Текст книги "Черная сакура"
Автор книги: Колин О'Салливан
сообщить о нарушении
Текущая страница: 13 (всего у книги 15 страниц)
8
Странный был день. А может быть, просто похожий на любой другой. Может быть, все это один длинный, странный, мучительный день. Проклятое время. Ты еще со мной? Я думал, ты несколько часов назад остановилось. Эйнштейн пытался втолковать нам, что время не линейно, что мы сами себя обманываем. Но Эйнштейн давно изгладился у всех из памяти, а наука и философия здесь далеко не на первых ролях. Основная роль, которая отводится науке – это постройка стен против цунами, соответственно желанию Тринадцатого. Вот и вся наука в этой стране. Машины делают в ОРКиОК. Всякие девайсы – тоже. Да вообще все. Но ничто из этого, ничто из этого меня не занимает, я всего лишь простой…
Меня отчистили от грязи, окружили заботой. Мои раны и синяки перестали ныть. Мариса вышла из дверей и направилась в сторону своего одинокого дома – одинокого ли? Почему я так уверен? Я хотел попросить, чтобы она осталась, осталась во имя любви, чтобы забралась в постель ко мне и моей жене, и мы вместе бы лежали и плакали, вместе бы превозмогали жизненную боль – совершенно бесполые, даже бесплотные (ведь такое возможно, если постараться?), но вместе, – и при этом нуждаясь, нуждаясь друг в друге: три медсестры, они же три пациента, которые одновременно заботятся друг о друге, отыскивают друг у друга больные места и быстро смягчают страдания (О чем это я? О боли? Не об удовольствии?), три заблудшие, но ищущие души – а потом бы поднялись, цельные, сильные, обновленные и готовые начать все с чистого листа. С чистейшего листа. Возможно ли это? Что за безумная идея? Но я ничего не сказал, ничего подобного, удержал все при себе, как давно привык – я просто позволяю ей нести околесицу, извергать бесконечные словесные потоки, за которыми почти не слежу: рассказывать про госпожу Сирото и какого-то парня с серьгой-пером, похожей на индейского ловца снов, только не над детской кроваткой, а в мочке уха, что важно, а еще про сумки для покупок, про дурные предчувствия, про привидений, про землетрясения и открытый космос; ей интересно, бывают ли землетрясения на других планетах, движутся ли плиты внутри Нептуна или Сатурна; длинные фразы, долгие рассказы и рассуждения, и опять рассказы – ее голос безвредно расплывается в воздухе, сладкий и приветливый, и мне безразлично значение отдельных слов, прямо сейчас я…
Что она делает сегодня? Что она…
Очередной нелепый эпизод.
Нет, дайте мне рассказать о трагедии, прежде чем перейти к комедии. До сих пор как раз комедии и не хватало, и, к чести твоей, ты все стойко выдержал и…
Майя собирается замуж. Она проговорилась об этом учительнице математики, а учительница математики (у которой самый огромный рот в селении, в прямом и переносном смысле, когда он открывается, то похож на бейсбольную перчатку), совершенно неспособная хранить секреты, даже самые большие, от этой новости просто воспламенилась и передала ее Мацуде-сенсею и трем болтливым женщинам, секретаршам в канцелярии. Все это вырвалось из учительской и наконец дошло до меня – мне будто пощечину влепили. Да, она собирается замуж, и меня это огорчает донельзя. Когда она уйдет, я наконец освобожусь от тирании похоти, наконец наконец перестану глазеть на нее…
В тот день она просто сияла и мне пришлось ее поздравить. Пришлось даже посмотреть на ее изящное колечко и изобразить восхищение, тогда как хотелось пинать баскетбольные и волейбольные мячи, да и вообще все, что попадется на пути, и кричать. Моя главная мечта угасала прямо на глазах, я видел призрак, уходящий сквозь стену прочь от меня. Будь я настоящим мужчиной, то проглотил бы свою ревность и благосклонно воспринял бы ее отъезд – а она наверняка уедет, ведь тот мужчина, ее мужчина, как оказалось, живет далеко отсюда, там, где тепло и солнечно, да еще в большом городе, где все нормально функционирует, где они не будут особо сталкиваться с разрушительными силами этого мира, и…
Она уже говорила мне о своем намерении – это ее возлюбленный, любовь всей жизни, – но я это быстро позабыл или изгнал из памяти. Я даже не захотел узнать, как его зовут, не захотел узнать о нем вообще ничего. Я жалкий индивидуалист, одержимый нездоровой ревностью и….
