу с далекой прародиной. Остальная и, увы, большая часть человечества стремится компенсировать свое отставание в отпускной сезон. В общем каждый ищет как может собственный путь паломничества к океану.

Несколько таких паломников условились встретиться в вагоне № 4 электрички Владивосток – Барановский. Среди них Владимир Александрович Николаев – начальник морской экспериментальной станции, которому удалось устроиться рядом с океаном; москвич Александр Александрович Нейфах – биохимик, сумевший быстро переквалифицироваться в «биохимика моря»; Валерий Фаворов – биохимик, но из Новосибирска, где, как и в Москве, моря нет; и автор этих строк, который тоже нашел подходящие слова, чтобы убедить тех, от кого это зависело, послать его в такую даль.

Все мы с нетерпением рвались к океану, хотя у каждого были на то свои причины. Конечный пункт наших стремлений находился в Хасанском районе, в бухте Троицы. Когда-то в этих местах жило загадочное племя, от которого остались только наскальные рисунки, обработанные кости и микролиты в золе давно погасших костров. Но, как это часто бывает, географические названия, которые племя дало своим рекам, озерам, бухтам и сопкам, пережили века. Никто не знает теперь, что означают такие слова, как Сидими или Тэми. Только перевод названия Хасан все жившие здесь народы почему-то бережно передали друг другу.

А Хасан означает «Белый лебедь». «Белый лебедь» называется то легендарное озеро, где наши пограничники вели неравный бой с самураями, «Белый лебедь» называется и вся эта узкая полоса советской земли, омываемая волнами Японского моря. И вот там, в заливе Петра Великого, в одной из глубоководных, еще не тронутых человеком бухт, построили биологическую морскую станцию.

В Барановском кончаются электричка и двойная колея. На Хасан повезет нас видавший виды паровозик, который сердито выпускает белые шипящие клубы. В небе серая пелена и рваные облачные оборки, раздуваемые ветром. В воздухе привычная морось и особый электрический привкус надвигающегося тайфуна.

– Будет непогода? – спрашиваю я Володю Николаева.

– Здесь никогда нельзя угадать. Приедем на станцию – видно будет.

– А если все же тайфун, то вода сделается мутной? – не отстаю я, мысленно рисуя грустные картины молочной, взбаламученной воды, в которой болтаются ржавые нити размочаленных водорослей. – Это очень жаль, если вода сделается мутной. Я так стремился к океану! И в первый же день никакой видимости. Только изрезал все ласты об устричное дно.

– Где это было? – спрашивает Валерий Фаворов.

– Недалеко от института. На девятнадцатом километре.

– Это же Амурский залив, – улыбнулся Володя. – Опресненные илистые воды. В бухте Троицы так не бывает.

– В большие ливни бывает, – зловеще, косясь на небо, замечает Валерий. – Пресная вода долго лежит несмешивающимся слоем.

– И вообще потоки смывают с сопок всякую дрянь, – равнодушно замечает Нейфах.

– А тайфун, кажется, все же будет, – лениво зевает кто-то за спиной.

– Александр Александрович! – Я увлек Нейфаха в сторонку. – Вы который год уж совершаете свой хадж. В такую погоду есть смысл лезть в море?

– Своих ежей я получаю в любую погоду. Но мне кажется, что прозрачность там всегда на высоте.

Ребята окружили станционный буфет. Закупали минеральную воду «Ласточку».

Володя достал стопку картонных стаканчиков.

– В последний раз настоящей водицы? – предложил он.

– У вас плохо с водой? – спросил я.

– Такой, во всяком случае, нет.

Объявили посадку. Люди подхватили мешки и сумки, навострились на штурм.

Мы тоже побежали вдоль колеи по рыхлому, закапанному мазутом песку, который ничем не напоминал о близости океана.

Но не все стремились стать пассажирами этого поезда. Многих просто привлекал его всегда открытый буфет. Свежий хлеб, булки, жареная колбаса, «Беломор» и дешевый портвейн – все это пользовалось неизменным спросом. Местные жители смотрели на этот поезд как на передвижной продмаг. Остановки поэтому длились долго, а в проходе не прекращалась суета.

