Текст книги "Драгоценность, которая была нашей"

Автор книги: Колин Декстер

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 18 страниц)

Глава  пятьдесят шестая

Вверяясь в небо статью горделивой,

Рос на волнах корабль неторопливый,

Но с ним и Айсберг рос громадой молчаливой.

Томас Харди. Слияние в одно

Сержант Льюис был страшно доволен коротким упоминанием о нем, сделанным Морсом в выступлении перед туристами, во всяком случае, он пересматривал (в сторону повышения) свои оценки риторического искусства шефа. Хорошо, он (Льюис) знал теперь всю картину, но интересно послушать детали в пересказе для несведущей аудитории. Он никогда не ходил в лучших учениках в школе, но часто думал, что никогда не был бы настолько хуже первых учеников, если бы учителя охотно повторяли объяснение, а еще лучше, повторяли и в третий раз. Стоило Льюису прочно схватить суть предложения, идеи, гипотезы, теории, и он без труда видел ее значение, вытекающие из нее выводы, – и не хуже всякого другого, даже Морса. Для него проблему составляли первые стадии изучения вопроса, в то время как Морс – тот доходит до нескольких ответов по разным пунктам еще до того, как дочитает до конца список вопросов. Вот что больше всего в этом человеке вызывало у Льюиса восхищение – способность сразу вырываться вперед, опережая всех с самого старта, хотя порой он и оказывается совсем не на той дорожке. Но не это главное. Главное, Морс, по всему видно, верит, что Льюис не только бежит вместе с ним и держится рядом, но что Льюис временами замечает кое-что, лежащее впереди, чего не уловил сам Морс, пока они полным ходом неслись к победному финишу. Смешно, конечно, но Льюис заметил, что начинает верить, будто такое ложное впечатление может продержаться долго.

«У него несколько педантичная дикция, – думала доктор Мол, – но ведь он говорит  предложениями, это необычно даже для проповедников, не говоря уж о полицейских. И – благодарение Господу! – он не стоит, засунув руки и карманы, и не позвякивает там монетами». Он напоминал ей учителя латыни, в которого она была по уши влюблена, интересно, смогла бы она так же увлечься этим человеком. Он выглядел несколько полноватым, но не толстым, и она подумала, что, вероятно, он слишком увлекается спиртным. Вид у него усталый, словно всю ночь он провел на ногах, занимаясь своими расследованиями. Пожалуй, он из тех мужчин, с которыми она с удовольствием завела бы роман, и ей подумалось, интересно, изменял  ли он когда-нибудь жене... И уж конечно никакая жена не выпустит мужа из дома в такой, с позволения сказать, не очень чистой рубашке. Доктор Мол чуть заметно улыбнулась собственным мыслям, ей хотелось быть уверенной, что она отлично выглядит. И она попыталась выбросить  из головы мысль, что, может быть, у него дырявые носки.

Пока лайнер медленно выруливал на взлетную полосу, лейтенант Эл Морроу изо всех сил пытался выжать из ремня безопасности один-другой лишний дюйм, чтобы иметь возможность пошевелить своим необъятным телом, намертво пришпиленным к узкому креслу. Он разомкнул наручники, которые скрепляли его со спутником. Морроу повидал достаточно  много преступников самого разного сорта, но этот вот данный проходимец вряд ли из тех, кто способен выкинуть неожиданный финт. О’кей. В уборную он, конечно, будет его сопровождать. Но что касается всего остального, то мужик никуда не денется, потому что зажат между фюзеляжем с одной стороны и человеком-горой, каким был Морроу, – с другой. Лейтенант открыл свое любимое чтиво «Высокое искусство ужения на мух» и, когда реактивная громада самолета взревела и, набирая скорость, помчалась по взлетной полосе, еще раз бросил быстрый взгляд на сидевшего рядом с ним человека: лицо неподвижное, но скованное, неспокойное; глаза смотрят вперед, но взгляд совершенно невидящий; лоб гладкий, без складок, но чувствуется напряжение, похоже, он весь в нерадостных воспоминаниях.

