Текст книги "Черная сакура"
Автор книги: Колин О'Салливан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц)
10
Тринадцатый говорит, что все будет только улучшаться, но по его глазам понимаешь – это ложь. Все будет, естественно, только ухудшаться, сильно ухудшаться.
Тринадцатый не станет приносить извинений за уродливый вид четырехсот сорока Великих стен – исполинских защитных сооружений, воздвигнутых в надежде сдержать напор волн, чтобы бедный народ не смыло напрочь.
За последние десятилетия на побережье появились целые ряды бетонных заграждений, но Двенадцатый решил, что их недостаточно, что они недостаточно прочные и надежные, а Тринадцатый, придя к власти (отравленная чаша), был склонен согласиться, и побережье заполонили рабочие в защитных касках и грузовики с цементом.
Это стоит миллионы.
Построить эту 14,7-метровую стену стоит миллиарды. Триллионы!
Но цифры сделались такими чудовищными, что утратили всякое значение, их игнорируют, не осмысляют. Что больше, чем триллион? Триллион триллионов? Кто может все это сосчитать? Никто. Кому охота все это вычислять?
Люди думали, будто исполинские стены их защитят. Убаюкивали себя, убаюкивали мнимым ощущением безопасности, а плещущаяся за стенами вода каждую ночь навевала им сновидения в тонах сепии.
Двенадцатый, затем Тринадцатый говорили, будто ничто не способно разрушить эти уродливые громады; не бывает такой сильной волны, что прорвалась бы сквозь подобное сооружение, сомневаться нечего.
Но волны оказались достаточно сильными, они прорвались сквозь стены, и свирепые гребни унесли еще больше людей (миллионы!), чьи вопли замирали в черных бурлящих потоках, в яростной пене.
Теперь Тринадцатый считает, будто стенам полагалось быть крепче, и ищет виновного – но кто возьмет на себя этот грех? Ведь он сам пока еще не готов уйти в отставку.
– Уйти ли мне в отставку? – спрашивает он.
– О нет, нет, нет, – заверяют подхалимы.
У него в запасе есть еще кое-какие идеи. Он может уволить какого-нибудь главного по строительству, какого-нибудь руководителя работ, который все об этом знает и, возможно, даже сам сделан из бетона, какого-нибудь некомпетентного проверяющего и потребует (заставит!) держать ответ за всю нерадивую команду.
«Держите ответ за всю команду. Бросьтесь на собственный меч!» В буквальном смысле.
Страна должна быть крепостью, а не перышком!
Никто не слушает Тринадцатого. Как вообще его зовут?
Его имя вспыхивает на экране, вместе с его возрастом, напоминая о его прическе и непроницаемых глазах, об элегантных костюмах и губительной лжи.
Да, как его зовут? Какой номер? Тринадцатый? Подумать только!
Кто-то еще голосует? Кто-то еще заходит в кабинку и ставит галочку, избирая этих людей на их должности? Когда вообще следующие выборы?
Молодежь не голосует. Молодежь никогда не голосовала. Они сидят по домам у родителей, пока родители не умрут. А потом они и дальше сидят по домам, не размножаясь.
Пусть он обвиняет кого хочет. Пусть разгоняет своих министров и набирает новых, поумнее. Народу без разницы. Народ давно утратил моральные устои и способность к сопереживанию.
Еще сто лет, и умрут еще миллионы. Сто лет назад виновным был человек. По крайней мере, теперь нельзя торжественно свалить все на человека. На сей раз виновны земля, равнодушная природа и ее буйные стихии. Кто может указать пальцем на стихии? Что пользы осуждать прихоти Земли?
Людям нужен Бог, которому они откроют мир своей души.
Людям нужен Бог, который ниспошлет мир в их душу.
Что хорошего в синтоистских святилищах, в молитвах и заклятиях, обращенных к скалам, деревьям, рекам и диким зверям? Что хорошего во всем этом, что хорошего?
Твердый как сталь, тщательно одетый, Тринадцатый предстает перед камерой, напуская на себя такой вид, будто на него не наставлены кинжалы, будто роковой меч не висит на ниточке над его, полной забот, головой. Стены еще выше, еще крепче, вот что он построит. Он принесет своей стране безопасность!