Я говорил, что уже женат? Моя лежачая затворница. А моя свояченица…
Я сказал Майе, что ее кольцо прелестно и пожелал ей всяческих благ. Еще сказал, что стану по ней скучать. Наверное, только это и было правдой. Думаю, она мне поверила.
Мне недолго пришлось размышлять над своими несчастьями. Мисава, наш легендарный директор, рехнулся окончательно, свидетелями чему стали многие учителя, видевшие, как он совершенно голый сидел у себя в кабинете (широко открытая дверь давала всем понять: войти может любой желающий, директор настроен дружелюбно и благосклонно) и выкрикивал (словно наготы было достаточно), что он следует по стопам великого Мисимы и готовится предстать перед самим Императором с целью потребовать… чего-нибудь. Смысла его разглагольствований никто не уловил, хотя время от времени мелькали ультраправые лозунги и несколько раз отчетливо прозвучало слово «переворот». Наконец его скрутили и увезли на скорой. Как ни странно, происшествие никого не шокировало. Предчувствие, что нечто подобное произойдет рано или поздно, посещало всех. Вопрос времени. Которое наступило в первой половине дня, в час пополудни, и слухи быстро, словно лесной пожар (не стоило мне употреблять это выражение, а то вдруг мои слова сбудутся; о природных бедствиях надо говорить поосторожнее, дабы не испытывать судьбу), распространились по селению. Но по крайней мере у меня появилось на что отвлечься. Представляя себе голую восьмидесятилетнюю стариковскую задницу, я изгонял из памяти Майину – роскошную, величавую и упругую, двадцатичетырехлетнюю, в спортивных штанах…
А может, и нет.
Комедия. Трагедия. Сколько всего здесь происходит. На таком маленьком пространстве. Что дальше? Разве ты не рад, что…
Вечер. Школа почти опустела. Слышны только выкрики моих воспитанников-каратистов и резкие удары ногами по полу. Из всех учеников, с которыми я сталкиваюсь еженедельно, только этих по-настоящему могу выносить. Их всего пятеро, крепкие пареньки, послушные и вежливые, общаться с которыми одно удовольствие. Не так много осталось людей, которых я могу выносить, но эти ребята исключение. Мы проводим наедине час или два, но они подходят к тренировкам со всей серьезностью и не боятся показать, кто есть кто. В отличие от футболистов и их безумных болельщиков, эти парни не питают особых иллюзий. Они не чемпионы, и хотя моя задача подталкивать их к успеху, мне это совершенно не удается, а они, кажется, совсем не возражают. Они тешат себя мыслью, что укрепят свое тело, смогут за себя постоять, а медали и почести, к огорчению школьного руководства, для них особой роли не играют – спортивная секция или команда без всяких амбиций, издеваюсь я, что ли? Да, наверное, издеваюсь. Нет больше ничего серьезного. Волны все сделали шатким. Но то, как они, вернее, мы проводим время, занимаясь каратэ после уроков, – сплошное наслаждение; мне по вкусу беззаботность учеников. Им в самом деле нравится драться, нравится наносить друг другу удары (в прямом и переносном смысле), не причиняя серьезного вреда, и все они мало-помалу развиваются, что сильно меня радует. Они уважают меня, а из-за их покладистого нрава я думаю, что искренне к ним расположен. Мы потеем. Я кричу. Ребята с безукоризненной точностью выполняют задания. Они, конечно, тоже кричат, подражают каждому моему движению, каждому выпаду, и, как полагается, пытливо заглядывают мне в глаза. Эти пара часов, как всегда, проходят не впустую: босые ступни шлепают по полу додзе[27]27
В Японии – помещение для занятий боевыми искусствами.