– Хочешь чего-нибудь почитать, приятель?

Стрэттон покачал головой.

Все, как и предполагал лейтенант.

...Просто удивительно, как все отлично сошлось в Оксфорде, – совсем как вырастал айсберг, когда к нему приближался «Титаник».

Во всем виновата, конечно, Лаура! Эта женщина никогда не могла говорить негромко, ее голос звучал как минимум вдвое громче, чем требуется при обычном разговоре, а заговорщицкий шепот – как нормальная речь. И особенно на любом виде  общественного транспорта у этой свихнувшейся, но милой, старой гусыни никак не получалось соразмерить усилия своих громогласных голосовых связок. Стрэттону очень хотелось, чтобы у нее где-нибудь имелся рычажок для регулирования громкости и он мог бы в любой момент уменьшить звук. Не раз он спрашивал свою свежеприобретенную жену, неужели она хочет, чтобы весь мир знал о ее делах! Ну, возможно, это небольшое преувеличение. Но ведь кто-то  подслушал их планы – или услышал достаточно, чтобы, сложив два и два, получить четыре. И нужно же такому случиться, чтобы этот «кто-то» так же – и даже больше, чем Лаура, чем он, Эдди! – захотел пропажи Волверкотского Языка.

План номер два согласовали вечером в гостинице «Юниверсити-Армс» в Кембридже. План настолько простой, что его даже не стоило называть так громко: всю дорогу до Оксфорда Лаура будет во всеуслышанье (более легкого задания для нее и не придумаешь) жаловаться на ноги; совершенно естественно (она постоянно садилась на кресло во втором ряду справа) она будет первой в очереди у портье в «Рэндольфе» – даже миссис Роско, возможно, уступит ей свою непререкаемую привилегию; войдя в отведенную им комнату, она сразу же ставит сумочку у незапертой двери и сразу же принимает ванну. Таким образом, вору останется по-детски простое задание – просунуть руку в дверь и взять сумочку. Его собственная роль? В принципе держатся как можно дальше от своей комнаты.

Полицию (каким бы образом она ни оказалась вовлеченной в это дело) прежде всего будет интересовать, кто выигрывает по страховке, и он, Стрэттон, потягается с женой Цезаря в свободе от подозрений. По правде говоря, он уже давно подготовил для этого почву, начал подкатываться к Ширли Браун, что оказалось не так уж трудно, потому что ему хотелось подкатываться к Ширли Браун, а упомянутой леди польстило приглашение на вечернюю прогулку вокруг Радклифф-сквера, во время которой они заметили руководителя тура, Ашендена, и, в свою очередь, попались на глаза всевидящей Джанет Роско, женщине, которую никто не переваривал, но которой все верили. Очень умный маленький штрих, между прочим! До этого Стрэттону не давал покоя план номер один (теперь отброшенный), поскольку он не предусматривал, куда ему девать сумочку. Но стоило ли об этом тревожиться? Какое это имело значение, пусть сумочку даже и найдут вскоре после ее пропажи, найдут, скажем, в ближайшей мусорной урне? Да, никакого! Единственное, от чего нужно было действительно избавиться, так это от самой драгоценности, и не только из-за денег по страховке, но и потому, что кто-то еще желал, чтобы Кемп не увидел ее как своих ушей. И желал страстно.

А потом Лаура взяла и наступила на все это! Наступила своей проклятой больной, в мозолях, ножищей, и все испортила.

Взяла и умерла.

Он (Стрэттон) не имел ни малейшего отношении к этой первой смерти. Нет, нет! А вот касательно второй... Э, это совсем другое дело. И что бы ни случилось, он ни за что не скажет правду – никогда и никому, тем более по своей воле, даже этому всезнайке, главному инспектору Морсу.