Тринадцатый говорит о необходимости что-то предпринимать. Спокойный и прилизанный, смотрит он в объектив, а жители его страны готовятся к сбору урожая, обходят рисовые поля и расставляют крепкие железные капканы, чтобы держать волков в страхе, а если случится поймать ощерившегося демона, обезумевшего от боли, капающей крови и ярости (имеется в виду волк, а не премьер-министр), то со смехом сдирают с него шкуру, а плоть поджаривают, именуя это мщением.
11
Волки пожирают людей, а потом испражняются на побережье. Люди становятся экскрементами.
Море смывает дерьмо, и оно распадается на крохотные кусочки, плавающие по волнам; некоторые из них попадают на илистое дно и там остаются. Минует какое-то время, и морское дно снова содрогнется, волны снова ринутся на землю, а люди, в виде крохотных частиц жалкого дерьма, снова вернутся домой.
Снова и снова.
12
Девочки всю неделю ходили в школу и в пятничный вечер снова предаются размышлениям. Но, прежде чем снова предаться размышлениям, они опять теребят друг другу щелки, после этого им лучше думается. Такова мрачная поэзия их жизни.
Благость и Горесть.
Сначала Благость удовлетворила Горесть пальцами, потом Горесть сделала приятно Благости (у нее получается неумело, но вполне сгодится; у них и так забот полон рот).
Горесть редко бывает у себя дома, не желая оставаться одна. Она проводит много времени дома у Благости. Там хорошо. Ее родители никогда не ссорятся, просто шатаются без дела со скучным видом и все такое. У господина Благости лицо длинное, вытянутое, с унылым выражением, еще не обрюзглое, но видно, что до этого недалеко: щетинистая кожа на подбородке теряет упругость, скоро одрябнет и обвиснет; госпожа Благость, щуплая, маленькая женщина, своими размерами напоминает овощи, которые сама же готовит: лук-порей, корень лопуха, землисто-бледный дайкон. Они не швыряют друг в друга тарелки и не говорят, будто идут в магазин чего-нибудь купить, а сами ходят в другие места, с другими целями.
Горесть однажды проследила за своими родителями, господином и госпожой Горестью, в разное время, при разных обстоятельствах, и разведала, куда они ходят.
Ее мать встречалась с каким-то дядькой, сидела у него в машине. Был холодный январский вечер. В полумраке падал снег. Работал мотор. Весь мир словно бы застыл. Горести он показался необитаемой планетой, просто планетой, которая вот-вот может выйти из собственного гравитационного поля и умчаться в пустой темный космос, бессолнечный, мерзлый. Вот что она почувствовала, глядя в черное небо, но ее собственное дыхание, влажный белый пар, убедило ее, что она еще жива и ничего поделать не может. Горесть была не в состоянии этого перенести. Пришлось оттуда уйти. Опрометью бросилась она обратно, через снежную слякоть, в раздвижные двери дома – дома! – сбросила ботинки (главное, не задеть собачку. Она любит собачку. Еще одна зверушка. Настоящая, живая, теплая, пушистая. Как только волки не разорвали ее на куски?), взлетела вверх по деревянной лестнице, мимо висящих на стенах портретов семьи из трех человек и забилась под одеяло, желая согреться и исчезнуть. Ей не удалось выяснить, чем они занимались, ее мать и усатый дядька в машине; были у него усы или просто тень так падала? Что эти двое замышляли? Могла ли одаренная воображением девочка, вроде Горести, ошибиться? Неужто воображение одержало верх? Было холодно, было темно, гудел мотор.
А еще однажды Горесть проследила за отцом. Жаркий июльский день. Кто это в футболке, такой беззаботный? Он. Идет по улице с женщиной, женщина держит зонтик. Хотя дождь еще не начался. Закапало позже. Худощавая женщина, иностранка – по крайней мере, с виду. Бледная. Бледнолицая. И день был такой же. Жаркий и бледный. Нет, бледно-белый. Жара. Но Горесть не рассмотрела в точности, была ли то в самом деле иностранка – не хотела заглядывать ей в лицо: вдруг оно красивее, чем у ее матери, или окажется рожей ведьмы, нагрянувшей в ее страну (Горесть любит думать о ведьмах, волшебстве, чародействах и чудесах). Она была не в состоянии этого перенести. Пришлось оттуда уйти. Вместо своего дома она направилась домой к Благости и сидела там тихо, как мышка, таращась в громадный настенный экран, который иногда мигал, но в основном работал хорошо и час за часом потчевал их попсой и прочей чушью.
