Текст книги "Изумительное буйство цвета"

Автор книги: Клэр Морралл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

10
Эти крошечные отрезки времени

Нянечки приносят чай в 6.30 утра, входя весело и громко, открывая занавески с маками. Чтобы мы просыпались, они с нами разговаривают. «Доброе утро, Элен. Лучше спал сегодня, Джордж? Почему это половина твоих подушек на полу, Кэтрин?» Они не зовут меня Китти. И мне это нравится. Это позволяет мне считать, что Китти – это та внутренняя, секретная часть меня, которой я не должна делиться с посторонними людьми. Еще до 6.30, когда они начинают готовить чай, я слушаю, как все оживает. Звяканье чашек и блюдец, гул голосов, иногда – легкий смех, за которым следует: «Шшш…» Я рада, что они счастливы.

Из-за бинтов не могу ничего делать руками, поэтому они дают мне чашку с соломинкой и аккуратно устанавливают ее возле меня на подставке. Я наклоняюсь и медленно потягиваю чай, поджидая, пока он остынет. Опять чувствую себя ребенком, потягивающим кока-колу через соломинку, – разница лишь в том, что чай горячий и не сладкий.

Обычно я просыпаюсь задолго до чая. Иногда мне кажется, что я вообще не сплю, хотя, возможно, я просто не могу отличить сон от действительности. Снотворное я перестала принимать потому, что от него и вовсе не спится. Собственно говоря, мне и так приходится принимать очень много таблеток.

Я лежу вместе со своей болью в сумеречном полумраке и наблюдаю, как неустанно двигаются другие пациенты, поскрипывая своими эластичными матрацами. Слушаю их неровное дыхание, сморкание и похрапывание, их внезапные приступы удушья. Слушаю, как разговаривают медсестры, смотрю, как привозят они на каталках новых пациентов, вижу их неподвижные, спящие тела, заботливо укутанные в одеяла.

Потом я все вспоминаю и снова плачу. Слезами, которые никак не хотят остановиться.

Приходит Джеймс и помогает мне управляться с едой. Он все нарезает, расправляется с пищей при помощи ножа и вилки до тех пор, пока не превращает ее в идеальные порции подходящего размера. Я открываю рот, и он засовывает вилку. Сначала он опробовал ложку, но с ней получилось не очень удачно. Мы решили, что ложки не такое уж умное изобретение, ими практически невозможно достать пищу из любой выемки. Теперь мы пользуемся вилками. Я жую, глотаю и жду следующей порции, как ребенок лет трех. Я все думаю, не из-за этого ли Джеймс остается со мной, терпит меня. Он видит во мне ребенка. И чувствует, что он мне нужен. А может, он кормит ребенка, которого у нас никогда не будет.

– А что, если нам взять ребенка? – заявляет он как-то на днях, заявляет открыто, не боясь меня расстроить. Он готовился к этому вопросу минут тридцать.

Меня удивляет, что он все как следует не продумал.

– А разве нам разрешат? – говорю я. – После всего, что произошло.

Он не отвечает.

Да, это был Мартин. Мне кажется, что я всегда знала, что это был Мартин, который хотел походить на Самсона или Портоса из «Человека в железной маске», такого же несгибаемого, как скала, удерживающего рушащееся здание, чтобы все смогли спастись, и во время этого погибающего. А ему не удалось нас спасти. В его попытке не было необходимости, так как пожарная бригада была уже за углом. Первым нас пробовал спасти Джеймс, но Мартин столкнул его со ступеней и пошел сам.

Мне нравится тихая, монотонная больничная жизнь. Ее скука мне приятна: хорошо весь день лежать в кровати и ни о чем не думать. Боль требует внимания. Но они не позволяют мне на ней сконцентрироваться. Каждые два часа я должна обходить палату. Это не такое уж большое расстояние, но для меня оно измеряется миль в двадцать; через каждые четыре шага я вынуждена останавливаться, потому что мне нечем дышать. Говорят, что с легкими у меня все в порядке, что я перестаю дышать из-за боли. Разве я перестаю дышать? Не могу себя поймать на этом. Приносят завтрак, утренний кофе, обед, чай, ужин, успокаивающий напиток на ночь. Плата за напиток – беседа. Со мной разговаривают, и я должна отвечать.