Но все равно он не мог не уважать его, достаточно вспомнить, как Морс одним только залпом из бортовых орудий сразу пробил брешь в первой линии его фортификаций, когда позвонил по трансатлантическому телефону.

– Нет, инспектор, ничего не могу сообщить вам по поводу смерти Кемпа. Ничего.

– Меня больше интересует драгоценность, сэр.

– А! «Драгоценность, которая была нашей», как говорила Лаура.

– Хватит валять дурака!

– Простите, инспектор?

– Я сказал: не бреши!

Глава пятьдесят седьмая

Что значит имя?

Роза пахнет розой.

Хоть розой назови ее, хоть нет.

У. Шекспир. Ромео и Джульетта (Перевод Б. Пастернака)

Несмотря на то, что утро выдалось довольно прохладным, несколько человек из сидевших в комнате Бо Неша с удовольствием согласились бы, чтобы центральное отопление несколько снизило температуру. Говард Браун вытирал лоб большим носовым платком, Джон Ашенден провел рукавом спортивной куртки по верхней губе, почувствовав, как на ней выступают капельки пота. Морс тоже не выдержал и оттянул немного тесноватый воротник рубашки, после чего продолжил:

– Я знаю, кто украл Волверкотский Язык. Я знаю, где он, и абсолютно уверен, что его скоро вернут. Я знаю также, кто из вас убил доктора Кемпа.

В комнате водворилась такая тишина, что Льюис испугался, не слышали ли все, как он непроизвольно сглотнул слюну. Морс же с полминуты простоял неподвижно, не произнося ни слова, только переводя взгляд слева направо и опять слева направо, сначала оглядывая одну половину аудитории, потом другую. Ни один человек к комнате не шевельнулся. Никто не осмеливался даже кашлянуть.

– Я надеялся, что виновный сам придет с  добровольным признанием. Я говорю это потому, что вы, может быть, читали в газетах, что не так давно в Англии произошло несколько инцидентов, когда полицию обвиняли – и в иных случаях справедливо – в том, что она выдвигала обвинения, основываясь на неподтвержденных признаниях подозреваемых, признаниях, которые в одном или двух случаях были получены, несомненно, под нажимом и при не самых благовидных обстоятельствах. И все же насколько же было бы лучше, если бы убийца Кемпа сам, по собственной доброй воле, встал... и в присутствии друзей и знакомых по туру...

Морс еще раз оглядел присутствующих, но если в комнате и сидел человек, на котором он фокусировал взгляд, то никто этого не заметил.

– Нет?.. Нет? – повторил Морс. – Ну, что же, пусть будет так! Добавить к сказанному что-нибудь существенное вряд ни удастся. Самый главный ключ к раскрытию этого преступления я проглядел, пока мой сержант не встряхнул моей памяти. Он был в полицейском рапорте о дорожном происшествии, в котором Кемп покалечил жену и еще убил водителя другой машины, некую миссис Ф. Дж. Майо, тридцатипятилетнюю женщину из Калифорнии, миссис Филиппу Дж. Майо, чей муж незадолго  перед этим погиб в результате несчастного случая при артиллерийских стрельбах на американском военном корабле «Южная Дакота». Это принесло достаточно горя родителям мужа Филиппы Майо, правда? Но, по крайней мере, этот человек служил своей стране и, по крайней мере, умер за какое-то дело. Какое, не имеет значения. А что чувствовали родители Филиппы, когда была убита она? Их дочь. Их единственная дочь. Их единственное дитя. Дитя, убитое бессмысленно, бесцельно, трагически и со всех точек зрения предосудительно – человеком, который, по всей вероятности, представлялся родителям, судя по полученным ими сведениям, пьяной самовлюбленной свиньей, определенно заслуживающей смерти... Больше же всего, подозреваю, родителей потрясла, как они полагали, необычайная мягкость и снисходительность судей во время слушания этого дела. И они приехали в Англию, отец и мать, чтобы успокоить призрак, преследовавший их днем и ночью все эти два последних года. Но почему только сейчас? Мне стало известно, что жена предшествующие три года страдала от рака матки, она только что перенесла второй сеанс химиотерапии и решила, что третьего не вынесет, жить ей оставалось от силы шесть месяцев. Поэтому они, эта пара, приехали взглянуть на убийцу дочери и поклялись, что если сочтут его достойным смерти, то убьют. Они встретили его всего один раз, вечером накануне того дня, когда он умер, – самонадеянного ловеласа, каким он показался им, субъекта безжалостного и  тщеславного. Человека, которому оставалось жить, как они решили, еще меньше, чем матери Филиппы Майо. Наконец мне стала ясна связь между этими двумя преступлениями, а также их мотивы, эта связь и эти мотивы сливались в одно целое – непримиримую ненависть отца и матери, мужа и жены, к тому, кто убил их дочь.

