Текст книги "Черная сакура"

Автор книги: Колин О'Салливан

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 15 страниц)

7

– У-у-у-р-р-р! Р-р-р-ы-ы-шшш!

Эти звуки издает Дурь, а Грусть смотрит. Девочки опять в розовой спальне Дури, а сама Дурь в правой руке держит ножницы, размахивая ими в опасной близости от глаз и левой руки; судя по глазам, она испугана, на этот раз взаправду чем-то испугана; несомненно, на этот раз все по-настоящему. Но Грусть уже видела подобные спектакли, уже созерцала эти истерики, эти бурные реакции, эти театральные ломания. Когда Дурь изображает огорчение, она издает жуткие звуки, потом хватает что-нибудь острое: ее руки маниакально колотят по полу или шарят по ящикам комода в поисках какого-нибудь ножа, хотя бы канцелярского, а чаще всего ножниц. Жуткие звуки она заимствует из виртуальных игр-ужастиков – девочки играют в них, приближая лица вплотную к настенному экрану, сфокусировавшись на каком-нибудь пикселе и включив гарнитуру, импланты выдают тихий звук, который попадает прямиком в амигдалы[25]25
  Амигдала (миндалевидное тело, миндалина) – скопление серого вещества миндалевидной формы в глубине височной доли мозга (примерно на уровне уха), управляющее эмоциями. Всего миндалин две – по одной в каждом полушарии. Правая миндалина отвечает за негативные эмоции, преимущественно страх и грусть, левая – в основном за положительные эмоции.


[Закрыть]. Они возбуждаются, шлют сигнал еще в пару областей мозга, и когда накатывает неописуемый страх, бегут мурашки, колотится сердце, льется пот и из горла рвется: «У-у-у-р-р-р! Р-р-р-ы-ы-шшш!» – тот самый звук, который издает Дурь (хотя сейчас Дурь не возле экрана, и эти жуткие завывания, должно быть, исходят из нее естественным образом). Парасимпатическая нервная система довольно скоро все равно окажет противодействие, адреналиновый всплеск сойдет на нет, и сердце забьется нормально, как прежде. Нормально, как прежде – неужто они знакомы с подобными словами и понятиями? Им так весело в этой комнате, в этом доме, в этом забытом селении.

Вид у Дури такой, будто она явилась из фильма ужасов (хотя Грусть никогда не скажет вслух ничего подобного), будто это ее показывали в старом кинотеатре, который смыло наводнением – экран отвалился тогда от стены, разорвался на несколько полос и, как будто по собственному разумению, сквозь двери выплыл наружу, поблескивая при дневном свете – он впервые познал свет дня, этот экран, и, наверное, даже рот открыл от удивления! Лицо у Дури вытянуто, рот кривится, а волосы, еще недавно собранные в пучок и аккуратно расчесанные, свисают неопрятными прядями, похожими на толстые водоросли; она выглядит отнюдь не лучшим образом, нет, и Грусть начинает думать, что теряет подругу. Возможно, так оно и есть. Многие давно утратили рассудок. Многие. В этой стране, в этом селении, многие. Грусть однажды слышала о каком-то сумасшедшем, который ночью ходил от дома к дому, через кухню проникал в комнаты и приканчивал спящих, которых там находил. Целую деревню! Но ведь не могло такого быть, в самом деле? Неужели мы должны в это поверить? Один сумасшедший. Правда? Сегодня, в эту эпоху? Хотя это могло случиться в предыдущую эпоху. Когда это было? Россказни старых вдовушек. Определенно. Сейчас все вдовушки старые и умирают одна за другой. Где все молодые? Куда они смотались? Представьте, представьте только, что во всем селении остались только Дурь и Грусть. Представьте себе этот ужас. Полное одиночество! Даже Дайсукэ с ними не поиграет. А что, если они останутся единственными женщинами и им предстоит заново населить страну! Представьте только! Спасти родину! Словно супергерои. Словно две супергероини, а может, супергерой и его помощник? Они могут пошить себе отличные розовые костюмы. Могут взвиться в небо и полететь, полететь, подобно птицам. Это было бы что-то! Показать всему миру, всем жителям ОРКиОК: «Смотрите, смотрите, вам, с вашей мощной экономикой, подвластен весь мир, но смотрите сюда, у нас есть люди, мелкие девчонки, которым подвластен воздух. Они могут летать, летать подобно птицам!» Все это чушь. От начала до конца. Вся их жизнь. Где в ней правда? Почему мы так глубоко застряли во всем этом? Грусть знает, что ее вообще почти не существует, что она лишь набросок, который можно в два счета стереть. Дурь, похоже, совсем сбилась с первоначального замысла, хотя навряд ли существовал какой-нибудь первоначальный замысел, просто бег рысцой без определенного направления, не переходящий в галоп.