Но когда поезд, наконец, трогался и в окно врывалась свежая сырая струя, мы сразу же попадали в первобытный мир. Можно было держать пари, что до следующей остановки не увидим за окном следов человека. Если не считать, конечно, телеграфных столбов, черных штабелей шпал и игрушечных путейских домиков вдоль полотна.

А так – простор необъятный, непривычный простор. Поля без тропинок, зелень, не знающая копоти и инсектофунгицидов, дубовые рощи, заросли орешника и лещины. Как тянуло в эти ровные зеленые долины, пестреющие огненными жарками, золотыми лилиями и темно-фиолетовыми ирисами.

В вагон вошли пограничники. Неторопливо, без лишних слов, проверили документы. Вдали, за синей волнистой полосой сопок, лежала граница.

Наконец наша Андреевка. Те же груды песка. Шпалы. Запах битума и креозота. Только небо еще сильнее провисло. Резкий ветер несет острые песчинки и холодные капли. Серая, пересыщенная влагой вата вот-вот упадет на землю. Мы бодро прыгаем по шпалам. Параллельно нам ныряет в песчаных волнах зеленый кубик – микроавтобус УАЗ-254. Наконец наши пути встречаются, мы залезаем в этот несгораемый шкаф и мчимся по безумному грейдеру. Пыльные окна закрыты наглухо. Пахнет мотором и разогретым на солнце металлом.

Ребята осторожно укладывают на колени длинные тонкие свертки. Вначале я подумал, что это аккуратно обернутые бумажной лентой удочки. Оказалось – стекло, хромотографические колонки.

Машина прыгает на ухабах, гравий оглушительно стреляет в поддон, с шумом и шелестом расступаются глинистые лужи и разлившиеся от дождей реки.

– Давно у вас дожди? – спрашиваю шофера.

– Дня три.

– А море мутное?

Он пожимает плечами. Что ему море, когда приходится гонять по таким дорогам? Быстро надвигается темнота. Красноватый, как вполнакала, свет фар тоскливо мечется по каменным грудам, вырывает из темноты медные осыпи глины. Дорога огибает сопки и змеится вдоль берега. Море у самых колес. Неподвижное, густо-синее, утопающее в ночи. Не верится, что это почти тропическое Японское мере, широко и свободно уходящее в Тихий океан.

Баллада о диатомеях

Гладкое некрашеное дерево и стекло – вот и все бунгало. Раздвижная стеклянная дверь и раздвижные окна от пола до потолка. Плоская, с небольшим наклоном толевая крыша. Открытая веранда с широким навесом. Вокруг маньчжурские дубы и папоротники, поросшие алыми розетками огневиков. Внизу море. Бунгало прилепилось как раз в том месте, где кончается сравнительно пологий склон сопки и начинается обрыв.

Мы приехали уже ночью. Володя зажег свет на веранде и отпер дверь.

– А это ничего, что вы здесь, как в аквариуме, видны со всех сторон? – спросил я.

– Но ведь и мне все видно… Наконец-то я дома! Только здесь по-настоящему и могу дышать.

Потом я узнал, что Володя сам спроектировал и построил этот милый крохотный домик, состоящий из «аквариума» и миниатюрного душа (0,2 м²) за узенькой дверцей в задней стене. Все здесь было продумано до мельчайших деталей. Просмоленная в несколько слоев крыша, выдерживающая любой тайфун. Скрытая электропроводка. Свайный, укрепленный камнями фундамент. Душевая цистерна. И широкая затененная эта веранда, куда можно вынести шезлонг, откуда сквозь узорную прорезь листвы видна вся бухта. Володя буквально вылизывал бунгало, как кошка любимого котенка.

Тонкие пластины розового дальневосточного кедра понизу стены, оленья шкура на полу и позеленевший бронзовый подсвечник в виде дельфина – вот и все украшения. Впрочем, украшения ли?

– Человек должен постоянно видеть открытую душу дерева, – как-то сказал Володя. – Дерево – лучший из материалов. Оно красиво само по себе, своей теплотой и строгой функциональностью. Нет ничего благороднее дерева.

Розовый отполированный кедр действительно притягивал взгляд. Глаза отдыхали от ярких красок моря, листвы и неба, от слепящих ленивых вспышек на расплавленной воде. А на оленью шкуру было хорошо сесть в жару, когда так раздражает натянутая ткань шезлонга. Подсвечник же становился просто необходимым после одиннадцати часов, когда выключали движок. Мутные стеариновые слезы скатывались на позеленевшую морду дельфина, и фантастические бабочки кидались на губительный огонь, пили смертельное пламя.