Всегда во время еды, за исключением завтрака, приходит Джеймс. Он кормит меня, читает мне. Он пользуется такси, поэтому работа его дома продолжается. Мы читаем хроники Нарнии. Мы уже дошли до «Принца Каспиана», и мне нравятся руины, чувство ностальгии и утраты, ребяческого возвращения в мир, который продолжал существовать без тебя. Я могла бы быть там, думаю я. Все ушли дальше, пока я все стояла неподвижно. А может, даже скользила назад.

Иногда Джеймс просто сидит со мной, а я оплакиваю Мартина. Джеймс ничего не говорит, но я думаю, он тоже его оплакивает, только как-то по-своему тихо.

Доктор Кросс заходила ко мне ненадолго после пожара. Однажды я открыла глаза и обнаружила, что она сидит около меня, спокойная, как всегда, терпеливая.

– Привет, – сказала она, когда увидела, что я на нее смотрю. – Вот ты и проснулась.

Я улыбнулась. На это я еще способна: ожоги не доходят до самого рта.

– Как ты себя чувствуешь?

– Все нормально. Я не знаю. Все болит.

Впрочем, я не буду особенно обезображена. Самая большая проблема с руками, но врачи думают, что они будут действовать после нескольких операций по пересадке кожи с бедер. Во всяком случае, я смогу пользоваться текстовым редактором, как сказал мне один из врачей, которые загадочным образом появлялись и исчезали. Спина заживет без хирургического вмешательства, но им, возможно, еще придется много поработать с моей шеей сбоку, под волосами. На самом деле, не так уж плохо. Могло быть гораздо хуже.

Мы не особенно много разговаривали с доктором Кросс. Я никак не могла придумать, о чем говорить. Но мы сидели вместе, и я чувствовала, как в меня проникало ее тепло. Перед тем как уйти, она сказала, что одна женщина из больницы будет регулярно меня навещать.

– Думаю, она тебе понравится, – сказала она.

– Вы мне нравитесь, – сказала я.

– У нее больше времени.

Мне бы хотелось, чтобы она осталась, но я понимаю, что она очень занята.

– Приходи ко мне, когда вернешься домой, – сказала она.

Я так и буду всегда любить ее, потому что не любить ее невозможно.

Готовность Мартина спасти нас вызывает во мне неадекватную реакцию. Как ужасная ошибка, которую не стоило совершать ради моего спасения.

Думаю обо всех тех людях, которые больше никогда не увидят Мартина. Никогда не узнают, какой замечательный он был, никогда не увидят той простой доброты, которая делала его необыкновенным.

И я снова плачу.

…Отец навещает меня ежедневно в полдень, заходит на полчаса. Он обычно появляется сразу после того, как уходит Джеймс; по всей видимости, прохаживается внизу, пока не поймет, что я одна. Знаю, он мне не отец, но к именам привыкаешь, а менять привычки все же очень трудно.

Он сидит у моей кровати и говорит:

– Выплачивается страховка – никаких проблем. Но я не знаю, стоит ли ремонтировать дом. Наверное, дешевле все продать. Его снесут и построят новый.

– Меня изумляет, что дом все еще стоит. Огонь охватил еще две спальни и ванную этажом ниже, но дальше не пошел.

– Все закоптилось, и водопровод поврежден. Кажется, настало время оставить старое место.

Я не хочу, чтобы дома больше не было. Хочу, чтобы он остался таким же, тем же самым домом, где меня вырастили отец и братья. Но он уже не такой, как был раньше. Частично он уже разрушен. В огне мне видится симптом болезни, раковой опухоли, которая распространяется по всему дому. Чем дальше она продвигается, тем сильнее становится. Она не дошла до каждого уголка, до каждой запыленной каминной полочки, но в конце концов она придет и туда. Уход помогает только внешне, а разложение продолжается, тихо прокладывая себе путь через весь дом, путь разрушения.