К Теодору Кемпу.

Я все время повторяю: «муж и жена», так как в конце концов убедил себя в том, что никто не смог бы убить Кемпа в одиночку. Это могли быть любые двое людей, и нам пришлось выяснять о вас все, что мы только могли выяснить. Когда вы оформлялись в «Рэндольфе», всем пришлось заполнить бланк, на котором указывалось, что всем иностранным гостям предлагается указать полные данные относительно их гражданства, номер паспорта, место выдачи паспорта, постоянный домашний адрес и так далее. Но, как вам известно, я еще попросил мистера Ашендена собрать ваши паспорта, и по ним мой сержант (у Льюиса медленно порозовели щеки) проверил все указанные вами данные, и обнаружилось, что двое из вас живут в одном и том же доме для пенсионеров. Но эти двое не зарегистрировались как муж и жена, напротив, они решили выждать и воспользоваться первой же подвернувшейся возможностью, или, как говорите вы в Америке, «оптимизировать возможность». И вот эта  возможность материализовалась – в лице Эдди Стрэттона.

Стрэттон находился в Дидкоте в то время, когда умер Кемп, и, что еще важнее, мог доказать с помощью фотографии, что действительно находился там. И я – мы – невольно поверили, что столь же правдив и его рассказ о возвращении в поезде в Оксфорд. Но это была ложь. Ловко, на первый взгляд совершенно непреднамеренно, он обеспечил абсолютно непробиваемое алиби человеку, которого видел в поезде, человеку, которому обязан очень многим. Но этого человека он не видел в поезде, леди и джентльмены! Потому что этого человека там не было. Он находился в Оксфорде... и убивал доктора Кемпа.

Последние несколько слов прозвенели в безмолвии, охватившем комнату, атмосфера в которой незаметно накалилась так, что стало трудно дышать. И здесь Морс вдруг улыбнулся уголками губ и негромко спросил:

– Вы меня слышите, вы меня хорошо слышите там, сзади, мистер Олдрич?

– Простите, сэр?

– Вы не думаете, что было бы много лучше, если бы вы...

Морс поднял руку и легким жестом словно бы пригласил  невидимый дух занять место в первом ряду.

Олдрич растерянно поднялся с места и неуверенно прошел по центральному проходу. Джанет Роско, призывно улыбнувшись, показала ему на свободное место рядом с собой. Но Олдрич, не обращая внимания на ее жест, протиснулся на одно из свободных мест за ее спиной.

– Так вот, – снова заговорил Морс, – человека, которого Стрэттон, по его утверждению, якобы видел в поезде, там не было. Этот человек сказал мне, что ездил в Лондон повидаться с дочерью, но в жизни у него была одна единственная дочь... и той нет в живых.

Слушатели впитывали каждое слово, произнесенное Морсом, но казалось, мало кто улавливал скрытый в них смысл.