[Закрыть], все мы, одетые в белое, размахиваем ногами, выполняем повороты, словно армия безупречно вымуштрованных суперпризраков, могучих в своем единении. Когда занятие подходит к концу, мы прощаемся друг с другом, и пот начинает холодить наши тела. Ребята расходятся по домам, к уюту, который создают их родители, каким бы он ни был, и я уверен, что ночью их ожидает спокойный сон.
Но не меня. Я привел себя в порядок, вытер потное тело полотенцем, которое знавало лучшие времена, вышел в освежающую вечернюю прохладу, и тут же случились два события. Сначала мне звонит явно обеспокоенная Мариса.
– Что стряслось?
– У меня какое-то предчувствие. Должно произойти что-то страшное.
Ее голос срывается, и я чувствую через гаджет мощь ее нервного напряжения.
– Ничего удивительного, что-то страшное происходит постоянно.
Я пытаюсь напустить на себя беспечность, но не получается.
– Какой-то школьник. Почему-то мне кажется, твой ученик. Случилось что-то плохое. Я это чувствую. Проверь, пожалуйста. И, пожалуйста, поосторожнее.
Я уже слыхал о ее «предчувствиях», о ее шестом чувстве – она будто старая, больная ревматизмом собака перед дождем: сначала ощущает всем нутром, а потом уже подает голос.
Однако я не успеваю обдумать ее просьбу, потому что передо мной кое-кто появляется. Я мог бы и предвидеть.
Опять эти две девицы.
Почему вечно эти две? Чем я привлек их внимание? Одно дело, когда школьница втрескается в учителя, но подобное необъяснимое поведение – нечто совсем иное.
В темноте их глаза поблескивают, как у кошек или у тех безумных, истерично шипящих рысей, с которыми можно столкнуться на юге, а кожа у них еще бледнее, чем в прошлый раз, пугающе бескровная.
Безупречный унисон, все те же призрачные голоса:
– Вы – тот самый! Вы – тот самый!
Все это словно в трансе, монотонно, медленно. Мы это уже проходили.
– Вы – тот самый! Вы – тот самый!
Даже не знаю, испугаться мне, возмутиться, преисполниться отвращением или просто рассмеяться над нелепым спектаклем, что разыгрывается передо мной.
– Вы – тот самый! Вы – тот самый! Вы – тот самый! Вы – тот самый!
– Девочки, я не знаю, зачем вы сюда пришли. Но думаю, вам лучше отправиться домой. Уже поздно. Я устал после тренировки и думаю, всем нам лучше пойти и немного отдохнуть. Если вы хотите обсудить учебные вопросы, то…
– Мы не собираемся ничего обсуждать, – говорит Сиори.
Так вроде бы ее зовут?
– Никаких обсуждений, – говорит ее подружка, Маки.
Так вроде бы ее…
– Больше нет времени на обсуждения. Вы – тот самый, кого мы выбрали, и нам пора довести дело до конца.
Когда она произнесла «до конца», мне показалось, что планета в очередной раз заворочалась, а может, так оно и было.
– Я серьезно. Все это зашло малость далековато.
Холодный октябрьский вечер – ведь еще октябрь? Время здесь тянется так медленно, кажется, будто этот месяц длится уже целую вечность.
Надо поосторожнее. Только так и можно общаться с ненормальными. Они способны воспламениться от одной искорки. Эти молодые львицы вот-вот зарычат на меня. Неважно, чем они одержимы – я вообще не знаю, чего ждут, жаждут и желают женщины, особенно молодые – но знаю, что должен поостеречься. Вот и все, что я знаю.
Холодный октябрь, колючий воздух, но этим двум передо мной, похоже, и дела нет: мои глаза чуть не вылезают из орбит, когда обе они начинают раздеваться.
– Не знаю, что, по-вашему, вы делаете, но…
– Томбо, вам пора овладеть нами, вон там, за этими деревьями, и удовлетворить нас. Изнасилуйте нас обеих, но наполните меня, наполните меня своим семенем.
Все это говорит Сиори, та, что повыше, еще более тронутая (если такое возможно), чем та, что пониже, мелкая проказница.