– Жаль, что вся моя работа пропала. Впрочем, меня это не очень-то беспокоит – большинство картин я помню. Я посмотрел новые дома. Такой большой мне теперь не нужен, пока у меня есть мастерская…

Я смотрю, как двигаются его губы, и думаю, о чем же это он говорит. Думает ли он только о домах или говорит о чем-то еще? Его настоящие чувства узнать невозможно – он так привык к театральным эффектам, что все в нем теперь кажется наигранным. Как мне узнать, где у него правда, а где обман? Есть ли в нем способность естественно реагировать на смерть Мартина?

Я попыталась вспомнить, как все произошло, почему все так быстро вышло из-под контроля, но мои воспоминания нечеткие. Я даже не могу восстановить в памяти, что когда случилось. Оглядываясь назад, я начинаю думать, что всегда знала, что спасти нас пытался именно Мартин. Вижу именно его фигуру под одеялом. Вижу, как падает на него шкаф, и вижу я именно Мартина, а не какого-то анонимного героя.

Я не могу до конца поверить, что он не придет больше домой. Каждый день, открывая глаза, я надеюсь увидеть его сидящим рядом со мной. Пустота, образовавшаяся после его ухода, чудовищна. Я все смотрю на стоящий рядом со мной стул и беспокоюсь, поместился ли бы он на нем, а потом снова плачу, потому что размер стула не имеет теперь никакого значения.

Отец все продолжает говорить, так ничего и не сказав. Лежит ли он по ночам без сна и оплакивает потерянного сына или скрывает все от самого себя?

– Похороны в четверг, – говорит он во вторник.

– Я хочу пойти, – говорю я.

– Не думаю, что это возможно, – говорит он, хмурясь.

– Я спрошу у врача.

Он не отвечает. Молчит впервые за все эти дни.

– Ты не хочешь, чтобы я пошла.

– Китти, – говорит он грустно и качает головой. – Будет очень тяжело…

– Я хочу пойти, – говорю я.

– Я не разрешаю, – говорит он, как будто я все еще маленький ребенок, а он имеет право принимать решения за меня. Перед тем как уйти, он берет шоколадку и критически ее осматривает.

– Кофе со сливками, – говорит он. – Оставлю ее для Джейка: он такие любит.

Он кладет шоколадку обратно и берет три карамельки.

Когда я оглядываюсь назад, мне начинает казаться, что меня просто подхватил вихрь, который потом забрасывал в разные места: на какое-то время закидывал меня в одно незнакомое место, потом, не успела я собраться с духом, подбирал вновь и бросал куда-то еще. Не могу понять, почему все так произошло: мой желтый период у дверей школы, Эмили и Рози, детские вещи, младенец из роддома, Меган. Было ли все это действительно со мной? С настоящей Китти Веллингтон? Кто-то исказил окружающий меня мир, придал ему противоестественные формы, и как бы я ни старалась остановиться, все шло автоматически. Ноги мои шагали сами собой, без моего на то согласия. Но должен был существовать хоть какой-то способ все остановить, а я не могла найти его формулу.

…В результате я все-таки еду на похороны. Адриан приезжает за мной на машине, и больница одалживает нам кресло-каталку. Джеймс сидит со мной на заднем сиденье, обхаживает меня, суетится. Он так внимателен, что мне хочется поручить ему что-то сделать, но я не могу придумать, что именно.

Крематорий почти такой же, как тот, в котором мы были во время похорон бабушки с дедушкой: темный и прохладный, с деревянными скамьями; мужчины в черном ходят бесшумно и незаметно, разговаривают приглушенными голосами. Все это неправильно – так и хочется закричать мне. Вы ошиблись! Мартину не было девяноста – он хотел сделать еще множество дел, посетить множество разных мест, в которые уже никогда не поедет.

Все организовал Адриан. Он произносит речь, в которой отдал дань памяти Мартину, и, слушая ее, мы все плачем, потому что Адриан знает, как найти нужные слова. Он помнит его ребенком и подчеркивает лучшие качества Мартина: верность, настойчивость и надежность.

Мартин стал тем мальчиком, которого потеряли. Без мамы, как у Питера Пэна, без будущего, как у Генри.

Несколько человек пришли из конторы, где работал Мартин. Они в черных костюмах с галстуками, они неловко сидят на скамьях, чужие и нашей семье и друг другу. Но, глядя на них, я понимаю, что они действительно очень расстроены. Я смотрю на бородатого мужчину средних лет, он вытирает слезы. Мне бы хотелось подойти и поговорить с ними. Раз они любили Мартина, значит, они мои друзья.