Я увидел этих бабочек в первые же минуты, когда Володя зажег лампочку на веранде. Казалось, что это сон. Цветастая восточная легенда.

Какие-то невероятные шелкопряды и бражники, огромные, как летучие мыши, совки с хищными желтыми глазищами на крыльях, ночной павлиний глаз и болезненно-зеленые парусники с длинными вуалевыми хвостами… Это был яростный напор, ликующий праздник.

Треск и шелест крыльев наполнили бунгало. На стенах, на полу, на наших спинах ширились разноцветные мозаики. Словно все бабочки мира слетелись сюда, чтобы принять участие в нашем маленьком торжестве.

– Вообще-то у нас на станции сухой закон, – сказал Володя. – Но сегодня по случаю приезда и знакомства – можно. Немного.

Мы пили сладкий и крепкий вьетнамский ликер и какое-то красное вино. А бабочки кружились над нами в вечно изменчивом узоре калейдоскопа, падали на головы и в стаканы с терпким вином. Там я впервые увидел индигово-изумрудную с переливчатыми, как перламутр, хвостатыми крыльями красавицу. Это был парусник Маака, огромная, как птица, восемнадцатисантиметровая бабочка. Она тоже прилетела на наш огонек.

Я осторожно поймал ее и вынес наружу. Море тихо и свободно дышало в непроницаемой темноте. Но горизонт дымился синим, как от электросварки, светом. Наполненный холодной фосфорической пылью, скользил над водой прожекторный луч. Он медленным циркулем обвел бухту, на миг залил лунным сиянием кроны дубов и наше бунгало и нестерпимой звездой ударил меня в глаза. Бабочка, как завороженная, сидела на моей ладони, крепко вцепившись мохнатыми лапками в палец. Только дрожали чуткие антенны мохнатых усиков. Я стряхнул ее. Она вспыхнула на миг, как серебряная фольга, и полетела прочь от бунгало, вдогонку за призрачным светом.

Потом я узнал, что такие бабочки столь же обычны в этих местах, как наши августовские траурницы, казавшиеся мне в детстве самыми большими и красивыми в мире.

Когда, томясь на владивостокском аэродроме, я дожидался рейса в Москву, который по неведомым причинам все откладывался и откладывался, мне вновь довелось увидеть эту великолепную бабочку. Проклятые москиты загнали меня в душный буфет, куда вдруг влетела эта царица ночи. Она заметалась под потолком и опустилась на спину какого-то выморочного гражданина, пребывавшего в одурелой нирване после двух бутылок портвейна. Я тихо снял ее с измятой его рубашки и вынес на улицу. Но она вновь устремилась к свету. Ударившись о наполненное люминесцентным сиянием стекло аэровокзала, она скользнула вниз, чтобы украсить потом коллекцию какого-то малыша, испустившего кровожадный вопль охотника за черепами.

Свет потух, и Володя зажег свечку.

– Вы давно здесь? – спросил я.

– Как вам сказать? – задумчиво и немного грустно улыбнулся он. – И давно и недавно. Раньше я работал в Ленинградском ботаническом институте и каждый сезон месяца этак на четыре ездил сюда. Теперь вот работаю здесь, а зимой буду ездить в командировку в Ленинград. Государство от такой перемены ничего не теряет. Как говорится, от перемены мест слагаемых…

– А как жена, квартира?

– Жена пока в Ленинграде. Квартира бронируется на три года. Надо будет, срок можно продлить еще на три… А там, что так далеко загадывать, видно будет. Пока живу здесь, в моем бунгало… Как хорошо, что есть Японское море!

– Володя, я в общем представляю себе, в чем заключаются ваши функции начальника станции. По сути, вы руководите небольшим научным институтом, которому предстоит стать большим. Здесь более или менее все ясно. А чем вы сами занимаетесь? Как исследователь, разумеется.

– Вы что-нибудь слышали о диатомовых водорослях?

– Только то, что они везде есть.

– Тогда я расскажу вам подробней…

Здесь и начинается баллада диатомовых водорослей.