Грусти быстро наскучивают наигранные завывания и растрепанные волосы, и она вновь наведывается в Коробочку Гадостей за чем-нибудь успокаивающим. Но Коробочка Гадостей почти опустела, и в один из скучных вечеров им придется отправиться в поход, добраться до какого-нибудь еще сохранившегося магазина (грусть грустнеет, представляя себе пустоту, чистый горизонт – все дома и магазины посносило – горизонт такой чистый! И от этого делается еще страшнее, когда снова надвигаются большие волны, они кажутся такие бескрайними) и до краев набить карманы всем, что еще есть в продаже.

Грусть грустнеет, когда…

Грусть грустнеет, если…

Если их не поймают. Нельзя, чтобы их поймали. Они не хотят рисковать под конец своего пребывания в деревне. Изъян в их хороших (вернее, безупречных) учебных ведомостях будет означать, что они не поступят в тот колледж, куда хотят, а поступление в престижный колледж будет означать, что они выберутся из этого селения, а это цель всех бедных молодых людей, которые еще цепляются за существование. Но их еще ни разу не ловили на воровстве. Ни разу не застукали. Почему это должно случиться сейчас? Руки у них ловкие, как у фокусников, так что конфеты, шоколад и жвачки мигом оказываются у них под куртками, в секретных прорезях и секретных карманах. В их жизни много секретов. Секретов от всего селения. Вот почему Грусть любит раздеваться наедине со свой подружкой, трогать ее за интимные места и чтобы та трогала ее в ответ. И никаких секретов. Это и есть свобода. Свобода – это когда нет больше секретов. И когда можно трогать друг друга. Они не лесбиянки, хотя Дурь часто называет Грусть «мелкой лесбиянкой». А может быть, иногда они настоящие лесбиянки, но это неважно. Дело тут не в сексе. Они могут обходиться и без него. Все дело в нежности, в удовольствии, в близости. Много ли взрослых могут сказать подобное про себя? Многие ли пары, оставшиеся в селении, могут похвастаться близостью? Навряд ли. Поэтому и не рождаются малыши. Они холодные. Взрослые холодные. Как родители Грусти. Швыряются чем ни попадя. Уходят куда-то крутить шашни с чужими людьми (хотя существенных доказательств и неопровержимых свидетельств она не нашла, только догадки строит, но она не такая глупая, чтобы ничего не подозревать, у нее хорошая женская интуиция и отличный нюх на всякие непристойности, как у любой девочки-подростка).

– Немного осталось.

Такое можно сказать обо всем: о мире, о стране, о селении, о личном достоинстве, но она имеет в виду Коробочку Гадостей. А Дурь все равно не слушает, все таращит остекленевшие глаза, поглощена мыслями о чем-то далеком и серьезно говорит осипшим голосом:

– Нам нужно завладеть Томбо. Осталось всего один-два шанса.

– Прежде чем что? – спрашивает Грусть, боясь отстать хотя бы на шаг.

Дурь смотрит перед собой, прямо перед собой – никаких больше жутких звуков, никаких сверкающих лезвий, никакой жестикуляции, достойной фильмов ужасов – однако не может ответить подруге, так глубоко она погрузилась в раздумья и догадки.

– Один-два шанса, прежде чем… что? Прежде чем что случится? – снова спрашивает Грусть, отставшая уже на два шага.