Когда гроб опускается, Джейк играет на скрипке. Они с Адрианом в черном, а Пол в кремово-синем костюме, и выглядит так, будто собрался на летнюю свадьбу. Не хватает только белой гвоздики в петлице. Отец одет неброско, нет его бабочки, как будто знает, что никогда ничего уже не будет как прежде. Слушая скрипку Джейка, я смотрю на его профиль и начинаю понимать, что на самом деле чувствует отец. Что-то подсказывает, что он сломлен, какая-то сила тянет его к земле, что он стар. Щеки его обвисли, уголки рта опустились, плечи устало поникли. Он весь как-то съежился, придавленный к земле смертью Мартина.

Я сижу сзади в кресле-каталке и вытираю потоки слез. Потом мы выходим и сбиваемся все вместе в продрогшую семейную группку. Маргарет на этот раз не появляется. Да и вообще, знает ли она? Порывистый летний ветер быстро кружит над нашими головами, сдувая шляпку Сьюзи, ероша волосы Джеймсу. Преждевременно засохшие листья кружатся у наших ног, как вихри в миниатюре, сороки сплетничают на березах, окаймляющих кладбище, и хаотичные капли дождя рассеиваются бушующим ветром. Джеймс хочет отвезти меня к машине, но я прошу его немного помедлить. Здесь мы все, кроме Эмили и Рози.

– Они еще слишком малы для похорон, – отвечает Лесли, когда ее спрашивают.

Я пытаюсь понять смысл этой фразы. Она очень ценит жизненный опыт – а он, и в этом я не сомневаюсь, включает в себя и смерть. Думаю, дети должны знать о смерти и похоронах, тогда им не придется тратить лучшую часть жизни на размышление о том, почему же исчезают люди. Родители должны все объяснять детям как следует.

– Мне кажется, – говорю я, – что если им объяснить…

Лесли бросает на меня такой взгляд, что я понимаю: девочки отсутствуют не из-за того, что им трудно объяснить, что такое смерть. Их нет из-за меня. Она больше никогда не подпустит их ко мне.

Мы неловко топчемся на месте, но всем холодно, и никто не знает, о чем говорить. Во всем виновата я. Если б я не уехала с Меган, ничего этого не случилось бы. Мы сейчас были бы такими же, какими были перед похоронами бабушки и дедушки, какими были на моей свадьбе.

Но тогда мы не разговаривали друг с другом. Не разговаривали как следует. Мы упустили возможность. Теперь, когда уже слишком поздно, мы вновь собираемся вместе. Собираемся, так и не приобретя привычку говорить то, что на самом деле думаем. Боль от утраты Мартина мучает всех нас, а мы изо всех сил стараемся друг друга успокоить.

– Это не вопрос чьей-то виновности, – говорит Джейн Харроу.

Доктор Кросс была права: Джейн мне определенно нравится.

– Зови меня Джейн, – говорит она; я так и делаю.

Она намного меня старше, с седыми волнистыми волосами и обветренным морщинистым лицом. Она похожа на садовника. Я представляю, как она подрезает будлею, стоит на коленях, вырывая вьюнок, одуванчики и бузину. Она высокая, у нее длинные, худые руки и ноги. Она из тех людей, с которыми чувствуешь себя спокойно, как с матерью. И кажется, что она все знает, но ждет, пока я скажу это сама.

– Мы все ошибаемся, а потом хотим вернуться назад и все переделать заново. А смысл есть только в том, чтобы разобраться, из-за чего это произошло; ведь мы не можем изменить то, что уже случилось. Необходимо оставить все позади и идти вперед.

Я рассказываю ей о своей жизни, не заглядывая вперед, не оборачиваясь назад, но такой рассказ ее не устраивает.

– Движение вперед есть всегда, – говорит она, – иногда нам приходится возвращаться к прошлому, но мы делаем это для того, чтобы оно помогло нам идти вперед.

– И все же я так не могу. Я должна жить именно в этом крошечном отрезке времени, который дан мне сейчас.

Это вызывает у нее улыбку.