Исчезнуть.
Вот Горесть смотрит на мальчиков из ОРКиОК. Какие безупречные лица. Какая кожа, гипсово-белая! На это племя не обрушилась никакая трагедия (и не легли никакие отметины), это племя не знает… может быть, вообще ничего не знает. Ей нравится эта невинность. Ей хотелось бы вернуться в прошлое, на два года назад, когда она сама была столь же невинна. Наверное, хорошо ничего не знать. Находиться в полном неведении. Как животное, повинующееся инстинкту, чьи единственные заботы – пища, кров и спаривание. Нет, эти мальчики из ОРКиОК на экране лучше. Настоящие, но не слишком. Может, их китайские или корейский родители не швыряются тарелками, не пытаются ткнуть друг в друга вилками после очередного выяснения, куда и зачем кто ходил! Однажды ее мать взяла вилку (сверкнувшую на солнце) и воткнула отцу в тыльную сторону ладони. Прежде чем он закричал, на мгновение наступила тишина, как будто отцу понадобилась какая-то доля секунды, чтобы осознать, что в самом деле происходит (причуда мозга, картезианская загадка) – а потом он издал адский вопль, исходивший из самых глубин его существа, из самых сокровенных глубин. А когда он вытащил вилку, кровь хлынула стремительным потоком и разлилась по столу, а мать упала в обморок, хотя трудно сказать, отчего: от вида крови, от громкого крика или от неспособности поверить в собственную низость. А Горесть внутренне содрогнулась и про себя воскликнула: «О горе мне, и это моя семья!» Может, в тех, других, краях не бывает ссор. Может, это происходит лишь здесь, о горе! Может, все остальные слишком угнетены, слишком утомлены, чтобы ссориться, как дома у Благости, может, всем остальным просто лень. Какой в этом смысл? Скоро их всех заберут волны. Дома у Благости ссор не бывает. Там царит сплошное уныние, словно какая-то особая сила тяжести давит на всю семью, на всех троих, заставляя склонять головы, опускать глаза и перебрасываться друг с другом парой слов за день. Уныние, даже самое тяжелое, можно побороть. Но по крайней мере, по крайней мере, они не швыряются тарелками. Или чашками. И держат зубья своих вилок при себе.
Мальчики из ОРКиОК на настенном экране запрограммированы. Говорят девочкам слова, которые сочинены давным-давно (самими девочками), а картинка – просто бальзам на душу (для девочек). Присмотритесь поближе к этим ртам: их очертания не совсем правильны, голоса звучат порой картаво, резко, но если замутнить себе глаза (скажем, слегка пустить слезу), то эффект изумительный – кажется, эти мальчики обращаются прямо к тебе, к твоему сердцу. Кажется… они тебя знают!
Горесть замирает, словно околдованная. Она, разумеется, все понимает, но ей приятно предаваться самообману.
– Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.
Девочки не забивают в программу свои постоянно меняющиеся имена, а используют настоящие, которые дали им родители, так возни меньше.
Горесть улыбается Цзину в ответ. Прекрасный Цзин. Мальчик, похожий на девочку, у него такая сладкая улыбка, тонко очерченные брови, длинные ресницы. Горесть млеет. Горесть вся раскраснелась.
– Я тоже люблю тебя, Цзин. Когда-нибудь мы встретимся. Мы будем любить друг друга вечно; вечно будем любить друг друга.
Горесть очень любит слово «вечно» и вставляет его в свою речь при любой возможности, к месту и не к месту. Она отлично понимает значение этого слова и произносит его то в ванной перед зеркалом – нижняя губа отталкивается от верхних зубов, – то перед настенным экраном: «вечно», губки надуты, «вечно». Еще она знает много любовных песен и баллад на разных языках и распевает их про себя, когда ее родители ссорятся. Горесть умеет быть романтичной. (Что они вытворяли в машине? Правда? Неужто это самое вытворяли? Даже в холодный вечер. В полумраке.)