– В вас вся надежда человечества. Остальной мир позабыл о нас, но под вашим руководством мы, возможно, сможем начать все заново, создать новый порядок. Вам ведь понравится, правда? Порядок. Привести мир в должное состояние. Я могу стать вашей женой. Я знаю, что ваша жена чувствует себя плохо и на поправку не идет, пусть я буду вместо нее. Я все разведала. Я знаю, что вам нужна спутница. Знаю, что вам нужно.
Понятия не имею, где они всего этого набрались: этот причудливый язык, эти диковинные мысли – и откуда им известно о моей семье? И эти призрачные голоса, откуда…
Все это очень настораживает, этот переход от девичьей влюбленности к чему-то поистине… пугающему. Им обеим всего по шестнадцать лет, я знаю, и однако…
Откуда они… как они разузнали о моей жене?
– Все это зашло чересчур далеко! Если вы сейчас же не оденетесь, мне придется позвонить в полицию, и тогда…
– Полиция, как и все остальное, давно сгинула. Только мы и остались, Томбо. Все зависит от нас. Вы должны соединиться с нами. Наполнить своим семенем. Мы начнем все заново, такую кашу заварим – новое селение, новая страна, и вы во главе. Придумаем себе герб. Стрекозу. На футболках. Я отлично режу футболки. Я умею шить.
Шить? Во главе?
Почему они меня так называют? Никто меня так не называет. Меня зовут не так. Меня зовут…
– Вы нас слушаете?
– Тогда вашим родителям. Я позвоню вашим родителям.
Я хочу, чтобы они обращались ко мне правильно, называли меня правильным именем, хочу напомнить им, что когда-то эта страна славилась соблюдением приличий, всеобщей учтивостью, но сейчас не самое подходящее время для лекции, на повестке вопросы поважнее. Обе они голые, с каждой минутой холодает, и если они поскорее не оденутся, то простудятся насмерть.
– Здесь не поймать сигнал, любовь моя, – говорит Сиори. – И откуда вы узнаете номера наших родителей? Они сами собой проникнут вам в голову, как по волшебству? Волшебные номера, Томбо? Ведь наверняка не все родители занесены в этот ваш маленький девайс?
Та, что пониже, Маки, смеется. Смеется надо мной. Проказливая крошка. Так вот чем я стал? Посмешищем. Похоже, так и есть. К этому все и шло. С самого начала.
Она дрожит. Ей нелегко приходится. Однако обе стоят на своем.
– Давайте. Идите к нам.
Маки, да, так ее зовут, Миками Маки, вся дрожит, но держится мужественно. Это тебе не среднестатистические подростки. Они упорные. Если бы я знал, что за темные реки протекают у них внутри, если бы мог…
Я похлопываю себя по нагрудному карману, обшариваю все свои карманы.
Они хотят, чтобы я посмотрел на их тела, тактика слишком очевидная. Вместо этого я пристально смотрю им в глаза. От одной пары мерцающих глаз (что за устройство у них внутри? Прибор ночного видения?) перехожу к другой паре мерцающих глаз. Маки дико склабится, несмотря на дрожь, неукрощенная, неукротимая, и кажется, что она будет рада, если прямо сейчас или сама убьет кого-нибудь, или кто-нибудь убьет ее. Что такое с этими двумя? Как так получается, что с любым своим учеником я могу сохранять хладнокровие, а когда появляются эти суккубы, моя кровь вскипает? Что за чертовщина, что за…
– Давайте.
Красной нет. Нет красной. Нет даже желтой. Куда делись мои карточки? Как мне вести игру?
Я почти готов поддаться. Почти готов покориться. На миг едва не теряю хладнокровие. Смотрю на их тела, пробегаюсь взглядом по упругой коже, что обтягивает их юные кости, и глаза предают меня, вопреки всем моим усилиям – их не оторвать от их стройных фигурок (глаза вращаются в орбитах? Голова кружится от смущения?), и я почти, почти готов уступить. Но я спасен. В самый последний момент.
Моя шлюха.
Рядом со школой, на темной пустоши появляется Марина, выходит на опушку леса, где может произойти все что угодно, где может начаться сказка – или, скорее, закончиться.
Марина возникает внезапно, она выглядит выше обычного, а длинное непромокаемое пальто свисает с ее худощавого тела, словно плащ супергероя, двигается она плавно, как Майя. Все хорошие женщины – супергерои.