– Здесь я именно для того, чтобы помочь тебе идти вперед.

Мне никогда не приходило в голову, что кто-либо может мне помочь, и я долго над этим раздумываю. В общем-то, я не уверена, что готова выйти из своего крошечного отрезка времени.

Джейн рассказала мне о Меган все, что могла. Больше никто не отвечал на мои вопросы. Как только я смогла разговаривать, пришли двое полицейских, чтобы со мной побеседовать, и я все им рассказала. Мне казалось, что лучше всего рассказать правду. Я знала, что виновна. Они были очень добры ко мне, но ничего не сказали о Меган. Старший детектив Полина Райн очень приятна, ее длинные светлые волосы забраны в строгий пучок. Трудно представить, что работа ее проходит в темном мире хулиганов, убийц и наркоманов, но она проявляет незаурядные способности, и вопросы ее точны, логичны и беспристрастны. Другого полицейского звали Берта Локк. Она носила униформу и работала в качестве стажера. Во время наших разговоров они включали магнитофон. Разговоры эти были самыми обычными, походили на беседы с врачами или с пассажирами, сидящими рядом в автобусе. Но мы возвращались к ним по нескольку раз, и они все добивались абсолютной точности: на каких поездах мы ехали, каков адрес квартиры, где мы остановились. Я надеялась, что они не поедут разыскивать миссис Бенедикт. Мне бы очень не хотелось, чтобы она узнала, что ее доброта оказалась бесполезной и что Меган не собирается умирать. Мне хотелось, чтобы они просто сказали мне, что с Меган.

– С Меган все в порядке, – сказала Джейн. – Она не сильно обгорела. Ты очень хорошо ее защищала.

Это должно было показаться мне довольно убедительным, но, как ни странно, так не произошло.

– Значит, ее отправили домой?

Джейн медлила с ответом.

– Нет, ее ненадолго задержали в больнице. Она не хочет ехать домой.

– Я должна была вам сказать об этом.

– Ее мать и отец очень беспокоятся.

– Отчим, – сказала я.

– Да, – сказала Джейн.

И на этом все закончилось. Никаких дальнейших разъяснений.

– С ней не может быть все в порядке, – сказала я. – Обычно дети не разжигают повсюду костры.

Я рассказала Джейн о других кострах, о ее нежелании идти домой. Она выслушала все, что я говорила без дальнейших расспросов.

– Полиция выдвинет против тебя обвинения, – сказала она как-то. – Будем надеяться, что судья будет снисходителен из-за сложившихся обстоятельств.

– Каких обстоятельств?

– Ты спасла Меган жизнь.

Теперь это звучит довольно странно. Все мои поступки были абсолютно эгоистичны, и я чувствую себя обманщицей. Никак не могу вернуть то ощущение силы, которое я почувствовала тогда, ощущение, что я наконец-то совершаю что-то нужное для другого человека.

– Но я же украла ее, – говорю я.

– Да, этот факт они не могут проигнорировать.

– Могу я ее увидеть?

– Нет, – говорит Джейн, – не думаю, что это возможно.

Я смотрю на картину сзади нее, пейзаж Ван Гога с синим-синим небом и оранжево-желтыми полями.

Адриан был у меня несколько раз. Он является один, с виноватым видом, как будто ему не следует сюда приходить. Он приносит мне книги, цветы, шоколадки, открытки. Никогда не приходит с пустыми руками, но Эмили и Рози он не приводит. А мне опять так хочется их увидеть.

– Как девочки? – спрашиваю я.

– Хорошо, – говорит он, – все хорошо.

Он не говорит мне, что Лесли не хочет, чтобы они приходили, что она боится выпустить их из виду. Но я-то знаю, что я Китти, которая крадет детей, Китти, которая крадет младенцев. Мне больше никогда не будут доверять. Иногда, среди ночи, я плачу, думая об этом. Я засовываю голову под одеяло и беззвучно реву в подушку.

– Мы должны были сказать тебе, – говорит как-то Адриан.

– Что сказать? – Несомненно, могут быть и еще какие-то тайны.

– О Дине.

О моей матери Дине. Кто-то в конце концов должен был заговорить о матери. Я думаю о том ужасном предательстве, которое я ощутила, когда появилась Маргарет.