Благость режет какую-то бумагу. Она занялась изучением стрекоз, и у нее теперь целые груды распечаток, помогающих разобраться в их жизненном цикле. Зачем они нужны? Просто зачем они нужны? Благость недавно вбила себе в голову, что если сумеет разобраться в поведении стрекоз, то, возможно, сумеет разобраться и в своем Томбо.
Своем Томбо.
Горесть говорит, что все это изучение бессмысленно, и подобная цепочка рассуждений тоже, потому что Томбо на самом деле не стрекоза, просто у него такое прозвище. Но Благость берет ножницы, щелкает ими (они сверкают на солнце), и Горесть едва успевает увернуться, так что мудрее будет не разглагольствовать, разве только со своим Цзином.
– Ты и я, милый мальчик, ты и я, милый Цзин.
Благость продолжает вырезать отдельные фрагменты, параграфы и иллюстрации из многочисленных журналов и фотокниг по живой природе, которые до сих пор валялись по темным углам в школьной библиотеке. Теперь она посматривает в них и рассуждает вслух, в свое удовольствие.
– Ты питаешься москитами. А значит, приносишь большую пользу, дорогой Томбо. Избавляешь мир от вредителей. Ведь они нас жалят, а мы потом чешемся. Ты настоящий герой.
– Однажды, Цзин, ты и я… Маленькая лодочка, ты на веслах… Твои мускулистые руки… Греби, Цзин! Греби!
Она, конечно, знает, что мальчики из ОРКиОК не особо мускулистые, но позволяет себе пофантазировать. В конце концов, сейчас пятничный вечер, а в пятничные вечера всякому дозволено немного пофантазировать, особенно в угрюмом селении. Те, кто обитают в угрюмых селениях, заслуживают золотой медали за отвагу, ибо выдерживают, выдерживают то, чего выдержать невозможно. Наверное, в других краях люди не ведают даже вдвое меньших невзгод. Горесть запускает руку в Коробочку Гадостей. Сахар тает у нее на кончике языка, и она обмирает. Сладко-сладко-сладко обмирает: так уж повелось в этой розовой спальне.
– Опасаешься лягушек и ящериц. И других стрекоз, разумеется. Пауков и птиц. Пауков и птиц.
Благость кривится, она не любит пауков и птиц, нет, не любит.
– На озере никаких волн, озеро просто зеркально гладкое, ты на веслах, мы движемся, и твои бицепсы тоже, мой милый Цзин, не знаю, какое у тебя телосложение.
– Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже, – повторяет криворотый Цзин.
Быстрое движение пальчиком, картинка на секундочку искажается (это все тот самый выбрасывающий вредные вещества завод в шестистах километрах отсюда, который рванул во время очередного землетрясения, заставив нас блевать, давиться и умирать), на секундочку, на секундочку, быстро, быстро, о-о….
Надо бы девочкам забить новые слова для мальчиков. А то старые уже приедаются. Тем не менее, когда изображение Цзина восстанавливается, Горесть охотно продолжает. Очень жаль. Ведь это всего лишь изображение.
– Имаго. Имаго.
– О, Цзин, – Горесть еще разок трогает у себя внизу, быстро проводит пальчиком, это из-за сахара – прилив энергии, она вся – сгусток энергии.
– Odonata. Зубастые. Большие глаза (занимающие основную часть головы), прозрачные перепончатые крылья с мелкой сетью жилок, две пары, длинное тонкое брюшко.
– Какой ты быстрый, Цзин! Как ты гребешь, гребешь, гребешь своим веслом. (Когда Горесть была еще в детском саду, к ним раз в неделю приходила учительница английского и разучивала с ними английские детские песенки, и она помнит их все! «Ты скажи, барашек наш»…) Куда ты меня везешь… Ах ты бесстыжий бесенок!
– Мозг на 80 или более процентов занят анализом визуальной информации. Что ты видишь, Томбо? Что ты видишь? А когда видишь, что думаешь?
– Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже, – говорит Цзин, алебастрово-белый, с длинными черными ресницами; какой дивный контраст!