Они действительно встречаются повсеместно, в любом, даже самом маленьком водоеме. Слизь на камнях и водорослях, скользкий налет на днище судна и сваях – все это диатомы. Простейшая живая клетка, защищенная кремниевыми створками с идеальной структурой. Володя показал мне потом увеличенные в 1250 раз снимки различных диатомей.

Что в сравнении с ними вся современная архитектура, все кольца и броши ювелиров! Это плоские чечевицы и строгие эллипсоиды, необыкновенные воздушные арки и топологические поверхности высших порядков, купола, которые и не снились Фрэнку Ллойду Райту, ажурные чаши и трубчатые спирали, о которых даже не догадывается Оскар Нимейер, города будущего, так удивительно смело сложенные из правильных ячеек, что Ле Корбюзье мог бы просто перенести их на синьку в пропорциональном масштабе.

– Вот как выглядят снимки диатомей.

– Если бы я не был биологом, я бы стал архитектором, – сказал Володя, когда мы листали альбом с фотографиями препаратов.

Снимки были наклеены лишь на одной стороне листа. Я переворачивал страницу за страницей. И все чаще мне стали попадаться карандашные наброски на чистой стороне. По ним можно было проследить всю эволюцию бунгало. От первого замысла и фантастической программы-максимум до тщательно разработанных чертежей того самого милого домика из дерева и стекла, который янтарной капелькой повис над голубым полукругом бухты.

В Володином альбоме собрано и описано около четырехсот видов диатомовых Японского моря. Это колоссальный научный труд, который выйдет когда-нибудь в виде солидной монографии. Но творчество неотделимо и от чисто механической работы. Исследователь не только отыскивает новое, уравнивает, анализирует, сопоставляет, он еще и возится с микроскопом, меняет стеклышки на предметном столике и нажимает кнопку спускового тросика, укрепленного на окуляре фотоаппарата «Зениг». А потом он вырезает из отпечатанных фотографий нужный объект и приклеивает его на страницу альбома. Одни, тихо посвистывая, думают в такие минуты о футболе или рыбной ловле, другие рассказывают анекдоты или спорят по поводу аксеновской «Бочкотары», Володя разрабатывал проект бунгало.

– Я хочу, чтобы на месте палаток появились коттеджи и бунгало, подходящие к нашим зеленым сопкам, дубам с плоской кроной и синей бухте. Наиболее интересные по архитектуре образцы диатомей я беру на заметку. Это пригодится, когда мы развернем здесь большое строительство. Если вам попадется книга по японской архитектуре, пришлите, пожалуйста.

Сверкают простотой и математической изощренностью форм диатомеи под микроскопом. Живые драгоценные ожерелья, браслеты и диадемы. Если у жены Нептуна есть свой придворный ювелир, то оному можно лишь позавидовать. Милость повелительницы всегда пребудет с ним.

– Как называется ваша специальность – микробиолог изящных искусств или диатомист?

– Альголог, или водорослевед, – отвечает Володя.

Диатомеи двигаются по принципу танковой гусеницы. Оказывается, живая природа предусмотрела и такой вариант. Вообще изощренность эволюции, ее изысканное эстетство порой прямо обескураживают. Все, что выдумал человеческий гений, давно уже разработано на испытательских полигонах природы. Впрочем, человек – это тоже часть природы, звено в одной из ее эволюционных цепей. Лишь эта банальная истина утешает исследователя, созерцающего постоянное торжество великого и слепого соперника. Слепого? Как знать… Может быть, нам лишь кажется, что у природы нет конечных целей. Мы прошли лишь ничтожный участок бесконечного пути, но судим уже о всей дороге.

Диатомеи – важнейшая составная часть органического вещества моря, первый, начальный цикл грандиозной пищевой цепи. Они дают пищу зоопланктону, который является основной пищей рыб и китов. Но, умирая, гиганты моря и его карлики становятся кормом диатомей. Это замкнутый цикл. Диатомеи с большим на то основанием, чем кто-либо другой, могут сказать, что хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Весной и осенью они переживают взрывы жизни, которые отражаются на всех обитателях моря. Это важнейший момент, от которого во многом зависят урожаи океанской целины. Но изучены диатомеи очень мало. Только в Черном и Баренцевом морях удалось кое-что сделать в этом отношении, литораль же Японского моря – девственный лес альгологии. Только в южной части залива Посьета Володя выделил четыреста видов.