– Вы все меня обманывали.

Он опускает глаза. Он смущен.

– Нам тогда не казалось это обманом. Ты была совсем маленькой, когда появилась у нас. Отец считал, что будет проще, если мы примем тебя как маленькую сестренку, тогда ты вырастешь, ощущая себя частью нормальной семьи.

– Семьи, которая скрыла от меня правду.

Он вспыхивает.

– Все было не так. Мы хотели защитить тебя.

– От чего защитить?

– Я даже не знаю, теперь это кажется довольно глупым. А тогда мы все с этим согласились. Думаю, мы считали, что отец скажет тебе, когда будешь постарше. Но позже это вошло в привычку, и изменить ее было слишком уж трудно.

– И ты никогда не думал, что я должна все знать.

Он колеблется:

– На самом деле, я думал об этом, когда собирал материал для книги. Тогда я начал понимать, что тебе необходимо это знать.

– Но ты же не сказал мне.

– Нет. Ты тогда потеряла ребенка. Время было неподходящее.

И какое же время можно считать подходящим для того, чтобы сказать кому-то, что он совсем не тот, кем он, по его собственному предположению, является?

– Меня удивляет, что Мартин ничего не сказал мне. Ему не очень-то удавалось хранить секреты.

Он кивает:

– Я думал, что он давным-давно все тебе рассказал, хотя, может быть, он просто забыл.

– Такие вещи не забывают.

– Думаю, что произошло именно так. Мы все забыли. В конце концов перестаешь думать о таких вещах, перестаешь полагаться на собственные воспоминания. Начинаешь верить в то, что никогда не происходило.

Вот и опять мисс Ньюман. Она появляется неожиданно всегда и во всем.

– Когда я писал книгу, то обнаружил, что Дину помню совсем мало.

– А тебе не захотелось с кем-нибудь поговорить о ней? Поделиться впечатлениями?

Он кажется обескураженным.

– Да, но…

– Не так-то уж хорошо все записывать, если не умеешь разговаривать с членами собственной семьи.

– Понимаю, это не может послужить мне оправданием. Теперь я это вижу.

Я беспокойно двигаюсь в кровати.

– От нас нет никакой пользы. Другие семьи что-то создают все вместе.

Он смотрит в пол.

– Мы все тебя любили, Китти. Ты была очень важна для нас.

– О… Адриан. – Никогда я не думала, что услышу, чтобы Адриан такое говорил.

– Мы допустили ошибку. Теперь я это понял. Ты имела право знать собственную историю.

– Ты скучаешь по Мартину?

Я хочу, чтобы он осознал, какая это для него утрата.

Но он медлит.

– Не знаю. Мне кажется, что я его почти не знал. Да и Джейка, и Пола. Ты была нашим связующим звеном, Китти. Без тебя мы, возможно, и вовсе утратили бы связь.

Опять капают слезы. И откуда берется столько жидкости?

– Мне не хватает Мартина, – говорю я. И не боюсь так говорить.

Какое-то время мы сидим в тишине.

– Скоро я собираюсь в поездку по Америке, – говорит Адриан через какое-то время. – На шесть недель. – Звучит у него это как-то невесело, как будто он не хочет ехать.

– Здорово, – говорю я. – Прошло уже много времени с тех пор, как ты ездил в последний раз.

– Да я все откладывал.

– Почему?

Он вздыхает:

– Не знаю. Много разных причин. Хочу, чтобы ты вышла из больницы до того, как я уеду.

– Нет проблем. Я буду дома до того, как ты вернешься. Привези мне кувшинчик из Сан-Франциско.

– Да. – Он медлит. Не люблю, когда Адриан колеблется. – Когда вернусь, я думаю навестить Маргарет…

– В Норфолке?

– Да.

– В ее фургончике у моря?

– Да.

Я жду, что он продолжит, но он замолкает.

– Значит, она настоящая? – говорю я. – Я в этом не совсем была уверена.

Он улыбается. Он очень приятный, когда улыбается. Интересно, почему это он не улыбается на фотографиях, что на обложках его книг? Похоже, его издателям больше по нраву страдающе-задумчивый вид гения, но многие читатели предпочли бы доброжелательно-приятного человека. Кроме всего прочего, он еще может и не оказаться гением.