– Основная цель, основная цель, я медленно читаю вслух, смакую эти слова – основная цель стрекозы… единственный смысл жизни состоит в том… чтобы найти себе пару! Это основное стремление, о-о…
Благость млеет без всякого сахара. Ножницы в опасной близости от ее запястий. От вен, исходящих желанием, пульсирующих. Лезвия всегда наготове. Лезвия готовы на все. Она кромсает бумагу. Ткань. Что под руку попадется. И Горесть покромсает, если та не прекратит болтать с этим идиотом на настенном экране. Или глаз ему выколет. Как там его зовут? Цзин?
– А что, если мы чуть-чуть задержимся под развесистыми ветвями ивы? И приляжем в ее тени, а лодочка будет нежно качаться под нашими спинами, под нашими спинами и лонами.
– Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.
– Чертова игла. Так тебя называли, да? Но мы лучше знаем, Томбо. Мы знаем, что ты явился на землю ради добра, только ради добра. Ты не зашьешь рот ребенку. Даже такому злоязычному, как я.
– И мы будем колыхаться, нежно колыхаться в нашей лодочке… О, Цзин, ты настоящий, такой настоящий. Такой трепетный, такой напористый. – Движение пальчиком.
– Я так давно люблю тебя, Маки, и надеюсь, ты любишь меня тоже.
– Слепящее жало. Водная ведьма. Лешачья муха. Чертов конек. Змеиный убийца. Как несправедливо тебя оклеветали. Мой мужчина. Мой герой.
Она перестает резать, потому что резать больше нечего. Она могла бы пройтись ножницами по своему одеялу, но потом будет жалеть, когда попытается под него забраться. Запястья такие манящие. Лезвия уже наготове, но… вместо этого она обращает свое оружие на настенный экран, прицельно бросает, словно метатель ножей в круговерти карнавала, и попадает Цзину прямо в глаз. Бедный Цзин. Бедный Цзин. Вспышка – и конец. Горесть вываливается из своей лодочки, вымокает насквозь, хнычет. Иллюзия разбита.
13
Тринадцатый еще на службе. Как раз сейчас. Бормотание в коридорах власти. Все как обычно. Тринадцатый еще там. Задерживается. Шагает по своему кабинету. Шагает, шагает.
14
Шмякает яйцо.
Почти пустая автостоянка, последние машины разъезжаются, и яйцо шмякает о лобовое стекло.
Опять суббота, и я опять судействовал.
Вы тут все вокруг загадите!
И снова: шмяк!
Трое злоумышленников разбегаются, едва я направляюсь в их сторону. Не знаю, почему они так торопятся. Вряд ли я могу что-нибудь с ними сделать. Я не робкий. Не заблуждайтесь насчет меня. Я мускулистый, и не стоит пренебрегать моим владением каратэ (которому я выучился в школе). Я завоевал серебряную медаль на соревнованиях между школами префектуры, когда мне было пятнадцать, полжизни назад; до сих пор помню смущение моих родителей – как это воспринимать? Естественно, они чрезвычайно гордились своим сильным мальчиком, но еще больше бы гордились, если бы я получил награду за вдохновенное сочинение о Сарамаго, Рихтере или Краснахоркаи.
У меня никогда не хватит глупости гоняться за этими троими, поэтому я наблюдаю, почти завидуя их товариществу, как они удирают.
Не успеваю я открыть проржавевшую дверцу, как ко мне приближается высокий, крупный мужчина. Это Сёта Такамото по прозвищу Монстра – не только потому, что его хриплый и рычащий голос напоминают о давнем персонаже времен детского телевидения, но и потому, что этот ублюдок – самый настоящий монстр, только и умеет, что пугать, мучить, увечить и калечить. Совершенно ясно, что он главный над этими яйцеметателями, главный над всем остальным заблудшим и легковерным хулиганьем, которое ошивается в этих краях, а еще совершенно ясно, что он приближается ко мне с каким-то коварным намерением, а у меня нет шанса запрыгнуть в машину и укатить.
– Не так быстро, Немото-сенсей. Я думал, мы перекинемся парой слов, прежде чем вы направитесь домой.
– Извините, но мне некогда, я должен…
– Я наблюдаю за вами уже не одну неделю, и решения, которые вы принимаете, оставляют желать лучшего. Когда я смотрю со стороны, то думаю: в чем нарушение? Просто слабенький толчок. И то навряд ли. Понимаете, о чем я, Немото-сенсей?