– Имена, знаете ли, – Морс чуть оживился, – имена, знаете ли, очень важная штука. Есть люди, которым не нравятся их имена... но есть и такие, которые сгорают от желания увековечить их – и фамилию и имя. Скажем, к примеру, мистер и миссис Браун, сидящие здесь, с нами – Говард и Ширли, правильно? – захотели назвать свой дом каким-нибудь именем. Они подумали, что хорошо бы соединить каким-либо образом вместе их имена. Что, если взять «вард» от его имени и «ли» от ее? Получится очень приличное имя для дома, верно? «Вардли».

– Вот это да! Это же... – чуть не подпрыгнула на месте Ширли, но Говард острожно придержал ее.

– Гораздо труднее увековечить свою фамилию, особенно если учесть, что дочь может выйти замуж. Конечно, она может сохранить девичью фамилию. Разве не так?.. Но с именами много проще, иногда особенно просто. Скажем, отца зовут Джордж, он может назвать дочь Джорджи, Джорджина, Джорджетт. – (Льюис посмотрел на Морса.) – А женщину, погибшую в дорожной аварии, звали Филиппа Дж. Майо, помните? Отец не мог дать ей своего имени, не изменив его, и он назвал ее женским эквивалентом своего имени Филип. И Филиппа Майо была дочерью присутствующего здесь мужчины, которого так зовут. Правильно, мистер Олдрич? – леденящим шепотом спросил Морс.

Глава пятьдесят восьмая

Не так прекрасна Энна, где цветы

Сбирала Прозерпина, что была

Прекраснейшим цветком, который Дит

Похитил мрачный; в поисках за ней

Церера обошла весь белый свет.

Джон Мильтон. Потерянный Рай

(Перевод Арк. Штернберга)

– Вы это серьезно, сэр?

Фил Олдрич наклонил голову немного вбок, и на его грустном лице отразились и недоверчивость и боль.

– О да, – произнес Морс просто и негромко, всем показалось, даже с состраданием. – У вас нет никакой дочери в Лондоне. И вы потеряли свое алиби, очень хитроумное алиби, обеспеченное вам Эдди Стрэттоном в качестве первой услуги за вашу помощь... еще до того, как он оказал вам вторую, в конце того же дня, отправив тело Кемпа в Черуэлл.

Какой-то миг казалось, будто Олдрич хочет возразить, но Морс устало покачал толовой:

– Нет смысла – совершенно нет никакого смысла утверждать противное, мистер Олдрич. Мы связались с полицией в Сакраменто, с вашими соседями, местными органами, в том числе со школой, в которую ходила ваша дочь. У нас был ваш паспорт, и мы проверили ваш домашний адрес, все правильно. Вы абсолютно точно указали все ваши данные на регистрационной карточке в «Рэндольфе» и, я не минуты не сомневаюсь, здесь, в Бате, тоже. Но ваша жена? Она несколько «сэкономила на правде», или я ошибаюсь? Ваша жена, ваша сообщница, мистер Олдрич, она изменила некоторые детали, так ведь? Если вы оба живете в одном районе, даже на одной улице, это не вызывало бы подозрений, но не в одной квартире. Но ведь вы живете в той же квартире, что и ваша жена, не правда ли? Вы прожили с ней, и прожили счастливо, почти сорок два года, если у меня правильная информация. И помимо дочери в вашей жизни была одна единственная женщина, которую вы страстно и самозабвенно любили, женщина, на которой вы женились. Мне сказали, что она была очень одаренной актрисой. В пятидесятых-шестидесятых годах она пользовалась известностью на Западном побережье Америки, в более молодые годы выступала в мюзиклах, а затем в нескольких пьесах Артура Миллера. А поскольку она актриса, и актриса, добившаяся успеха, то, разумеется, для нее лучше сохранить сценическую фамилию, то есть ее девичью фамилию. Но свое имя она дала дочери, так же, как и вы. Филиппа Дж. Олдрич – Филиппа Джанет Олдрич, вот ее полное имя.

Морс грустно кивнул самому себе и тем двоим людям, которые теперь сидели так близко друг к другу.