– Как думаешь, стоит выяснить еще кое-какие подробности? – спрашивает он.

Он верен себе. Очевидно, после похорон она дала ему адрес и уехала. Без последнего «прощай», как и говорил мой отец.

– И что же, ты ей поверил?

Он медлит.

– Я просто знаю, что она была, вернее, и остается той самой Маргарет. И я не знаю ни ее жизни, ни мотивов ее поведения.

Он готовит себя к разочарованию. Ему уже почти пятьдесят, а он все ищет маму, которая когда-то бросила его, хотя и не надеется уже ее найти.

– Значит, она не пришла на следующий день или не договорилась о следующей встрече?

– Нет, – говорит он. – Признаться, я был расстроен. Я потратил так много времени, чтобы ее разыскать. Пока я всем этим занимался, найти ее – стало для меня очень важной вещью. Тогда-то я и понял, что тебе необходимо все узнать о Дине.

Я думала о Маргарет и пришла к выводу, что она не сказала нам всей правды. Нет ничего удивительного в том, что кто-то еще умеет так хорошо лгать. Должно быть, это передается с генами. Я убеждена, что она не навещала родителей с тех пор, как уехала. Они не имели представления, жива ли она. Она врала нам на этот счет, так как же можем мы верить всему остальному?

Мне хочется, чтобы эта мама была настоящей для Адриана. Не хочу, чтобы его потребность в ней осталась неудовлетворенной. Однако боюсь того, что он может выяснить.

Ни один из нас не мог взглянуть на Маргарет без предубеждения. В воспоминаниях моих братьев она была мамой теплой, но далекой, мамой в романтической дымке тридцатилетнего отсутствия. Мои воспоминания довольно согласованны, но к ней они не относятся.

– Поезжай и выясни, – говорю я. – Вреда от этого не будет.

Адриан поднимается, чтобы уйти.

Какой-то краткий миг я очень переживаю за него.

– Ты будешь осторожен в Америке? – говорю я. – Там всякое хулиганство, да и мало ли что.

Он кажется удивленным, потом растроганным.

– Конечно, – говорит он.

Не хочу больше мальчиков, которых потеряли.

– Можно мне написать девочкам?

Пауза. Он смотрит на меня.

– А почему нет? – говорит он.

…Пол выбирает странное время для визитов ко мне. Иногда, очнувшись от дремоты, я нахожу его сидящим рядом с кроватью; он выписывает какие-то математические формулы или разгадывает кроссворд в газете. Он обладает изумительной способностью сосредотачиваться на чем-то, где бы он ни находился.

В один прекрасный день он вот так беззаботно входит и видит, что я не сплю.

– У меня хорошие новости, – говорит он.

Он помолвлен, думаю я. С одной из тех дам в отличных костюмчиках.

– Поздравляю, – говорю я.

Он кажется смущенным.

– Что, ты уже знаешь?

– Давай, – говорю я. – Рассказывай.

– Мне предложили работу.

Это приводит меня в изумление.

– И ты не спрашиваешь, что это за работа?

– Да, конечно. И что это за работа?

– Мне предложили работу в университете, на полную ставку, читать лекции.

– Но ты же не любишь преподавать.

– Не важно. Я подал заявку, со мной побеседовали и предложили работу.

Я смотрю на него во все глаза.

– И хорошо платят?

– Достаточно, Китти. Мне пора остепениться.

Ну, теперь все сходится.

– Ты женишься.

Он кажется изумленным.

– Как ты догадалась?

– И кто она?

– В общем, она еще не знает…

Работа впечатляет. Он должен быть серьезным. Хотелось бы знать, не повлияло ли на изменение выбранного им пути то, что он вновь нашел мать.

– Ты поддерживаешь отношения с Маргарет? Пригласишь ее на свадьбу? – спрашиваю я.

– Нет, – говорит он, – видишь ли… – Он даже не знает, совсем об этом не думал. Никогда он не был силен в вопросах личной жизни.

Смерть Мартина изменила и его. Не уверена, сознает ли он это сам, но он утратил свое мальчишеское очарование. Что-то запечатлелось на его лице. Шок вывел его из состояния, в котором ему всегда недоставало преданности. В его возрасте уже пора расстаться с безответственностью. Пора бы, уже и лысеть начал.