Он один из тех людей, которые постоянно повторяют твое имя, чтобы удостовериться в твоем существовании, и вцепляются в тебя мертвой хваткой, чтобы ты ненароком не прислонился к чему-нибудь и не растворился – а именно этого мне сейчас и хочется (мое понятие о квантовой механике более чем поверхностное, в школе мне стоило уделять больше внимания скучным учителям-естественникам, сейчас бы пригодилось).
– Есть свод правил, и мы должны следовать этим правилам, Такамото-сан…
– О, да вы знаете, как меня зовут?
– Вы уже почтили меня знакомством несколько лет назад.
В прошлом он излагал мне свои соображения насчет «последствий» игр, я их всегда игнорировал – но от парней вроде него так просто не отделаешься, они будут докучать тебе снова и снова и наконец добьются своего. Они предсказуемы, как сентябрьские тайфуны, и столь же неприятны.
Всем известно, что это за человек. Этот бандюга всюду позапускал свои грязные ручищи, и потому, когда он шагает узкими тропинками этого селения (и соседних), люди улыбаются, гнут спины и встречают его любезными взглядами: иначе говоря, неприкрытый страх. По бокам от него всегда держатся двое близнецов-мордоворотов, вот они, его жуткие прихвостни, их походка напоминает о самых плохих гангстерских боевиках, не хватает только темных очков, ведь октябрьское солнце светит так нещадно. Они занимают свои места рядом с ним и злобно косятся на меня; самое пугающее в них (не уверен, что они сами понимают) – невообразимое уродство: носы слишком плоские и широкие, ноздри слишком раздутые, с лезущими наружу волосами, брови слишком косматые, губы слишком толстые, зубы слишком кривые; слишком много «слишком». У обоих. Двойное уродство. Зловещий диптих.
– В этих краях репутация у меня незавидная и совершенно несправедливая. Но не позволяйте сплетням одурачить вас, Немото-сенсей. Я просто бизнесмен и, подобно вам, вынужден принимать много решений, порой быстрых решений. Не время ли провернуть кое-какое дельце? Самое время. Я хочу сказать, что так долго не тревожил вас, потому что вы хорошо выполняли свою работу. Но я больше не уверен, что вам место в игре. Ваши решения несколько… своевольны, на мой вкус.
Он поднимает с земли палку и разламывает надвое.
– Вы понимаете, что я имел в виду под быстрым решением, верно?
Я не отвечаю, только тянусь рукой к дверце моей машины, желая поскорее стереть белок с лобового стекла, желая поскорее вернуться домой, к невзгодам, которые ожидают меня там.
– Я занимаю ваше время, да? Вам надо куда-то? Домой, к хворой женушке? А может, к потаскушке-свояченице?
Моя голова внезапно начинает кружиться, как будто он вскрыл мне череп, запустил руки внутрь и грубо сдавил мозг.
– О, я умею наводить справки. Я очень дотошен. В нынешние дни приходится быть дотошным. Приходится быть наготове, правда? Знать своих пронырливых соседей. Знать своих врагов. Времена трудные. Необходимо знать, откуда твоя очередная чашка риса. Я прав, Немото-сенсей?
– Чего вы хотите?
Его прихвостни, которым не нравится мой бодрый голос, подбираются ко мне поближе, угрожающе высокие и грузные. У одного из них дыхание жутко зловонное, а может, и у обоих, Грязь и Мразь.
– Я просто подумал, что определенные решения можно было бы принять в нашу пользу. Понимаете? Игра в следующую субботу. Говорят, вы опять будете судействовать. Вы очень популярны. И я подумал, что, если бы я кое-чем вам пособил, вы бы стали более доброжелательны и приняли определенные решения в нашу пользу. Только и всего. На следующей неделе Красные против Синих, верно? А вы знаете, за кого я?
– За Красных.
Красные адские огни. Сатанинское отродье. Воплощенное зло.