Как?
Почему она здесь?
– Вышла прогуляться, господин Важка. Услышала молодые голоса. И подумала, что происходят какие-то неприятности.
Шлюха Марина знает толк в неприятностях. У нее на них чутье. Она, разумеется, ввязывалась в них бессчетное количество раз; да и сейчас ввязывается.
Но я рад, что вижу ее.
– Какие-то проблемы?
Только сейчас она обращает внимание на двух девиц, быстренько спрятавшихся за моей машиной, замечает их мерцающие глаза, звериные глаза, исполненные страха.
– Что это за девицы? Почему голые?
Не знаю, хочется ли Марине засмеяться или нет, ситуация такая нелепая (добро пожаловать в мою жизнь), но на ее лице – сосредоточенность, которую сменяет гнев – будто это я виноват.
– Что здесь творится, господин Бродяжка?
Мое имя опять изменилось; я не знаю о себе ничего; да и вообще ни о ком. Горестная повесть.
– Эти две злыдни давно меня преследуют, а сейчас пытаются…
Пытаются что? В сущности, я не знаю, не знаю, что они пытаются сделать. Вид у меня виноватый. Наверное. Наверное, это у меня на лице написано. Не так ли зачастую выглядят невинные? Будто они виноваты. Хотя вообще ничего не сделали. Просто занимались своими делами. Вот как оно происходит? Сегодня выходишь прогуляться. А завтра ты преступник. Подобные книги читал мой отец. Мрачные европейские повествования о людях, которые попадают во всевозможные передряги; но ведь никто никогда не представит себя в сходном положении. Я просто вышел прогуляться. Именно так и было, когда волны…
Раздается шипение. Дикие кошки еще не утратили своего задора. Натянув кое-что из одежды, они двинулись навстречу Марине. Шипят на нее. Будто звери, вышедшие из леса и готовые ввязаться в схватку, такую манящую. Дрожь прекратилась. Внезапно они уподобились пламени, теплящемуся на холоде. Они готовы к схватке: тянут вперед худенькие ручонки, пальцы скрючены, будто когти, длинные ногти жаждут крови. Чьей-нибудь крови. Марининой? Моей?
Я хочу всего лишь забраться в машину, вернуть ее к жизни, услышать привычное фырчание и согреть свои усталые кости. Довольно с меня, довольно всех этих дурацких историй, я буду просто счастлив убраться отсюда, уехать подальше, подальше от этой сцены, подальше от всех этих сцен, в которых мне приходится участвовать.
Но я застыл на месте. У Марины есть необходимый опыт, она уже навидалась всяких схваток и увидит еще, а если опыта окажется недостаточно, у нее есть зонтик.
Две дикие твари крадутся вперед. Источают странный жар, испускают странные животные звуки, издают стоны и мяуканье.
Сиори внезапно достает ножницы. Где она их прятала? Как собирается использовать? Это все, что есть при ней?
Марина держит зонтик как ружье; целится в них. Я это уже видел? Зачем все эти повторы? Так уж повелось в нашей стране – все возвращается к тебе: если ты видел одну громадную, вставшую стеной волну, считай, что видел их все.
Ну так в ком больше дьявольщины? В злобнолицей ведьме с зонтиком на изготовку? Или в двух предвестницах рока, в этих…
Я помню, что кончик ее зонтика смертоносно заострен. И она явно не побоится им воспользоваться.
Девицы подкрадываются еще ближе и вдруг с рычанием кидаются на нее. Марина отбивается руками и ногами, но они не отступают. Стоит ей отогнать их, как они снова тут как тут, словно им не хватило побоев, словно им от этого только лучше. Они пускают в ход зубы, Маки впивается Марине в руку, и ее вопль вонзается в вечернее безмолвие. Все три отчаянно борются, а я стою как вкопанный. Кем мы стали – персонажами мрачного готического рассказа? Или просто распутная кошка дерется за меня, чтобы…
Я хлопаю себя по нагрудному карману и по-прежнему ничего не могу сделать. Если я вмешаюсь, то каким образом? Ведь у меня тело настоящего каратиста. Тело учителя физкультуры и футбольного арбитра, закаленное, натренированное упражнениями и вечерними прогулками, и стоит мне ринуться в схватку, как…
Мои уши наполняет, переполняет шум.