Дурь не задумывалась об этом. Совсем не задумывалась. С самого начала все шло своим чередом, само по себе, и она знает только, что конец близок, знает, что довольно скоро все рухнет, она нутром чувствует. Она не вполне уверена, что именно рухнет и как именно оно рухнет, но знает – что-то произойдет. Если волны наступали на них столько лет, есть вероятность, что они станут это делать снова и снова, а она вычитала – только где? – что страна часто целые десятилетия не знала землетрясений, наводнений и прочих бедствий, целые десятилетия вообще ничего не знала, кроме трудолюбия, усердия, довольства и всеобщего взаимоуважения. Но все это ей чуждо, и ее друзьям тоже. Они знают лишь катастрофу. Мрачные селения всеми позабыты и становятся только мрачнее. Вот почему она дуреет, Дурь, а ее подружка грустнеет, Грусть. В этом причина? Не нужен психотерапевт, не нужен школьный психолог (незачем беспокоить ту милую дамочку!), чтобы отыскать корни травмы. Дело в том, что их страна неспокойна. Тряска и гром – земля ходуном. Морская волна – угрозы полна. Вулканов рокот – предвестник рока. А если сама страна неспокойна, то как могут быть спокойны ее жители? Как? Как? Как? Политики никуда не годятся (так говорит ее отец, когда удосуживается что-нибудь сказать), потому что они тоже люди, лишенные надежды, хотя и живут в больших городах, где всё еще работает и через перекрестки переходят тысячи людей, целеустремленных и гордых (невзирая на возвышение ОРКиОК и ее коварное влияние). Но о людях, которые живут в селениях, забыли напрочь. Забыли, потому что забыли о самих селениях, даже само это понятие давно списано за ненадобностью. Селения-призраки. Кладбища, вокруг которых бродят несколько живых (вернее, еще не умерших); вокруг все уныло, безрадостно и… теперь, осознавая это, она может больше не надевать футболку под кардиган. Какой в этом смысл? Заявить о своих политических взглядах или сделать кому-нибудь неприятно? Она достает футболку из комода и принимается резать. Ей это нравится. Она режет собственную кожу, режет себя. Нет. Не режет. Себя не режет. Надо иметь мужество, чтобы резать себя. Мужество, чтобы вообще резать кого-то. А она до такого еще не дошла. Она об этом думала – порезать себя, порезать других, выместить свою злость, свое вечное презрение – но вместо этого Дурь режет на ленты футболку с дурацкой вызывающей надписью, режет, режет, и кусочки ткани падают на пол.

– Помнишь, мы говорили, что станем поп-звездами?

– Чего?

Грусть доедает последние сладости. Они липкие, сочные, приторные и кислые одновременно, совсем как ее подростковая жизнь, и она не слушает Дурь, а Дурь тем временем режет, режет и разглагольствует.

– Ведь когда-то мы говорили, что станем поп-звездами? – говорит Дурь.

– Но нынешние поп-звезды – не настоящие люди, – захлебывается сладкой слюной Грусть.

– Да, но мы думали, что сможем все обратить вспять.

– Да, я помню, – говорит Грусть, и слюна стекает по ее подбородку.

– Мы думали, что будем танцевать на сцене, как много лет назад, когда настоящие исполнители танцевали и пели по-настоящему. У нас хорошие певческие голоса, – говорит Дурь.

Ножницы танцуют у нее в руках, чикают в воздухе. Ей нравится резать.

– Да, еще мы думали, что сошьем себе красивые костюмы.

Злость отрезает еще кусок от своей домашнего изготовления футболки. Все, что ты сошьешь, ты запросто можешь и разрезать. Так просто разрушать то, что создал. Шива и Кали. Эти имена они еще не использовали? Созидатель и разрушитель? Кто есть кто?

– Это было бы великолепно.

– Да, это была бы революция.

Грусть откидывается назад и похлопывает себя по животу. Пережеванные сладости извиваются внутри, возможно, они там принимают новую форму, снова разрастаются, возможно, ей поплохеет от переизбытка сахара. Голова у нее кружится.

– Что?

– Ничего. Просто… наши имена. У нас были отличные имена.

– У нас всегда отличные имена.

– Да.

– Вернемся к нашим сценическим именам.

– Ладно. Девкалион и Пирра.

– Нет. Другие, Бинг-Банг-Бин и Тинг-Танг-Тин!

– О да. Бинг-Банг-Бин и Тинг-Танг-Тин. Хорошие имена.

– Те имена ничего не значили.