– Правильно. Вы далеко не такой несведущий, да, Немото-сан? Все судьи время от времени принимают на лапу, верно? Так устроен мир. Кто их упрекнет? Работа нервная. Очень нервная. Но маленький подарочек никому не повредит, правда ведь? Поможет оплатить счета от врачей. Поможет, если вам захочется немного отдохнуть подальше от всего этого. Вы сможете… сможете увезти ее подальше отсюда. Из этого гнетущего селения. Оно держит вас в ловушке, да? Жизнь такая маленькая. Вам всегда хотелось вырваться, обрушить стены и оказаться на другой стороне, свободным человеком. Ваш отец был таким же, да? Очень интеллектуальный, очень умный, считал себя лучше остальных. Он был всего на несколько лет старше меня. Но он так ничего и не добился, верно? Его статьи не читали, его книги не публиковали. Как грустно. Правда ведь? Как грустно. Разрушенные амбиции.
Откуда он все это знает? Я избегаю его взгляда и смотрю в землю, но ответа не нахожу.
– Или… подождите… Вот что я думаю: вы бы могли, вы с вашей свояченицей, отправиться в какое-нибудь приятное тихое местечко, окружить ее нежным вниманием во время маленького отпуска на каком-нибудь отдаленном островке. Сбежать из этого мрачного селения туда, где свет. Свет. Представьте себе, Немото-сенсей. Ведь она вам все уши прожужжала, с ума вас свела, а вам только и хочется повалить ее и изнасиловать, да и ей самой этого хочется.
Его прихвостни находят это потешным и смеются. «Изнасиловать», – повторяет один, это слово или мысль явно забавляют его.
Голова по-прежнему кружится. Яйца начинает сводить. Меня вот-вот вытошнит.
– Передохните чуток, вам это нужно.
– Я присматриваю за своей женой. Мне не нужен отпуск.
– Похоже, вы недопонимаете. Это в общем-то не предложение. Вы получите деньги на ваши хлопоты, если определенные решения будут приняты в пользу Красных, а не Синих.
Азарт – вот еще одна штука, еще одна штука, к которой мы тут пристрастились (патинко[13]13
Патинко – игровой автомат, популярный в Японии из-за законодательного запрета на азартные игры.
[Закрыть] давно остался в прошлом), даже на любительских футбольных матчах всякие мошенники умудряются ставить деньги на что угодно; в нынешнее время кто-нибудь где-нибудь непременно принимает ставки – раньше мы такими не были, мы были осторожными, осмотрительными в частных делах. Что произошло?
– Ну а если наше деловое соглашение не будет соблюдено – что ж, видели, как я сломал эту палку?
Он тычет меня в ребра одной половиной палки, потом другой. Обе его руки наставлены на меня. Это неожиданно оказывается болезненным, я слишком скован, чтобы защищаться – наверное, из-за страха. Мой отец однажды объяснил мне сущность страха. Обрисовал, как организованные религии по всему миру внедряют это понятие, да и правительства не отстают, систематически им пользуются и злоупотребляют; именно страх держит людей в покорности, в повиновении – для сильных мира сего он по-прежнему главное орудие.
– Смекаете, верно же? Понимаете, правда ведь? Недаром вам выдали лицензию арбитра. Вы же умный. Такой умный.
Он закуривает сигарету, глубоко затягивается и выдыхает струю дыма прямо мне в лицо.
– Не беспокойтесь; я скажу пару слов этим яйцеметателям. Вам больше не придется ездить в автомойку. Отныне ваше лобовое стекло будет сиять чистотой. Больше никаких омлетов. Эти мелкие ублюдки сами будут намывать вашу машину. У меня здесь много – как бы получше выразиться? – влияния, да, много влияния, понимаете? Я всегда добиваюсь своего.
Неандертальцы кивают. И улыбаются. Все еще размышляют об изнасиловании или предвкушают расправу надо мной. А может быть, в их протухших мозгах то и другое соединились вместе.
– Мне пора. А на следующей неделе мы все получим удовольствие от игры.
Я смотрю, как они уходят, страх внутри меня сменяется раздражением.
Я беру тряпку, но с каждой неделей оттирать белок становится все труднее и труднее, стекло будто пачкается все больше и больше и смотреть сквозь него не так-то просто; работа утомительная, и я чувствую, что мне надо перевести дыхание. Но я не уверен, что у меня хватит энергии даже на это. Моя маленькая жизнь.