Кошки не унимаются. Я вижу, как острие Марининого зонтика по касательной задевает руку Сиори и красные капли, просочившись сквозь белую рубашку, падают на каменистую землю. Я снова думаю о холодных, знобких осенних днях, о сером небе, которое столь резко контрастирует с этими экспрессионистскими красными брызгами почти на самом пороге школы.
Я хочу крикнуть: «Хватит, хватит!» Хватит литься крови, хватит нам, глупым животным, попирать эту землю, хватит нам совершать бездумные поступки; не знаю, слышит ли кто-нибудь эти немые вопли; я только слышу у себя между ушами непрестанный шум, словно от льющейся воды, целый Ниагарский водопад; такое всегда начинается во время сильного стресса.
Наконец две юные девицы отступают перед взрослой. Наверное, с них хватило: Сиори хнычет, запаниковав из-за своих ран, а Маки – просто воплощенное сострадание. Если сначала это и была игра, она внезапно стала слишком настоящей. Вот какое воздействие оказывает кровь. Сначала обстановка слегка накаляется, но стоит появиться крови, как все сразу переходит в совсем иное измерение. Моя мать это знала. На полотнах, которыми она занималась, красного было в изобилии – я видел, как она открывала их у себя на компьютере, – она постоянно твердила о красном и желтом цветах на «Борьбе Иакова с ангелом» Гогена, любимейшей ее картине: красная земля, белые головные уборы, желтые крылья ангела, повергающего Иакова.
Маки еще обнажает зубы, но ее задор иссяк. Слезы текут по щекам, опять вездесущая сырость; как будто чей-то дурной сон: потоки и водопады, кровь и слезы, пот, гной и моча, и мы… во всем этом утопаем.
Вдруг мы слышим шорох за деревьями, и наши сердца мгновенно замирают. Кто-то, и не один, учуял запах. Запах крови. Схватка еще не окончена.
Они, эти звери, которые долго считались вымершими, а теперь вдруг воскресли и все смелее с каждым годом, являются с выжженных холмов, из лесных чащоб, из густых туманов и сырого воздуха; приходят на запах крови и пота.
Неумолимо растущими, яростными стаями возникают они в ночи, бегают по побережью, высунув языки, тяжело дыша, с алчным блеском в глазах. И вот они здесь, трое или четверо, еще не разглядеть, но они близятся, их можно унюхать и услышать до того, как они появятся: резкий запах внезапно возникает в воздухе – мокрая спутанная шерсть, жгучее дыхание, – бьет в ноздри, а потом их глаза, их глаза вспыхивают в жутком лунном свете, и мы не знаем, что нам делать: пускаться наутек или уже поздно.
Мы, все вчетвером, рядом с моей машиной, но…
Если бы я мог…
И тут я вспоминаю. И тут я наконец решаюсь действовать.
Я быстро отворяю дверцы машины и вталкиваю внутрь всех трех девиц. Марина хочет остаться со мной снаружи, но она и так сделала более чем достаточно. Теперь мой черед. Мы дожидались какого-то…
Я достаю из багажника директорский меч, вытаскиваю его из ножен и ловлю лезвием лунный свет. Если сегодня я погибну, оно и к лучшему, оно всегда было бы к лучшему. Раз больше нет Руби, раз моя жена в таком состоянии, то все, что ни произойдет, будет к лучшему, и просто…
Пора пришла…
Пора мне защищать…
Волки подступают ближе, потом чуть отступают – шаг вперед, потом назад, словно танцуют танго – то ли не уверены в себе, то ли высчитывают, стоит ли им рисковать? Две девчонки в машине верещат от ужаса. Они всего лишь дети. Я всегда это знал. Они позволили воображению одержать над ними верх. Такое бывает. А когда это случается, то важно, чтобы взрослый вмешался и повел себя по-взрослому. Марина хочет выйти и присоединиться ко мне, открывает дверцу, но я ее резко захлопываю: нам нужно что-нибудь посущественнее, чем ее киношный заостренный зонтик.