В следующий раз он приводит с собой Лидию. Она маленькая, волосы у нее как на картинах прерафаэлитов, вьющиеся и спутанные, вечно неаккуратные. У нее огромные круглые очки и свободная шерстяная кофта. Я смотрю на нее, не отрываясь. Мне кажется, что он по ошибке привел совсем не ту девушку. Но она улыбается и целует меня. Какая она теплая, смешная и очень милая! Хорошо, думаю я. Разумное решение для Пола.

Джейк и Сьюзи всегда приходят вместе, выступая единым фронтом на тот случай, если я начну говорить о младенцах. Но я и не собираюсь. О младенцах я говорю с Джейн, так что Джейк и Сьюзи в полнейшей безопасности. Джейк, похоже, совсем не думает о Маргарет, очевидно не задаваясь вопросом, вернется она в его жизнь или нет. Не могу сказать, что я в это окончательно поверила.

В один из дней он приносит с собой скрипку и, никому ничего не говоря, достает ее из футляра. Он играет «Размышления» Массне, и музыка настолько проникновенна, что я начинаю гадать, не потерял ли Массне когда-либо ребенка. Две медсестры поспешно заходят, но останавливаются послушать и забывают, зачем пришли.

Я смотрю на Сьюзи: она спокойна, сосредоточенна, ее руки на коленях, но я вижу в ней и что-то новое; этого не было в ней раньше. Она счастлива. Они с Джейком приближаются друг к другу с каких-то разных полюсов и встречаются точно посередине. Джейк живет в невероятном, непредсказуемом мире музыки и нонконформизма. Сьюзи делает шаг из своего преуспевающего, искусственно-усложненного мира, и они соединяются друг с другом так прочно, что невозможно найти место стыка.

Удивляюсь, как я не замечала этого раньше. То, что сейчас кажется мне бесспорной очевидностью, раньше и не приходило в голову.

Джейк низко кланяется в наступившей тишине. Взглянув на медсестер и больных, он улыбается и подпрыгивает в английском матросском танце, быстром и неистовом, и я вижу, как сливается с музыкой его дыхание. Вместе со слушателями он сверкает и искрится, демонстрируя ярчайшее представление света и звука, зажженного внутренней энергией и вдохновением.

Это все мои талантливые братья (которые на самом-то деле мои дяди). А один, не обладавший талантом, но тот, кого я любила больше всех, теперь мертв.

– Ты потерял брата-близнеца, – говорю я Джейку, когда он заканчивает игру и публика расходится.

– Нельзя сказать, что я много думал о нем, когда он был жив, – говорит он, глядя в окно. – А теперь не могу его забыть.

– Адриан думает, что нам нужно встречаться чаще, – говорит Сьюзи. – Я считаю, что это неплохая идея. Никогда не могла понять, почему вы так отдалились друг от друга.

Они зашли во время обеденного перерыва у Сьюзи в банке, и ей нужно возвращаться. Она прощается и направляется к двери. Подожди, хочется выкрикнуть мне. Можно мне взять малыша, если ты опять беременна?

Но я этого не делаю.

Про Дину Джейка я тоже не расспрашиваю. Они тогда не чувствовали, что врут, они просто запутались.

– Сама себе я не кажусь взрослой, – говорю я как-то Джейн. – Не ощущаю собственной значимости.

– И как ты полагаешь, что делает людей взрослыми?

– Не знаю.

– Тогда, может быть, это не так и важно.

…Пробуждаюсь от сна под действием лекарств и вижу отца, сидящего рядом. Он не принес ничего почитать, но просто сидит, и это так невероятно, потому что не видно этих снующих пальцев, раскачивающихся ног, нет той неустанной, требующей выхода энергии. Он выглядит сейчас так же, как на похоронах: одиноким, старым, съежившимся. Он счастлив? От чего зависит его счастье? Что хотел он от жизни для себя самого? Даже картины не составляют смысла его жизни: делает ли он в них дыры, сгорают ли они – не это главное. Он пишет их снова и снова. Любит ли он нас, своих сыновей и меня?