По-настоящему продуманный экономический подход к океану должен начинаться с диатомовых водорослей. Это же корм для рыбьей молоди и ракообразных.

Любопытно, что слизь диатомовых могла бы значительно увеличить скорость судов по меньшей мере в два раза. Она сродни той слизи, которая покрывает тело дельфина, этого пелагического рекордсмена, который шутя обгоняет самые быстрые катера.

– А почему бы вам не покрыть этой слизью ваш бот? – как-то пошутил я. – А то стоит он себе у пирса и обрастает ракушкой.

– В этом самом обрастании вся загвоздка! Ужасно проклятая штука. Американцы выпустили патентованную краску для судов. Стоила она бешеные деньги, но зато резко уменьшала обрастание. А меньше обрастание, меньше расход топлива, выше скорость. Прямая экономическая выгода. Капитаны стали брать эту краску, тем более что фирма давала гарантию на один месяц. Все было хорошо. Но в Гонконге одно судно обросло в течение этого гарантийного месяца еще сильнее, чем суда с обычной покраской. Оказалось, что там живет вид диатомей, которым патентованная краска пришлась по вкусу. Если бы можно было остановить обрастание на стадии слизи… Но, боюсь, тут ничего не получится. Это тоже стадийный и необратимый процесс. Сначала бактерии создают тонкую пленку, потом на ней развиваются водоросли, выделяющие слизь, а там уж и ракушки поселяются. Кстати, даже киты обрастают диатомовыми. По виду водорослей можно узнать, где плавал кит. Да что там кит! Стоит только залезть в море, как тебя тут же облепят диатомы. Мы этого, конечно, не замечаем. Я как-то вылез из воды и для интереса скребнул себя стеклышком в разных местах. Потом поместил стеклышко под микроскоп. Столько диатом! Причем разных! Попался даже один новый вид… Жаль, мало приходится сейчас этим заниматься. Снабжение всякое. Новый дом под лаборатории строим… А выдается свободная минутка, бегу в главную свою лабораторию – вы ее видели рядом со столовой, – в столярную. Ребята сейчас палатки себе строят. Надо помочь сделать деревянный настил, чтобы не заливало в дожди. Обычно сами сколачивают, но выходит вкривь и вкось. А у меня опыт как-никак. Хоть доски им как следует обстругаю на электрорубанке.

– Я видел, как Валерий Фаворов таскает доски на голове. Точно муравей соломину. Целый день носил. Титанический труд, И ведь все в гору. Зачем он строит на самой вершине?

– Облюбовал местечко, значит. У нас строят где хотят. Можно даже каждому отдельную сопку отвести. Места хватит.

– Но это же чертовски трудно – носить доски на такую высоту.

– Зато ему потом будет хорошо. Мы вот с вами, идя в столовую, каждый раз лезем на сопку, а он пройдет по седловине и сразу спустится прямо на кухонный двор. И живет выше всех. Чем плохо? Ради этого стоит претерпеть. Ему ведь придется сколачивать настил прямо на месте. Такую же махину на сопку не утащишь.

– А кому сейчас ребята сколачивают настил?

– Александру Александровичу. Надо помочь профессору. Он хочет жить рядом со своим павильоном у моря. Туда можно свезти доски на грузовике.

– Он уже таскает рулоны пластика.

– Устраивается… И правильно, не на месяц приехал. Надо, чтобы все было удобно и хорошо. Завтра вроем столбы и проведем в новые палатки свет… Но палатки – дело временное. Нужно строить бунгало. Люди не должны терпеть неудобства. Здесь ведь идеальные условия для работы. Можно работать и думать о науке все двадцать четыре часа. Но для этого необходимо обеспечить людей удобным жильем и избавить от всяких забот о еде.

– С едой уже все в порядке.

– Не совсем. Готовит у нас постоянная повариха, которой помогает очередной дежурный. Но как готовит? Конечно, сытно и довольно вкусно, но однообразно. Что там ни говори, а вермишель с мясной тушенкой хоть и хороши для водолазов, но могут осточертеть. И витаминов мало. Мы уже взяли на работу молодого выпускника кулинарного училища, остается организовать регулярное снабжение фруктами и овощами, хотя с этим труднее… У нас даже телефон будет в каждой палатке. Завтра привезут коммутатор на десять точек.