Звери передо мной рычат, слюна течет из разверстых пастей, чтобы слиться с нашим влажным миром. Они приняли решение, их взбудоражила кровь, и они устремляются вперед. Наступают на меня с трех сторон, готовятся атаковать по трем направлениям, такова их стратегия, а у меня хватает безрассудства принять этот вызов. Я мог бы сесть в машину и укатить. Но я этого не сделал. Я стою с мечом наготове. Сколько всякого оружия навидался я за весьма короткое время: метла Марисы, дурацкие ножницы Сиори, зонтик Марины, а теперь мой меч – все фаллической формы, и одно диковиннее другого.
Один волк внезапно бросается мне на ноги, но я успеваю сманеврировать и быстро его отгоняю. Спустя мгновение они приближаются парой: тот, что впереди, опять бросается мне на ноги, а другой прыгает на поясницу. Но я быстро уворачиваюсь и рассекаю воздух мечом. Клинок никого не задевает, но заставляет зверей поостеречься. Они ничего не добились, я в целости и сохранности, броски их мускулистых тел неспособны меня свалить – для этого требуется приложить гораздо больше усилий, чем они привыкли; придется им дожидаться волны посильнее.
В моих ушах по-прежнему стоит шум. Все громче и громче. Кровь ударяет в голову. Пот заливает глаза. Но я вижу. Я увижу их приближение.
И они приближаются. Приближаются снова. На сей раз все трое вместе, одновременно, и я взмахиваю мечом с такой скоростью и силой, что лезвие достигает цели, мощно врубается в шею самого большого волка, и его голова слетает с плеч. Не полностью, правда, повисает на полоске кожи или сухожилии, на чем-то удерживается, у моих ног – бурлящий поток, кровавая лужа. Другие двое скулят, но не отступают, и оба тотчас же снова бросаются мне на ноги. Я раз за разом отскакиваю и отбиваюсь, отскакиваю и отбиваюсь, а меч, оказавшийся острее, чем я думал, свистит в колючем воздухе, мелькает у них над самыми спинами. Я вижу на лезвии клочья шерсти, однако с волками еще не покончено. Они опять собираются с силами, опять подходят ко мне спереди и сзади, а я взываю к своей самой темной энергии, настраиваясь на бой. Взываю к ярости волн, что обрушиваются на нас снова и снова, взываю к темным небесам, что извергают на нас дожди, устраивают наводнения и разливы рек, взываю к земле, к самому чреву ее, неустойчивому, рождающему расколы и разломы, взываю к собственной мертвой душе, к своей мертвой девочке, и наконец, преисполнившись мощи, поднимаю губительный клинок, чтобы дважды вонзить его в черные безумные сердца моих врагов. Мой царственный и непобедимый меч обагряется… и наступает жуткая тишина. Битва выиграна.
И первым поздравить меня приходит еще одно животное. Не бестолковые девчонки-подростки оказываются рядом со мной и не проститутка-иностранка, а уссурийский енот – он живо подскакивает к моим ногам и исходит слюной над падалью, точно гиена или шакал.
Неужели он наблюдал за всем этим? Что за инстинкт…
Этой зверушке нужно имя. Назову его Атма[28]28
Согласно индийской философии и религии индуизма, Атма (Атман) – вечная, неизменная духовная сущность, которая проявляется как «свет жизни» в каждом живом существе.
[Закрыть].
Мы едем на моей машине, три девицы и я, на моей ржавой машине. Марина лучезарно улыбается мне. Она сидит рядом со мной, на переднем сиденье, я смотрю вперед на плохо освещенную дорогу, а Марина смотрит на меня с явным восхищением и без малейшей похоти. Но мне, как обычно, есть чем заняться, мне предстоит развезти этих двух девчонок по домам и взять с них клятву никогда не рассказывать об этом страшном вечере. Не хочу читать им наставлений, но, пожалуй, должен донести до них, что…
– Думаю, я лучше дойду до дома пешком, – внезапно говорит Сиори.
Я этого не допущу. Эти люди теперь под моим присмотром. Я сражался с волками ради этих людей. Я доставлю их домой. Я уже потерял дочь, я не хочу видеть, как погибнут другие девочки – кто знает, где еще поджидают их волки в этой страшной волшебной сказке: всегда настороже, как и мы, всегда на краю, как и мы, всегда готовые к какому-то событию, к какой-то катастрофе, которая все ближе и ближе.