– Ничего. Совсем ничего.

– Мы всегда изменяем свои имена.

– Да, так здорово, когда все постоянно обновляется. Даже если ничего не значит.

– Мы сами ничего не значим.

– Верно. Мы ничего не значим. Совсем ничего. Ни для кого. Только друг для друга. Только друг для друга мы что-то значим.

– Как листья. Как пепел.[26]26
  Цитата из пьесы Сэмюела Беккета «В ожидании Годо».


[Закрыть]

– Чего?

– Ничего.

– Откуда это?

– Неважно.

– Ты снова пыталась читать книги?

– Нет.

– Тогда ладно.

– Бинг-Банг-Бин и Тинг-Танг-Тин. Отлично.

– Ладно.

– Если тебе поплохеет, воспользуйся мусорной корзиной.

– Ладно.

– Ведь может?

– Что?

– Тебе поплохеть?

– Нет. Не думаю.

Тинг-Танг-Тин хватает мусорную корзину и отчаянно блюет.

– Так я и думала.

– Извини.

– Не нужно извиняться, Тинг-Танг-Тин.

– Комодский дракон.

– Да, вид у тебя скверный. Но мы тебя отчистим. В два счета сделаем из тебя милую панду.

Бинг-Банг-Бин отбрасывает ножницы и за волосы оттаскивает подругу от зловонной мусорной корзины.

А Тинг-Танг-Тин опять блюет.

Не дурак, но и не гений, неуклюжий, бритоголовый Дайсукэ Карино по треску в воздухе понимает, что уже хватит, и потому идет в школу, ибо знает, что школа – самое высокое здание в селении. Вечерами школу никто не охраняет, незачем ее охранять, да и в любом случае народу вокруг предостаточно, вроде посетителей вечерних курсов для взрослых – они еще существуют? – или занятий по каратэ, которые ведет Немото-сенсей. Красть там нечего: ни реликвий, ни золотых медалей, даже техника совсем никудышная, расхлябанная, да и какой ей быть в расхлябанной атмосфере этой расхлябанной страны; поэтому он шагает прямиком по дорожке, прямиком в дверь. Даже в этот вечерний час внутри найдется какой-нибудь учитель, проверяющий тетради, готовящийся к уроку, скрюченный, с затекшими плечами и защемленными нервами, скитающийся по бескрайнему царству бумажной работы. Дайсукэ не очень много знает о мире взрослых, но знает, что они постоянно переутомляются и перерабатывают. Знает, что директор – полусумасшедший, а большая часть учителей – пропащие души, которым давно пора в отпуск, долгий, расслабляющий, осиянный солнцем отпуск, но этого никогда не будет. Его мать точно такая же. Его мать постоянно готовит – зачем ей столько готовить? Где вообще она достает продукты? Вероятно, это дает ей ощущение цели. Ей приятно кормить своего единственного сына, наполнять, словно из рога изобилия, его тарелку разноцветной снедью: зеленые брокколи и шпинат, оранжевая морковь, белый рис, желтая кукуруза, красный маринованный имбирь. Отец пропал много лет назад. Только что был отец, и вдруг не стало. Так и происходит с простыми смертными. Только что были. И вдруг нет. Его унесло волнами или он уехал в своей машине на другой край страны, на другой край жизни? Кто знает? После последнего землетрясения он пропал, исчез, сгинул без следа, и его машина тоже. Дома осталась одежда, которую он надевал в страховой офис: костюмы, рубашки, полосатые галстуки. Запонки. Носовые платки. Кожаные ремни. Потертый портфель, который не открывался, потому что только отец знал код. Трудно сказать, что случилось. Только что был. И вдруг нет. Но человек, работающий в страховой компании, наверняка худо-бедно разбирался в исчезновениях, страховых случаях и вещах подобного рода. Большинство людей тоже так думают? Что-то подозревают? Все равно. Дайсукэ в любом случае не был с ним особо близок. Такие нынче отцы. Или вообще люди. Никому нет дела до других. Это правда? В самом деле правда? Трудно сказать. Не то чтобы Дайсукэ чувствует себя виноватым из-за… нет… просто он вынужден так поступить, и они извлекут выгоду из… его матери будет хорошо. Она сама наполовину сумасшедшая, одной ногой в могиле. Все они наполовину, наполовину мертвы.