– У вас какая рабочая неделя? Пятидневка или шестидневка?

– Семидневка. Надо ловить золотые денечки моря. Да и разве работа здесь не отдых? К нам рвутся сильнее, чем на любую туристскую базу. Лучшее в мире море, богатое, рыбное, акваланги, лодки.

– А настоящей работе это не мешает?

– Все регулируется само собой. Здесь же каждый человек на виду. Очень быстро начинается дифференциация. Мы никому не мешаем лодырничать. Просто такой «турист» уже не сможет приехать к нам на следующее лето. Наука, как и искусство, не терпит принуждения. Уже сама причастность к ней должна быть высшим вознаграждением за труд… Примерно по таким принципам за два сезона у нас сформировался коллектив. Новеньким же не остается ничего иного, как или влиться в этот коллектив, или уехать отсюда с осенними штормами навсегда. А где еще можно найти такое море, такие условия для работы? Судите сами, нужны ли нам выходные? Выходные из чего, из этого моря?

– Ну, а всякие личные дела?

– Каждый волен распоряжаться своим временем, как он хочет, если, конечно, от этого не страдает работа других. Поэтому любой день может стать выходным. Кроме того, у нас часто бывают тайфуны, к сожалению, конечно, тогда работа в море прекращается. Вот и сейчас, кажется, находит тайфун.

– Почему вы так думаете?

– Ветер переменился. Обычно, когда ветер дует с моря, погода стоит хорошая. Но если он вырвется из-за тех сопок, жди ненастья.

– Мой брат, отставной военный моряк, судит о погоде по солнцу: «Если солнце село в воду – жди хорошую погоду, если солнце село в тучу – жди к утру большую бучу».

– Где он плавал?

– На Балтике.

– Точно. У нас в Ленинграде это так. И на Баренцевом море тоже. Здесь же все иначе. Другая система течений, иной режим господствующих ветров… А ветер, кажется, вновь переменился.

– Циклон крутит.

– Похоже.

В домике водолазов ударили склянки. Где-то в море застучал лодочный мотор. Володя пошел в лабораторный корпус, где на железных дверях трансформаторной будки нарисован огромный красный кальмар, обвивающий химическую колбу, – герб станции. А я спустился наловить мидий, чтобы они успели хорошенько протухнуть до вечера, – у нас намечалась большая охота на чилима.

Оторвать гигантскую мидию от камня очень сложно. Приходилось по два, а то и по три раза всплывать на поверхность за воздухом, прежде чем раздавался треск и облепленная морскими червями и полипами здоровенная раковина оказывалась в руках. На этих раковинах хорошо былз видна работа диатомовых. Мутная зеленоватая слизь, белые и розовые лишаи вторичных обрастаний.

Диатомовые необыкновенно чувствительны к температуре и солености воды. Они массами гибнут, когда над морем проходят дожди, но их быстро замещают более пресноводные виды, которые, в свою очередь, погибают, когда прежняя соленость восстанавливается. Вместе с диатомовыми в опресненной воде погибают и морские животные.

Пресноводные диатомеи резко отличаются от солоноводных, а тропические виды не похожи на обитателей арктических вод или морей умеренных широт. В Японском море почти не встречаются тропические диатомеи. Лишь у берегов Южной Японии их становится много. И чем южнее, тем больше. Филиппины, Австралия, Новая Зеландия… Потом опять увеличивается количество холодноводных видов.

Но чуткую, почти эфемерную клетку окружают кремниевые створки. Хрустальная оболочка лелеет крохотную пылинку жизни.

Жизнь проходит, как яркий проблеск в темноте, а оболочка остается. Почти навечно. Диатомовые панцири отлично сохраняются. Они известны еще с мелового периода. По ним можно определять относительный возраст Земли, воссоздавать палеогеографию водоемов.