– Никто не выйдет из машины, пока я не довезу до самого дома.
Я упиваюсь собственным героизмом. Скромный человек с мечом и нападающие на него злобные серые волки. Такое не каждый день случается. Ничто из этого. Ничто из этого не происходит каждый день. Ничто из этого не должно было произойти.
Я решаю устроить небольшой объезд, прежде чем закинуть их домой. Направляюсь к рисовальщику граффити, посмотреть, на месте ли он.
– По этой улочке, – сообщаю я трем девицам из моей стаи. – Идемте.
Они теперь знают, что мне можно доверять. Я неопасен. Я их страж, который защитит их от любой опасности. Мое сердце заходится от восторга, впервые за долгое время, не уходит в пятки, не обрывается, а заходится от восторга.
На нем опять балаклава и армейские штаны, словно его занятия – своего рода военные маневры, потайные, скрытные. Он опять работает с чудовищным упорством и пугается, заслышав позади шорох наших шагов. Резко оборачивается, готовый к поспешному отступлению, но поняв, что это всего лишь я, успокаивается и небрежно кивает, а потом продолжает проворно расписывать стену. Кажется, он не возражает, что я привел с собой зрителей. А чего ему возражать, его работа почти закончена.
Вот она.
Яйцо.
Просто яйцо.
Во время своих вечерних блужданий я часто гадал, что же это будет. И с расстояния (я еще никогда не подходил насколько близко к нему или его стене) я понимал, что получится большое, круглое или овальное… нечто. Но оттуда, где мы стоим, отчетливо видно, что это яйцо.
Нет, это не просто яйцо.
Не просто.
Иногда с расстояния вещи выглядят другими, надо подойти поближе, чтобы рассмотреть. Моя мать часто показывала мне работы пуантилистов (Франция, много веков назад), которые хранила в одном из своих планшетов, и я по-детски радовался, насколько они разные издалека и вблизи. Встань подальше, и увидишь общий облик, основную форму; подойди поближе, и увидишь… что увидишь?
Кандзи[29]29
Китайские иероглифы, используемые в современной японской письменности.
[Закрыть]. Китайские иероглифы. Слова. Не просто слова. Имена.
– Это все имена?
– Да.
– Чьи? Чьи это имена?
– Жителей нашего селения, которые сгинули без следа.
– Мило, – говорит Сиори с глубоким чувством, которое в ней ни за что не заподозришь. Кажется, я вижу, как она смахивает слезу.
А потом этот парень театральным движением срывает с себя балаклаву. Меня никогда не заботило, что у него за лицо, кем он может оказаться. Даже мысли не возникало. Мне было совершенно все равно. Однако я изрядно удивлен, когда вижу, что это один из яйцеметателей, один из тех парней, которые регулярно пачкают мою машину текучей жижей. Честно говоря, я поражен, но не могу отреагировать иначе, кроме как засмеяться.
– Ты? – говорю я.
Он улыбается мне в ответ, будто все это было большой аферой, которую он же и затеял, и наконец обман вскрылся.
Я могу рассердиться. Могу потребовать у него объяснений. Могу даже напасть на него (я ведь показал себя человеком недюжинной силы). Но какой смысл? Я знаю, кто его на это подбил. Я знаю, что все эти парни в подчинении у Монстры, вот и все. Моя машина ничего особенного собой не представляет. Как и я. Особенное только яйцо на стене. Завершенное или почти завершенное, и…
– Извините за машину. Я больше не буду. Просто футбольные болельщики заплатили, чтобы…
– Забудь. Это не имеет значения. Да и ничто не имеет.
Я опять подхожу поближе к яйцу. Просматриваю имена.
– Ее там нет. Если вы ее ищете. Там только те имена, кого нашли. В смысле, те люди.
– Откуда вы знаете про мою дочь?
– Вы мне уже говорили, во время очередной вечерней прогулки. Говорили, что ищете ее. Руби, верно?
– Да. Руби.
– Как драгоценный камень, – говорит Маки.
– Да, как драгоценный камень.