Вверх-вниз по ступенькам, по коридорам, в темную, не освещенную солнцем часть школы, плотные купы деревьев снаружи отбрасывают непроглядную тень, коридор погружен во мрак, лишь впереди слабо мерцает люминесцентная лампа. Мимо проходит Майя Яманаси. Здоровается с ним, он здоровается в ответ, оба улыбаются. Она самая приятная из всех учителей. И самая сексуальная. Если бы наркотики работали как следует или если бы он не глотал столько «укрепляющих таблеток», тогда, возможно, его больше бы возбуждали мысли о ней. Он оборачивается, чтобы увидеть, как ее задница виляет по коридору. Прекрасно. Ему будет не хватать красоты этого мира – как мало ее осталось, как редко удается смотреть на нее, постигать, восхищаться. Он поднимается по лестнице на шестой этаж. Он прошагал весь этот путь, от дома до школы, и ноги его уже устали, но конец близок. В подсобке за классной комнатой есть световой люк, и если протиснуться сквозь него, можно забраться прямо на крышу. Школьному сторожу часто приходится этим заниматься, потому что там гнездятся воробьи, и его тошнит от падающего на голову дерьма, когда он подметает на улице. Он разрушает гнезда, и воробьям приходится улетать в места побезопаснее. Столько разрушений вокруг. Но где безопаснее? Во всех классных комнатах решетки на окнах, точно в тюрьме. Для Дайсукэ здесь и впрямь тюрьма. Не само здание, но все селение. Вся страна. Будь он посмышленее и похрабрее, он бы поймал попутку, перебрался бы куда-нибудь, где солнечно, где нежные плоды свешиваются с ветвей, где земля не уходит из-под ног, и начал бы все заново. Он будет неправ, совершив подобный поступок, ведь его мать останется одна, но она все равно долго не протянет. Во всяком случае, в следующий раз волны нахлынут раньше, чем они об этом узнают. Все происходит раньше, чем об этом узнаешь. Неожиданно. Так уж повелось. Только что не было. И вдруг…

Дайсукэ вылезает наружу. Обеими руками цепляется за пластиковое покрытие, карабкается, и вот он на крыше, в самой высокой точке селения, он не хнычет, не задыхается, никто не помогает ему удержаться на ногах. Он видит на несколько миль вокруг. Его глаза раскрываются. Как будто он видит всё впервые. Это селение, селение, которое он скоро покинет. Прямо под ним – баскетбольная площадка и футбольное поле, на которых учитель, Немото-сенсей (они придумали ему обидную кличку Томбо за выпученные, точно у насекомого, глаза) отдавал им команды, гонял по грязной земле. Вот улицы расходятся лучами от центральной площади, расходятся, словно к чему-то стремясь, словно на что-то надеясь. И скопления домов тут и там, разбросанные как попало: то несколько штук, то отдельный дом, – и повсюду развалины, оставшиеся после землетрясений, после наводнений; но кто будет все это отстраивать заново? А дальше – леса и перелески, хотя это уже не леса и перелески, а редкие купы деревьев, рощицы – столько деревьев вырвало с корнем и унесло водой! – природа не ведает жалости, хотя некоторые, самые крепкие, устояли и по-прежнему подставляют тусклому свету свои обтрепанные листья, стремясь выжить, так что надо воздать должное их неуступчивости, их упорству. А дальше, дальше виднеется побережье. Глаза Дайсукэ не такие зоркие, как раньше, – тоже из-за таблеток? – но побережье он может различить. Кто это там бродит? Маленькая фигурка. Не то ребенок, мальчик или девочка, не то мужчина или женщина очень маленького роста шагает вдоль побережья. Если шагаешь вдоль побережья, значит, на что-то надеешься. Те люди, что шагают вдоль побережья, наверняка на что-то надеются, наверняка думают, будто они куда-то идут или что-то ищут. Они целеустремленные. У них есть цель. И устремление. Они куда-то идут, что-то делают, за что-то цепляются, эти люди, что шагают вдоль побережья. Дайсукэ задумывается: возможно, он или она поет, шагая вдоль побережья? А что еще делать, когда шагаешь вдоль побережья? Петь или бормотать про себя? А может, размышлять над важными вопросами? Как ты угодил в это нелепое положение? Какой в этом смысл, ради чего ты здесь, зачем дышишь, двигаешься, размножаешься? Такие мысли обуревают тебя, когда шагаешь вдоль побережья. И такие же мысли приходят, когда стоишь высоко над всем селением и никто тебя не видит. Ты песчинка. Песчинка в масштабах Вселенной. Ведь все смотрят вниз, всецело заняты катаклизмами собственной судьбы, и никто не находит ответа. Дайсукэ, песчинка Дайсукэ. С него хватит. Все это не имеет смысла. Тех двух девчонок он тоже покинет. Что за игру они затеяли? Что замыслили? Почему остановили свой выбор именно на нем? Он едва не осчастливил их, едва не совершил то, о чем они просили… едва не показал, что он мужчина. Но не до конца. Не сдюжил. Дайсукэ не сдюжил. Сломался на самом финише. Но все равно. Сейчас все это не нужно. Прямо сейчас ему нужно одно – совершить полет длительностью в семь секунд, или сколько он займет, полететь по воздуху прочь отсюда: только невесомый воздух вокруг, только воздух, и ничто больше его не удержит; вот так, всего лишь краткое мгновение – прочь, прочь, скорее прочь – он ступает на самый краешек, а потом – прочь, прочь, будто пушинка, которую смахнули со свитера.