Вот почему прибрежные бентосные, виды этих водорослей специально изучаются геологами, которые занимаются реконструкцией древних бассейнов. По кремниевым оболочкам давно погибших организмов удается узнать всю историю водоема: температуру и соленость воды, береговую линию и как все это менялось с течением веков и тысячелетий. Для геологов-поисковиков диатомеи – тоже желанная находка. Диатомовые земли – их, кстати, много в Хасанском районе – считаются ценным ископаемым. Они незаменимы для шлифовки стекол, плавки базальта, производства столь необходимого для биохимиков и химиков-аналитиков силикагеля. Из них можно сделать легкие, плавающие в воде кирпичи, отличающиеся высокой тепло– и звукоизоляцией.

Индийский ученый Дизикачара показал, что они почти целиком состоят из альфа-кварца. Если в миоценовых залежах содержание силиция составляет 80 %, то в мелу оно возрастает уже до 99 %. Почти чистый кварц.

Недавно на дне Атлантического океана американские исследователи обнаружили пресноводный комплекс диатом, резко отличный от окружающих морских комплексов. Такую находку можно истолковать лишь однозначно: на этом месте затонул участок суши. Когда? Радиокарбонный анализ показывает цифру 12 000– 15 000 лет.

Может быть, Атлантида?..

Сами по себе пресноводные диатомеи никак не могли очутиться на морском дне. Есть виды, живущие только в воде кристальной чистоты. Малейшая примесь солей вызывает их быструю гибель. Такие водоросли населяют Севан и Байкал. Они лучшие индикаторы чистоты воды. На Байкале диатомеи первые сигнализировали о том, что озеро находится в опасности. Но диатомеи и идеальные санитары. На месте погибших видов в том же Байкале появились новые, более приспособленные к трудным условиям. И они вступили в борьбу за чистоту воды. В трудную и в конечном счете неравную борьбу с человеком, который вот уже не одну тысячу лет губит природу отходами своих производств. И с каждым веком во все большем масштабе.

Но главное значение диатомовых водорослей в том, что с их помощью мы можем резко увеличить урожаи морских продуктов, добиться быстрого восстановления запасов. Недаром всерьез обсуждаются проекты создания на дне океана мощных атомных реакторов для подогрева воды. Нагретая, богатая солями вода подымается из глубины. Это вызовет взрыв жизни диатомовых, а там пойдет разматываться привычная цепь. Ведь вся жизнь, по сути, сосредоточена на каких-нибудь пятидесяти метрах глубин. Сколько драгоценных солей пропадает даром. А восходящие теплые потоки вынесут их на поверхность, и появится пища для миллиардов новых рыб, китов и ракообразных. Такой естественный процесс выноса глубинных солей происходит у Перу. Недаром это один из самых богатых районов. Вспышки диатомовых чередуются там с удивительной регулярностью. И всегда много рыбы. Очень много рыбы.

А что наблюдается в Антарктиде? Там подо льдом буквально кипит коричневая каша. Аргентинцы, станция которых расположена на земле Грэйама, решили выяснить, кто ест эту подледную кашу, проследить весь цикл начиная с диатомовых. Австралиец Вуд обнаружил там 20 видов диатомовых водорослей. Столько же обнаружили и советские ученые. А потом выяснилось, что Вуд нашел одни виды, а наши исследователи – совсем другие. Итого, сорок видов диатомовых. Квинтэссенция подледной каши.

Как-то связаны диатомеи и с еще во многом загадочными марганцевыми конкрециями, обнаруженными на океанском дне. Но это уже совсем особая тема. Пожалуй, о диатомах стоит сказать еще только, что размеры их исключительно разнообразны. От мельчайших, видимых лишь под сильным увеличением до вполне заметных невооруженным глазом. На промысловой водоросли анфельции, которую добывают для изготовления агар-агара, поселяются довольно-таки крупные диатомовые бляшки. Некоторые виды их обладают поистине гигантской клеткой – до двух миллиметров в диаметре!

Чилим, или Этюд в алых тонах

Я положил вскрытые мидии на спиленный пень, который служил мне лабораторным столом, и уселся на линолеум веранды. Солнце уже клонилось к закату. Прямо подо мной стояла полузатопленная японская кавасаки, игравшая роль причала и базы для ловли чилима. Рядом с ней приютилась кавасаки поменьше, но вполне целая и на плаву. Это был станционный бот, окрашенный в ослепительную белую краску, с огромным черным номером на рубке. Пронумерованы были и все лодки. Таково строгое требование пограничной охраны.