Затем произошла очень тягостная и вместе с тем очень трогательная вещь. Не пришло еще и нескольких минут с того момента, как Фил Олдрич отмахнулся от приглашения вздорной навязчивой мегеры. Теперь же он последовал ему. Он встал и сел рядом с маленькой женщиной, взяв ее миниатюрные ручки в свои, – по щекам у него катились слезы. Когда он сделал это, женщина повернулась к нему бледным и несчастным лицом, но глаза ее горели пылкой и радостной любовью. Она смотрела на мужа без раскаяния и сожаления, смотрела глазами матери, которая так долго и с таким отчаянием оплакивала единственную дочь, матери, утешить которую никому не под силу и которая совершила путешествие в Англию отомстить за то, что считала непоправимым злом, – утрату драгоценности, которая была ее.

Глава  пятьдесят девятая

Я ни о чем не сожалею.

Французская песня

После арестов, после того, как оба Олдрича, а вместе с ними и раскаявшийся Стрэттон, дали показания, после повторного обыска в квартире Кемпов дело – по крайней мере, с точки зрения Морса – было закрыто.

Главные показания (показания, за которые Морс, будь на то его воля, присудил бы литературную премию) дала миссис Джанет Роско, которая не преминула воспользоваться правом на расшифровку ее пространных откровений, отпечатанных мисс Райт. За исключением одного пункта ее показания совпадали с параллельными показаниями, сделанными Филом Олдричем, причем они, в свою очередь, существенно подтверждались показаниями мистера Эдуарда Стрэттона относительно его собственного сговора с Олдричами. Это колоссальное расхождение касалось обстоятельств смерти Кемпа, в отношении которых они утверждали прямо противоположное. Ни мистер, ни миссис Олдрич вообще не имели желания приводить никаких подробностей о том, что, в представлении Морса, вылилось в ужасное столкновение между ними и Кемпом перед тем, как ему был нанесен фатальный (может быть, впрочем, и не смертельный) удар палкой, лежавшей до того на коленях миссис Марион Кемп, которая сидела в своем инвалидном кресле и глаза которой «пылали торжествующей местью», как выразилась Джанет). Это совпадало. Кемп отступил назад, споткнулся о стоявшее за спиной кресло и тяжело грохнулся на пол, ударившись затылком об угол камина, да еще с таким звуком, будто «кто-то нарочно наступил ногой на большое яйцо». Это тоже совпадало. Потом о крови. Ее было необыкновенное количество! Затем ковер, насквозь пропитавшийся кровью, его одежда, «сделавшаяся липкой и тяжелой» от нее. И это совпадало. Но вот кто из двоих так зверски набросился на Кемпа с палкой (на ней имелась надпись: «Пожалуйста, верните в Радклиффскую клинику»), а? Это-то и оказалось весьма трудно определить. «Конечно, Фил, – признавалась Джанет.– Он, наверное, был совершенно вне себя, инспектор!» Но нет! «Это все Джанет, – как Фил грустно сказал Морсу, – неистовая Джанет, ставшая счастливым орудием вечной Справедливости». Но, когда Морс указал Джанет на это нелепое расхождение, она просто улыбнулась. А когда Морс указал Филу на столь вопиющее несоответствие, он тоже просто – и с любовью – улыбнулся.

В показаниях имелись одна-две неожиданные детали, но в остальном все случилось именно так, как предполагал Морс. Судя по всему, к перерождению безутешной скорби в необоримую ненависть и неистребимую жажду возмездия подтолкнул тот факт, что во всех сообщениях, которые родители получали относительно расследования несчастного случая и слушания дела в суде, имени Филиппы не упомянули ни разу. Довольно необычный катализатор, возможно, но какой мощный и вредоносный! Но имя доктора Теодора Кемпа встречалось там на каждом шагу, и, когда им на глаза попалась реклама «Тура по историческим городам Англии», они снова встретили это имя. И тут же начали строить планы, решив сделать так, как они потом и сделали, – им даже нравилось, что они заняли разные места в автобусе, жили в разных комнатах, и очень забавляло то, какие роли они себе выбрали и исполняли – дистанцированные, но в известной степени дружеские. О замысле Стрэттонов Джанет узнала в автобусе... А взяв сумочку Лауры Стрэттон, Джанет сразу же спрятала ее в своей собственной, оказавшейся намного более вместительной, пошла  к себе в комнату, что находилась на том же этаже, и, к своему вящему  удовольствию, обнаружила, что Волверкотский Язык тютелька в тютельку влезает в небольшую коробку для дорожного утюга...