Мариса чувствует резкий толчок у себя внутри. Спазм толстой кишки? Синдром раздраженного кишечника? Или что-то произошло снаружи? Когда внутри у нее случаются такие спазмы, то она…

Еще она замечает краем глаза, как кто-то летит по воздуху. Что это? Что это было? Видение? Ангел? Она что-то инстинктивно учуяла? Весь день она провела у себя дома, не приглядывала за сестрой, и вот сейчас что-то почувствовала, глубоко внутри себя. Столько смертей вокруг. Столько разрушений.

Тинг-Танг-Тин прекратила блевать. Почистила зубы, вымыла голову, воспользовавшись туалетными принадлежностями Бинг-Банг-Бин. Тинг-Танг-Тин даже переоделась в одежду Бинг-Банг-Бин, потому что свою заблевала, и хотя эта одежда оказалась для нее малость мешковата, ей приятно ощущать на себе ткань, над которой потрудилась ее подруга. Иногда они будто сестры. Так близки, всем друг с другом делятся; ни у той, ни у другой нет ни братьев, ни сестер, так что да, обе они готовы быть и сестрами, и лучшими подругам, а иногда – лесбиянками. Связь между ними очень крепкая, и кто осмелится ее разрушить? Кто осмелится?

– Не просто милая панда, милая красная панда!

– Ой, спасибо. Мне уже гораздо лучше. Я ценю твою поддержку.

– Ладно, пора собраться. Конец близок, я чувствую. Сегодня вечером, возможно, наш последний шанс заманить Томбо. Его охраняет эта ведьма, но если мы перехватим его после вечерних занятий по каратэ, то он, возможно, не сумеет дать отпор.

– Оденемся пооткровеннее?

– Не стоит. Разденемся, когда встретим его.

– Снимем с себя всю одежду, да?

– Разумеется. Он не сумеет устоять. Мужчины вообще не способны держать себя в узде.

– Это правда. Например, мой отец. Да и любой отец.

– Но не холодновато ли снимать одежду?

Бинг-Банг-Бин нравится, что Тинг-Танг-Тин задает разумные вопросы, высказывает правильные идеи, и даже если ответом на эти предложения и вопросы станет резкое «нет!» и «фигня!», все равно останется чувство, что и она участвует в общем деле.

– Нам станет теплее, когда он заключит нас в объятия и прижмет к своему горячему телу, такому крепкому и закаленному.

– Да, нам станет теплее.

Взгляд у Тинг-Танг-Тин немного отсутствующий. В нем не то светлая тоска, не то мечтательность, не то развратное предвкушение, подогретое гормонами, – как бы то ни было, подруга Бинг-Банг-Бин раззадорилась достаточно, так что, окончив приготовления и оглядев напоследок свой штаб, они крепко обнимаются и выходят на дело.