И потом еще телефонный звонок...

Джанет слышала все, все до последнею слова! И тут-то немедленно родился план. Эдди Стрэттона отправляют куда-нибудь – в любое место! – с тем, чтобы он обеспечил себе прочное алиби, Фил идет в ближайшую контору по найму автомобилей, а она, Джанет, остается у телефона в своей комнате, чтобы ответить на вопрос о поручительстве за нанимателя автомобиля. Замешательство, вызванное неожиданной задержкой Кемпа, оказалось упавшим с неба подарком, и Фил, подхватив Джанет, встретил Кемпа на железнодорожном вокзале (поезд пришел на две минуты раньше), сообщил ему, что его жене стало плохо, что его подменили у туристов и что он (Олдрич) приехал, чтобы отвезти его прямо домой в Северный Оксфорд...

После того как дело было сделано, Джанет стала с нетерпением ждать возвращения Эдди Стрэттона и, как только увидена его, сразу же увела от «Рэндольфа», передала Волверкотский Язык и ознакомила с тем, какое второе задание он должен выполнить теперь, полностью сделавшись связанным с ними сообщником, ему предстояло избавиться от тела.

Марион Кемп (теперь следует пересказ показаний Стрэттона) впустила его в квартиру на Уотер-Итон-роуд, и он снял с трупа одежду – иначе нельзя было тащить тело и не испачкаться в крови. И... остальное теперь, в общем, известно. Для человека, привычного к такого рода посмертным процедурам, это не показалось чем-то неприятным. Он завернул одежду убитого в ковер и сунул за короб вентиляции в бойлерной. А что же Марион Кемп? На протяжении всего происходящего она сидела в прихожей. В полном молчании.

– И очень волновалась, – предположил  Морс.

– Ничего подобною, инспектор! – ответил Стрэттон.

Уйдя с Уотер-Итон-роуд, Стрэттон прошел по Фёрст-Тёрн и Гуз-Грин до гостиницы «Форель» в Волверкоте, где выкинул Язык в реку, потом сел в автобус, идущий до Сент-Джилса, где повстречал миссис Уильямс.

Показания Шейлы не расходились с тем, что рассказал Стрэттон. Она пригласила Стрэттона к себе домой, и он принял приглашение. Ничего другого на свете не желая, как напиться до чертиков, и обретя такого хорошего партера, Стрэттон истребил солидное количество «Гленфидича», – а потом на заплетающихся  ногах часов в двенадцать вышел к вызванному Шейлой такси, плюхнулся в него и приехал в гостиницу...

Так выглядела в конце концов сложившаяся картина этого дела. Именно такую картину утром в пятницу на той же неделе Морс нарисовал суперинтенданту Стрейнджу, когда тот зашел к нему в кабинет и уселся в первое подвернувшееся кресло.

– Только, Морс, без всякой вашей ерунды на постном масле! Берите быка за рога, мой мальчик! И покороче! У меня через полчаса ленч с начальником полиции.

– Передайте ему мои наилучшие пожелания, сэр.

– Не тяни давай!

Когда Морс закончил, Стрейндж выпрямился и посмотрел на часы.

– Наверное, она поразительная женщина.

– Так оно и есть, сэр. Думаю, Джанет Роско, возможно...

– Да при чем тут она, я говорю об этой Кемп – Марион, так, что ли? Разве не шли Олдричи на гигантский риск, ставя на нее? Я имею в виду, что они исходили из того, что она им подыграет?

– Ну, конечно. Но они же рисковали все время, как настоящие игроки, и делали только самые отчаянные ставки.

– Вы только подумайте, Морс! Оставаться в этом доме... с окровавленным телом... в ее спальне... в прихожей... ну, где-то там, я не знаю. Я бы не смог. А вы? Я бы просто с ума сошел.

– Она просто не могла простить ему...

– Все равно я бы сошел с ума.

– Она-таки покончила с собой, сэр, – медленно произнес Морс, возможно, только сейчас начиная заглядывать в бездну отчаяния Марион.

–Да, покончила, Морс! Покончила!

Стрейндж снова посмотрел на часы и, вскинув голову с тяжелым подбородком, поинтересовался:

– А что вас вывело на них? На Олдричей?

– Наверное, я должен был додуматься  до этого гораздо раньше. Особенно после первых показаний Олдрича. Это относительно выдуманной им поездки в Лондон. Он написал их не задумываясь, на трех страницах только три вычеркивания. Ах, если бы я обратил внимание на то, что он вычеркнул, вместо того, чтобы читать то, что осталось! Он писал, нервничая, страшно напрягаясь, и, если мне не изменяет память, вычеркнул вещи, вроде «мы могли бы сделать что-нибудь» и «наш телефонный номер». Он боялся, что может выдать себя, потому что писал, как женатый человек... Он и был женатый человек... Имелась и еще зацепка. Он даже написал имя дочери – Пиппа, что, как вам, сэр, известно, сокращенное от Филиппы.

Стрейндж встал и натянул на себя теплое зимнее пальто.

– Очень, очень неплохо поработала голова, Морс.

– Спасибо, сэр!

– Да я не о вас говорю! Я об этой Роско. Очень способная маленькая леди! Вы знаете, очень многие из них были маленькими – великие люди: Александр, Август, Аттила, Нельсон, Наполеон...

– Мне творили, Брюкнер был очень небольшого роста, сэр.

– Кто?

Оба широко улыбнулись друг другу, и Стрейндж шагнул к двери.

– Еще несколько  деталей, Морс. Каким образом Джанет Роско избавилась от сумочки?

– Говорит, что повернула за угол, на Корнмаркет, и зашла в галантерейный магазин, а там сунула ее в кучу выставленных на продажу сумок.

– А как с орудием убийства? Вы говорили, что не нашли его?

– Пока нет. Понимаете, она дошла до Радклиффской клиники, это так она показывает, и увидела объявление об амнистии – относительно того, что вы взяли и должны были вернуть: «Амнистия. Не задаем никаких вопросов». Она взяла и просто отдала палку.

– Так чего же вы ее не забрали оттуда?

– Сержант Льюис ходил туда, сэр. Но в физиотерапевтическом отделении семьдесят одна палка.

– Ого!

– Хотите провести экспертизу палок?

– Выбросить деньги на ветер.

– То же сказал и сержант Льюис.

– Отличный работник Льюис!

– Прекрасный работник!

– Хотя и не так умен, как мадам Роско.

– Умнее не так просто найти, сэр.

– Вот бы такую нам в полицию.

– Ничего не выйдет, сэр. Вчера был медосмотр. Ей не осталось и двух недель.

– Любой врач, который говорит тебе, когда ты умрешь, просто дурак!

– Только не этот, – тихо и с грустью проговорил Морс.

– Думаешь, что сумеешь заполучить эту драгоценность назад?

– Надеюсь, сэр. А вот они ее не получат, так ведь?

– Повтори-ка еще раз?

– Драгоценность, которая была их. Они никогда не получат ее назад, согласны?

Показалось ли это Морсу? Секунду-другую ему почудилось, что на глазах Стрейнджа блеснула слеза. Но утверждать, что это было именно так, он не смог бы, потому что Стрейндж вдруг уставился на потертый коврик у дверей, а потом отправился на ленч с главным констеблем.